Текст книги "Дочь горного короля"

Грейм поскреб в своей густой бороде.

– Смотря чего они требуют. Если послушания, то вы можете победить, а вот быстрота… Тетеревятник легче и летает быстрее Эбби.

– Ты удивил меня, Грейм. Не думала, что ты знаешь толк в соколиной охоте.

– У меня самого была тетеревятница – красивая, но своенравная. Я потерял ее за год до Золотого поля. Приучаешь Эбби к людям перед турниром, так, что ли?

– Да. – Сигурни погладила точеную голову птицы. – Она молодчина, пугалась всего пару раз. Завтра опять возьму ее в город.

– За участие в турнире, небось, плату требуют?

– Да, один серебряный пенни. Я уже внесла его утром. Клирик бегал спрашивать разрешения у главного распорядителя – не был уверен, что женщины допускаются.

– Вот удивились они, должно быть, – хмыкнул кузнец. – Им не понять, что горянок даже рядом поставить нельзя.

– С кем рядом?

– С их собственными робкими женами и девицами. Женщины в нижних землях бесправные. Все имущество жены переходит в собственность мужа. Их можно бить, унижать, гнать из дома – законом это не возбраняется.

– Ужасно. Почему женщины это терпят?

– Бог их знает, – пожал плечами кузнец. – Привыкли, должно быть. Мужей для них выбирают отцы, и мужья эти помыкают ими всю жизнь. Там, у подножья гор, правят мужчины. Стало быть, распорядитель тебе разрешил участвовать? Просвещенный, видимо, человек.

– Его Эбби заворожила. Все спрашивал, где я ее взяла да сколько за ней добычи. Сказал, что барону тоже любопытно будет на нее посмотреть.

– Не шибко-то мне это нравится, Сигурни, – сказал, помолчав, кузнец.

– Почему?

– Ты в Цитадели не часто бываешь, верно? Ну ясно, что нет. Шкурки ты продаешь меховщику и кожевнику – а припасы, поди, три раза в год закупаешь?

– Четыре, но к чему это ты?

– Барон – страстный любитель соколиной охоты. Понятно, что на Эбби ему поглядеть любопытно. Увидит ее и захочет себе забрать.

– Ну, так он ее не получит.

– Барон получает все, что он хочет, – невесело улыбнулся Грейм. – Он тут главный. Мой тебе совет: забудь о турнире и уноси Эбби в горы.

– Но я уже заплатила!

Грейм достал из кошелька серебряную монетку.

– На вот, возьми.

– Спасибо, Грейм, но твои деньги мне не нужны. Ты думаешь, он способен отнять ее у меня? – Кузнец кивнул. – Но по какому праву?

– По праву победителя. Ты принадлежишь к горному клану, и он может поступать с тобой, как ему заблагорассудится.

– Это несправедливо, ей-богу! – помрачнела она.

– Конечно, несправедливо, если по-божески – но здесь распоряжается не Бог, а барон. У меня в городе еще есть дела, а вечером я уезжаю. Моя повозка стоит у северной городской стены, за оружейной лавкой. Буду рад довезти тебя до дому, коли придешь.

– Я согласна. Встретимся там, как начнет смеркаться.

Слова Грейма и огорчили, и разозлили Сигурни. Ей так хотелось посостязаться, показать публике мастерство Эбби, услышать возгласы одобрения. Доказать всем, что женщина может выдрессировать ястреба не хуже мужчины. Однако Грейм не дурак. Раз он сказал, что Эбби могут отнять, к нему стоит прислушаться. Нет правды на этом свете. Будь иначе, она полюбила бы Бернта, и он остался бы жив.

Сигурни вышла на Сокольничье поле. В клетках сидели зайцы, наловленные для турнира. Когда придет время, их начнут выпускать по одному, и они побегут через поле, спасаясь от своих безмолвных убийц. Эбби уставилась на зверьков золотыми глазами.

– Они не для тебя, милая. На этот раз моя красавица не услышит рукоплесканий.

Клирик до сих пор сидел за своим столом, и несколько охотников дожидались, чтобы он записал их в толстую книгу. Тут же рядом сидели на жердочках ястребы в колпачках – все тетеревятники. Эбби при виде их встопорщила перья и захлопала крыльями.

– Тихо, – шепнула ей Сигурни. – Сейчас ты должна вести себя очень хорошо, девочка.

