Текст книги "Сезон мертвеца"

Дэвид Хьюсон
Сезон мертвеца

1

Жара, окутавшая город, казалась вполне материальным и живым существом. Сара Фарнезе сидела за столом в читальном зале Ватиканской библиотеки, рассматривая через оконное стекло аккуратный прямоугольный дворик и безуспешно пытаясь сосредоточиться. Изнуряющий августовский полдень колыхался перед ее взором, словно смазанная фотография. В фантастическом мареве пожелтевшая трава на газоне выглядела зеркальным отражением неумолимого солнца. Было два часа пополудни. Примерно через час температура за окном перевалит за сорок. Пожалуй, Саре стоило уехать из города, как и всем остальным. Рим в августе напоминает огромную раскаленную пустую печь, наполненную призрачными шорохами и скрипами. Этим утром университетские коридоры на окраине Рима отозвались эхом лишь на ее одинокие шаги. Другая причина, по которой она решила сбежать куда-нибудь из душного города, состояла в том, что почти все магазины и рестораны сегодня были закрыты. Признаки жизни наблюдались только в парках и музеях, где редкие стайки потных туристов пытались укрыться в скудной тени.

Это лето было самым противным на ее памяти. Хотя Сара знала, почему в такую мерзкую пору она все-таки осталась в городе, однако не была до конца уверена, что не совершила глупость. Да, из Лондона должен был прилететь Хью Фэрчайлд. Очаровательный Хью, талантливый Хью – человек, который мгновенно припоминал названия всех раннехристианских рукописей, хранившихся в музеях Европы, а часто мог и зачитать их наизусть. Если самолет прилетел по расписанию, то в десять утра он был в аэропорту Леонардо да Винчи ди Фьюмичино, а сейчас, наверное, уже выкладывает вещи из чемодана в гостинице "Ингильтерра". Сара понимала, что для встречи с ней еще рановато, а потому выбросила из головы неприятную мысль, что в его записной книжке могут быть имена и других кандидаток на постель. Это вообще был крайне занятой человек. Он прибыл в Рим на пять суток, из которых две ночи принадлежат ей, затем он отправится на конференцию юристов в Стамбул.

Она знала: наличие других любовниц у Хью вполне возможно. Нет – скорее, вероятно. В конце концов, он живет в Лондоне. После окончания академии он сделал успешную карьеру в системе Европейского союза и, как правило, одну неделю из четырех проводит в командировках – в Риме, Нью-Йорке, Токио и т.д. Они встречаются примерно раз в месяц. Ему тридцать пять, это почти идеальный мужчина. Высокий, мускулистый, загорелый, с мягкими чертами аристократического, чисто английского лица, которое всегда готово расплыться в улыбке, и непокорными светлыми волосами. Просто невозможно представить, чтобы он не спал с другими женщинами – часто уже после первой встречи. С чувством легкого стыда Сара припомнила, что подобное случилось и с ней самой четыре месяца назад, на съезде, посвященном хранению исторических и художественных ценностей в Амстердаме.

Но это ее не слишком беспокоило. В конце концов, они были взрослыми и к тому же одинокими. А в вопросах секса Хью соблюдал все меры предосторожности. Это был один из самых организованных мужчин, которых она встречала за свою жизнь и впоследствии оставляла с обоюдного согласия. Нынче вечером они собирались отужинать в ее квартире неподалеку от Ватикана. Потом они пересекут мост у замка Кастель Сант-Анджело, прогуляются по улочкам исторического центра, выпьют по чашке кофе в одном из ночных ресторанчиков. Где-то около полуночи вернутся к ней домой, где он пробудет до утра, а следующие два дня займется делами конференции. Ей казалось, что такая программа отвечает ее интеллектуальным и физическим потребностям – причем в приятной форме. По крайней мере настолько, чтобы почувствовать себя счастливой. "И развеять сомнения", – тут же подумалось ей.

