Текст книги "Сто тысяч раз прощай"

Как в лучших домах

Гольф-клуб, как и его завсегдатаи, отличался неуместной кичливостью и напыщенностью. Если бы не прилепленная с одного боку оранжерея постройки восьмидесятых годов, это побеленное здание с зубчатыми стенами могло бы стать местом действия какого-нибудь детектива Агаты Кристи; иногда мать брала меня с собой, и я успел возненавидеть запах мужского лосьона и джина с тоником, и доносившийся из бара гогот, и оглушительную классическую музыку: закольцованный «Голубой Дунай» настигал тебя даже в уборной, где на уровне глаз висели непонятные карикатуры на темы гольфа. Мне было ненавистно и мамино поведение в этом месте: она изменяла голос и надевала этот шутовской жилет. А сама приговаривала: «Как в лучших домах». Я никогда особо не хулиганил, но от этих слов мне хотелось выхватить у кого-нибудь из топтавшихся в вестибюле жлобов тяжелую клюшку и пойти крушить бесчисленные вазочки с сухими цветочными лепестками, пакетики печенья, а также боковые зеркала оставленных на парковке «БМВ» и «рейнджроверов», которые я сейчас обдал гравием, соскочив с велосипеда и бросив его с вертящимися колесами, а сам ворвался в здание.

– Извините, вам помочь? Вы кого-то ищете? Прошу прощения, молодой человек! Молодой человек, постойте!

Администраторша колотила по кнопке звонка, динь-динь-динь, а я, покрутив головой, увидел маму, которая выходила из бара, топ-топ-топ, короткими шажками, каких требует узкая юбка, и улыбалась – улыбалась! – как будто я приехал узнать стоимость рождественского корпоратива с танцами.

– Благодарю, Дженет, я все улажу. Здравствуй, Чарли…

– Папа говорит, ты ушла из дома.

– Давай пройдем вот сюда, хорошо?

Она взяла меня за локоть и потащила через вестибюль…

– Это правда?

…как охранник – магазинного воришку, чтобы скрыть от посторонних глаз в каком-нибудь конференц-зале или офисе…

– Чарли, я же оставила тебе письмо. Ты прочел письмо, Чарли?

– Нет, я сразу к тебе поехал.

– Ну, не знаю, я просила его передать тебе письмо из рук в руки.

…но все помещения оказались заняты, и она всякий раз изображала профессиональную улыбку, прежде чем торопливо закрыть очередную дверь.

– Мама, это правда? – Я вырвал локоть из ее тисков. – Говори!

Ее улыбка померкла. Крепко взяв меня за руку, мама на миг коснулась моего лба своим, затем покрутила головой, надавила плечом на какую-то дверь и втащила меня в душный чулан без окон, где все звуки поглощались рулонами туалетной бумаги и ручных полотенец. Нас окружали ведра и швабры.

– Чарли, сюда нельзя врываться…

– Нет, ты скажи: это правда, что ты переезжаешь?

– Пока так.

– Куда? Я ничего не понимаю.

– Все ответы были в письме. – Она поцокала языком. – Я просила передать…

– Скажи мне сама! Пожалуйста!

Она вздохнула, как будто из нее выпустили воздух, позволила себе сползти по стенке и, осев на пол, согнула ноги в коленях.

– В последние годы жить с твоим папой было нелегко…

– В самом деле? Почему-то я не замечал, чтобы…

– …всем нам было нелегко. Поверь, я старалась как могла, чтобы мы остались вместе, и я по-прежнему его люблю, я всех вас люблю. Но… – Она запнулась, нахмурилась, облизнула губы и принялась тщательно подбирать слова, одно за другим. – У меня появился новый друг. Здесь. На работе.

– Какой еще друг?

– Об этом сказано в письме, не знаю, почему он не передал тебе мое письмо…

– Ладно. Пойду за этим хваленым письмом… – И я начал перебираться через ее ноги, пиная ведра и сшибая на пол швабры.

– Прекрати, Чарли. Сядь. Сядь! Кому сказано! Вот сюда! – Дернув меня за руку, она насильно усадила меня на пол; наши ноги переплелись на кипах туалетной бумаги. – Его зовут Джонатан.

