Текст книги "Голая обезьяна (сборник)"

Прежде чем покончить с темой, связанной со слезами и смехом, необходимо выяснить еще один загадочный вопрос. Некоторые матери невыносимо страдают в первые три месяца жизни младенца, который непрерывно плачет. И никакие усилия родителей, похоже, не могут остановить этот поток слез. Они обычно приходят к выводу, что у ребенка какой-то физический дефект, и пытаются относиться к нему соответственно. Конечно же, они правы: этот физический дефект действительно налицо; но это скорее следствие, а не причина. Помочь понять проблему может такой факт: беспрестанный плач ребенка прекращается словно по волшебству на третьем или четвертом месяце жизни младенца. Прекращается он в тот самый момент, когда ребенок начинает узнавать свою мать как личность. Ответ на вопрос может дать сравнение поведения матерей детей-плакс с поведением родительниц более спокойных младенцев. Первые склонны к экспериментированию, нервозны и беспокойны, когда общаются с малышом. Вторые рассудительны, уверены в себе и безмятежны. Дело в том, что даже в столь нежном возрасте младенец прекрасно отличает прикосновение надежных, вселяющих уверенность рук от прикосновения таких рук, которые вызывают ощущение неуверенности и тревоги. Взволнованная мать невольно передает свое состояние новорожденному. Тот немедленно реагирует соответствующим образом, требуя оградить его от причины волнения. Это лишь усугубляет тревогу матери, что, в свою очередь, только усиливает плач ребенка. В конце концов дитя заболевает, и ко всем его нравственным страданиям прибавляются еще и физические. Чтобы разорвать этот порочный круг, требуется одно: мать должна смириться с ситуацией и успокоиться. Если даже ей не удается изменить себя (младенца почти невозможно обмануть на этот счет), проблема разрешится сама собой на третьем или четвертом месяце жизни ребенка, поскольку на этом этапе он запечатлевает образ матери (происходит ее импринтинг) и начинает относиться к ней как к своей защитнице. Теперь из бестелесного сочетания раздражителей она превращается в знакомое лицо. Крепнущая связь малыша со своей родительницей успокаивает мать и автоматически уменьшает ее тревогу. Безудержный плач прекращается.

До сих пор я ничего не говорил об улыбке, потому что она представляет собой еще более специфическую реакцию, чем смех. Подобно тому как смех – оборотная сторона плача, так и улыбка является оборотной стороной смеха. На первый взгляд может действительно показаться, что улыбка – это всего лишь не столь интенсивная форма смеха, но все не так просто. Правда, сдержанный смех неотличим от улыбки. Несомненно, именно таким образом возникала привычка улыбаться, но совершенно ясно, что в процессе эволюции улыбка как бы эмансипировалась и должна теперь стать самостоятельной категорией. Интенсивная форма улыбки – широкая, сияющая улыбка – коренным образом отличается по своей роли от громкого смеха. Улыбка стала своего рода визитной карточкой человека. Если мы приветствуем кого-то улыбкой, то этот человек знает, что мы относимся к нему дружелюбно. Но если мы поздороваемся с кем-то, смеясь при этом, то у него появится свое мнение на этот счет.

Любой социальный контакт в лучшем случае вызывает известное чувство страха. В тот момент, когда мы заговариваем с незнакомым человеком, мы не знаем, какова будет его реакция. Как улыбка, так и смех указывают на существование этого страха, к которому может примешиваться доброжелательное чувство. Но когда смех становится чересчур громким, он сигнализирует о готовности к новым «встряскам», к дальнейшему развитию ситуации, в которой риск сочетается с уверенностью. В то же время, если усмешка, напоминающая начальную стадию смеха, перерастает в нечто другое – скажем, в широкую улыбку, – то это означает, что ситуация не должна усугубляться. Это указывает лишь на то, что первоначальное отношение было самоцелью и дальнейших шагов не предвидится. Взаимные улыбки убеждают улыбающихся, что оба несколько настороже, но доброжелательны по отношению друг к другу. Когда человек немного опасается, это значит, что он не настроен агрессивно, а отсутствие агрессивности означает дружелюбие. Таким образом, улыбка становится сигналом, оповещающим о ваших добрых намерениях.