Она попробовала сосредоточиться на бесценной рукописи, лежавшей перед ней на столе из красного дерева. Темный пожелтевший листок по содержанию разительно отличался от тех манускриптов, с которыми Сара Фарнезе обычно работала в читальном зале Ватикана: сделанная в X веке копия знаменитейшей кулинарной книги, написанной неким Апицием в I веке нашей эры. Сара выписывала оттуда рецепты настоящих древнеримских яств: isicia omentata (тонкие ломтики говядины, жаренные с орешками из сосновых шишек), pullus fiusilis (пельмени с курятиной, сдобренные специями) и, наконец, tiropatinam (медовое суфле). Ее интерес к поварскому искусству объяснялся исключительно временем года – в августе лучшие римские рестораны закрыты – и, следовательно, не означал, что она намеревалась перевести личные отношения с Гуго на другой, более "домашний" уровень.

– Апиций? – раздался удивленный голос у нее из-за плеча, причем так неожиданно, что Сара вздрогнула.

Обернувшись, она увидела невозмутимо веселое лицо Гвидо Фрателли и постаралась ласково ответить на приветствие, хотя не особенно обрадовалась гвардейцу из охраны Ватикана, который появлялся рядом с ней почти всегда, когда она заходила в библиотеку. Гвидо неплохо знал, какие манускрипты ее интересуют и полагал, что это дает ему право завязывать беседу. Он был примерно ее возраста, слегка склонный к полноте; ему нравились его синяя униформа средневекового покроя и черная кожаная кобура с громоздким пистолетом на боку. Гвардейцы не были полноценными полицейскими, их полномочия ограничивались лишь территорией Ватикана, причем самыми безопасными участками. Так, на площади Святого Петра, где действительно требовалось поддержание порядка, службу несли обычные римские карабинеры, которые что поведением, что видом заметно отличались от этого спокойного, даже слегка робкого охранника. Гвидо Фрателли никогда не приходилось разбираться с пьяницами, наркоманами и бродягами у вокзала "Термини".

– Я не слышала, как ты вошел, – сказала Сара, надеясь, что он воспримет ее слова как намек. Кроме нее, в читальном зале никого не было, и не хотелось нарушать покой необязательным разговором.

– Прости. – Он машинально похлопал ладонью по кобуре, выдавая невольное раздражение. – Нас специально тренируют вести себя тихо, как мышь. Ты, наверное, не знаешь.

– Ну почему! – возразила Сара. Насколько ей помнилось, за последние двести лет в Ватикане произошло всего два убийства. Сравнительно недавно, в 1988 году, когда командира швейцарских гвардейцев и его жену застрелил сослуживец, затаивший на них какую-то обиду. И в 1848 году, когда премьер-министр папского правительства пал от рук политического оппонента. Поскольку за толпой на площади внимательно наблюдала городская полиция, Гвидо Фрателли оставалось лишь следить за случайными воришками.

– Что-то новенькое для тебя, не так ли? – поинтересовался он.

– У меня широкий круг интересов.

– У меня тоже. – Он с любопытством взглянул на раскрытый том. Манускрипт покоился в специальной коробке, на крышке большими жирными буквами было выведено название и имя автора. Гвидо отчаянно искал повод для беседы. Вероятно, он считал разговоры частью своей "детективной работы". – Я ведь учу греческий, ты знаешь.

– Но это латынь. Взгляни.

Лицо у него вытянулось.

– Вот как! А я думал, это греческий алфавит. Тогда ясно.

Заметив на его физиономии признаки искреннего разочарования, она чуть было не рассмеялась. Похоже, охранник всерьез размышлял, не изучить ли ему оба языка.

– Может, ты как-нибудь поговоришь со мной на эту тему?

Она быстро допечатала на портативном компьютере оставшуюся часть древнего рецепта.

– Только не сейчас, Гвидо. Я занята.

Письменный стол располагался под прямым углом к окну. Она посмотрела в окно, где на стекле маячило долговязое отражение гвардейца. Гвидо не собирался так легко сдаваться.

– Ладно, – наконец произнес он и медленно направился к выходу.

С верхней галереи донесся приглушенный смех. В библиотеку иногда забредали туристы, которым удавалось неведомыми путями добыть пропуска в эти сугубо частные владения. Интересно, осознают они, в какую богатейшую сокровищницу знаний попадают? За последние несколько лет в качестве лектора по вопросам раннего христианства ей частенько приходилось наведываться в Ватиканскую библиотеку, и та всякий раз потрясала ее выдающимся собранием художественно-исторических произведений, да и просто доставляла эстетическое наслаждение. Сара с невольным трепетом касалась рисунков и рукописей, которые когда-то держал в руках сам Микеланджело. Читала любовные письма Генриха VIII Анне Болейн и копию его же трактата "Assertio Septem Sacramentorum", принесшего английскому монарху славу "защитника веры", но так и не позволившего ему удержаться в лоне католической церкви.