За спиной у клирика стояли те самые солдаты, что недавно к ней привязались на улице. Высокий-то ничего, а вот у второго глазенки подлые. С ними был распорядитель – его имя она забыла, помнила только красную рожу и рыжую бороду.

Сигурни встала в очередь.

– Красивая, – сказал один из охотников, глядя на Эбби. – Не чаял увидеть такую еще раз. Куширская порода, верно?

– Да.

– Славные добытчики. Моя, конечно, быстрее, но и эта еще покажет себя. – Он пальцем погладил Эбби по грудке, и та, к раздражению Сигурни, приняла ласку чужого как должное.

– Следующий! – сказал клирик. Сигурни знала его, он переписывал жителей Силфаллена. Как же его зовут, Андред? Нет, Андольф.

Мужчина записался, внес плату и подошел забрать с жердочки своего ястреба.

– А ты ведь уже записалась, – взглянув на Сигурни, сказал Андольф.

– Вычеркните меня, я передумала.

– Вычеркивать не полагается. – Он отложил перо. – Ты, наверно, хочешь, чтоб тебе деньги вернули?

– Ну да – зачем платить, если я не буду соревноваться?

– Правила этого не допускают. Если птица заболеет или охотник не явится на турнир, его взнос пропадет. Именно из этих денег и складывается приз победителю.

– Ведь и часу не прошло, как я записалась, – умильно улыбнулась Сигурни. – Сделайте исключение для бедной горянки.

– Ну, коли всего только час… – Андольф, зардевшись, достал из ящика серебряную монетку, положил Сигурни на ладонь. Эбби встрепенулась, и он поспешно отдернул руку. – Ох, ну их совсем. Зайцы мне больше по вкусу.

– Зайцы созданы для травли.

Через поле, выбивая дробь по утоптанной глине, скакали четверо всадников. Сигурни удержала встревоженную Эбби. Передний наездник, весь в черном, спрыгнул с серого жеребца, бросил поводья спутнику. Все вокруг Сигурни стали навытяжку, даже клирик вылез из-за стола. Должно быть, это и есть барон, догадалась она и выругала себя за то, что пришла за деньгами. Он, не отрываясь, смотрел на Эбби. Волосы, тоже черные, прилизаны и связаны в хвост, расчесанная натрое бородка блестит, как намасленная, глаза серые, большие, навыкате, губы тонкие, жестокие.

– Откуда птица? – спросил он так тихо, что Сигурни не сразу расслышала.

– Подарок друга. – Прочие всадники тоже спешились и подошли. Она почувствовала себя, как в осаде, но виду не подала.

– За сладкую ночку, само собой, – скучающе бросил барон. – Как я понимаю, ты пришла ее продавать. Даю десять золотых, если ты, конечно, ее не испортила.

– Она не испорчена, мой господин, и не предназначена для продажи. Я сама ее выучила и хотела показать на турнире.

– Дай, пожалуйста, десять гиней, Леофрик, – не слушая ее, попросил барон. – Я тебе после верну. И напомни мне поговорить с чернокожим, когда он приедет.

– Сейчас, ваша милость. – Белокурый всадник полез в кошелек.

Сигурни попятилась и сказала громче, чем собиралась:

– Птица не продается.

Барон впервые посмотрел ей прямо в глаза.

– Ты горянка, не так ли?

– Да.

– У вас нет знатных домов – есть только сброд, кое-как перебивающийся на горных склонах. Йомен, гласит закон, может держать у себя тетеревятника. Это единственная хищная птица, дозволенная людям низкого звания. Твоя птица иной породы, и ты не вправе ею владеть. Я не слишком быстро говорю для твоего понимания? Бери деньги и отдай ястреба моему сокольничьему.

Сигурни понимала, что подчиниться – разумнее всего. Грейм был прав: барон здесь единственный законодатель, и напрасно ему противиться. Она все понимала, но что-то разгоралось в ней, как тайный огонь.

– Я из рода короля Гандарина, и ястреб этот мой, – произнесла она. – Хочу – у себя оставлю, хочу – отпущу. – Она отпустила поводки, и Эбби тут же поднялась в воздух.

Лицо барона не выразило ни малейшего гнева. Некоторое время все смотрели на парящего ястреба, а затем облитый черной перчаткой кулак барона ударил Сигурни по скуле. Она отлетела назад и попыталась пнуть его в пах, но попала в бедро.