Если нам понадобился этот сигнал, то неужели остальные приматы не приняли его на вооружение? Действительно, в их арсенале имеются различные дружелюбные жесты, но улыбка свойственна только нам, и она играет огромную роль в повседневной жизни человека – как ребенка, так и взрослого. Какой же аспект нашего существования заставил ее приобрести такое значение? Ответ, похоже, в нашей пресловутой голой коже. Когда у обезьяны рождается детеныш, он крепко цепляется за шерсть матери. И не покидает ее ни на день, ни на час. В течение недель и даже месяцев он не оставляет надежное, уютное убежище, каким является для детеныша материнское тело. Позднее, когда он впервые решается удалиться от родительницы, он может мигом прибежать к ней и снова вцепиться ей в шерсть. Даже если обезьяна-мать не очень-то поощряет такой контакт (в особенности когда ее детеныш становится старше и тяжелее), ей будет не так-то просто избежать его. Любая дама, которой приходилось выступать в роли приемной родительницы шимпанзе, может это подтвердить.

Когда на свет появляемся мы, мы оказываемся более беспомощными. У нас не только недостаточно сил, чтобы цепляться за мать, но и цепляться-то нам не за что. Лишенные механических способов обеспечить тесный контакт с родительницей, мы должны полагаться на свое умение вызывать ее реакцию. Мы можем вопить, пока не лопнем, лишь бы привлечь ее внимание. Однако добившись своего, мы должны как-нибудь закрепить это внимание. Детеныш шимпанзе, точь-в-точь как мы, горланит, требуя к себе внимания. Мать тотчас бросается к малышу и берет его на руки. Ее детеныш снова вцепится ей в шерсть. В подобной ситуации нам нужна какая-нибудь замена такого жеста, некий сигнал, который вознаградит родительницу и заставит ее остаться с нами. Таким сигналом и является улыбка.

Ребенок улыбается в первые недели после своего рождения. Однако следует отметить, что улыбка эта безадресная. Приблизительно на первой неделе она становится ответом на то или иное воздействие. Глаза младенца могут фиксировать определенные предметы. Вначале наиболее живо он реагирует на пару глаз, уставившихся на него. Сойдут даже два черных пятна на куске картона. Спустя несколько недель понадобится и рот. Два черных пятна и под ними линия, изображающая рот, наиболее эффективным образом спровоцируют реакцию младенца. Вскоре становится важно, чтобы рот открывался, и тогда глаза начинают утрачивать свое значение ключевых стимулов. На этом этапе, в возрасте трех или четырех месяцев, реакция младенца становится более специфичной. Теперь он реагирует не на любое лицо взрослого, а на конкретное лицо своей матери. Происходит процесс импринтинга.

И вот что удивительно. В процессе этого импринтинга ребенок не в состоянии различать квадраты, треугольники или иные остроугольные геометрические фигуры. Зато он способен узнавать такие предметы, которые напоминают ему черты человеческого лица. Благодаря этому зрение младенца фиксируется на нужных объектах, и импринтинга на каком-нибудь неодушевленном предмете, находящемся поблизости, не произойдет.

К семи месяцам образ матери полностью запечатлен в сознании младенца. Что бы теперь она ни делала, образ этот сохранится у него до конца жизни. Утята усваивают этот образ, следуя за матерью-уткой, детеныши обезьян – цепляясь за мать. Привязанность к родительнице у ребенка закрепляется с помощью улыбки.

Улыбка, как жизненно важный стимул, приобретает свою уникальную конфигурацию очень простым образом: мы приподнимаем уголки губ. Рот немного открывается, губы оттягиваются назад – совсем как при выражении страха, однако благодаря тому, что их уголки загибаются кверху, характер выражения изменяется коренным образом. Если линия губ приобретает иные очертания и уголки их опускаются, то возникает как бы «антиулыбка». Подобно тому как смех возник из плача, а улыбка – из смеха, так и недружелюбное выражение лица, как бы при качании маятника в обратную сторону, создается из выражения дружелюбия.

