Текст книги "1977. Кошмар Чапелтауна"

Среди ночи я сижу на краю гостиничной койки, горит свет, телефон Дженис звонит и звонит, не переставая; на постели рядом со мной лежит телефонная трубка.

Я подхожу к кровати Радкина и беру папку.

Листаю страницы, копии, которые мы повезем с собой.

Я дохожу до протокола дознания.

Я смотрю на одно-единственное одинокое несчастное слово.

Что-то не то, третья выглядит как-то не так.

Я подношу листок к лампе.

Это – оригинал.

Черт —

Радкин оставил им копию.

Я кладу листок обратно в папку и закрываю ее.

Я беру с кровати трубку.

Телефон Дженис все еще звонит.

Я кладу ее на место.

Я снова беру листок.

Снова кладу его обратно.

Я выключаю лампу и лежу в темноте престонской почтовой гостиницы, в невыносимо жаркой комнате, под гнетом.

Мне страшно, я боюсь.

Мы что-то упустили. Или кого-то.

В конце концов я закрываю глаза.

Думаю: главное, не бояться.

* * *

Звонок в студию: Вы это видели (читает): «Сборы в честь Серебряного Юбилея достигли одного миллиона фунтов стерлингов»?

Джон Шарк: А вы что, Боб, чем-то недовольны?

Слушатель: Конечно нет, черт побери. В тот же день представители МВФ приезжают в Лондон, чтобы встретиться с Хили.[15]15
  Барон Денис Уинстон Хили – британский политик, лейборист, с 1974 года министр финансов Великобритании, впервые обратившийся в Международный валютный фонд с просьбой о выделении кредита для поддержания слабой экономики страны.


[Закрыть]

Джон Шарк: Да, странновато.

Слушатель: Странновато? Да это же полный привет, Джон. Вся страна сбрендила на хрен.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Среда, 1 июня 1977 года

Глава четвертая

Узкий внутренний двор образован шестью зданиями, побеленными до второго этажа. На оконных рамах – остатки зеленой краски. Вход во двор – через узкую, похожую на тоннель арку, расположенную между домами номер 26 и 27 Доссет-стрит. Оба дома принадлежат мистеру Джону Маккарти, 3 7-летнему мужчине, родившемуся во Франции, впоследствии получившему британское подданство. В доме номер 27, расположенном слева от арки, находится свечная лавка мистера Маккарти, а над ней и позади нее – меблированные комнаты. В доме номер 26 также имеются комнаты для постояльцев. Первый этаж в задней части здания разделен перегородками так, чтобы образовалась дополнительная комната. Это ее комната, номер 13.

Комната маленькая, около двенадцати квадратных футов. Вход в нее расположен в самой глубине арки, с правой стороны. Помимо кровати в комнате стоят два больших стола и один маленький, а также два стула из столового гарнитура, у одного из которых сломана спинка. В очаге некоторое время тому назад что-то жгли, в оставшемся пепле обнаружены фрагменты одежды. Над очагом, расположенном напротив двери, висит гравюра под названием «Вдова рыбака». В маленьком настенном шкафу, висящем рядом с гравюрой, стоят несколько пустых бутылок из-под имбирного пива и посуда, лежит кусок черствого хлеба. Одно из двух окон, выходящих во двор и расположенных под прямым углом ко входу, занавешено мужским кителем.

Я проснулся до рассвета, дождь барабанил по окну, женские каблуки – по темной аллее.

Я сел в постели и увидел, что они сидят на шкафах – шесть белых ангелов с дырками в ногах, дырками в руках, дырками в головах. Они поглаживают свои волосы и крылья.

– Ты опоздал, – сказал самый высокий из них, подходя к кровати.

Она легла рядом со мной, взяла мою руку и, сунув ее под белый хлопок своего одеяния, крепко прижала к своему животу.

– У тебя идет кровь, – сказал я.

– Нет, – прошептала она. – Это у тебя.

Я дотронулся пальцами до своего лица – они оказались в крови.

Я заткнул нос старым грязным носовым платком и спросил:

– Кэрол?

– Ты не забыл, – ответила она.

– Спасибо, что так быстро отреагировали на мой запрос.

– Не за что, – ответил заместитель начальника полиции Джордж Олдман.

Мы сидели в его новеньком суперсовременном кабинете.

Была среда, 1 июня 1977 года.

Одиннадцать утра. Дождь кончился.

– Слышишь? – сказал Джордж Олдман, кивая в сторону открытого окна, из которого доносились крики и топот кадетов, выходящих из полицейского училища.