– Взять ее, – приказал барон, и двое стражников схватили Сигурни за руки. От нового удара, в живот, она скрючилась пополам. Сквозь туман боли ей слышался голос, не ставший громче и не выражающий никаких чувств: – Дура. Сама себя лишила десяти золотых. А будешь еще дурить, так получишь кнута. Позови птицу, слышишь?

– Сам зови. – Она взглянула в его глаза под тяжелыми веками и плюнула ему в лицо кровавой слюной.

Барон достал черный платок, утерся, сказал своим подчиненным:

– Видите, с кем мы имеем дело? Эти люди понятия не имеют ни о законе, ни об учтивых манерах. Варвары, отребье. – Он ударил Сигурни по правой щеке. – Позови птицу, а коли вздумаешь снова плеваться, тебе отрежут язык.

Она молчала.

– Можешь ты ее подозвать? – спросил барон своего сокольничьего, коренастого и плечистого.

– Попытаюсь, милорд. – Тот вышел на открытое место, поднял руку в перчатке, протяжно свистнул. Эбби нырнула вниз, но футах в шестидесяти над землей снова расправила крылья. – Летит, ваша милость! – крикнул сокольничий.

– Десять плетей, полагаю, и ночь в тюрьме, – изрек барон, глядя на Сигурни. – Может, это чему-то тебя научит, хотя я сомневаюсь. Вам, горцам, никакой опыт не впрок, оттого вы и коснеете в варварском своем состоянии. – Он ударил ее еще и еще раз, едва шевеля рукой. Сигурни пыталась уклониться, но солдаты крепко держали ее.

Тогда это и случилось. Одни говорили потом, что у ястреба помутился разум, другие – что женщина была ведьмой и околдовала птицу. Так или иначе, Эбби пролетела мимо сокольничьего и устремилась, протянув когти, к Сигурни. Барон снова занес кулак для удара.

– Ястреб, милорд! – крикнул сокольничий.

Барон обернулся, и Эбби вцепилась ему прямо в глаз. Он закричал и упал навзничь вместе с ястребихой, которая никак не могла вытащить когти. Барон ухватил ее за крылья и оторвал от себя. Из раны на месте глаза хлестала кровь. Он швырнул птицу наземь, а один из всадников его свиты выхватил меч и отрубил Эбби голову. Крылья, трепыхнувшись, замерли. Все обступили барона – он, стоя на коленях, прижимал ладонь в черной перчатке к пустой кровавой глазнице.

Трое спутников то ли повели, то ли понесли его прочь.

– Ты поплатишься за это, сука! – посулил Сигурни капитан, распорядитель турнира. – Барон самой тебе выжжет глаза угольями, отрубит руки и ноги, а после тебя вывесят в клетке воронью на поживу! Но сперва с тобой потолкую я.

Солдаты потащили Сигурни с площади. По краям собрался народ, но она смотрела только на замок перед собой, на двойные двери в его стене. Эбби погибла. Если б Сигурни отдала ее барону, она была бы жива. В глазах стояли трепещущие крылья и взмах стального клинка. Слезы струились по щекам, обжигая ссадину под глазом.

Ее втащили в крепость, повернули налево. Лестница за узкой дверцей вела вниз, во тьму. Сигурни уперлась, и отвергнутый ею стражник заехал ей в ухо локтем.

– А ну пошла! – Высокий стражник начал спускаться первым, отвергнутый заломил Сигурни руку за спину и поволок следом. На осклизлых ступенях было черным-черно, но потом внизу забрезжил слабый свет факела. В подземелье стоял стол, за столом играли в кости двое мужчин. Увидев капитана, они поднялись.

– Открывай камеру, – приказал он, и они бросились исполнять.

Еще не опомнившуюся Сигурни втащили в темницу – просторную, сырую, провонявшую крысами. В углу койка, на стенах ржавые цепи.

– Ну, как тебе тут, сука? – Капитан с ухмылкой встал перед ней. Она молчала. Он ухватил ее за грудь, стиснул. Она подняла колено и двинула его в пах. Капитан отлетел назад, а вредный солдат ударил Сигурни в висок и повалил на койку.

– Раздеть ее, – прорычал капитан. – Поглядим, на что эта шлюха годится.

Оглушенная Сигурни услышала это, и ее охватил ужас. Она вскочила и ринулась на молодого солдата, но силы ей изменили. Один сгреб ее за волосы, другой стянул кожаные штаны. При свете факела блеснул капитанский кинжал.

