Текст книги "Один день"

3. Как только ты это прочтешь, вставай и иди в студенческое турагентство на Тоттенхэм-Корт-роуд и возьми себе билет с ОТКРЫТОЙ ДАТОЙ до Дели, желательно с вылетом до 1 августа, а это уже через две недели. Если ты забыла, это мой день рождения. За ночь до знаменательной даты садись на поезд до Агры и там остановись в дешевом мотеле. Наутро встань пораньше и иди в Тадж-Махал. Может, слышала о таком? Большое белое здание, в честь которого назвали индийский ресторан на Лотиан-роуд. Оглянись вокруг, и ровно в полдень, если встанешь под самым куполом с красной розой в одной руке и экземпляром «Николаса Никльби» в другой, я приду и отыщу тебя, Эм. Я буду держать в одной руке белую розу, а в другой – экземпляр «Говардс-Энда» и, когда увижу тебя, швырну в тебя эту тягомотину!

Не правда ли, это самый грандиозный план, о котором ты слышала?

Уверен, ты скажешь: ах этот Декстер, опять он в своем духе, а о самом главном забыл! Где взять деньги? Ведь авиабилеты не растут на деревьях, и как же мой соцпакет и рабочая этика и т. д. и т. п. Что ж, не волнуйся – за все плачу я. Да, ты не ослышалась: за все плачу я! Переводом вышлю тебе деньги на авиабилет – всегда хотел перевести кому-нибудь деньги из-за границы – и буду оплачивать все твои расходы, пока ты будешь в Индии, что, конечно же, звучит круто, но на самом деле не так, потому что тут все ЧЕРТОВСКИ ДЕШЕВО. Мы можем прожить здесь несколько месяцев, Эм, ты и я, потом поехать в Кералу или в Таиланд. Пойдем на вечеринку в полнолуние. Представь, не спать всю ночь не потому, что беспокоишься о будущем, а потому, что это весело. Помнишь, как мы всю ночь не спали тогда, в Эдинбурге, Эм? Ладно. Рассказываю дальше.

Всего за триста фунтов чужих денег ты могла бы изменить свою жизнь, и не надо из-за этого переживать, поскольку, сама посуди, у меня есть деньги, хотя я никогда и не работал, а ты там вкалываешь и все равно сидишь без денег. Это ли не социализм в действии? Если тебе очень-очень захочется, ты, конечно, сможешь вернуть мне долг, когда станешь знаменитым драматургом или поэзия вырастет в цене и т. д. К тому же это всего на три месяца. Мне осенью все равно возвращаться. Сама знаешь, у мамы проблемы со здоровьем. По ее словам, операция прошла успешно, но может, она говорит так лишь для того, чтобы меня успокоить? Как бы то ни было, рано или поздно мне все равно придется вернуться. Кстати, у моей мамы есть теория насчет тебя и меня, и, если ты придешь на встречу в Тадж-Махал, я все тебе расскажу, но только если придешь.

На стене передо мной сидит нечто вроде гигантской хищной саранчи, и она так на меня смотрит, будто приказывает мне заткнуться, что я и делаю. Дождь закончился, сейчас я пойду в бар на встречу с новыми друзьями. Говоря «новые друзья», я имею в виду трех студенток амстердамского мединститута, и этим все сказано. Но по пути я непременно отыщу почтовый ящик и отправлю это письмо, пока не передумал. Не потому, что считаю твой приезд сюда плохой идеей. Вовсе нет, идея замечательная, ты обязательно должна приехать! И не потому, что думаю, будто слишком много наговорил. Извини, если тем самым досадил тебе. Суть всего сказанного в том, что я думаю о тебе, причем постоянно. Декс и Эм, Эм и Декс. Можешь считать меня сентиментальным, но в этом мире нет ни одного человека, кроме тебя, вместе с которым я с большей охотой подцепил бы дизентерию.

Тадж-Махал, 7 августа, полдень.

Я тебя найду!

С любовью,

Д.

…И, поставив точку, он потянулся, почесал затылок, допил последний глоток пива, взял письмо, аккуратно сложил листки и торжественно положил перед собой получившуюся стопку. Тряхнул затекшей рукой – одиннадцать страниц, да еще и быстро написанных; он так много не писал с выпускных экзаменов. Удовлетворенно вытянув руки вверх над головой и потянувшись, он подумал: нет, это не письмо – это подарок.