– В ближайшие пять лет мы потеряем половину этих ребят.

– Так много?

Он посмотрел на бумаги, лежавшие на его столе, и вздохнул:

– Может, и больше.

Я оглядел комнату. Интересно, чего он от меня ждет? Интересно, зачем я попросил Хаддена устроить эту встречу?

– Похоже, тебе тоже пришлось несладко, Джек?

– Вы же меня знаете, – сказал я, дотрагиваясь до синяка под глазом.

– Нет, серьезно, у тебя все в порядке?

Пораженный настоящей заботой в его голосе, я улыбнулся:

– Нормально. На самом деле. Спасибо.

– Времени-то сколько уже прошло.

– Да не так уж и много. Три года.

Он снова посмотрел на стол:

– Всего лишь?

Он был прав: сто лет.

Я хотел вздохнуть, лечь лицом вниз на полу его кабинета. Я хотел, чтобы меня уложили в постельку.

Джордж обвел рукой свой стол и печально спросил:

– Но ты ведь в курсе происходящего?

– Ага, – соврал я.

– И Билл хочет поручить это дело тебе?

– Ага.

– А ты сам?

Думая о выборе и обещаниях, о долгах и вине, кивая и продолжая лгать:

– Ага.

– Ну, в каком-то смысле это и хорошо, потому что чем больше этот случай будет освещаться в прессе, тем лучше для нас.

– Это на вас непохоже.

– Нет. Но ведь это тоже…

– По-моему, дальше все может быть только хуже. Джордж протянул мне толстую белую папку и сказал:

– Так оно и есть.

Я прочитал:

Убийства и нападения на женщин в Северной Англии.

Я открыл дело на первой странице. Оглавление, мать его:

Джойс Джобсон, место нападения – Галифакс, июль 1974 года.

Анита Берд, место нападения – Клекхитон, август 1974 года.

Тереза Кэмпбелл, место убийства – Лидс, июнь 1975 года.

Клер Странен, место убийства – Престон, ноябрь 1975 года.

Джоан Ричардс, место убийства – Лидс, февраль 1976 года.

Ка Су Пен, место нападения – Брэдфорд, октябрь 1976 года.

Мари Уоттс, место нападения – Лидс, май 1977 года.

– Совершенно секретно.

Я кивнул:

– Естественно.

– Мы передали этот список во все правоохранительные органы страны.

– И вы считаете, что все эти женщины стали жертвами одного и того же человека?

– Абсолютно точно, по крайней мере, в тех трех случаях, связь между которыми мы признали публично. Но и остальные преступления нельзя списать со счетов просто потому, что у нас нет доказательств ни за, ни против.

– Черт.

– С каждым днем становится все более вероятно, что случай с Клер Стрэчен тоже его рук дело. Если мы сможем установить четкую связь между ней и остальными, нам это очень сильно поможет.

– Улики?

– Больше, чем тут, у нас.

Я перелистал страницы, пробежался глазами по строчкам:

Крестовая отвертка, брюшная полость, тяжелые прорезиненные ботинки, влагалище, маленький закругленный молоток, череп.

В глаза бросились черно-белые фотоснимки:

Аллеи, веранды, пустыри, помойки, гаражи, детские площадки.

– Что я должен со всем этим делать?

– Прочитать.

– Я бы хотел взять интервью у тех женщин, которые остались в живых.

– Ради бога.

– Спасибо.

Он посмотрел на часы и встал.

– Как насчет раннего обеда?

– С радостью, – снова соврал я, убивая очередного ангела.

В дверях Джордж Олдман остановился.

– Я тут болтаю-болтаю, а ведь это ты хотел взять у меня интервью, черт тебя побери.

– Прямо как в старые добрые времена, – улыбнулся я.

– А о чем ты хотел спросить-то?

– Вы мне как раз уже все объяснили. Я просто хотел узнать, не связываете ли вы с последним случаем какие-нибудь прошлые убийства или нападения.

– И?

Мы стояли в дверях, застряв между кабинетом и коридором. Женщины в синих комбинезонах драили стены и пол.

– И не пытался ли он выйти на связь.

Олдман оглянулся на свой письменный стол.

– Нет, не пытался.

Джордж принес кружки.

– Жрачка будет минут через пять.

В училище было тихо, пара полицейских, увидев нас, быстро допили свое пиво. Большинство посетителей – адвокаты и бизнесмены.

Джордж был знаком со всеми.

– Как Уэйкфилд? – спросил я.

– Ты знаешь, хорошо.

– Скучаете по Лидсу?

– О да, но я ведь все равно езжу туда каждый божий день. Особенно сейчас.