Но улыбка – это не только линия губ. Будучи взрослыми, мы способны выразить свое настроение изгибом губ, но ребенку этого мало. Он не только вовсю улыбается, но и дрыгает ножками, размахивает ручками, протягивая их к объекту, вызвавшему его реакцию, что-то воркует, запрокидывает головку, выпячивает подбородок, выставляет вперед туловище или валится на бок, при этом глубоко дыша. Глазенки у него разгорелись, они немного прищурены, под глазами или у глаз, иногда на переносице, появляются морщинки. Складка от крыльев носа к уголкам губ становится заметнее, ребенок может чуть высунуть язык. Судя по движениям тела малыша, он вовсю старается установить контакт с матерью. При всей своей неуклюжести ребенок как бы демонстрирует нам все то, что осталось от первобытной, свойственной приматам реакции – стремления уцепиться за мать.

Я много рассуждал о детской улыбке, но улыбка, разумеется, – это сигнал двоякого действия. Когда ребенок улыбается матери, она отвечает ему тем же. Каждый из них вознаграждает другого, и взаимная связь между ними укрепляется. Вы, возможно, подумаете, что это само собой разумеется, но тут может возникнуть загвоздка. Некоторые матери в состоянии волнения, тревоги и раздражения пытаются скрыть свое настроение под улыбкой. Они надеются, что маска, которую они надевают, не даст ребенку расстроиться. Но в действительности этот прием может принести больше вреда, чем пользы. Я уже отмечал, что младенца почти невозможно обмануть относительно настроения его матери. В раннем детстве мы очень восприимчивы к малейшим признакам ее волнения или спокойствия. В довербальный период, прежде чем мощная машина символической культурной информации успеет обрушиться на нас, мы в гораздо большей степени полагаемся на незаметные движения, изменения позы, тональности голоса, чем это понадобится нам в дальнейшей жизни. Другие виды животных особенно преуспели в этом. Поразительная способность «Умного Ганса» – знаменитой лошади, умевшей считать, по существу, основывалась на ее способности замечать малейшие изменения в позе тренера. Когда ему предлагали сложить определенную сумму, Ганс стучал копытами нужное количество раз, а затем останавливался. Даже в том случае, когда дрессировщик выходил из помещения и его место занимал кто-либо другой, номер все равно срабатывал, поскольку после того, как нужное количество ударов прозвучало, незнакомец невольно напрягался, хотя и незаметно, всем телом. Мы все обладаем такой способностью, даже взрослые (это свойство с успехом используется прорицателями, которые сразу определяют, когда они на верном пути), но у детей, еще не умеющих говорить, эта способность особенно развита. Если мать в раздражении делает резкие движения, то, как бы ни пыталась она скрыть настроение, ребенок заметит. Если в это же самое время она вздумает широко улыбаться, она малыша не обманет, а только смутит его. Ведь он воспринимает два противоречивых сигнала. Если так будет часто повторяться, это нанесет ребенку непоправимый ущерб и в дальнейшей жизни у него возникнут серьезные трудности при установлении социальных контактов и приспособлении к среде.

Оставив проблему улыбки, перейдем к совершенно иному явлению. Спустя несколько месяцев у малыша возникает новый вид поведения: он становится агрессивен. На смену прежнему реву по всякому поводу приходят вспышки гнева и злой плач. Ребенок сигнализирует о своей агрессивности, отрывисто вскрикивая, яростно размахивая руками и дрыгая ногами. Он накидывается на маленькие предметы, трясет большие, плюется, пытается кусаться, царапаться и ударить кого-нибудь, находящегося поблизости. Сначала такого рода действия спонтанны и нескоординированны. Плач указывает на то, что страх все еще присутствует. Агрессивность еще не превратилась в прямую агрессию: это произойдет позднее, когда ребенок станет уверен в себе и полностью осознает свои физические возможности. Когда же желание напасть на кого-нибудь у него окончательно созреет, это отразится в виде особых сигналов. Рот плотно сжат, глаза горят. Вместо губ – прямая линия, уголки рта опущены. Глаза неотрывно смотрят на противника, брови нахмурены. Кулаки сжаты. Ребенок начал самоутверждаться.