Надев сандалии, он встал, слегка шатаясь, и с дрожью приготовился к походу в общие душевые. Его тело стало темным от загара – он целых два года работал над этим, и теперь цвет бронзы проник глубоко в кожу, как креозотовая пропитка – в древесину забора. Волосы были пострижены почти под ноль – над прической потрудился местный брадобрей. Декстер также немного похудел, но втайне ему нравился новый образ: вид изможденного человека, который героически плутал по джунглям и которого только что спасли. В довершение он сделал ни к чему не обязывающую татуировку на щиколотке – нейтральный символ инь-ян. Возможно, в Лондоне он об этом еще пожалеет, но ничего – всегда можно надеть носки.

Слегка протрезвев после холодного душа, он вернулся в свою крошечную комнату и произвел ревизию рюкзака в поисках подходящей одежды для свидания с голландскими студентками. Он перенюхал все свои футболки и штаны, откладывая их в сторону, пока те не образовали большую кучу на дырявой циновке. Выбрав наименее влажную майку с винтажной американской символикой, он натянул какие-то джинсы, обрезанные чуть ниже колен, которые следовало носить без нижнего белья, чтобы чувствовать себя отважным бунтарем. Путешественником и первооткрывателем.

А потом он увидел письмо. Шесть голубых листков, исписанных мелким почерком с обеих сторон. Он уставился на письмо, словно то была вещь, ненароком забытая непрошеным гостем, уже трезвым взглядом, и его взяло сомнение. Он осторожно поднял стопку листков, выловил взглядом случайную строку и тут же отвернулся, скривив рот. Восклицательные знаки, целые слова, написанные прописными буквами, нелепые шутки… Он назвал ее сексуальной… «письмописание»… Такого слова даже не существует. В этом письме его голос звучал как у начитавшегося стишков шестиклассника, а не путешественника и бунтаря с короткой стрижкой, татуировкой и в джинсах, надетых на голое тело. Я тебя найду, я думаю о тебе, Декс и Эм, Эм и Декс… О чем он только думал? То, что казалось трогательным и важным всего час назад, теперь выглядело слащавой банальностью, а местами и откровенным враньем; не было на его стене никакой хищной саранчи, и он не слушал ее кассету, как написал: посеял кассетник где-то в Гоа. Это письмо все изменит между ними. Но разве ему не нравится нынешнее положение дел? Действительно ли он хочет, чтобы Эмма приехала к нему в Индию, смеялась над его татуировкой, остроумно комментировала все вокруг? Придется ли ему поцеловать ее в аэропорту? Будут ли они спать в одной кровати? А может, не так уж ему и хочется ее видеть?

Нет, наконец решил он, хочется. Потому что, несмотря на очевидную глупость, в его словах сквозила искренняя симпатия, и даже больше чем симпатия, и он непременно должен отправить это письмо сегодня же вечером. Если же она будет смеяться, всегда можно отшутиться: мол, был пьян. К тому же это правда.

Не сомневаясь больше, он положил письмо в авиапочтовый конверт и сунул его между страницами «Говардс-Энда», подписанного рукой Эммы. А затем пошел на встречу с новыми голландскими знакомыми.

В тот вечер, чуть позже девяти, Декстер ушел из бара с Рене ван Хутен, которая училась на фармацевта в Роттердаме. Ладони ее были расписаны поблекшей хной, в кармане лежала упаковка темазепама[6]6
  Темазепам – лекарство от бессонницы, печально известное в 1980-х как самый распространенный препарат, применяемый не по назначению (с целью достижения эффекта наркотического опьянения).


[Закрыть], а на копчике красовалась неумело сделанная татуировка с изображением дятла Вуди Вудпекера. Когда Декстер пропустил ее в дверях, ему показалось, что птица похотливо на него скалится.