– А Лилиан и девочки? У них все в порядке?

– Да, спасибо.

Стена была на месте, высокая, как и прежде.

Автокатастрофа четыре-пять лет тому назад. Его единственный сын погиб, одна из дочерей парализована. По городу ходили всевозможные слухи.

– Вот и хорошо, – сказал Джордж, когда перед нами оказались две тарелки с печенью.

Мы ели молча, украдкой поглядывая друг на друга, обдумывая вопросы, забраковывая их под весом тысячи запретных тем, кошмарных воспоминаний, трясин и ловушек. И на секунду, на одно-единственное мгновение, где-то между печенкой и луком, мишенью для дротиков и стойкой бара мне стало жалко этого крупного мужика, сидящего передо мною, жалко, как будто он не заслужил те неприятности, которые ему пришлось пережить, те уроки, которые ему еще предстояло усвоить, как будто никто из нас не заслужил наших жестоких городов и неверующих священников, наших бесплодных женщин и несправедливых законов. Но я вспомнил все, что мы натворили, чем мы поступились, я вспомнил жизни, которые мы украли и потеряли, и я понял, что был прав, когда сказал, что дальше будет только хуже, намного хуже; уроки, которые нам всем еще предстоит усвоить.

Он бросил вилку и нож на пустую тарелку и спросил:

– А почему ты хотел знать, не пытался ли он вступить с нами в контакт?

– Предчувствие, ощущение.

– Вот как?

Я проглотил остатки своего обеда, первого за долгое время.

– Если это один и тот же мужик, то он захочет, чтобы вы это знали.

– Почему ты так думаешь?

– А вы разве не захотели бы?

Обратно в Лидс я поехал длинной дорогой, по пути заехав в паб «На полпути», чтобы выпить еще одну, третью кружку пива.

– Отнюдь. Тайны должны оставаться тайнами.

И еще одну.

Радио:

Во время торжественного открытия здания Администрации Кенсингтона и Челси принцессу Анну приветствовали шумные демонстранты. В полицию поступают просьбы не переходить к новой процедуре подачи заявлений. Азиату присудили три года лишения свободы за убийство европейца.

Три года, ни больше ни меньше.

Была среда, 1 июня 1977 года.

Редакция – в лихорадке по поводу предстоящих скачек.

– Что у тебя, Джек? – крикнул Гэз.

– Я еще не смотрел.

– Он не смотрел, мать твою! Ты что, Джек? Это же скачки! И притом юбилейные!

– Это – скачки для простого народа, – вторил ему Джордж Гривз. – Не то, что этот ваш Королевский кубок.

– Ожидается более двухсот пятидесяти тысяч зрителей, – сказала Стеф. – Будет здорово.

Я развернул листок, пряча под ним дело.

Билл Хадден заглянул мне через плечо и присвистнул:

– Министрель, пять к одному.

– Если Лестер выиграет, это будет уже его восьмая победа, – сказал Гэз.

Я хотел свернуть листок, но не хотел снова видеть папку.

– А если не выиграет – ты этого не переживешь, да?

– Давай Джек. Ставь на Бодлера, – улыбнулся Билл.

Я сделал над собой усилие.

– А ты что думаешь, Джордж?

– Я предпочитаю покрупнее.

– Дай ему по морде, Стеф, – закричал Гэз. – Пусть не говорит о тебе в таком тоне.

– Джек, дай ему как следует, – засмеялась Стеф.

– Роял Плюм, – сказал Джордж.

– Кто жокей?

– Джо Мерсер, – ответил Гэз.

Джордж Гривз разговаривал сам с собой:

– Роял Плюм в год Юбилея – это судьба.

– Ну давай, Джек. Мне хотелось бы попасть на ипподром до старта.

– Подожди, Гэз. Подожди.

– Хочешь выиграть миллион? – смеялась Стеф.

– Нашего Джека только могила исправит, – сказал Гэз.

– Хот Гроув, – объявил я.

– Так тому и быть: Карсон и Хот Гроув, – сказал Гэз, выходя из редакции.

Час спустя Пиггот выиграл восьмые скачки подряд. Мы все проиграли и пошли в Пресс-клуб заливать свои беды.

– Проблема со скачками в том, что они похожи на секс: отличный разгон, но через две минуты тридцать шесть целых и сорок четыре сотых секунды все уже закончилось, – сказал Джордж.

– Говори за себя, – ответил Гэз.

– Если ты не француз, – подмигнула Стеф.

– Да, у тех даже разгона нет.