– Сейчас я оставлю на тебе свою памятку. До утра ты у меня накричишься вдоволь.

5

Гвалчмай сидел на крыльце и плакал. Подъехавший Асмидир учуял идущий от старика винный дух, рядом валялся пустой кувшин.

– А Сигурни где? – спросил чернокожий.

Гвалчмай поморгал и ответил:

– Она страдает. Как клинок, закаливаемый в огне.

– О чем это ты толкуешь?

– Почему мы такие? От природы, что ли? Однажды, когда я был молод, мы угоняли скот из одной нижнесторонней деревни. Молодая женщина спряталась в кустах, но мы ее вытащили и стали над ней куражиться. Нам казалось, что это весело. Теперь, глядя на это глазами своего Дара, я не знаю, есть ли такому прощение. А ты, Асмидир, не задумываешься над этим? Не вспоминаешь о лоабитке, которую вы взяли в горах Кушира? Не спрашиваешь себя, отчего она перерезала себе жилы?

Асмидир отшатнулся, как от удара, сощурился.

– Так ты Одарен?

– Да. Я проклят, но и твое проклятие ненамного легче.

Солнце садилось. Асмидир отвел старика в хижину, где у догорающего огня лежала Леди, усадил на стул, сел напротив. Собака завиляла хвостом, положила голову на колени гостю. Он стал рассеянно гладить ее.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал он Гвалчмаю. – Надо найти одного человека.

– И в том, и в другом ты не прав, – ответил тот, глядя на угли, – но я тебе помогу. Только скажи мне сперва, отчего мы такие негодяи. Давай говори.

– Что ты хочешь услышать от меня, Одаренный? То, что мы все и без того знаем? Мы делаем так, потому что можем. Можем охотиться, можем убивать, можем распоряжаться добычей по своему усмотрению – будь то свежее мясо, дикий олень, вековое дерево или красивая женщина. Верно я говорю?

Гвалчмай испустил долгий вздох, потер налитые кровью глаза.

– Вот мы сидим у камелька, а где-то в темнице пятеро мужчин бьют и насилуют женщину. Она вся в крови, ей больно. Один из пятерых – благородного звания, но чужая боль ему в радость. Все прочие – люди простые, как ты и я. Мне открыты их мысли, их чувства. Поубивал бы их всех, до того они распалились, но разве я лучше? Разве мы с тобой не делали то же самое – я в той деревне, ты с лоабиткой?

– Она была одним из трофеев, и я не просыпаюсь из-за нее по ночам. Мы воспользовались ею, как пользуются всеми и каждым. Она покончила с собой, но это был ее выбор. Мне скучны эти игры и нет дела до твоей шлюхи в темнице. Знаешь ты имя будущего вождя или нет?

– Знаю, – блеснул глазами Гвалчмай. – Всегда знал. С той самой ночи, когда открылись Врата и Талиесен принес мне дитя на воспитание.

– Ты назовешь его мне? – скрывая нетерпение, спросил Асмидир.

– Это не мужчина.

– Последние мозги ты пропил, старик. Кто ж он тогда, конь? Или дерево?

– Неужто ты так глуп, что ничего не понял из сказанного? Где мы сейчас находимся? Приложи свой хваленый ум и подумай.

Асмидир перевел дух.

– Не будь со мной слишком строг – может, я вовсе не так умен, как тебе кажется. – Старик молчал. – Хорошо, давай поиграем. Ты спрашивал, где мы находимся? В горах, в доме Сигурни-Охотницы. Ты рассказывал о какой-то женщине, брошенной в темницу… – Асмидир вздрогнул. – Праведное небо, так это Сигурни?

– Сигурни, – отозвался эхом старик, кладя полено в очаг.

– За что она попала в тюрьму?

– Барон захотел получить ее ястреба. Она отказалась продать, они заспорили, и тут ястреб впился когтями барону в глаз. Сигурни бросили в темницу.

– Но она жива? Ее не убили?

– Жива, но оставленные ими рубцы будет носить всю жизнь, а ее страдания сполна отольются их соплеменникам.

– Что мне делать? Скажи!

– Жди здесь, со мной. На все свои вопросы ты получишь ответ.