Спеша к выходу, Декстер и его новая подруга случайно толкнули Хайди Шиндлер, студентку факультета химического машиностроения из Кёльна, двадцати трех лет от роду. Хайди выругалась, но по-немецки и достаточно тихо, так что Декстер ничего не слышал. Проталкиваясь сквозь толпу в баре, она сняла свой огромный рюкзак и оглядела зал в поисках свободных мест. У нее было румяное круглое лицо, напоминавшее несколько кругов, наложенных один на другой; этот эффект усиливали круглые очки, запотевшие в жарком и влажном воздухе. Хайди была не в настроении. Во-первых, ее раздуло от антидиарейных препаратов, во-вторых, она злилась, что друзья все время ее бросают и без нее убегают. Рухнув на ветхий ротанговый диван, она без стеснения предалась жалости к себе. Сняла запотевшие очки, вытерла краем футболки, поерзала, устраиваясь удобнее, и… почувствовала, как что-то впилось ей в зад. Хайди снова тихо выругалась.

Между засаленными поролоновыми подушками лежала книга под названием «Говардс-Энд», а в книге – письмо. И хотя письмо предназначалось кому-то другому, при виде красно-белой каймы авиаконверта Хайди невольно испытала волнение. Она взяла письмо, прочла его, а потом перечитала еще раз.

Английский Хайди был далек от совершенства, и некоторые слова показались ей незнакомыми – «письмописание», к примеру. Но она поняла достаточно, чтобы осознать важность этого письма. Это было такое письмо, которое ей очень хотелось бы когда-нибудь получить. Не любовное, но почти. Она представила, как эта Эм читает его и перечитывает, слегка раздосадованная, но довольная, и вообразила, как Эм следует его указаниям: бросает свою ужасную квартиру и дерьмовую работу и меняет жизнь к лучшему. Хайди представила Эмму Морли, которая в ее воображении была почему-то очень похожа на нее саму, в назначенный день у Тадж-Махала. Вот к ней подходит красивый блондин, и они целуются. Представив это, Хайди почувствовала себя немного счастливее. И решила: что бы ни случилось, Эмма Морли должна получить это письмо.

Но на конверте не было ни адреса Эммы, ни адреса этого Декстера. Хайди пробежала письмо глазами в поисках хоть какой-то подсказки, например названия ресторана, где работала Эмма, но ничего такого не нашла. Тогда она решила навести справки в отеле напротив. В конце концов, что еще она могла сделать?..

Теперь Хайди Шиндлер зовут Хайди Клаус. Ей сорок один год, она живет в пригороде Франкфурта с мужем и четырьмя детьми и, в принципе, счастлива – уж, по крайней мере, счастливее, чем могла предположить в двадцать три. А книга «Говардс-Энд» в бумажном переплете так и стоит на полке в спальне для гостей, забытая и непрочитанная, а между обложкой и первой страницей вложено письмо. И на той самой первой странице мелким аккуратным почерком сделана надпись:

Милому Декстеру. Великая книга для твоего великого путешествия. Попутного тебе ветра, возвращайся в целости и сохранности и без татуировок. Будь хорошим мальчиком, хотя бы настолько, насколько способен. Черт, как же я буду по тебе скучать! С любовью, твоя лучшая подруга Эмма Морли. Клэптон, Лондон, апрель 1990.

Глава 4
Шансы

Понедельник, 15 июля 1991 года

Камден-таун и Примроуз-хилл

– ВНИМАНИЕ! ПОЖАЛУЙСТА, ПОСЛУШАЙТЕ! Эй, люди! Хватит разговаривать, замолчите, замолчите, пожалуйста. Прошу. Спасибо. Итак, с вашего позволения, повторим сегодняшнее меню. Для начала так называемые блюда дня. Сегодня у нас суп-пюре из сладкой кукурузы и чимичанга из индейки.

– Индейка? В июле? – спросил Иэн Уайтхед из-за стойки бара, где нарезал лаймы на ломтики, чтобы затем украсить ими горлышки пивных бутылок.

– Поскольку сегодня понедельник, – продолжил Скотт, – должно быть тихо и мирно, и я не хочу видеть ни одного пятнышка! Я посмотрел график… Иэн, сегодня твоя очередь мыть туалеты.

Остальные работники усмехнулись.

– Почему вечно я? – простонал Иэн.