– А ты-то откуда знаешь, Джордж Гривз, – взвизгнула Стеф. – У тебя последний раз был десять лет тому назад и, готова спорить, ты даже не удосужился снять носки.

– Ты сама так просила, сказала, что это тебя возбуждает.

Я взял дело и собрался идти.

– Надо было ставить на тройку лидеров, Джек! – крикнул Гэз.

Серое вечернее небо, духота от надвигающегося дождя, листья, зеленые, прелые стучат в мое окно: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

Луна – внизу. Протокол – на столе.

Убийства и нападения на женщин в Северной Англии.

Сахар рассыпан, молоко скисло.

В голове чисто, в глазах пусто.

Невезучие звезды попадали на землю, они издевались надо мной, мучили меня своими идиотскими детскими присказками.

Джек Смирный не ел жирное.

Джек – ловкий, Джек – на веревке.

Джек-обжора залез на гору.

Джек и Джилл выбились из сил.

Никакой Джилл нет, все Джилл пропали, остались только Джеки.

Джек-попрыгунчик, Джек-молодец.

Джек, Джек, Джек.

Да, я – Джек.

Юнион Джек.[16]16
  Юнион Джек – название государственного флага Великобритании.


[Закрыть]

Та же комната, всегда одна и та же комната.

Имбирное пиво, черствый хлеб, пепел в камине.

Она – в белом, она чернеет до кончиков ногтей, она пытается подтащить мраморный умывальник к дверям, спотыкается, не держится на ногах от усталости, падает на стул со сломанной спинкой, бредит, говорит непонятно что, слова в ее рту, образы в ее голове, в них ничего не разобрать, она потерялась в своей собственной комнате, как будто свалилась откуда-то, раскололась на части, и никто не может собрать ее в единое целое, ее послания, которые никто не получает, не расшифровывает, не переводит.

– Чем мы заработаем себе на жизнь? – поет она.

Всего лишь послания из ее комнаты, застрявшие между живыми и мертвыми, мраморный умывальник перед дверью.

Но осталось недолго, теперь недолго.

Всего лишь комната и девушка в белом, чернеющая до кончиков ногтей и дыр в голове, всего лишь девушка, прислушивающаяся к шагам за окном по мостовой.

Всего лишь девушка.

Я проснулся, задыхаясь, я горел, я был уверен, что они уже ждут.

Они улыбнулись и взяли меня за руки и за ноги.

Я закрыл глаза и позволил им утащить меня прямо в комнату, в ту самую комнату, всегда в одну и ту же комнату.

Разное время, разные места, разные города, разные дома и всегда одна и та же комната.

Всегда одна и та же чертова комната.

Обнаженное тело лежит на спине в центре кровати, повернутое слегка влево по своей оси. Левая рука, согнутая в локте под прямым углом, лежит близко к туловищу, ее предплечье прижато к животу. Правая рука, слегка согнутая в локте, лежит на матрасе в некотором удалении от туловища ладонью вверх, ее пальцы сжаты в кулак. Ноги широко раскинуты, левое бедро расположено под прямым углом к туловищу, правое – под тупым углом к лобковой кости.

Кожные покровы живота и бедер полностью сняты, брюшная полость очищена от внутренних органов. Грудь вырезана, руки иссечены несколькими рублеными ранами, лицо изуродовано до неузнаваемости. Ткани шеи разрезаны по всей ее поверхности до позвонков.

Внутренние органы обнаружены в разных местах: матка, почки и одна грудь – под кроватью, вторая грудь – у правой стопы жертвы, печень – между стоп, кишечник – справа от тела, селезенка – слева, лоскуты кожи, снятые с живота и бедер, – на столе.

Постельное белье по правую сторону от тела пропитано кровью. На полу обнаружена лужа крови площадью приблизительно в два квадратных фута. Стена справа от кровати, расположенная параллельно шее потерпевшей, забрызгана кровью.

Лицо изрезано во всех направлениях. Нос, щеки, брови и уши частично удалены. Губы обожжены кипятком, несколько неровных разрезов тянутся к подбородку. Черты лица жертвы изуродованы до неузнаваемости.

Кожа и мягкие ткани шеи разрезаны до позвоночника, пятый и шестой шейный позвонки отмечены глубокими зарубами. Порезы на передней поверхности шеи окружены крупными кровоподтеками.

Дыхательные пути перерезаны в нижней части гортани по крикоидному хрящу.

Обе груди удалены с помощью почти правильных круговых разрезов, грудные мышцы рассечены до ребер. Ткани между четвертым, пятым и шестым ребрами прорезаны насквозь таким образом, что сквозь образовавшиеся отверстия видно содержимое грудной полости.