Установлено, что при увеличении группы детей их агрессивность усиливается. В условиях скученности дружественные отношения между участниками группы ухудшаются, учащаются и усиливаются случаи деструктивного и агрессивного поведения. Это существенно, если вспомнить, что столкновения у других животных имеют целью не только выявление первенства, но и расширение жизненного пространства у представителей данного вида. К этому вопросу мы вернемся в пятой главе.

Помимо защиты, кормления, ухода и игр с потомством, к родительским обязанностям относится также чрезвычайно важный процесс – обучение. Как и у других животных, он осуществляется с помощью системы наказаний и поощрений, которая постепенно видоизменяется и подгоняется под способ обучения молодого поколения методом проб и ошибок. Но кроме того, малыши будут быстро обучаться посредством подражания взрослым. Метод этот относительно плохо освоен остальными млекопитающими, зато великолепно разработан и освоен нами. Многое из того, что другие животные должны усердно усваивать сами, мы быстро узнаём, следуя примеру своих родителей. Голая обезьяна – хороший ученик. (Мы настолько привыкли к такому методу обучения, что предполагаем, что и другие животные пользуются им, и в результате переоцениваем роль, которую играет в их жизни обучение.)

Многое из того, что мы делаем, став взрослыми, основано на знаниях, усвоенных нами в детстве. Зачастую мы воображаем, что поступаем так или иначе потому, что такое поведение соответствует некоему абстрактному моральному кодексу. Между тем в действительности мы лишь повинуемся глубоко запечатленным в нас и давно «забытым» чисто подражательным побуждениям. Именно неукоснительное следование таким впечатлениям (наряду с глубоко укоренившимися в нас инстинктами) так мешает обществу менять свои обычаи и верования. Даже сталкиваясь с блестящими новыми идеями, основанными на использовании чисто объективной информации, человеческое сообщество все равно будет цепляться за устарелые привычки и предубеждения. Мы вынуждены нести этот крест, если хотим преодолеть важную юношескую стадию «промокательной бумаги», впитывая в себя накопившийся опыт предыдущих поколений. Мы вынуждены учитывать косные мнения наряду с полезными фактами.

К счастью, у нас выработано защитное средство против этого явления, характерного для процесса обучения посредством подражания. Нам свойственно крайнее любопытство, безудержное стремление к исследованию того, что вокруг нас, – стремление, которое борется со второй тенденцией и обеспечивает равновесие, таящее возможность добиваться фантастических успехов. Только в том случае, если культура станет слишком косной, в результате рабского подражательства, или чересчур смелой и предприимчивой, она будет развиваться ни шатко ни валко. Такие же культуры, которые найдут равновесие между двумя крайностями, будут преуспевать. В настоящее время повсюду в мире мы можем наблюдать и слишком закоснелые, и слишком сумбурные культуры. Малые отсталые сообщества, полностью находящиеся под тяжким бременем запретов и древних обычаев, являются примерами первого типа. Те же самые сообщества, подвергшиеся преобразованию и «подпитке» со стороны более развитых культур, быстро переходят в разряд вторых. Излишняя доза социальной новизны и исследовательского ража ослабляет стабилизирующие силы, кроющиеся в опыте предков, и заметно изменяет баланс. В результате возникает культурная неразбериха и распад. Счастливо то общество, в котором наблюдается постепенное обретение идеального равновесия между подражанием и любопытством, между рабским, механическим копированием и передовым, рациональным экспериментированием.