– Потому что у тебя это получается так здорово, – ответила его хорошая подруга Эмма Морли, и Иэн воспользовался шансом и обнял ее за сутулые плечи, делая вид, что закалывает ее ножом.

– И еще, Эмма, когда вы закончите свою клоунаду, не могла бы ты зайти ко мне в кабинет? – добавил Скотт.

Под многозначительными взглядами усмехающихся сотрудников Эмма высвободилась из тисков Иэна. Бармен Рашид нажал клавишу на панели забрызганного жиром магнитофона, стоявшего на стойке бара, и «Кукарача», песня о таракане, заиграла, чтобы повториться еще тысячу раз, и даже шутки на эту тему уже не казались смешными.

– Перейду сразу к делу. Садись.

Скотт закурил, а Эмма тем временем взгромоздилась на барный табурет, стоявший напротив его большого стола, на котором царил вечный беспорядок. Июльское солнце едва пробивалось сквозь стену коробок с водкой, текилой, сигаретами, большинство из которых оказывались в карманах персонала. В комнате стоял запах пепельниц и разочарования.

Скотт положил ноги на стол:

– Дело в том, что я ухожу.

– Да что ты?

– В головном офисе мне предложили возглавить новую сеть «Хайль Цезарь» в Илинге…

– Что за «Хайль Цезарь»?

– Новая крупная сеть современных итальянских ресторанов…

– И они назвали ее «Хайль Цезарь»?

– Да.

– Почему не «Хайль Муссолини»?

– Они хотят сделать итальянский ресторан по тому же принципу, что этот мексиканский.

– В смысле такой же дерьмовый?

Скотт, кажется, обиделся:

– Перестань, Эмма, ладно?

– Извини, Скотт, честно. Поздравляю тебя, ты молодец, правда… – Она осеклась, поняв, что за этим сообщением последует.

– Понимаешь, в чем дело… – Он переплел пальцы, наклонился вперед, точно повторяя действия какого-то бизнесмена, увиденного по телевизору, и преисполнился удовольствия от внезапно обретенной власти. – Меня попросили назначить себе замену на пост менеджера. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Мне нужен человек, который никуда не денется. Надежный человек, который не сбежит в Индию без предупреждения и не бросит все ради более интересной работы. Кто-то, кто точно останется тут еще на пару лет и посвятит всю себя… Эмма… ты что, плачешь?

Эмма опустила голову и закрыла глаза обеими руками:

– Извини, Скотт, просто день сегодня такой.

Он нахмурился: его раздражали слезы Эммы, но одновременно ему было ее жалко.

– Вот, возьми… – Скотт выудил рулон бумажных кухонных полотенец из большой фабричной упаковки. – Успокойся. – Он бросил ей рулон, и тот отскочил от ее груди. – Я что-то не то сказал?

– Нет, нет, нет, это личное… Так, иногда всплывает. Мне ужасно стыдно. – Она промокнула глаза двумя кусочками грубой голубой бумаги. – Извини, извини и еще раз извини… Так что ты говорил?

– Я даже не знаю, стоит ли продолжать после того, как ты так расплакалась.

– Кажется, речь шла о том, что моя жизнь безнадежна. – После этих слов она начала смеяться и плакать одновременно и, оторвав третий кусок бумаги, прижала его ко рту.

Скотт подождал, пока ее плечи не перестанут вздыматься от всхлипов.

– Так тебе нужна работа или нет?

– Ты хочешь сказать… – она накрыла ладонью крышку двадцатилитровой банки соуса «Тысяча островов», – что все это когда-нибудь будет моим?

– Эмма, если тебе не нужна работа, так и скажи. Я проработал здесь четыре года…

– И у тебя очень хорошо получается, Скотт.

– Зарплата нормальная, тебе никогда больше не придется мыть туалеты…

– Я ценю твое предложение, Скотт.

– Так почему слезы?

– Просто в последнее время я… немного в депрессии.

– В депрессии? – Скотт нахмурился, точно слышал это слово впервые.

– Ну, в смысле… грустно мне.

– А-а… Понятно. – Он хотел было по-отечески ее обнять, но для этого пришлось бы перелезть через десятигаллоновую бочку майонеза, поэтому он лишь подался вперед. – Э-э-э… проблемы в личной жизни?