Кожа и ткани живота от реберной дуги до лобковой кости разделены на три крупных лоскута и полностью удалены. Передняя поверхность правого бедра препарирована до кости, кожа снята единым лоскутом, включающим внешние половые органы и часть правой ягодицы. С левого бедра снята кожа, фасция и мышцы до колена. Левая икра обнаруживает длинный глубокий порез кожи и тканей до глубоких мышц, тянущийся от колена и заканчивающийся в пяти дюймах от голеностопного сустава.

Оба плеча и предплечья имеют многочисленные рубленые раны.

На правом большом пальце обнаружен небольшой поверхностный порез длиной приблизительно в один дюйм, окруженный кровоподтеками; на тыльной поверхности руки имеются ссадины сходного характера.

Вскрытие грудной полости показало, что в верхней части правого легкого имеются старые плотные спайки. Нижняя его часть вырвана.

Левое легкое уцелело, спайки имеются в самой верхней его части, а также по краям. В содержимом легкого обнаружено несколько уплотнений.

Сердечная сумка открыта снизу.

В брюшной полости обнаружены остатки не до конца переваренной пищи; рыба, картофель и прочая пища находятся также в остатках желудка и кишечника.

Спиталфилдс, 1888 год.

Сердце жертвы отсутствует, дверь комнаты заперта изнутри.

Я проснулся и увидел их, они по-прежнему сидели на диване.

Я вскочил с кровати и, сметя их в сторону, распахнул досье Олдмана:

Убийства и нападения на женщин в Северной Англии.

Я читал и читал до тех пор, пока глаза мои не покраснели и не начали кровоточить от всего прочитанного.

И тогда я стал печатать, печатать под их болтовню, кружившую по комнате в кошмарном диссонансе, а Кэрол насмехалась надо мной, ругала меня:

– Ты опоздал, ты опоздал, ты всегда сильно опаздываешь.

Заткнув ухо укушенным пальцем, я продолжал печатать, переписывая текст подходящими по случаю яркими, свежими кроваво-красными чернилами.

В самый глухой час ночи, до зари и рассвета, я закончил работать. Мне осталось одно:

Я снял трубку и поволок цифры по телефонному диску, чувствуя, как с каждым его поворотом мой желудок закручивается все туже и туже.

– Это я, Джек.

– Я уж думал, ты никогда не позвонишь.

– Мне так тяжело.

– А легко никогда не бывает.

– Мне надо с тобой увидеться.

– Лучше поздно, чем никогда.

Я снова проснулся с рассветом и новым мягким дождем. Они спали, увянув на моей мебели.

Я лежал в одиночестве, глядя на трещины на потолке, трещины в краске, и думал о ней, думал о нем, ждал, когда подаст голос святая Анна.

Я встал и на цыпочках прошел мимо них к столу.

Я вытащил лист из печатной машинки.

Я держал слова в руке и чувствовал, как кровоточит мой живот.

Йоркшир, 1977 год.

Сердце потерпевшей отсутствует, дверь комнаты по-прежнему заперта изнутри.

Она подошла ко мне сзади, заглянула через плечо, обдавая теплом мое ухо, глядя на написанные мною слова:

Вчерашние новости, завтрашние заголовки.

Йоркширский Потрошитель.

* * *

Звонок в студию: Я бы хотел спросить доктора Рабиновича…

Джон Шарк: Раазиновича.

Слушатель: Ну да. Я бы хотел спросить его, вот он типа говорит, что все эти преступления были совершены, а о них никто не знает…

Доктор Раазинович: Да, это так. Свыше восьмидесяти пяти процентов.

Слушатель: Ясно. Короче, я вот что хочу спросить: а где же тогда все жертвы?

Доктор Раазинович: Жертвы? А жертвы – везде.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Четверг, 2 июня 1977 года

Глава пятая

Копать:

Двадцать четыре часа непрерывного рытья.

Без сна с тех пор, как мы покинули Престон —

Обратный путь в среду утром, Радкин и Эллис – похмельные черти – без сознания на заднем сиденье автомобиля.

Дома. В Милгарте все по-прежнему – хаос и тела, информация поступает со скоростью одна единица в минуту, и ни у одной сволочи нет времени, чтобы проверить ее как следует. Я думаю: его имя может быть уже здесь, в этой комнате, оно здесь, написанное черным по белому, оно здесь, оно ждет меня.

Я гонюсь за списками, охочусь на звонки.

Три часа тридцать минут – звонок, которого я меньше всего ждал: очередное почтовое отделение, очередной почтальон.