– Он тут работает?

– Да, занимается организацией корпоративов.

– Я его видел?

– Нет. Билли видела, когда приходила ко мне на работу. Нет, сегодня у него нерабочий день, так что оставь свои планы.

– И давно вы…

– Пару месяцев.

– Но ты только в январе сюда устроилась!

– Да, именно с этого времени мы и стали очень хорошими друзьями.

Я старательно изобразил горький смешок.

– Что за детский сад, Чарли?

– «Мы стали очень хорошими друзьями». Так выражаются девяностолет…

– Ну хорошо, любовниками. Так лучше?

– Мама, я тебя умоляю…

– Я могу обращаться с тобой как с ребенком, если тебе так больше нравится. Ты требуешь, чтобы я…

– Нет, я просто хочу…

– …объяснила, что происходит, и я пытаюсь это сделать. Ты злишься, оно и понятно. Этого следовало ожидать, но я также ожидала, что ты проявишь уважение и выслушаешь. Ясно? – Она оттолкнула ногой ведро. – Господи, покурить бы сейчас!

Я похлопал себя по карманам.

– Не смешно. Ты что, куришь?

– Нет!

– Если закуришь, я тебя прибью…

– Не закурю. Рассказывай.

– Я познакомилась с Джонатаном здесь. Он вдовец, воспитывает двух дочерей-близняшек. Это хороший человек, очень хороший, мы с ним разговорились. Я рассказала ему про папу, он отнесся к этому с пониманием, так как сам натерпелся всякого, и мы стали друзьями, а потом… больше чем друзьями. И нечего на меня так смотреть. Это не редкость, Чарли, когда-нибудь ты и сам поймешь. Состоять в браке – это совсем не означает любить одного человека всю свою жизнь…

– Вот именно что означает! А иначе для чего жениться? Вот, смотри… – Я взял ее за руку и указал на обручальное кольцо, которое никуда не делось, а она стиснула мне ладони.

– Да, да, так должно быть, да, но здесь все так запутанно, Чарли, так сложно, болезненно: случается, что у тебя возникают чувства к разным людям, совершенно искренние и прочные. Когда вырастешь, ты сам узнаешь…

Как только эти слова слетели у матери с языка, она явно захотела всосать их обратно, только было уже поздно. Ее речи взбесили меня еще сильнее, чем поведение «как в лучших домах»; я распахнул ногой дверь, и мать прижала руку к моей коленке, чтобы успокоить.

– Ну не надо! Не надо! Чарли! Послушай, я не сомневаюсь, что твой папа – любовь всей моей жизни, и ты тоже не должен в этом сомневаться. Но сейчас я стала ему нянькой – не женой, не спутницей жизни, а нянькой, но иногда… иногда в душе вспыхивает реальная ненависть к тем, кого приходится опекать, именно потому, что ты вынуждена их опекать….

– У тебя вспыхнула к нему ненависть?

– Да нет же! У меня нет к нему ненависти, я его люблю, ты не расслышал? В письме я выразила все это гораздо яснее…

– Рассказывай!

– Господи, я…

Но голос ее обо что-то споткнулся. В глазах появился маслянистый блеск, она зажмурилась и вдавила в глазницы кончики пальцев.

– Я устала, Чарли. Я очень, очень устала. Да и ему не на пользу, что я все время под боком, я не могу всю жизнь с ним нянчиться. Понятно, что ты считаешь меня старушкой, но по собственным ощущениям я слишком молода, чтобы вот так… гробить свою жизнь.

– Значит, ты уходишь.

– На какое-то время – да, я переезжаю.

– Это бегство.

– Но я ему не нужна! Про Джонатана он знает, мы все обговорили, больше невозможно… – Она застонала от досады. – Я делала все, что в моих силах! Все, и ты это знаешь! Если тебе не надоело слушать, как мы с папой уже не один год ночами ругаемся, кричим друг на друга, шипим…

– Когда я пришел домой, он лежал свернувшись клубком…

– О боже, Чарли, такое решение далось мне нелегко, это не шуточное дело; но поверь, так будет лучше!

– Лучше для тебя – возможно.