– Это вряд ли, – рассмеялась Эмма. – Скотт, со мной все в порядке, просто настроение неважное, только и всего. – Она бодро тряхнула головой. – Видишь? Теперь все хорошо, я снова в норме. Давай об этом забудем.

– Так что скажешь? По поводу моего предложения?

– Можно подумать? До завтра?

Скотт добродушно улыбнулся и кивнул:

– Конечно! Не спеши. – Он указал рукой на дверь и добавил с глубоким сочувствием: – Иди, съешь начос.

В пустой служебной комнате Эмма сверлила взглядом тарелку горячих кукурузных чипсов с расплавленным сыром, будто то был ее смертельный враг, подлежащий уничтожению.

Внезапно выпрямившись, она подошла к шкафчику Иэна, покопалась в плотной куче джинсовой одежды и вынула из кармана пачку сигарет. Достала одну, закурила, затем сняла очки и осмотрела свои глаза в потрескавшемся зеркале, облизывая пальцы и стирая черные разводы. Ее волосы отросли; она не укладывала их и не красила, так что они приобрели цвет, который она сама называла «дохлая мышь». Вытянув из-под резинки, стягивавшей собранные в хвост волосы, одну прядь, Эмма провела по ней пальцами. Когда она мыла голову, шампунь становился серым. Городские волосы. Кожа ее была бледной – слишком много ночных смен; а еще она поправилась и последние пару месяцев надевала юбки через голову. Это все фасоль, жареная и пережаренная. Толстуха, подумала она. Глупая толстуха. Эта мысль теперь постоянно вертелась у нее в голове, а еще фразы «треть жизни позади» и «в чем смысл всего этого?».

В двадцать пять лет у Эммы наступил второй подростковый возраст, и на этот раз самокопания и пессимизма было куда больше, чем в первый. «Приезжай домой, дочка, – сказала мама вчера по телефону дрожащим, полным тревоги голосом, точно ее дочь находилась в плену у инопланетян. – У тебя тут есть своя комната. В универмаге требуются продавцы…» И впервые за все время Эмме захотелось домой. Ей казалось, что она сможет завоевать Лондон, но город поглотил ее, как все и предсказывали. Она-то думала, что попадет в вихрь литературных чтений, политических дискуссий, веселых вечеринок, горько-сладких любовных историй с прогулками по набережной Темзы. Намеревалась создать свою группу, снимать короткометражные фильмы, писать романы… Но прошло два года, и тоненький сборник стихов не стал толще, да и, по правде сказать, не случилось вообще ничего хорошего, если не считать того, что, когда она вместе с единомышленниками выступила против подушного налога, их разогнали полицейские с дубинками.

А ведь она так старалась. У нее была мысль устроиться на работу в издательство. Ее подруга Стефани Шоу нашла такую работу после окончания колледжа, и теперь ее было не узнать. Куда девалась Стефани Шоу, которая хлестала пиво литрами и одевалась во все черное? Теперь она пила белое вино, носила стильные дизайнерские костюмчики и подавала закуски из органических продуктов на званых обедах. По ее совету Эмма разослала письма издателям, агентам, владельцам книжных магазинов, но безуспешно. В стране царил экономический кризис, люди с мрачной решимостью держались за свои места. Она уже начала подумывать о том, чтобы продолжить образование, но студенческие гранты отменили, а плата за обучение была ей не по карману. Правда, всегда можно было устроиться куда-нибудь волонтером, например в «Международную амнистию», но расходы на квартиру и транспорт съедали весь ее доход, а работа в «Локо кальенте» – время и силы. У нее даже возникла благородная идея читать романы вслух слепым, но есть ли вообще такая работа – или это она видела в кино? Когда будут силы, она обязательно узнает… А пока она способна только на то, чтобы сидеть за столом и уничтожать взглядом свой обед.

Химический сыр застыл и стал похож на пластик. Во внезапном приступе отвращения она оттолкнула тарелку, порылась в сумке и достала дорогой новый блокнот в кожаной обложке с пришпиленной к ней толстой перьевой ручкой. Открыв блокнот и посмотрев на чистый лист кремово-белой бумаги, она быстро начала писать.