Радкин достает Ноубла:

– А какое, черт побери, отношение это имеет к Бобу?

– У нас больше никого нет.

– У меня тоже.

Запрет на ненормированный рабочий день снова вступает в силу. Пока мы были за холмами, в Престоне, рядовые проголосовали за его повторное введение. Радкин толкает свою речь типа: «А за что их винить?»

– Ты ведешь себя как настоящий мудак, Джон. Это же всего на пару дней.

– Это – дерьмо собачье. У нас нет пары дней. Он должен работать на Отдел расследования убийств проституток.

Но Ноубла уже и след простыл, а я возвращаюсь к своим чертовым почтовым делам:

На мне – Хэнгинг-Хитон, Скиптон, Донкастер и теперь вот Селби.

Черт, провалы от начала до конца.

Дело пошло бы в отдел ограблений, и эти гребаные мудаки получили бы по пять лет максимум, если бы не начали палить из своих дурацких пушек в Скиптоне и не избивали бы каждый раз старперов до полусмерти.

Убийство: жизнь за жизнь.

Молодцы, ребята:

Считается, что подозреваемых было четверо, они были в масках и перчатках и говорили с местным акцентом.

Возможно, цыгане: вот это сюрприз.

Возможно, черные: никаких сюрпризов.

Характер насилия указывал на белых в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, с опытом и чрезмерным увлечением «Заводным апельсином».[17]17
  «Заводной апельсин» – фильм Стэнли Кубрика (1971) по одноименному роману Энтони Берджесса, герои которого – подростки, совершавшие вооруженные ограбления магазинов и частных домов и отличавшиеся особой жестокостью по отношению к своим жертвам.


[Закрыть]

Селби на проводе:

Мистер Рональд Прендергаст, шестьдесят восемь лет, закрывал свой почтовый филиал на углу Нью Парк-роуд, когда в помещение вторглись трое вооруженных людей в масках.

Началась борьба, во время которой мистеру Прендергасту было нанесено несколько ударов тупым предметом, в результате чего он получил серьезные черепно-мозговые травмы и потерял сознание.

Пять часов тридцать минут – я уже на месте. Вечер проходит между местом преступления и больницей в ожидании того, что дедуля Прендергаст придет в себя.

Жена занималась цветами в церкви, сучка везучая.

Восемь вечера – я хожу взад-вперед по больничным коридорам, звоню, звоню и звоню:

Звоню Дженис.

По нулям -

Зная, что она работает, я готов ползти по улицам, готов па все на свете, лишь бы ее увидеть, лишь бы ее остановить.

Звоню домой.

По пулям -

Луиза и Бобби в одной больнице, я – в другой, не в той, в которой должен быть.

Звоню в Милгарт.

Хуже нуля —

Крейвен снимает трубку, Ноубла и Радкина днем с огнем не сыщешь, горы записей с информацией и никого, кто мог бы ею заняться. Крейвен кладет трубку, я вижу, как он хромает в сторону Отдела по борьбе с проституцией, я думаю, все это придумано специально для него, вот для этой его идиотской усмешки.

Девять часов – и, похоже, мистер Рональд Прендергаст мало что сможет мне рассказать. У него текут слюни, он похож на давно заждавшуюся смерть, а я молюсь и молюсь, чтобы он держался, чтобы эта история не превратилась в двойное убийство, теперь я знаю, я знаю, как сильно я этого хочу:

Отдел расследования убийств проституток.

И теперь зная, теперь зная почему:

Дженис.

Спустя два часа получаю ответ на свои молитвы. Ответ положительный:

– Сержант Фрейзер, пройдите, пожалуйста, в приемную.

Вдоль по коридору, из реанимации обратно в ад – Радкин из Лидса призывает меня на базу:

– Мы нашли Бартона.

Наступаю на педаль, обратно в город, весь Милгарт жужжит, звенит, горит. Полуночное собрание:

– ВЕДИТЕ ЕГО.

Рация оживает:

– Пора, – трещит голос Ноубла в ночи. Четверг, 2 июня 1977 года.

– Слава богу, мать его, – подвывает Эллис.

Мы выходим из машины и переходим Мариголд-стрит. Это – Чапелтаун, город Лидс.

Радкин, Эллис и я:

Пистолет, кувалда и топор.

С крыльца я вижу парней Крейвена, идущих по улице. Остальные заходят с черного входа.

Нам достался парадный.

Эллис держит в руках кувалду.

Радкин глядит на часы.

Мы ждем.

Четыре утра.

Большой Джон кивает Эллису.