4
Изучение окружающей среды

У всех млекопитающих сильно развита исследовательская жилка. Некоторым их них любопытство свойственно в большей степени, чем остальным животным. Это в основном зависит от того, насколько они специализировались в процессе эволюции. Если все их усилия были направлены на усовершенствование одного конкретного способа выживания, то им незачем особенно беспокоиться о сложностях окружающего их мира. До тех пор пока у муравьеда есть муравьи, а у коалы – эвкалиптовые листья, они вполне довольны и жизнь прекрасна. Зато неспециалисты – приспособленцы животного мира – не могут позволить себе расслабиться ни на минуту. Они никогда не знают, где получат свою очередную порцию пищи, и поэтому вынуждены досконально знать местность, изучать любые возможности, всегда быть начеку в ожидании удачи. Они должны исследовать окружающую среду, исследовать не переставая. Должны изучать ее и периодически перепроверять свои знания. Должны постоянно поддерживать свое любопытство на высоком уровне.

Дело тут не только в пище. Те же требования предъявляют и задачи самозащиты. Дикобразы, ежи и скунсы могут сколько угодно демонстрировать агрессивность, не обращая внимания на своих врагов. Однако безоружные млекопитающие должны всегда быть настороже. Должны уметь узнавать признаки опасности и знать пути отхода. Чтобы уцелеть, они всегда должны знать точное расстояние до своего жилья.

Если посмотреть на дело с этой точки зрения, то может показаться, что отсутствие специализации весьма неэффективно. Да и зачем нужны млекопитающие приспособленцы, живущие одним днем? Ответ будет таков: в жизни «специалистов» есть свои сложности! Все прекрасно, пока работает метод жизнеобеспечения «специалиста». Но если произойдет резкая перемена в окружающей среде, то «специалист» окажется у разбитого корыта. Если он превзошел себя, чтобы перещеголять своих конкурентов, то животному, кроме того, придется радикально перестроиться в генетическом плане, а это быстро не сделать, если наступит трудная минута. Исчезнут эвкалиптовые леса – погибнет и коала. Стоит какому-нибудь хищнику со стальными челюстями научиться дробить иглы дикобраза – и это животное станет легкой добычей. Для «неспециалиста» любая вылазка может оказаться сопряженной с трудностями, зато он сумеет быстро приспособиться к любым изменениям среды. Отберите у мангуста крыс и мышей – и он тотчас переключится на птичьи яйца и улиток. Лишите обезьяну фруктов и орехов – и она перейдет на корешки и побеги.

Из всех «неспециалистов» обезьяны, пожалуй, лучшие приспособленцы. Как сообщества, они специализируются в «неспециализации». Что же касается голой обезьяны, то из всех приматов она самый большой приспособленец. Это еще один аспект неотенической революции. Все молодые обезьяны любопытны, но по мере взросления их любознательность ослабевает. У нас же детское любопытство с годами лишь усиливается. Мы никогда не устаем исследовать. Полученные знания нас никогда не удовлетворяют. Каждый вопрос, на который мы находим ответ, приводит к возникновению очередного вопроса. Это стало для нас самым надежным способом выжить.

Стремление к новизне получило название неофилия (любовь к новшествам) в противовес неофобии (боязни нового). Все незнакомое таит в себе опасность. К нему надо подходить с осторожностью. Может, его следует избегать? Но если избегать всего нового, то как мы узнаем, что оно собой представляет? Страсть к неизведанному должна подталкивать нас вперед и подогревать в нас интерес к нему до тех пор, пока неизвестное не станет известным и не надоест. В процессе познания мы приобретаем ценный опыт, который можно положить в закрома памяти, чтобы использовать его, в случае надобности, позднее. Ребенок делает это постоянно. Его тяга к новизне настолько велика, что родители вынуждены ее ограничивать. Однако, хотя они могут направить любопытство в нужное русло, подавить его им не удастся никогда. По мере того как дети взрослеют, их исследовательские наклонности подчас принимают тревожащие размеры, и тогда, бывает, взрослые говорят, что «молодежь ведет себя как дикие животные». В действительности все наоборот. Если бы взрослые потрудились взглянуть на то, как в действительности ведут себя дикие животные, то обнаружили бы, что сами и являются дикими животными. Именно они пытаются ограничить стремление молодежи к исследованию нового и поддаются на приманку уютного примитивного консерватизма. К счастью для рода человеческого, всегда находится достаточное количество взрослых, которые сохраняют молодую изобретательность и пытливость и способствуют дальнейшему развитию и прогрессу.