Уил Стампер сидел в таверне «Синяя утка» и пил уже пятую кружку, тщетно пытаясь залить свой стыд. Релф протолкался через толпу и подсел к нему, улыбаясь во весь рот.

– Похоже, я тебе больше не должен? Я ж говорил, что пробуравлю ее еще до полуночи.

– Сделай милость, заткнись.

– Да что с тобой такое, Уил? Разве плохо мы позабавились? Ты своего тоже не упустил, а уж капитан скакал, что твой кролик. Оказывается, и у дворян на заднице чирьи бывают.

Уил единым духом осушил полкружки. Крепкое пиво начинало туманить голову.

– Никогда этого раньше не делал и впредь не буду. Лета дожидаться не стану, завтра же уеду на юг. И какая нелегкая меня сюда занесла!

– У тебя кровь на руке. Укусила, да?

Уил дернулся и вытер засохшую кровь о штаны.

– Это не моя. – Он отвернулся, но Релф заметил, что по щекам у него катятся слезы.

– Что на тебя нашло? Ты из-за мальчика? Он поправится, Уил, вот увидишь. Брось, на тебя это не похоже. Дай-ка еще налью. – Релф встал, но Уил удержал его за руку.

– А тебе ничего? Ее всю избили, изрезали, опоганили, а тебе ничего?

– Ты тоже не больно терзался тогда, да и с чего терзаться? Завтра ей еще и не так достанется. По крайней мере удовольствие получила. Наше дело маленькое, нам капитан приказал. Чертовы зубы, Уил, для чего ж еще созданы шлюхи?

Релф ушел за новой порцией. Уил мутным взглядом смотрел ему вслед, слушал хохот выпивох и представлял свою жену в той темнице.

Релф пришел с двумя кружками.

– На вот, хлебни, полегчает. В казарме скоро будут в кости играть – не хочешь попытать счастья?

– Нет, я домой. Скажу Бетси, чтобы укладывалась.

– Подумай как следует, Уил. На юге наемники никому не нужны – как жить будешь?

– Как-нибудь.

– Эк сказанул! У тебя семья, сынишка хворает. Как ты его повезешь, за что их погубить хочешь? Прямо не знаю, чего тебя так разбирает. Ну, сунул хрящик в мягонькое, так что ж теперь, всей жизни конец? Дурь это, братец. Ступай домой, выспись. Утром увидишь все по-другому.

– Где там. Мне сорок два, и я всегда жил по правилам, которые в меня вбил отец. Слышал ты когда, чтоб я лгал? Украл я хоть что-нибудь?

– Нет, ты у нас прямо святой – ну и что с того?

– Я предал все, чем жил раньше, вот что. Дурное дело мы совершили, хуже того – гнусное.

– Ну, понес. Можно подумать, она раньше мужика не видала. Да и какая разница? Утром ей все одно смерть. Ты ж слышал, что капитан говорил – ей выжгут глаза и вывесят подыхать в клетке. Что мы такого сделали-то по сравнению с этим? Давай доведу тебя до дому, сам не дойдешь.

Оба заковыляли к двери.

– Надо было остановить это, – бормотал Уил, – а я сам… Что я Бетси скажу?

– А ничего. Придешь домой и спать ляжешь.

Сменного тюремщика звали Оуэн Хантер. Когда он заступил, ему рассказали о пропущенной им забаве. Оуэн был нижнесторонний, и в жены ему досталась настоящая ведьма. Сидя за столом при свете факела, он попытался вспомнить, давно ли получал от женщины удовольствие. Выходило, что больше трех лет назад, если не считать той шлюхи из переулка.

Слушая смачный рассказ своего товарища, он улыбнулся и даже сказал: «Эх, жизнь». Все это могло случиться, когда караул нес сам Оуэн, кабы он не поменялся с другим.

Сейчас, в одинокие часы службы, его грызла досада. Мало ли баб, так нет, угораздило его жениться на Клорри, языкатой подлюге. Одно паскудство кругом. Он, как и другие солдаты, слышал, что приключилось с бароном. Лекари и теперь с ним возились, поили его дорогими снадобьями от боли.

В подземелье было тихо, только факел шипел. Оуэн встал, потянулся, вспомнил слова счастливца-предшественника: «А задница-то! Говорю тебе, Оуэн, такое не забывается».