– Нет, для всех!

– «Жестокость добра»?

– В этом есть доля…

– Потому что ты совершаешь гнусную жестокость…

– Ну довольно! – резко сказала она и с хрипом запустила пальцы себе в волосы, как будто хотела оторвать себя от пола. – Господи, Чарли, ты только усложняешь мое положение.

– А ты хотела, чтобы я его облегчил?

– Ну да, честно скажу, я бы не возражала, – прохрипела она, а потом выдохнула, готовясь себя поправить. – Нет. Ты говоришь именно то, что у тебя на уме. – Ее ладони козырьком прижались к бровям. – Что еще ты хочешь узнать?

– Ты переезжаешь к…

– К Джонатану. Пока так, да.

– Надолго?

– Не знаю. Там видно будет.

– А мы с Билли останемся жить с папой.

– Понимаешь… – Она покусала губу, обвела глазами стену и продолжила, с особой тщательностью и осторожностью подбирая слова: – На данный момент все складывается так, что Билли тоже переедет и будет жить со мной, а ты останешься с папой.

У меня перехватило дыхание; я не сразу смог заговорить.

– Можно я тоже?

– Что?

– Можно мне тоже с тобой?

– Я не…

– …вместе с тобой и с Билли?

– Ох, Чарли…

– Я серьезно! Возьми меня с собой.

– Это невозможно!

– Иначе я свихнусь.

– У Джонатана семья – дочери-близняшки.

– Ну и пусть, мне-то что?

– Там для тебя не будет спальни.

– Я на диване могу спать.

– Чарли, мне нужно, чтобы ты остался с папой!

– Да почему я?

– Потому что… ты старше…

– А ты еще старше!

– Ты всегда был с папой близок…

– Нет, мы с ним совсем не близки, просто тебе удобней так считать.

– Когда ты был маленьким, вы с ним очень…

– А теперь не очень!

– Допустим, но это можно исправить, можно снова сблизиться.

– К тебе я ближе, я хочу переехать вместе с тобой и с Билли! – Как мог, я старался не паниковать, говорить ровно, чтобы не показывать страха, но, к своему стыду, почувствовал, что плачу…

– Чарли, я же не в другую страну переезжаю. Я останусь поблизости, в противоположном конце улицы! А с Билли ты каждый день будешь видеться в школе!

…реву, как в четыре-пять лет, истошно, взахлеб.

– Тебя не будет дома по утрам, когда мы просыпаемся, тебя не будет по вечерам…

– Вы прекрасно справитесь. Папе в радость побыть с тобой вдвоем…

– Это ужас какой-то! Я хочу с тобой!

Теперь она тоже заплакала и попыталась меня обнять, а я попытался ее оттолкнуть.

– Что я могу поделать, Чарли? Я тебя люблю, но я так несчастна, ты даже не представляешь, ты думаешь: раз мы взрослые, то… я знаю, это с моей стороны эгоистичный поступок, знаю, что ты меня возненавидишь, но я должна попробовать хоть что-то изменить. Я должна это сделать и посмотреть, что получится…

Внезапно она рухнула на меня, получив толчок в спину: кто-то ломился в чулан.

– Кто там? – закричал мужской голос.

– Грег, уйди! – отозвалась мама, привалившись к двери.

– Эми? В диспенсере полотенца закончились, пусти, мне надо рулон взять!

– Уйди. Исчезни!

– С кем ты там обжимаешься? Вот нахалка…

Она с силой хлопнула по двери ладонью.

– Грег, прошу тебя как человека… вали отсюда нафиг! – А потом, одними губами, мне: – Извини!

Мы немного выждали, лежа на полу и не расцепляясь; чулан превратился в кабину лифта, опустившуюся в цокольный этаж. Я уже плохо понимал, где мои руки-ноги, а где мамины, но каким-то чудом она нашла мою руку, стиснула мне кончики пальцев и попыталась улыбнуться. Пошатываясь, мы поднялись на ноги. Мать заметила, что ее узкая юбка облеплена клочьями бумажной пыли, и принялась отряхиваться.

– Господи, ты только посмотри. А как у меня… – Она обвела пальцем глаза.