Когда мы смотрим на играющих молодых шимпанзе, нас сразу поражает сходство поведения их и наших детей. И тех и других восхищают новые «игрушки». Они охотно набрасываются на них, поднимают их ввысь, роняют, ломают, разбирают на части. И те и другие придумывают немудреные игры. Их интерес к окружающему миру столь же велик, как и у нас; и в первые годы жизни шимпанзе нисколько не отстают от нас, даже опережают, поскольку мускулатура у них развивается быстрее. Однако спустя некоторое время они начинают уступать нам. Их мозг недостаточно развит, чтобы использовать хороший задел. Они не в состоянии сосредоточиваться на чем-либо, развитие их умственных способностей отстает от роста тела. Прежде всего они не способны подробно сообщить родителям о своих открытиях.

Лучший способ понять это различие – обратиться к характерному примеру. Очевидно, речь пойдет о рисовании или вычерчивании фигур. В качестве модели поведения такая деятельность в течение многих тысячелетий остается чрезвычайно важной для нашего вида, доказательством чего являются доисторические останки, обнаруженные в Альтамире и Ласко.

Имея такую возможность и подходящие материалы, молодые шимпанзе, как и мы, увлеченно проверяют свои визуальные возможности, нанося метки на чистом листе бумаги. Возникновение такого интереса имеет определенное отношение к принципу исследования, сопровождающегося вознаграждением, которое состоит в том, чтобы получить непропорционально большой результат, приложив сравнительно незначительные усилия. Это можно наблюдать в самых разных игровых ситуациях. Мы можем разбиться в лепешку, взявшись за какое-то дело, однако наибольшее удовлетворение приносят нам такие действия, отдача от которых превосходит всякие ожидания. Назовем этот принцип «принципом халявы». Как шимпанзе, так и дети любят колотить по различным предметам, отдавая предпочтение тем из них, которые производят больше шума при незначительных усилиях. Наибольший интерес вызывают мячи, взлетающие очень высоко, стоит их едва тронуть; воздушные шары, которые отскакивают в дальний угол комнаты при малейшем прикосновении; песок, который легко лепится; игрушки на колесиках, которые катятся далеко, стоит их легонько толкнуть.

Впервые получив карандаш и бумагу, ребенок оказывается в несколько затруднительном положении. Лучшее, что он может сделать, – это постучать по бумаге карандашом. И тут его ожидает приятный сюрприз. Постукивание не только производит шум, но и дает результаты. Кончик карандаша оставляет след на бумаге. Получается линия.

Наблюдать, как делает свое первое открытие начинающий художник – будь то шимпанзе или ребенок, – увлекательное зрелище. Широко раскрытыми глазами он изучает линию, заинтригованный неожиданным и наглядным результатом своей работы. Понаблюдав, он повторяет эксперимент. Разумеется, у него получается то же самое во второй раз, и в третий, и в четвертый. Вскоре исчеркан весь лист. Со временем сеансы рисования становятся более увлекательными. Вместо одиночных линий, проведенных одна за другой, появляется лист, испещренный каракулями. Если есть выбор, то предпочтение отдается цветным карандашам, мелкам, краскам, потому что в результате линии получаются ярче, чем карандашные, и занимают больше места на бумаге.