Он снял со стены факел, прошел мимо четырех пустых камер к запертой двери. Открыл решетчатый глазок, заглянул внутрь. Окна там не было, факел светил плохо. Он отодвинул засов, открыл дверь. Женщина лежала на полу, раскинув ноги. На лице, на ляжках, на груди запеклась кровь. Оуэн подошел ближе. Она еще не пришла в чувство. Он видел, какая она красивая, несмотря на раны. Волосы при свете мерцали серебристо-красными бликами, даже лобок был серебряный. Сама стройная, высокая, груди крепкие. Один сосок еще кровоточил. Оуэн опустился на колени, провел рукой по бедру женщины. Погладил серебряный бугорок, просунул внутрь указательный палец.

Он решился, встал, поместил факел в кольцо на стене. Стянул штаны, пристроился меж ее ног, притянул к себе ее бедра. Всем можно, а ему нет? Почему бы Оуэну Хантеру тоже не поразвлечься немного?

Она взвилась, и это было последнее, что он видел в жизни. Руки у него были заняты, и женщина ткнула двумя пальцами правой ему в глаза. Мир исчез в ярком, невыносимо мучительном сиянии.

Сигурни застонала. Ребра болели, но это было ничто по сравнению с режущей болью внутри. Она отпихнула тюремщика, поднялась на колени, и ее вырвало. Все ее существо молило об отдыхе, о покое, но она заставила себя встать. Стражник заворочался. Она сняла у него с пояса кинжал и вонзила ему в затылок. Он дрыгнул ногами, зацепил койку, захлебываясь собственной кровью. Она вытащила кинжал, приставила к его спине, надавила всей своей тяжестью. Лезвие вошло между ребер в легкие. Теперь он затих. Под телом расплывалась лужа мочи. Сигурни присела на койку, оглядела камеру, примечая каждый камень, каждую крысиную нору. Увидела свои брошенные в угол штаны, надела. Тесемки на поясе перерезали. Она сняла ремень с тюремщика, проткнула ножом еще одну дырку, подпоясалась.

Болело все. Губы распухли, щеки посинели. На правой ягодице и левом бедре обнаружились ножевые порезы. Тюремщик снова зашевелился. Ей не верилось, что он все еще жив. Она вытащила нож из спины, полоснула его по горлу. Кровь хлынула на каменный пол. Сигурни перевернула тело на спину, принялась кромсать низ живота. Остановилась она обессиленная, с покрытыми кровью руками.

– Надо выбираться отсюда, – сказала она себе. – Надо найти их.

Под конец, когда двое на нее помочились, она только притворялась, что лежит без сознания. Тот мелкий, Релф, говорил о таверне «Синяя утка». Она знала это заведение, расположенное неподалеку от Рыночной улицы.

С ножом в руке она вышла в коридор. Ноги подогнулись, и ее снова вырвало.

– Будь сильной, – с укором сказала она. – Ты Сигурни-Охотница, не какая-нибудь неженка.

Дойдя до темной лестницы, она начала подниматься. На середине послышались чьи-то шаги, и она остановилась, прижавшись к стене.

– Эй, Оуэн, – позвал кто-то сверху, – я уж домой собрался, да подумал, не отчехвостить ли ту бабу еще разок. Хочешь?

Из темноты появился здоровенный пузатый стражник. Сигурни вонзила кинжал прямо в пузо, рванула вверх.

– О Боже! – вскрикнул солдат, плюхнувшись на ступеньку.

Она выдернула нож, подошла вплотную.

– Хочешь меня отчехвостить, равнинный житель? Хочешь со мной полюбиться?

– Сжалься, не убивай!

– Это ты укусил меня за грудь, жирный ублюдок. Отведай-ка этого! – Она просунула нож между его зубов, вогнала по самую рукоять.

Стражник замолотил руками, но она уже села ему на грудь и перерезала горло. Когда он перестал биться, она оскопила его так же, как первого. Медленно поднялась наверх, отворила дверь. Освещенный луной двор был пуст, лишь в воротах сидел часовой, глядя в сторону города.

Он даже не успел понять, что умирает. Сигурни, слабая, вся в крови, вышла на тихую улицу.

«Эбби погибла, пытаясь спасти меня. Я тоже все равно что мертва, – думала Сигурни. – Они убьют меня, ибо у меня недостанет сил разыскать их всех». Мысль о близкой смерти не пугала ее. Она передвигала ноги лишь благодаря жажде мщения, древней, как самые горы. В кланах нравы суровые и нет краснобаев-законников. Обидчиков наказывают сами обиженные, а с убийцами расправляются воины, назначенные лордом-ловчим. Правосудие вершится быстро и беспощадно.