Заходи – не бойся, выходи – не плачь.

Тот поднимает кувалду над головой, орет:

– Вставай-поднимайся, черномазый мудак! – и обрушивает ее на зеленую дверь, щепки летят во все стороны, а он вытаскивает кувалду из прорехи и размахивается снова, потом Радкин открывает дверь носком ботинка, и мы входим, я стремаюсь, не дай бог, придется разрядить пушку, и тут же чуть не помираю со смеху, увидев, что один из парней Прентиса застрял в кухонном окне, его жирная задница не лезет ни туда, ни сюда, а мы уже несемся вверх по лестнице, на второй этаж, где наш засоня Стив Бартон стоит в чем мать родила, трет свои зенки, чешет яйца и обделывается – и все это ровно за пять секунд, которые понадобились ему для того, чтобы засечь меня с топором, которым я бью по ступенькам и ору на этого придурка, за мной – Радкин, Эллис и два комплекта пуль, озвучивающие четыре часа, которые мы просидели в машине, просидели в непроглядной адской тьме без телефона, без Дженис, без ничего, просидели в ожидании команды, и я бью Бартона без предупреждения, он сгибается пополам и катится вниз по лестнице, прямо на Радкина и Эллиса, а те помогают ему пинком и ударом и рвут за ним, потому что не хотят, чтобы их опередили Прентис и Крейвен, и я присоединился бы к ним незамедлительно, но какая-то баба – то ли сестра Бартона, то ли мать, то ли тетка, или еще какая-нибудь представительница его бесчисленного, бля, племени – спешит ему на подмогу, высовывается из спальни, но я хватаю ее за сиську, потом сую ей руку между ног и заталкиваю обратно в комнату, где начинает плакать младенец, а баба боится к нему подойти, она думает о том, где бы спрятаться, думает, что сейчас ее изнасилуют, а я как раз и хочу, чтобы она так думала, чтобы сидела в комнате и не мешалась, а еще я хочу, чтобы она заткнула своего чертова ублюдка, чтобы он перестал напоминать мне о Бобби, чтобы я перестал ненавидеть и его, и ее, и Бобби, и Луизу, и всех на этом блядском белом свете, кроме Дженис, но особенно – чтобы я перестал ненавидеть себя.

Я хлопаю дверью.

Они уже выволокли Бартона на улицу, голого – прямо на дорогу, в домах вдоль по улице зажигается свет, открываются двери, а Ноубл, начальник уголовного розыска Питер Ноубл, храбрый, как и полагается большому начальнику, стоит посреди улицы, как у себя дома, руки в боки, как будто ему по хер, кто все это видит, он подходит прямо к Бартону, пытающемуся сжаться в маленький комочек, скуля, как крохотная собачонка, а Ноубл оглядывает собравшихся, чтобы убедиться, что все смотрят, и чтобы убедиться, что все знают, что он знает, что все смотрят, потом он наклоняется и говорит что-то Бартону на ухо, после чего поднимает его с асфальта за дреды, плотно наматывая их на кулак, поднимая его на цыпочки, хозяйство парня в предрассветной мгле и не разглядеть, а Ноубл смотрит на окна, на дергающиеся занавески вдоль по Мариголд-стрит и спокойно так говорит:

– Да что это с вами, придурки? Женщине ее собственные кишки на уши намотали, а вы, бля, и пальцем пошевелить не соизволили. Разве мы не просили вас по-хорошему, разве не умоляли вас сказать нам, где прячется этот кусок дерьма? А? Разве мы пришли и перевернули ваши чертовы дома вверх тормашками? Разве мы забрали вас всех в кутузку? Нет, мать вашу, ничего такого мы не сделали. А вы все это время прятали его под своими, бля, кроватями, прямо перед нашими, бля, носами.

К дому подъезжает фургон и останавливается.

Рядовые открывают заднюю дверь.

Ноубл швыряет Бартона о борт фургона, тот поднимается, шатаясь, он весь в крови. Ноубл толкает его внутрь.

Начальник уголовного розыска Ноубл оборачивается и еще раз смотрит на Мариголд-стрит, на пустые окна, на неподвижные занавески.

– Давайте-давайте, прячьтесь, – говорит он. – В следующий раз мы вас ни о чем просить не будем.

Он сплевывает, запрыгивает в фургон и исчезает из виду.

Мы разбредаемся по машинам.

Мы входим в Милгарт. Бартон уже в Брюхе – в огромной камере, похожей на чертову пещеру, в подвале, с неоновыми лампами и каменными полами.

В помещении человек двенадцать – пятнадцать.