Интерес к таким занятиям впервые появляется как у ребенка, так и у шимпанзе приблизительно в полтора года. Но только на третьем году жизни ребенок начинает смело и уверенно вычерчивать многочисленные линии. В три года малыш с нормальным развитием переходит на новый этап как художник: он начинает упрощать свои замысловатые каракули. Из захватывающего хаоса он начинает извлекать основные формы. Экспериментирует с крестиками, затем с кружочками, квадратами и треугольниками. Проводит извилистые линии по всему листу, пока они у него не соединятся. Получаются очертания какой-то геометрической фигуры.

В последующие месяцы эти простые формы сочетаются между собой, в результате чего возникают примитивные абстрактные рисунки. Это важный этап, предшествующий самому первому живописному изображению. Прорыв этот происходит во второй половине третьего или в начале четвертого года жизни ребенка. С шимпанзе такого не происходит никогда. Молодому шимпанзе удается изобразить линии, расположенные веером, крестики, кружки; он может даже нарисовать законченный круг, но дальше этого дело у него не пойдет. Это особенно досадно, потому что «законченный круг» представляет собой ступень, предшествующую самому раннему рисунку ребенка со средними дарованиями. Внутрь круга помещаются несколько линий или пятен, и – о чудо! – на младенца-художника с листа смотрит лицо. На ребенка снисходит озарение. Этап экспериментирования с абстрактными фигурами или придумывания узоров остался позади. Впереди новая задача – усовершенствование рисунка. Появляются новые лица, качеством получше – с глазами, со ртом в нужном месте. Добавляются детали: волосы, уши, нос, руки и ноги. Рождаются другие образы: цветы, дома, животные, корабли, автомобили. До таких высот, на наш взгляд, молодому шимпанзе никогда не подняться. После того как достигнута вершина творчества обезьяны – нарисован круг и отмечена его внутренняя часть, – продолжает расти само животное, но не его мастерство. Возможно, когда-нибудь и появится шимпанзе-гений, только едва ли такое случится.

У ребенка фаза воспроизведения еще впереди, однако, хотя именно она является главной областью открытий в графике, по-прежнему дает себя знать стремление к абстрактной живописи. Происходит это, главным образом, в возрасте от пяти до восьми лет. В этот период получаются особенно удачные работы, поскольку они основаны на солидном опыте. Художественные образы все еще очень примитивны и удачно сочетаются с созданными уверенной рукой композициями фигур и узоров.

Интригует процесс, во время которого круг с точками внутри превращается в полноценный портрет. Открытие, что он видит лицо, не сразу приводит к усовершенствованию. Разумеется, именно это является главной целью творчества, но достигается она лишь со временем (фактически на это уходит свыше десятка лет). Для начала нужно подправить основные детали портрета: кружочками изобразить глаза, жирной горизонтальной линией – рот, двумя точками или кружком обозначить нос. От наружного круга во все стороны топорщатся волосы. Теперь можно сделать паузу. Ведь лицо – это самая главная и привлекательная деталь мамы. По крайней мере с визуальной точки зрения. Правда, спустя некоторое время делается еще один шаг вперед. Совсем просто, удлинив некоторые волоски, можно приделать к этому лицу-фигуре руки и ноги. На тех и на других нарисовать пальцы. На этом этапе главные очертания фигуры все еще основаны на круге, появившемся до того, как мы научились создавать образы. Это старый друг, с которым не сразу расстанешься. Превратившись в лицо, круг этот стал одновременно и туловищем. Похоже, в данный момент ребенка не смущает, что на его рисунке руки приделаны к голове. Однако не может же этот круг существовать вечно. Подобно биологической клетке, он должен делиться и создавать другой круг. Или же две линии, обозначающие ноги, должны соединяться где-то чуть выше ступней. Туловище можно изобразить одним из этих двух способов. В любом случае руки остаются как бы не при деле и торчат из головы в обе стороны. Там они будут оставаться еще долгое время, прежде чем опустятся вниз и займут более правильное положение, вырастая из верхней части туловища.