С профессиональной точки зрения это было бесценное хранилище древних манускриптов и раритетов, привлекавших неизменное внимание специалистов. Однако Сара не могла отказать себе в удовольствии хоть краешком глаза взглянуть на средневековые документы сугубо личного свойства. В такие моменты ей слышались голоса Петрарки и Фомы Аквинского, которые навсегда запечатлелись в шуршащих пергаментах и выцветших чернильных штрихах. Именно следы, оставленные авторами, оживляли немые документы, чья мудрость и выраженный сухими словами смысл были бы ничто без видимых признаков человеческого участия. Хотя Хью Фэрчайлд мог с этим и не согласиться.

Со стороны входных дверей послышался шум, даже крик – не слишком громкий, но в данных обстоятельствах весьма раздражающий. Никому не дозволялось так громко разговаривать в читальном зале Ватиканской библиотеки.

Приподняв голову от стола, Сара с удивлением увидела направлявшуюся к ней фигуру. Она прищурилась от яркого солнечного луча, проникающего через окно, – ей сразу показалось: что-то здесь не так. Под потолком неожиданно загудел кондиционер, заставив поежиться от струи холодного воздуха. Присмотревшись внимательнее, она узнала Стефано Ринальди, профессора из университета. На круглом бородатом лице застыло странное выражение – сочетание злобы и страха. Профессор был в своих традиционных черных брюках и такой же черной рубахе, одежда имела весьма помятый вид, ее густо покрывали какие-то пятна.

Сара Фарнезе почувствовала испуг.

– Стефано... – мягко проговорила она. Так тихо, что он, похоже, не расслышал.

Профессор пребывал в откровенном смятении. Он беспорядочно размахивал правой рукой, в которой держал громоздкую пластиковую корзинку из супермаркета, а левой... Сара заметила, что в левой у него нечто напоминающее небольшой черный пистолет. Стефано Ринальди – человек, которого она никогда ранее не видела раздраженным и с которым у нее в свое время были довольно близкие отношения, – решительно приближался к ней с пистолетом в руке, а она не могла сообразить, что же послужило тому причиной.

Резко привстав, она развернула стол на девяносто градусов. Послышался пронзительный скрип, вызванный трением старого дерева о мраморный пол, как будто застонало раненое животное. Выпрямившись вопреки всякой логике, Сара прижалась спиной к оконному стеклу: ведь разумнее было остаться сидеть, поскольку старинный стол вкупе со сборником древних кулинарных рецептов и ноутбуком обеспечивал хоть какую-то защиту от надвигавшейся смертельной опасности.

С неожиданной скоростью профессор подошел к Саре вплотную и прерывисто задышал ей прямо в ухо. В темно-карих глазах застыло откровенное безумие.

Опустившись на стул, он заглянул ей в лицо. Она, заставив себя хотя бы слегка расслабиться, попробовала подавить первоначальный испуг, говоря себе: профессор здесь не для того, чтобы причинить ей вред. При этом она отчетливо понимала всю зыбкость своих доводов.

– Стефано... – тихо повторила она.

За спиной профессора в глубине зала она разглядела Гвидо Ринальди. Ей тут же подумалось: а хорошо ли тот владеет оружием и не придется ли ей сегодня погибнуть от случайной пули неуклюжего гвардейца, дрожащей рукой целившегося в ее бывшего любовника, у которого по неизвестной причине "поехала крыша" в этой самой знаменитой римской библиотеке.

Стефано судорожно провел пистолетом по столу, смахнув на пол бесценный томик Апиция и дорогой ноутбук; все с грохотом ударилось о мраморный пол читальни.

Сара старалась казаться безмятежной, давая понять, что хочет наконец услышать, зачем профессор припер ее к окну.

Стефано водрузил на крышку стола пластиковую корзинку, перевернул ее, вывалив содержимое, и громким пронзительным голосом – наполовину сумасшедшим, наполовину загробным – сообщил:

– "Кровь мучеников питает древо церкви"!