– Как панда, – ответил я, и она, вытащив из складской упаковки целый рулон туалетной бумаги, принялась вытирать сначала один глаз, потом другой.

– Я начну переводить тебе деньги, ты сможешь звонить мне в любое время, а я буду заезжать примерно раз в неделю – удостовериться, что ты держишься молодцом. Не просто держишься, а всем доволен, хорошо питаешься.

Остатки рулона мама забросила, как мяч, на самый верх металлического стеллажа.

– Думаю, для тебя мало что изменится. Может, еще и лучше будет. Мальчишки всегда заодно! Будешь делать уроки, спокойно готовиться к экзаменам. Если что – я помогу! Время сейчас совсем неподходящее, я понимаю, но, по крайней мере, ты не будешь постоянно жить на поле боя.

– Я буду жить в дурдо…

– Прекрати! – рявкнула она. – Сейчас же прекрати!

И, резко отвернувшись, потянулась за цилиндром бумажных полотенец, чтобы деловито, как будто мое собеседование бесславно закончилось, сунуть этот барабан под мышку.

– Ты уже большой и должен понимать такие вещи, Чарли. – Она придержала открытую дверь. – А если до тебя не доходит… ну что ж. Придется повзрослеть.

Углы

После их отъезда меня преследовало отчетливое видение нашего домашнего будущего: жилье-пещера, пол усыпан звериными костями, как в первых кадрах «2001», мы с отцом общаемся при помощи фырканья и рева. Чтобы не скатиться до полной деградации, требовались определенные усилия, и во мне вдруг проснулась тяга к порядку. Я быстро разобрался, для чего нужен сушильный шкаф, как работает комнатный термостат, что нужно делать, если погасла горелка бойлера. Охапка порозовевших школьных рубашек, вытащенная из стиральной машины, научила сортировать вещи на белые и цветные, а растущая стопка конвертов, по-прежнему приходящих в основном на имя матери, подсказала, как подделывать материнскую подпись.

К сожалению, не могу похвастать, что я научился готовить. Зато научился заказывать еду на дом. Разнообразное, сбалансирование питание теперь понималось как строгое чередование блюд индийской, китайской и итальянской кухни (последняя сводилась к пицце), которое укладывалось в трехдневный цикл, а четвертый день проходил под девизом «остатки сладки» – мы устраивали нечто вроде шведского стола из недоеденной глобальной жратвы, разогретой в микре. Все телефоны служб доставки я уже знал наизусть, но вскоре даже радости дешевой, низкосортной пищи оказались нам не по средствам, и деликатесы великих кулинарных держав начали чередоваться с отцовским изобретением под названием «папина паста бол» – самая большая кастрюля слипшихся комьями, как мощные кабели подвесного моста, недоваренных макарон с добавлением бульонного кубика «Оксо» и половиной тюбика томатной пасты, а иногда, в ночные часы, с чайной ложкой карри, отчего блюдо преобразовывалось в «папину пасту „Мадрас“». Без сомнения, в Елизаветинскую эпоху матросов кормили более здоровой и сбалансированной пищей; мы не голодали, но взяли за правило набивать рты, будто наперегонки, не успев даже поставить на колени тарелки, и вскоре у каждого из нас на языке появился налет, а кожа стала жирной и бледной, какая бывает у тех, кто заменяет овощи соусом песто. Мы скатывались в нездоровый во всех отношениях образ жизни, но, должен признаться, было в этом и какое-то извращенное удовольствие. «Тарелку возьми, – требовал папа, видя, как я наворачиваю холодное карри прямо из фольги, – мы же не пещерные люди». Наверное; хотя недалеко от них ушли.

Время от времени мы восставали против такой жизни, шли пешком лишнюю милю до супермаркета и вдобавок к белому хлебу в нарезке и дешевому мясу бросали в тележку чечевицу, яблоки, лук, сельдерей. Бодро шагая к дому, фонтанировали планами на сытные супы, рагу с перловкой, блюда из кулинарных телепрограмм: мясо в горшочках по-мексикански, паэлью, ризотто. Папа врубал какую-то допотопную какофонию – обычно это были Джин Крупа или Бадди Рич. «Давай-ка устроим тут пароход», – говорил он точь-в-точь как в годы моего детства, когда мы поджидали маму, и в нас вселялся тот же заговорщический дух единения: мы протирали вазу для фруктов и с верхом нагружали ее персиками, киви, грушами и ананасами. В мусорное ведро летели последние сигареты (их я потом откапывал), пепельницы ополаскивались и убирались на верхнюю полку. «Все у нас путем, верно? – повторял отец. – Мальчишки всегда заодно. Справляемся». И менял пластинку. Музыка показывала отцовское настроение с точностью измерительного прибора. Я был обязан слушать (да-да, реально слушать, то есть сидеть, не горбиться, не листать газету, не отвлекаться) «A Love Supreme» или «The Amazing Bud Powell», причем сначала одну сторону, потом другую, ведь «это как великий фильм: ты же не станешь смотреть только половину». А сам он стоял у проигрывателя, дергал головой, поднимал указательный палец (внимание: вот сейчас!) и не сводил глаз с моего лица – проверял, услышал ли я то, что надо. И порой, крайне редко, словно подхваченный приливной волной, я почти – почти – увлекался. Но в основном выполнял упражнение на терпимость, силясь полюбить хоть что-нибудь из того, что любил он. «Вот это сильно!» – говорил я, не отличая сильного от слабого и улавливая только общий фон щеточек по тарелочкам, который втайне приравнивал к мелодии «Розовой пантеры».

Но папин оптимизм был неустойчив, и я вскоре понял, что его временный душевный подъем всегда оплачивается равнозначным упадком. Мрачность наползала, как туман, а музыка сменялась непрерывной вереницей телепередач, которые не увлекали и не радовали. Груши оставались твердокаменными, а персики превращались в кашу. Киви начинали бродить и лопаться, ананасы усыхали, на дне вазы скапливалась неописуемая липко-черная жижа. Вытряхивая содержимое в мусорное ведро, отец каждый раз стыдился, что не сумел реализовать свой план – вернуть хоть сколько-нибудь достоинства в наше житье-бытье и движение по жизни. А потом у него заканчивались сигареты.

Что же до бросившей нас матери, я по-прежнему ее ненавидел, но теперь моя ненависть приобрела какой-то рассудочный характер: она в некотором смысле уподобилась семейной жизни, которую сперва нужно выстраивать, а затем поддерживать. Более инстинктивным чувством оставалась боль от предательства, которая обострялась с каждой нашей встречей, напоминавшей, что меня не взяли с собой.

Но при этом я испытывал, можно сказать, некоторую гордость оттого, что остался маминым представителем. Меня ни разу не выбирали старостой класса, но дома я, наверное, выполнял сходные функции, а потому всегда хотел заранее знать о ее приезде, чтобы создать впечатление разумного порядка: взбивал подушки, освобождал холодильник от контейнеров из фольги, следил, чтобы отец прилично выглядел и был опрятно одет, а если в назначенный день это не представлялось возможным – чтобы вообще не высовывал носа. При заблаговременной договоренности мамины визиты носили характер инспекций. Я следил за ее взглядом, который фиксировал все. В раковине нет грязной посуды – это хорошо; чистые кухонные полотенца, на веревке колышется свежевыстиранное белье – приятно посмотреть. Для меня важнее всего были материнские угрызения совести: я ворошил их, как угли, потому что хотел ее вернуть. Но не по причине нашей беспомощности. Даже поддерживая в себе ненависть, я хотел, чтобы она мной гордилась.

В тот день, когда я познакомился с Фран Фишер, мама уже хлопотала на кухне, расставляя на полках привезенные съестные припасы. Я наблюдал за ней с порога: одними ногтями она достала из хлебницы заплесневелую корку и бросила в мешок для мусора. Где-то в доме билась в стекло жирная мясная муха, стремясь к послеполуденному свету, а мама, не прекращая выгружать продукты, бормотала себе под нос мелкие замечания и придирки.

– Привет, – сказал я.

Она бросила на меня взгляд через плечо:

– Где ты был?

Не твое дело. Наш разговор сопровождался бегущей строкой, так же легко читаемой, как субтитры иностранного фильма.

– Выходил проветриться. На велике катался.

– Папа тоже вышел проветриться?

– Похоже на то. – Слава богу, тут не отсвечивает.

– Не знаешь, где он может быть?

– Понятия не имею. – Носится где-то в бешенстве.

– Он много спит?

– Вроде нет. – По ночам – немного. Так, ближе к вечеру, на диване. Все из-за тебя.

– С кем-нибудь общается?

– Только со мной. – Опять же из-за тебя.

– Опрятен?

– Как всегда. – Не бреется, пьянствует; белье не меняет неделями. Из-за тебя.

– Он не говорил, что собирается искать работу?

– Говорил, да.

Это лишь отчасти было правдой. В те дни, когда наше совместное нахождение в доме становилось невыносимым, отец хватал две ручки, бумагу и, переключив телевизор на «Сифакс», выводил на экран каталоги вакансий. Неужели кто-то из нас двоих виделся ему слесарем-газовщиком? Страховым агентом? Нефтяником? Мы примерялись к новым профессиям, как дети: просунуть голову в круглое отверстие и решить, какая роль нам к лицу – машинист паровоза, ковбой, астронавт… При любом варианте ответ получался отрицательный, да и занятие это всегда удручало и вызывало глубокую неловкость. Не пристало отцу и сыну сообща заниматься поисками работы – это еще хуже, чем вместе смотреть интимные сцены, и вскоре мы, переключившись на прежнюю программу, меняли тему, чтобы больше ее не касаться. Сейчас тему сменил я.

– Как там Джонатан?

Джонатан – совершенно нормальное имя, такое трудно произносить с издевкой.

– Все хорошо, спасибо, что спросил, – ровным тоном ответила мама и открытой ладонью захлопнула дверцу кухонного шкафа, потом еще раз и еще, пока шкаф наконец не закрылся. Бац-бац-бац. Положив руки на стойку, мать перевела дух. – Знаешь, что для меня самое лучшее на новом месте? Что там нет джаза и есть масса желанных углов!

– Главное – чтобы тебе было хорошо, мамочка, – процедил я, прекрасно зная: помани она меня пальцем – и я помчусь наверх, чтобы тут же побросать вещи в рюкзак.

Наверное, она тоже это знала, потому что на сей раз тему сменила она.

– Как проводишь лето? Ну, в общем и целом.

– На велике катаюсь. Читаю.

– Читаешь? Раньше за тобой такого не водилось.

– Зато теперь водится.

– Сколько лет мы тебя пилили: читай, читай…

– Ну, наверно, в этом все и дело: вы меня пилили…

– Хм… Да, теперь я вижу, что это из-за меня. Ну, по крайней мере, бываешь на свежем воздухе. У тебя компания есть?

Я только что познакомился с обалденной девчонкой – неужели у меня повернулся бы язык такое сказать? Говорят, некоторые ребята могут открыто и честно разговаривать с предками, без пикировки, сарказма и лицемерия. И кто же, интересно знать, эти фрики? Но даже подбери я нужные слова, момент был упущен. С улицы донесся отцовский голос, притворно оживленный и громкий:

– Приветик, Билли! Какими судьбами?

Мать, собравшись с духом, отвернулась к навесным шкафчикам.

– Только не ругайтесь, – прошептал я, но отец уже стоял в дверях, неумело изображая гордый вызов.

– Вижу, ты все еще тут? – сказал папа.

– Нет, Брайан, уже пятнадцать минут, как ушла.

– Я вернулся только потому, что надеялся тебя не застать.

– Разве ты перед домом не заметил мою машину? Она, конечно, маленькая, но не до такой же степени.

– Что на этот раз увозишь?

– На самом деле я кое-что привезла – съестное, которое не подают к столу в контейнерах из фольги. Но могу и забрать.

– Да, сделай одолжение.

– Это в основном для Чарли…

– Ему всего хватает. Спасибо, у нас с ним все прекрасно.

Не отворачиваясь от шкафа, мать подняла над головой открытую банку малинового варенья, откуда вылезали белые клочья плесени, похожей на сахарную вату. Банка грохнулась в раковину.

Мне уже было понятно, что за этим последует: звук будет нарастать, а потом резко оборвется со стуком двери; поэтому я вышел и направился к маминой машине, где, склонив голову и зажав рот ладонью, словно кляпом, сидела над книжкой Билли. День выдался жаркий, но окно было наглухо задраено, и мне пришлось постучать в стекло, причем дважды, что в тот день огорчило меня больше всего остального. Насколько близки были мы с сестрой? Раньше мы с ней привычно подкалывали и выбешивали друг дружку, но в черные дни родительских перемен у нас возникла настороженная солидарность, и между нашими койками, верхней и нижней, заметались шепотки, как у новобранцев, угодивших в подчинение к пьющим офицерам, которые давно забили на службу. Теперь наш союз распался, и даже в самых пустых разговорах нам стало мерещиться нечто провокационное. Если на новом месте сестра всем довольна – это предательство, если недовольна – это очередной повод для злорадства.

Билли выждала, чтобы стекло опустилось до предела.

– Все норм?

– Ага.

– Ругаются?

– Только начали, – ответил я и посмотрел на часы, как будто родительская перебранка была приурочена к определенному времени.

– Ну как тут дела?

– Как обычно. А там как?

– Отпад.

– Как близняшки?

В новом положении Билли мы смогли найти единственную и незатейливую забаву: отводить моей сестре роль Золушки.

– Близняшки? Ой, такие спортсменки, что ты! Шкаф не открыть: со всех полок сыплются футбольные мячи, хоккейные клюшки, бадминтонные сетки. И меня все время зазывают, как бедную сиротку, чтобы я поскорей освоилась и мы сблизились или типа того, клюшки-подружки. Они такие: «Билли, айда играть в лакросс!» А я такая: «У нас сегодня физра, что ли? Я спортом занимаюсь только по расписанию». На них посмотришь – вечно в спортивных лифонах, то растяжки, то стяжки, уж не знаю что. И папаша у них такой же, игрун. «Билли! Лови». «Нет… пасуй мне». А когда не играет, сидит целыми днями перед ящиком и крикет смотрит.

– Что? И мама с ним?

– Ну да, хотя у нее через три минуты глаза соловеют. Она это называет «делать над собой усилие», а я – «прогибаться». Мама даже в гольф пробовала играть. Просто мрак. «Поскольку, – говорит, – мы тут в гостях, нужно делать над собой усилие». Усраться можно: гольф!

Билли начала сквернословить – это было нечто новенькое. Застенчиво, исподтишка. Как ребенок, притворяющийся, будто курит; я увидел в этом какую-то фальшь, и мы оба, не сговариваясь, поглядели в сторону дома.

– Может, зайдешь?

– Не-а. Пусть сами разбираются. Отец все такой же, Папа-Псих?

Открыв автомобильную дверь, я с оглядкой, как осведомитель, скользнул на заднее сиденье.

– В основном держится, но небольшие закидоны бывают: сидит у себя допоздна, бухает, хотя ему нельзя, он же на таблетках. Иногда его целыми днями вообще не видно. – Из дома прилетел визгливый мамин голос, захлопали дверцы посудных шкафов. – Мне тут обрыдло. И раньше-то было не в кайф, а теперь вообще обрыдло.

Билли потянулась назад и погладила меня по руке.

– Будь сильным, брат мой, – сказала она утробным голосом, как в «Звездных войнах».

Мы с ней расхохотались, и я впервые за все время отважился на робкую попытку:

– Скучаю по тебе.

– Ой, вот только не надо, – сказала она и добавила: – Я тоже.

Но тут из дома показалась мать; она с грохотом захлопнула дверь, которую тотчас же распахнул отец, чтобы потом захлопнуть самому. А пока он застыл на пороге, сложив руки на груди, как фермер на защите своего ранчо. Я выскочил из машины и тоже хлопнул дверью – научимся ли мы снова закрывать двери без лишнего шума? – и мама, как исполнительница трюков, рванула с места задним ходом, буксуя и надсаживая двигатель, а потом умчалась прочь.

Я успел заметить, как Билли выставила из окна подбородок и покрутила пальцем у виска, поднял на прощанье руку и вернулся в дом – в свой лагерь.