Увлекательное зрелище – наблюдать, как делаются эти медленные, один за другим, шаги, как наш исследователь неустанно движется вперед. Постепенно вырастают все новые формы и их сочетания, всевозможные образы, используются более сложные цвета и различные текстуры. Со временем появляется правдивое изображение, и точные копии картин окружающего мира можно запечатлеть и перенести на бумагу. Но на этом этапе первоначальный исследовательский характер деятельности подавляется настоятельными требованиями передачи художественной информации. Прежние картины и рисунки как молодого шимпанзе, так и ребенка не имели ничего общего с актом общения. Это был акт открытия, изобретения, проверки возможностей различных художественных приемов. Это была «живопись-действие», а не сигнализация. Она не требовала никакого вознаграждения, она сама была наградой, игрой ради игры. Однако, подобно многим аспектам детской игры, эта живопись вскоре сливается с другими взрослыми занятиями. В дело вмешивается социальная информация, и исходный элемент изобретательного начала утрачивается. Исчезает удовольствие от того, чтобы «прогуляться карандашом по бумаге». Большинство взрослых допускают его появление вновь лишь тогда, когда машинально чертят что-то во время разного рода заседаний. (Это не значит, что изобретательство стало им чуждо. Просто эта область графики сместилась в сторону более сложных технологических сфер.)

К счастью, для живописи и графики как искусства творческого поиска в настоящее время разработаны гораздо более эффективные технические методы воспроизводства картин окружающей нас среды. «Информационная живопись» стала вчерашним днем благодаря фотографии и аналогичным искусствам. Таким образом были разорваны тяжкие оковы ответственности, так долго связывавшие и увечившие взрослое искусство. Отныне живопись может продолжать свой поиск, но на этот раз в своей зрелой, «взрослой» форме. Едва ли стоит об этом говорить, но именно этим она сейчас и занимается. Я остановился на этом конкретном примере исследовательского поведения, потому что в нем очень четко прослеживается разница между нами и нашими ближайшими сородичами-шимпанзе. Аналогичные сравнения можно провести и в других сферах. Об одной или двух из них стоит вкратце упомянуть. Исследование мира звука свойственно обоим видам. Как мы уже убедились, вокальные изыски по какой-то причине совершенно чужды шимпанзе, однако «ударные инструменты» играют в его жизни важную роль. Молодые шимпанзе часто пытаются выяснить, сколько шума можно произвести, колотя дубиной, топая ногами, хлопая в ладоши. Повзрослев, эти опыты они превращают в продолжительные групповые концерты. Одна за другой обезьяны принимаются топать, визжать, срывать листья, лупить по полым пням и стволам деревьев. Такие коллективные представления могут продолжаться по полчаса, а то и дольше. Какова их цель, точно неизвестно, однако в результате такие «концерты» взвинчивают членов сообщества. Среди представителей нашего вида игра на барабане также является наиболее распространенной формой самовыражения посредством музыки. С нами это происходит рано, когда наши дети принимаются проверять ударные свойства окружающих предметов – точь-в-точь как шимпанзе. Но если шимпанзе умеют лишь элементарно отбивать такт, то мы усложняем барабанный бой замысловатыми ритмами, добавляя дробь и повышая тональность звуков. Кроме того, мы производим шум, дуя в пустотелые предметы, царапая и пощипывая куски металла. Вопли и гуденье шимпанзе у нас превращаются в витиеватое пение. Развитие сложных музыкальных форм у более примитивных социальных групп, по-видимому, играло ту же роль, что и сеансы барабанного боя и гуденья у шимпанзе, а именно – всеобщее возбуждение. В отличие от живописи, этот вид деятельности не предназначался для широкомасштабной передачи подробной информации. Оповещение посредством установленных сигналов с помощью барабанного боя было исключением из этого правила, однако сплошь и рядом музыка развивалась как средство создания определенного настроения в обществе и как синхронизатор действий толпы. Однако содержащийся в ней элемент изобретательства и поиска все более усиливался, и освобожденная от всяких «изобразительных» обязанностей музыка стала важной ареной эстетического экспериментирования. (Благодаря своим прежним информационным функциям живопись лишь теперь сравнялась с ней.)