Она бросила взгляд на стол и обнаружила странный предмет, похожий на скомканный лист влажного пергамента. Примерно на таких же листах, только гладких и сухих, был изложен кулинарный трактат Апиция.

Не выпуская пистолета, Стефано принялся разглаживать неведомую ткань, заполняя ею все пространство огромного стола до тех пор, пока ее края не стали свешиваться по бокам, обретя известную, но весьма странную в данных обстоятельствах форму.

Сара сначала зажмурилась, но потом заставила себя приоткрыть глаза. Предмет, который Стефано любовно поглаживал ладонью правой руки, словно это была дорогостоящая скатерть или ценный музейный экспонат, на самом деле являлся... человеческой кожей, светлой, слегка загорелой и влажной – словно ее недавно сполоснули. Она была аккуратно отделена от тела в области шеи, гениталий, запястий и лодыжек. Последний разрез прошел по спине вдоль позвоночника и ниже, по ногам, в результате чего получился цельный кусок. Сара с трудом подавила желание погладить нежную на вид ткань, дабы убедиться: это не мираж, это действительно человеческая кожа.

– Что тебе надо? – спросила она как можно спокойнее.

Он быстро посмотрел на нее и сразу же отвел взгляд. Несомненно, Стефано самого пугало то, что он делает, фактически он пребывал в ужасе, но тут присутствовал и другой момент. Ведь это был не какой-то невежественный упрямец, а хорошо образованный, интеллигентный человек, все мысли которого – как ей сейчас припомнилось – занимало исследование идей и деятельности Тертуллиана; как раз один из главных постулатов этого раннехристианского богослова и полемиста профессор только что процитировал.

– Что за мученики, Стефано? – спросила Сара. – И что все это значит?

На секунду он словно пришел в себя – по крайней мере взгляд прояснился. Стефано явно задумался над ответом и своими дальнейшими действиями.

– Она все еще там, Сара, – произнес он знакомым прокуренным голосом, но так тихо, словно боялся, что их кто-нибудь услышит. – Тебе тоже надо идти. Посмотри сюда. – И он показал глазами на кожу, разложенную на столе. – Я не могу... – Круглое лицо искажал откровенный страх, хотя в данных обстоятельствах он уже не удивлял Сару. – Вспомни о Варфоломее, ты ведь знаешь эту историю.

И снова, круто возвысив голос, что означало очередной приступ сумасшествия, он повторил слова Тертуллиана:

– "Кровь мучеников питает древо церкви"!

И с широко распахнутыми, почерневшими глазами Стефано Ринальди навел на нее короткое узкое дуло пистолета, метя Саре прямо в голову.

– Брось пистолет! – раздался крик охранника. – Брось!

Гвидо оказался настоящим кретином – Сара инстинктивно чувствовала, что ничего из увиденного он не понял.

– Нет! – воскликнула она, подняв руку в намерении остановить и того и другого мужчину, но, к своему ужасу, заметила, как Стефано напряг палец на спусковом крючке. – Вы, оба! Стойте!

Гвидо зло и одновременно испуганно что-то пробормотал – он явно себя не контролировал. А Стефано уставился на нее таким скорбным и отрешенным взором, что она похолодела, прочитав в нем свой смертный приговор.

Стефано обронил только одно:

– Поторопись.

– Не надо, – успела вымолвить она, понимая, что уже поздно.

Со стороны Гвидо прозвучал мощный выстрел. Зал наполнился таким оглушительным эхом, что у нее от боли заныли уши. Череп Стефано Ринальди раскололся, брызнув кровью и обнажив синевато-багровый мозг. Гвидо подбежал к окну и засуетился, словно танцуя, вокруг оседающего на пол тела, безуспешно пытаясь его подхватить, а пистолет в мертвой руке продолжал дергаться, будто жил самостоятельной жизнью.

При звуке выстрела Сара прикрыла глаза к только слышала, как по залу прокатилось эхо – по мирному читальному залу, где она испытала столько прекрасных, удивительных мгновений.

Когда все стихло, она открыла глаза. Рядом стоял один из служащих, всхлипывая и прижимая руку к животу, словно опасаясь, что его стошнит.