Начос

Во всем виноваты начос.

Дымящаяся масса, вязкая, как болото,

Болото ее жизни,

Воплощение всего, что не так

В

Ее

Жизни.

«Время перемен!» – кричит голос в окне.

Там, на Кентиш-Таун-роуд,

Кто-то смеется,

Но здесь, на прокуренном чердаке,

Есть только начос.

Сыр, как ее жизнь,

Затвердел,

Стал холодным,

Как пластик,

И смех не доносится так высоко.

Эмма отложила ручку, отвернулась и устремила взор в потолок, словно давая кому-то шанс спрятаться. Потом снова взглянула на лист в надежде, что ее поразит гениальность написанного.

Но она лишь поежилась, раздосадованно застонала и, качая головой, принялась зачеркивать строчку за строчкой, пока стало не разглядеть ни единого слова. Вскоре чернила так пропитали бумагу, что та размякла. Эмма перевернула страницу, теперь запачканную кляксами, и прочла, что на ней написано.

Утро в Эдинбурге, 4 часа

Мы лежим на узкой кровати и

Говорим о будущем, гадаем.

Он говорит, а я смотрю и думаю:

«Красивый. – Какое глупое слово. —

Может быть, это то самое? То неуловимое чувство?»

Дрозды поют за окном,

Солнце греет шторы…

Она снова поежилась, точно заглянув под бинты, и захлопнула блокнот. Боже мой, «неуловимое чувство»! В ее жизни наступил поворотный момент. Она перестала верить, что можно улучшить ситуацию, сочинив о ней стихотворение.

Отложив блокнот, она взяла вчерашнюю газету и принялась за начос, неуловимые начос, удивившись в очередной раз, каким успокаивающим эффектом обладает вредная еда.

В дверях возник Иэн:

– Тот парень опять здесь.

– Какой парень?

– Приятель твой, красавчик. И с ним девчонка.

Эмма сразу поняла, о каком парне речь.

Прижавшись носом к жирному стеклу круглого окошка, она наблюдала из кухни, как они нагло развалились за центральным столиком, потягивая через соломинки цветные коктейли и смеясь над меню. Девушка была высокая, худая, с бледной кожей, подведенными черным глазами и черными-черными волосами, короткой и наверняка дорогой асимметричной стрижкой. Ее длинные ноги в сапогах выше колен обтягивали прозрачные черные легинсы. Оба были слегка пьяны и вели себя как герои попсового видеоклипа, с нарочитой развязностью, свойственной людям, когда те понимают, что на них смотрят. И Эмма представила, с каким удовольствием вышла бы в зал и плюхнула им на голову по здоровенному буррито дня.

Две большие ладони легли ей на плечи.

– Ничего себе! – Иэн присвистнул и примостил подбородок у нее на голове. – Что за штучка?

– Понятия не имею. – Эмма стерла отметину от своего носа на стекле. – За всеми не уследить.

– Значит, новенькая?

– Декстер ни на чем не способен сосредоточиться надолго. Он как младенец. Или обезьянка. Чтобы привлечь его внимание, надо помахать чем-нибудь блестящим у него перед носом. А эта девчонка, она, собственно, и есть что-то блестящее.

– Значит, по-твоему, правду говорят? Что девчонки западают на мерзавцев?

– Он не мерзавец. Он идиот.

– Значит, девчонки западают на идиотов?

Декстер заложил себе за ухо коктейльный зонтик, и этот гениальный трюк вызвал у его спутницы восторженный смех.

– Похоже на то, – ответила Эмма.

И подумала: что с ним такое? Откуда эта потребность демонстрировать у нее под носом свой шикарный новый имидж городского жителя? В ту самую минуту, как она увидела его среди пассажиров, прибывших рейсом из Таиланда, – похудевшего, загоревшего, с дурацкой маленькой татуировкой, – то сразу поняла, что между ними не может быть отношений. Он слишком много повидал, а она – слишком мало. И все же за последние девять месяцев это была уже третья его подружка, или девушка, или неизвестно кто. Декстер приводил их к ней, как собака приносит хозяину мертвого жирного голубя в зубах. Это какая-то извращенная форма мести или что? Потому что она лучше училась в колледже? Неужели он не понимает, каково ей смотреть на них, усевшихся за девятым столиком и развязно раскинувших ноги?