Но у Сигурни нет никого, кроме старого Гвалча, растившего ее после Кровавой Ночи. Нет родичей, которые отомстили бы за нее.

Никого нет, только она.

Нож выпал из пальцев, и Сигурни, нагнувшись за ним, упала сама.

– А, дьявол! – Она села, привалившись спиной к холодной стене.

Звезды светили ярко, ночь веяла осенней прохладой. Из недалекой таверны «Синяя утка» слышался шум. Что делать дальше? Войти туда как есть, окровавленной, и ходить от стола к столу? Так или иначе, на рассвете ее все равно найдут и потащат обратно в тюрьму, на новые муки. «В уме ли ты, девушка? Уходи, возвращайся в горы, наберись сил».

С двумя, однако, уже покончено. Надо убить хотя бы еще одного – там, в таверне.

Еще одного…

Принудив себя встать, она застонала. По ноге стекла струйка крови. Она облизнула губы сухим языком, постаралась превозмочь боль.

«Женщины созданы для забавы».

Так сказал солдат-коротышка. Все прочие засмеялись и опять взялись за свое. Тот переписчик – он так напугался, когда Эбби хотела клюнуть его. Сказал, что предпочитает зайцев. «Зайцы созданы для травли», – ответила Сигурни.

В мире пришельцев с равнин травле подвергаются все.

Отдых подкрепил ее, и она пошла дальше.

Таверна помещалась в старом доме с трухлявыми балками и белеными стенами. В нижнем этаже дубовая дверь, справа и слева по два окна. Одно открыто, и оттуда доносится пьяный шум. Сигурни заглянула и никого не узнала, но в окно ей была видна лишь часть залы. Она проползла под окном, посмотрела с другой стороны. Двое как раз шли к двери, и ее сердце заново преисполнилось гневом. Она взяла нож в левую руку, вытерла потную правую ладонь об одежду.

Дверь отворилась.

– Ты, главное, ноги переставляй, Уил. Путь неблизкий.

– Эй вы, закройте дверь! – крикнул кто-то.

Релф захлопнул ее, Уил прислонился к стенке.

– Ладно, постой, а я отолью. – Релф зажурчал. Сигурни подобралась к Уилу, перерезала ему горло. Перебежала к Релфу, ударила его ножом в спину, стукнула головой о стену. Он упал на колени, силясь обернуться. Она, все еще держа его за волосы, извлекла нож, запрокинула ему голову.

– Женщины созданы для забавы. – Кинжал вскрыл яремную жилу.

Релф опрокинулся навзничь, задергался. Уил так и стоял у стены, истекая кровью. Когда она подошла, он медленно опустился на колени. В его глазах не было ни страха, ни ненависти. Одними губами он выговорил что-то – два слова. Сигурни, едва удержавшись от смеха, пнула его в висок, и он сполз на булыжник.

Теперь остался только один, капитан – только где он?

Ты обезумела, женщина, сказал голос у нее в голове. Уходи сейчас же!

– Нет, – возразила она вслух. – Я найду его.

Уходи. Он сам к тебе придет, обещаю. Если ты останешься, то умрешь, а он будет жить. Мое слово верное.

– Кто ты? Где ты? – Она стала озираться, всматриваясь во мрак.

Я с тобой, девушка. Нужно, чтобы ты мне поверила. Уходи. Умирать тебе не понравится. Я знаю, я уже пробовал. Иди же!

Растерянная Сигурни пошла переулком к северным городским воротам.

«Я совсем свихнулась из-за этих мерзавцев, – думалось ей. – Вот мне уже и голоса слышатся».

Позади, в замке, тревожно зазвонил колокол.

«Теперь я отсюда не выйду», – подумала Сигурни.

Выйдешь, заверил голос. Ты нужна своему народу.

Барон Ранульф Готассон стонал в забытьи. Острая боль граничила с наслаждением. В ярких снах, вызванных дурманными зельями, он вновь видел гибель куширских городов, слышал вопли и мольбы о пощаде. Горожане спасались в ужасе из горящих домов, победители пронзали их, безоружных, мечами.

Славные кровавые дни, победоносное шествие через пустыни, горы, зеленые пажити.

Они прошли весь Кушир, и поход закончился.

Поначалу все было не так уж плохо: триумфальное возвращение в столицу, ликующие толпы на улицах, праздничные пиры во дворце, оргии…

Барон застонал, и кто-то приподнял ему голову, приложил к губам холодный металл кубка. Он испил и опять погрузился в грезы.

Затем в империи произошли перемены. Наместником Кушира и всех восточных земель назначили Плессиуса, жирного дурня без единой унции честолюбия. Неудивительно, впрочем. Кушир лежит в трех тысячах лиг от столицы, и восстаний там не предвидится. Ранульф дал понять, что он сам хочет управлять севером, где только и есть, что лес и большие стада. Зима там холодная, лето вряд ли может считаться летом. Кроме угольных залежей, больше нет никаких – ни золота, ни серебра, ни даже железной руды. Народ бедный и смирный после недавнего поражения.

Ранульф был уверен, что уж на север-то его не пошлют. Король слишком хитер, чтобы удовлетворять желания своих военачальников.

В доме Джасти у него был шпион, и Ранульф знал, что граф стремится на запад. Семнадцать богатых городов, многочисленные рудники, семь портов, процветающая торговля. Отличные возможности, чтобы начать войну против короля. Сколько угодно денег для покупки наемников, корабли для перевозки войск и припасов.

Как же смеялся Ранульф, когда Джасти сделали верховным шерифом столицы. Всегда при дворе, под боком у короля – прощайте мечты о крупной наживе.

Но на следующий день, когда во дворец позвали Ранульфа, красавец Джасти встретил его улыбкой. Воспоминание об этом пронзило раненого новой болью. Он шел по длинному проходу церкви Благословенного Меча, где ждал король со всеми придворными. Джасти стоял по правую руку монарха. Ранульф преклонил колени, встретил взгляд темных змеиных глаз.

– Мне доложили, что ты, дорогой друг, желаешь стать правителем севера, – сказал король. – Твои заслуги перед королевством достойны великой награды, и я не могу придумать ничего лучше, чем удовлетворить это твое желание. Встань, барон Ранульф Готассон, граф Северный, полномочный правитель горного края.

Ранульф, сам себе удивляясь, умудрился изобразить на лице улыбку – не столь, правда, искреннюю, как у Джасти. Запад достался новому королевскому фавориту, Эстельму.

Последовавший за этим пир новоиспеченному барону был горек. Король посадил его рядом с Джасти, и от одного этого все блюда имели вкус желчи.

– Поздравляю, Ранульф, – сказал граф. – Мы не часто видимся с глазу на глаз, но тебе приятно будет узнать, что я немало способствовал твоему назначению. Я полагал, что это немного убавит вражду между нами.

Ранульф посмотрел в его искрящиеся весельем глаза.

– Вражду, кузен? Что ты, право. Слова «дружеское соперничество» были бы уместней, я думаю.

– Возможно. Как бы то ни было, теперь это в прошлом. Ты поедешь в свое королевство, а я буду корпеть над законами в окружении клириков. Ах, как я тебе завидую!

Ранульф улыбался, представляя, как вонзает Джасти в живот раскаленный кинжал.

Вернувшись домой, он прошел в библиотеку, где висела на стене карта. Империя заполняла ее от океана до океана. Во рту у него пересохло, руки дрожали. Спина и ягодицы еще не совсем зажили, но Ранульф знал, что без плетки не успокоится. Он кликнул слугу, велел привести Кориса.

– Виноват, ваша милость, – побледнел тот, – но Корис собрал свои вещи и утром уехал.

– Как так уехал?

Слуга сглотнул.

– Он нашел себе… новое место.

Ранульфа из жара бросило в холод. Корис, которому он верил как никому, которого любил больше, чем любую из женщин. Ясно как день, какое место нашел себе этот мальчишка – у Джасти!

Барон отпустил слугу, распахнул окно, вдохнул холодный ночной воздух.

«Я не хочу на север, Ранульф. Там холодно и нет никаких развлечений». – «Мы не поедем туда, мой милый». – «Но разве ты не этого хочешь?» – «Терпение. Скоро все прояснится». – «Ты мне не доверяешь». – «Еще как доверяю. Только не дуйся, терпеть этого не могу».

И он рассказал Корису о своих планах, поделился своими мечтами, накрепко уверенный, что тот, единственный во всей империи, любит его.