Она заметила, что развороченная голова профессора покоится прямо на древнем манускрипте Апиция, заливая пергамент густой, почти черной, кровью.

2

Они стояли в тени колоннады на площади Святого Петра, и Лука Росси с грустью размышлял, сколь вредно с его лысой башкой целый день торчать на жгучем солнце. В желудке будто жернова ворочались – результат неумеренного потребления пива и пиццы вчера вечером. В довершение всех неприятностей сегодня утром он узнал, что ближайшие четыре недели его напарником по дежурству будет сущий пацан. Лично он, Росси, привык четко исполнять определенные и понятные функции. Неопытный парень казался ему досадной помехой.

Еще раз взглянув на нового напарника, он тяжело вздохнул:

– Ладно, ты что-то хотел рассказать. Ну, про трюки твоего Караваджо.

Коста улыбнулся в ответ, отчего Росси захотелось, чтобы тот не выглядел столь откровенно юным. Ведь на этом святом месте приходилось задерживать довольно опасных и злобных типов. Понимая, что особой помощи от наивного напарника не дождешься, он прикинул, как лучше использовать стройного, похожего на подростка полицейского в случае необходимости.

– Это никакие не трюки.

До сих пор они служили на разных участках. Росси полагал, что пацан понятия не имеет, с какой стати ему выпало дежурить со старым толстым копом. Однако ничего подобного Коста не спрашивал. Казалось, он принял этот факт как должное – впрочем, как и все остальное. Самому Росси было о нем кое-что известно, как и многим в их управлении. Ник Коста имел репутацию человека, на которого нельзя положиться. Он, например, почти не выпивал и даже не ел мяса. Постоянно поддерживал спортивную форму, занимался на тренажерах и слыл неплохим марафонцем. А его отцом был один из тех строптивых типов, дела которых хранят в чертовых папках красного цвета. Помимо прочего, папаша оставил Нику в наследство странное увлечение – помешательство на живописи, особенно на работах Караваджо, о жизни и творчестве которого знал все до последней мелочи.

– А мне это кажется какой-то хитростью.

– Всего лишь знание и умение, – твердо возразил Коста, чье лицо вдруг приобрело серьезное выражение, каковое и должно быть у двадцатисемилетнего мужчины. – Никакой ловкости рук, просто волшебство. Но волшебство реальное.

– Небось там такого волшебства навалом. – Росси кивнул в сторону ватиканских кварталов. – Все залы увешаны.

– Нет, там только одна его картина, "Снятие с креста", да и ту они взяли из какого-то музея. Ватикан никогда не ценил Караваджо. По их мнению, он был излишне революционным и чересчур сочувствовал беднякам. Изображал апостолов с грязными ногами, как простых смертных, которых можно встретить на улице.

– Так вот что тебе в нем нравится. Думаю, этого ты набрался от своего старика.

– Это только часть того, что мне нравится у Караваджо. И я имею собственное мнение, независимое от других.

– Ясное дело. – Росси припомнил, что отец Ника являлся источником постоянных конфликтов и редко соглашался с общим мнением. Он никогда не брал взяток и заслужил репутацию крайне неуживчивого человека. – И где же такие шедевры хранятся?

Парень кивнул на реку:

– В шести минутах ходьбы отсюда, в церкви Святого Агостиньо. Картина называется "Мадонна Лоретто", или "Мадонна паломников".

– И что же в ней замечательного?

– Грязные ноги. Ватикан просто ненавидел подобные полотна. Это великолепная работа, но я знаю и лучше.

После небольшой паузы Росси произнес:

– Ты, наверное, не увлекаешься футболом? А то могли бы поболтать на эту тему.

Ничего не ответив, Коста включил радиосканер и сунул в ухо наушник. Росси шумно вдохнул раскаленный воздух.

– Ты чувствуешь вонь? – проворчал он. – Они тратят бешеные деньги на строительство самых огромных в мире церквей, папа почти все время торчит в своей резиденции. А запах здесь словно в глухом переулке, заваленном гниющими отбросами. Похоже, они разрубают тела убитых на части и сбрасывают в сортир. Не стоит ли нам это проверить?

Коста упрямо шарил по радиоволнам, хотя оба полицейских знали, что это строго запрещается инструкцией.

– Эй, – проворчал Росси, – тебе не кажется, что мне могут за тебя намылить шею? Если Фальконе услышит, как ты возишься с этой хреновиной, он надерет тебе задницу.

Пожав узкими плечами, Коста смущенно улыбнулся:

– Я просто хотел найти для тебя что-нибудь о футболе. Какие проблемы?

Росси шутливо поднял могучие лапы и рассмеялся:

– Тогда лады. Ты меня убедил, приятель.

Они взглянули на редкие стайки обалдевших от зноя прохожих, еле передвигавшихся по площади. Росси подумал, что для карманников и сумочников сегодня слишком уж жарко. Погода способствовала снижению уровня преступности куда эффективнее любого наряда полиции. Вряд ли стоило упрекать Косту за возню с радиосканером. Кому приятно торчать на дежурстве рядом с местом, где тебе не особо рады и твои полномочия резко ограничены. Может, у Косты и было в генах что-то антиклерикальное, однако большая часть его высказываний – в отличие от отцовских – носила аполитичный характер. Тем не менее Ватикан – неотъемлемая часть Рима, чтобы ни талдычили политики. И противно наблюдать, как юный гаденыш на твоих глазах нагло выхватывает у туристки сумку и скрывается среди толпы, кишащей внутри собора Святого Петра. Там он сразу становится неприкосновенен, поскольку папская территория находится в ведении швейцарских гвардейцев, облаченных в театрально-синие мундиры и носки до колен.

Коста вовсе не ожидал услышать что-нибудь важное по приемнику. Сегодня для этого в Ватикане не было особых поводов. Но само по себе пользование служебным радио было своеобразной формой протеста – дескать, мы здесь.

Недалеко от них просеменила большая группа монашек, возглавляемых старушкой с красным флажком на папке. Процессия напомнила Росси длинного черного крокодила. Бросив взгляд на часы, он пожалел, что стрелки ползут так медленно.

– Тоска зеленая, – сказал он, потянувшись, и почувствовал на плече руку Косты.

Молодой полицейский внимательно слушал какое-то сообщение, до Росси из наушника доносился только пронзительный треск.

– Кого-то застрелили, – произнес Коста озабоченным голосом. – В читальном зале Ватиканской библиотеки. Ты не знаешь, где это?

Росси кивнул:

– Конечно, знаю. Все равно что в Монголии, дружище.

Коста вопросительно прищурился:

– Там кого-то убили. Мы что, так и будем торчать здесь или выясним, в чем дело?

Вздохнув, Росси медленно ответил:

– Повторяй за мной: "Ватикан – другое государство". Если тебе опять непонятно, то при желании Фальконе разъяснит это лучше меня.

"Фальконе и в самом деле способен объяснить все куда выразительнее и короче", – подумал Росси. Ему даже не хотелось представлять себе возможную беседу с начальником. Он вообще был рад, что последние пять лет ему удавалось избегать подобных объяснений, и молил Бога, чтобы это счастье продлилось подольше.

– Понял, – согласился Коста. – Но это не означает, что нам запрещено хотя бы взглянуть, что там произошло. Согласно инструкции мы лишь не имеем права никого арестовывать в Ватикане.

Поразмыслив над его словами, Росси прикинул, что в принципе парень прав.

– И это все, что ты услышал по радио? Ну, что кого-то застрелили?

– А разве этого мало? Ты предлагаешь вернуться в участок и сообщить Фальконе, что мы даже не предложили свою помощь?

Похлопав по куртке, Росси проверил, на месте ли пистолет, и Коста машинально повторил его движение. Затем они посмотрели в самый конец виа ди Порта-Анджелика, где располагались ворота в частные ватиканские владения. Швейцарских гвардейцев, обычно стоявших там и проверявших у посетителей документы, на сей раз видно не было – вероятно, их срочно вызвали в библиотеку. Два римских карабинера прошествовали через ворота без единого вопроса, словно по приглашению.

– Предупреждаю, бежать не собираюсь, – бросил на ходу Росси. – Тем более в эту дьявольскую жару.

– Ваше право, – ответил Коста, быстро обгоняя его энергичным спортивным шагом.

– Мальчишка... – буркнул старый полицейский, покачав головой.