– Иэн, можешь их обслужить? Это твой столик.

– Он хотел тебя видеть.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук, сняла бейсболку, чтобы выглядеть хоть чуточку менее по-идиотски, и толкнула дверь:

– Хотите узнать про наши блюда дня?

Декстер вскочил, высвободившись из длинноруких объятий новой девушки, и обнял старинную подругу:

– Здорово, Эм! Как жизнь? Ну, обнимемся! – С тех пор как он начал работать на телевидении, у него появилась эта мания со всеми обниматься, прямо-таки душить в объятиях. Общение с другими телеведущими не прошло даром, и теперь он говорил с ней не как со старым другом, а, скорее, как с очередной «специальной приглашенной звездой». – Эмма, это… – он положил руку на обнаженное костлявое плечо новой знакомой, так что получилось, будто они обнимаются втроем, – это Наоми. Произносится как Ной-ми…

– Привет, Ной-ми, – с улыбкой сказала Эмма.

Наоми улыбнулась в ответ, крепко зажав белоснежными зубами коктейльную соломинку.

– Посиди с нами, выпьем по «Маргарите»! – Декстер впал в пьяную сентиментальность и потянул Эмму за руку.

– Не могу, Декс. Я на работе.

– Да ладно тебе, всего на пять минут. Я хочу угостить тебя выпитым. В смысле выпивкой. Да, выпивкой.

К ним подошел Иэн с блокнотом наготове.

– Готовы сделать заказ? – дружелюбно спросил он.

Наоми наморщила носик:

– Не думаю, что мы будем что-то здесь есть!

– Декстер, ты знаком с Иэном? – поспешно произнесла Эмма.

– Нет, не знаком, – ответил Декстер.

– Вообще-то, нас знакомили уже несколько раз, – заметил Иэн, и на секунду повисла тишина.

Они стояли перед ними – официанты перед клиентами.

– Так, Иэн, принеси-ка нам две… нет, три «Маргариты» под названием «Помни Аламо», – наконец сказал Декстер и посмотрел на Эмму. – Две или три? Эм, ты с нами выпьешь?

– Декстер, я же говорю. На работе я.

– Ладно, тогда знаешь что… Тогда и мы больше не будем. Принесите счет и… э-э… – Иэн ушел, а Декстер поманил Эмму пальцем и шепотом произнес: – Слушай, а можно как-нибудь… ну, ты понимаешь…

– Что?

– Заплатить тебе за напитки.

Эмма непонимающе на него посмотрела:

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, то есть… можно оставить чаевые, ну, лично тебе?

– Чаевые? Мне?

– Ну да. Лично тебе.

– Зачем?

– Не знаю, Эм, – ответил Декс. – Просто мне и правда очень, очень хочется оставить тебе денег.

Когда Эмма услышала эти слова, ей показалось, будто маленькая частичка ее души умерла.

Декстер дремал под вечерним солнцем на Примроуз-хилл, подложив руки под голову. Его рубашка была расстегнута, а рядом грелась бутылка дешевого белого вина, с помощью которого он превращал дневное похмелье в вечернее опьянение. На сухой желтой траве холма сидели люди, «молодые профессионалы»; некоторые пришли сюда прямо из офисов. Они болтали и смеялись под звуки трех соревнующихся стереомагнитофонов, и посреди всего этого лежал Декстер и мечтал о телевидении.

Без особых сожалений он отказался от мысли стать профессиональным фотографом. Он был неплохим любителем и знал это, как и понимал, что, возможно, всегда им будет, но чтобы стать единственным в своем роде мастером, как Картье-Брессон, Капа или Брандт, необходимо приложить усилия, бороться, быть отвергнутым много раз, а Декстер сомневался, что к этому готов. С другой стороны, телевидение готово принять его прямо сейчас. И почему это раньше не пришло ему в голову? С детства в доме всегда был телевизор, но Декстеру почему-то казалось, что смотреть его вредно. Однако за последние девять месяцев телевидение вдруг стало центром его вселенной. Его словно посвятили в новую религию, и теперь он относился к телевидению с трепетом новообращенного, точно наконец обрел духовное пристанище.