Стив Бартон – на полу, по-прежнему абсолютно голый, дрожащий, трясущийся от ужаса.

Мы стоим, курим, стряхиваем пепел то туда, то сюда, Крейвен хвастается своими синяками и царапинами, полный черной ненависти, остальные скучают, ждут развлечений.

И как раз когда я начинаю думать о Кенни Д., не зная, смогу ли я высидеть еще одно избиение негритоса, Ноубл проталкивается сквозь толпу, и все встают в круг, оставляя в центре Бартона и Ноубла, христианина и льва.

Ноубл держит в руках белый пластиковый стаканчик – в таких носят кофе из автомата на втором этаже.

Он заглядывает в него, смотрит на Бартона, затем швыряет стаканчик на пол перед его носом и говорит:

– Я хочу, чтобы ты в него кончил.

Бартон поднимает глаза в красных прожилках.

– Ты слышал, что я сказал? – говорит начальник уголовного розыска Питер Ноубл. – Давай, накапай нам туда своего «сока джунглей».

Бартон стреляет глазами в поисках дружелюбного лица, хоть какой-то помощи, на секунду его глаза встречаются с моими, и в них загорается надежда, но, не найдя поддержки, его взгляд движется дальше, пока снова не упирается в белый пластиковый стаканчик в центре комнаты.

– Черт, – шепчет он, дикий ужас пробирает его до самых мощных черных костей.

– Давай, надрачивай, – шипит Ноубл.

И тут народ начинает медленно хлопать в ладони, и я среди них, отбивая ритм, отмеряя время, а Бартон ерзает по полу туда-сюда, свернувшись в самый маленький клубок, в который только может сжаться его тело, туда-сюда, выхода нет никакого, туда-сюда, выхода нет.

Ноубл кивает, и хлопки прекращаются.

Он наклоняется и берет Бартона за подбородок:

– Я тебе, парень, помогу. Давай представим, что твоя мертвая лярва на самом деле не умерла и это был всего лишь кошмарный сон, да? Давай представим ее голой, представим, что она тебя хочет, представим ее возбужденной, ага. Спорим, что ты мог ее здорово возбудить, а, Стив? Спорим, что, если ты захочешь, твой хер может увеличиться до огромных размеров, а, Стив? Давай, покажи нам, какой у тебя большой черный хер. Покажи нам, какой большой он у тебя делается для Мари. Ну, давай, парень, не стесняйся. Мы же тут все свои, ты среди друзей. Мы же не хотим отправить тебя к каким-нибудь жирным быкам из Ар-мли, правда? Мы можем и без этого обойтись. Давай представим себе старую добрую Мари, голую и возбужденную, жаждущую твоего большого хера, представим, что ты гладишь ее по мохнатке, а она раздувается, розовеет и становится похожей на маленькую сочную булочку, она так тебя и ждет. У-у-у. О-о-о. Ой, что это? Капелька драгоценного эликсира показалась, так и норовит выскользнуть. Давай, Стив, она же не умерла, ты же ее не убил, она здесь и хочет тебя, ждет когда ты засунешь в нее свой большой хер и покажешь ей небо в алмазах. Давай, надрачивай. Давай, она уже истекает соком и ждет, умоляет, переворачивается на живот и засовывает свои маленькие толстые пальчики прямо в свою сочную дырочку, не понимает, куда же ты делся, мать твою, когда она нуждается в твоем участии. «Где же Стиви?» – думает она, а дверь открывается, и в комнату входит жирный черный хер, но это не ты, так ведь, Стиви? Это не твой жирный черный хер, правда? Это кто-то другой. Так-так, не твой ли это старый кореш Кенни Д.? Не он ли смотрит на нее, лежащую, возбужденную, голую, засунувшую пальцы себе в мохнатку, потому что тебя не дозовешься? Тут он вываливает свое хозяйство и вставляет ей, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, пока у нее не начинает течь по ногам. А вот и ты, входишь, врубаешься: он и она, твоя баба и твой кореш изображают древнее чудовище с двумя головами, и ты злишься, не так ли, Стив? Ты злишься, и тебя можно понять. Он – со своим большим черным хером в твоей бабе, твоей белой бабе, которая, по идее, должна впахивать на тебя, зарабатывать червонцы, а не заниматься всякой херней с твоим корешем, да еще за так. Противно, правда? Аж блевать охота. Твой кореш с твоей бабой. Прямо в голове не укладывается, да? Так ведь оно все и было, а, Стив? И тебе надо было отыграться, отплатить ей сполна, а, Стив? Надо было?