И пусть он не мог похвастаться глянцевой профессией фотографа или уважением, которое вызывала профессия военного репортера, фраза «я работаю на телевидении» все равно звучала круто: за телевидением было будущее. Телевидение было демократией в действии, непосредственно затрагивало жизни людей, формировало мнения, провоцировало, развлекало и интересовало всех намного больше, чем все эти книги, которые никто не читал, или пьесы, которые никто не смотрел. Пусть Эмма ругает тори (Декстер и сам не был их фанатом, хотя больше из соображений стиля, чем принципа), но именно благодаря им телевидение задышало по-новому. До недавнего времени передачи были какие-то бесцветные, унылые, непременно посвященные важным делам: сплошные рассуждения о профсоюзах, бюрократическая скукотища, бородатые пэры, святоши и старушки-одуванчики, толкающие перед собой тележки, накрытые к чаю, – не телевидение, а филиал соцслужбы. «Редлайт продакшнз», напротив, была одной из новых молодых частных независимых телекомпаний, которые так расплодились в последнее время и стремились отгородиться от дряхлых динозавров типа Би-би-си. Телевидение было прибыльным делом, и об этом свидетельствовали просторные офисы телекомпаний – яркие цвета, новейшее компьютерное оборудование, набитые под завязку офисные холодильники.

Карьера Декстера в мире ТВ была поистине головокружительной. Женщина с блестящими короткими волосами и в круглых очках, с которой он познакомился в индийском поезде, взяла его сначала мальчиком на побегушках, потом сделала ассистентом. А теперь он был уже помощником продюсера в UP4IT – воскресной программе, включающей выступления в прямом эфире, возмутительные комические скетчи и репортажи о том, что действительно заботит молодежь: венерические заболевания, наркотики, танцевальная музыка, наркотики, жестокость полицейских, наркотики. Декстер снимал гипердинамичные короткие ролики о мрачной жизни многоквартирных домов «рыбьим глазом», наклонив камеру под безумным углом, затем при монтаже ускорял бег облаков по небу под эйсид-хаус. Ходили слухи, что в следующей серии программ его собираются сделать ведущим. Он был мастером своего дела, летал как на крыльях; у него были все шансы наконец-то стать гордостью родителей.

«Я работаю на телевидении» – даже произносить эту фразу было приятно. Ему нравилось идти по Бервик-стрит в монтажную с большой сумкой, нагруженной видеопленками, и кивать людям, таким же, как он. Нравились суши и премьерные вечеринки, нравилось пить из кулеров, гонять курьеров и произносить фразы вроде: «Надо урезать шесть секунд». В глубине души ему нравилось и то, что на телевидении работали лишь красивые люди: здесь ценилась молодость. В этом прекрасном новом мире в конференц-залах за мозговыми штурмами не восседали шестидесятидвухлетние старперы. Что случалось с работниками телеиндустрии, когда те достигали определенного возраста? Куда они девались? Его это не беспокоило, его все устраивало: например, обилие молодых женщин вроде Наоми, жестких, амбициозных девушек из большого города. Прежде в редкие минуты сомнений Декстера охватывало беспокойство, что недостаток интеллектуальных способностей будет тормозить его в жизни, но в нынешней профессии ценились уверенность в себе, энергичность, пожалуй, даже снобизм, а этих качеств у него было хоть отбавляй. Да и на телевидении надо было быть умным, но не таким умным, как подразумевала Эмма. А «умным» в смысле соображать, что к чему, обладать интуицией и амбициями.

Он любил свою новую квартиру в соседнем районе Белсайз-Парк (темное дерево, полированный металл), любил Лондон, раскинувшийся перед ним в дымке в этот День святого Свитуна. И ему хотелось поделиться всей этой радостью с Эммой, открыть ей новые возможности, новые горизонты, представить ее новым знакомым из совсем других социальных кругов – одним словом, сделать ее жизнь более похожей на его жизнь. Как знать, может Наоми и Эмма даже подружатся!

Убаюканный этими мыслями, он почти заснул, когда на него упала чья-то тень. Открыв один глаз, он прищурился: