Текст книги "1977. Кошмар Чапелтауна"

Часть вторая
Полиция amp; воры

Звонок в студию: Вот смотрите (читает): Мужчины зарабатывают в среднем семьдесят два фунта стерлингов в неделю – это до налогов.

Джон Шарк: Вы, Боб, тоже столько получаете?

Слушатель: Конечно нет. Может быть, где-то на юге кто-то имеет такую зарплату, но только не здесь.

Джон Шарк: Это тот же самый отчет, согласно которому в стране – девять миллионов пенсионеров, а иммигранты составляют три процента населения.

Слушатель: Начнем с того, что вот эти два показателя они точно перепутали между собой, черт их побери.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Пятница, 3 июня 1977 года

Глава шестая

Юбела…

– Дважды. Он ударил меня дважды, прямо по макушке.

Миссис Джобсон наклонилась вперед и раздвинула свои седые волосы, чтобы показать вмятины на черепе.

– Вы пощупайте, – предложил ее муж.

Я потянулся, чтобы потрогать ее макушку. Корни ее волос были жирными на ощупь, вмятины – как большие пустые кратеры.

Мистер Джобсон наблюдал за выражением моего лица.

– Ничего себе дырка, да?

– Да, – ответил я.

Была пятница, почти одиннадцать часов утра. Мы сидели в уютной гостиной мистера и миссис Джобсон, в нижней части Галифакса, попивая кофе и передавая фотографии, говоря о том самом дне, когда неизвестный мужчина два раза ударил миссис Джобсон по голове молотком, задрал ей юбку, стащил с нее лифчик, царапнул по животу отверткой и кончил ей на грудь.

И среди всех этих фотографий, среди фигурок и побрякушек, среди открыток и пустых ваз, среди портретов членов королевской семьи стояли десятки бутылочек и коробочек с таблетками, потому что миссис Джобсон ни разу не покидала своего дома с того самого вечера, три года назад, когда по пути с еженедельного девичника ей повстречался мужчина с молотком и отверткой, а она ведь просто шла от подруг; подруг, которые тоже перестали ходить на девичники, их побили мужья, когда узнали, что полиция подозревает, будто миссис Джобсон была не прочь подработать на булавки, отсасывая черным на автовокзале по пути домой с этих самых девичников, миссис Джобсон, которая с того последнего девичника в 1974 году ни разу не покинула своего дома, даже ради того чтобы стереть граффити с входной двери; граффити, где было написано, что она сосет у черных на автовокзале, граффити, которое ее муж, славный мистер Джобсон, закрасил, невзирая на больную спину, да еще дважды; то самое граффити, из-за которого их Лесли перестала ходить в школу – из-за всего того, что там говорили о ее маме и черных на автовокзале. Дело дошло до того, что однажды Лесли, стоя в ночнушке вот здесь, у этой лестницы, после того как она в третий раз за неделю описалась во сне, прямо взяла и спросила маму, не ходила ли та на автовокзал с черными и, миссис Джобсон сказала в тот вечер, и потом еще не раз повторяла, – она сказала:

– Бывают дни, когда я жалею, что он тогда меня не прикончил.

Мистер Джобсон кивал.

Я поставил кофейную чашку на низкий журнальный столик, рядом с карманным диктофоном «Филипс». Колесики крутились.

– И как вы чувствуете себя сейчас?

– Лучше. То есть я знаю, что народ снова начинает болтать каждый раз, когда появляется новая жертва, потому что каждый раз это – проститутка. Мне просто хочется, чтобы они поскорей уже поймали этого ублюдка.

– А с Анитой вы еще не встречались? – спросил мистер Джобсон.

– Встречаюсь сегодня, после обеда.

– Передавайте ей привет от Дональда и Джойс.

– Обязательно.

В дверях мистер Джобсон сказал:

– Вы уж извините за фотографии, мы же просто…

– Не переживайте, я знаю. Уже то, что вы пустили меня в свой дом, было очень любезно с вашей стороны.

– Если это как-то поможет поймать…

Тут мистер Джобсон глянул на улицу и тихо сказал:

– Дайте мне десять минут наедине с этой падлой. Больше я ничего не прошу. Мне и молоток с отверткой, мать их, не понадобятся.

Я стоял на его крыльце и кивал.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Еще раз спасибо, – сказал я.

– Пожалуйста. Позвоните нам, если что-то узнаете.

– Разумеется.

Я сел в «ровер» и поехал прочь.

Юбело…

Анита Берд жила в Клекхитоне, в точно таком же доме с верандой, как у Джобсонов, и оба дома стояли на вершине крутого холма.

Я постучал в дверь и стал ждать.

К двери подошла женщина с высветленными перекисью волосами и ярким макияжем.

– Джек Уайтхед. Мы говорили с вами по телефону.

– Входите, – сказала она, – и простите за беспорядок.

Мы прошли в мрачную гостиную. Она сдвинула с дивана стопку выстиранного белья, и я сел.

– Чайку?

– Я только что выпил целую чашку, спасибо. Дональд и Джойс просили передать привет.

– Ясно, спасибо. Как она?

– Я ее почти не знаю, поэтому мне трудно сказать. Она никуда не выходит.

– Со мной тоже так было. А потом я решила: пошел он на хер. Простите за грубое слово, но почему же после того, что он со мной сделал, я должна сидеть дома, как в тюрьме, а он будет свободен, блин, как ветер? Нет уж, спасибо. Так что в один прекрасный день я себе сказала: Анита, либо ты перестанешь сидеть тут, под замком, как последняя дура, либо накладывай на себя руки, и дело с концом, потому что иначе от тебя все равно никакого толка.

Я кивал, пристраивая диктофон на подлокотник дивана.

– Иногда мне кажется, что с тех пор прошла уже целая жизнь, а иногда – как будто это все случилось только вчера.

– Я так понял, тогда вы жили не здесь?

– Нет, я жила у Клайва, у парня, с которым я тогда встречалась. На Камберланд-авеню. Это была еще та проблемка, ну, что он черный, и все такое.

– В смысле?

– Ну, они все думали, что это он сделал.

– Потому что он был черный?

– Поэтому, и еще потому, что он избил меня пару раз до того. Тогда еще полицию вызывали.

– Ему были предъявлены какие-либо обвинения?

– Нет, он меня каждый раз отговаривал. Он такой обаяшка, Клайв.

– А где он сейчас?

– Клайв-то? В Армли, кажется. Сидит.

– Сидит?

– Ударил какого-то мужика на Интернациональной. Полиция его ненавидит, и давно. Дурачок сыграл им на руку.

– А когда он выйдет?

– Да никогда, блин, была бы моя воля. Вы уверены, что не хотите чаю?

– Ну, раз вы так настаиваете.

Она засмеялась и пошла в кухню.

Стоявший в углу телевизор работал без звука, дневные новости: кадры из Ольстера сменились репортажем о министре энергетики Веджвуд-Бенне.

– Сахар? – Анита Берд подала мне чашку.

– Пожалуйста.

Она принесла из кухни пакет.

– Вы уж извините, – сказала она.

– Спасибо.

Мы сидели, пили чай и смотрели беззвучный крикет из Олд-Трэффорда.

Вторая Попытка.

– Может, вы все-таки расскажете, как это случилось? – сказал я.

Она поставила чашку с блюдцем на стол.

– Да, конечно.

– Это было в августе 1974 года, так?

– Да, пятого числа. Я пошла в «Биббис» искать Клайва, но…

– В «Биббис»?

– Это клуб такой. Он уже закрылся. Но Клайва там не было. Типичная история. Короче, я выпила, но тут мне пришлось уйти, потому что один из его приятелей, Джо, он был бухой и хотел, чтобы я пошла к нему, а я знала, что если заявится Клайв, то будет атас, так что я просто решила вернуться на Камберланд-авеню и ждать его там. Короче, я вернулась, посидела дома, но потом мне стало как-то кисло, и я решила снова пойти в «Биббис». Вот тогда это и случилось.

В комнате стало темно, солнце скрылось.

– Вы его видели?

– Ну, они решили, что да. За пару минут до того как это произошло, меня обогнал какой-то мужик. Сказал что-то вроде «Погодка сегодня подкачала» и пошел дальше. Полицейские думали, что это он и был, потому что этого мужика потом типа так и не нашли.

– А вы ему что-нибудь ответили?

– Нет, я просто шла себе и шла.

– Но вы видели его лицо?

– Ага, видела.

Она сидела с закрытыми глазами, зажав руки между коленей.

Я молчал в ее гостиной, еще одно очко в мою пользу, как будто он был рядом со мной, на диване, широкая улыбка, рука на моем колене, последние раскаты смеха среди ее мебели.

Она смотрела куда-то мимо меня широко раскрытыми глазами.

– Все в порядке?

– Он был прилично одет, от него пахло мылом. У него была аккуратная борода и усы. Он был похож на грека или итальянца. Знаете, бывают такие симпатичные официанты?

Он поглаживал свою бороду, улыбаясь.

– У него был акцент?

– Местный.

– Он был высокий?

– Да нет, не особенно. Да, он был в каких-то сапогах, таких высоких, с каблуками.

Он качал головой.

– Значит, он прошел мимо вас и…

Она снова закрыла глаза и медленно сказала:

– И потом через пару минут он меня ударил, вот и все.

Он подмигнул и исчез.

Она наклонилась и разгладила свои светлые волосы на макушке.

– Вот, потрогайте, – сказала она.

Я протянул руку, чтобы потрогать очередную макушку, очередные поврежденные краской корни волос, очередной огромный и пустой кратер.

Я прощупал контуры вмятины, ощутил мягкость под волосами.

– Хотите, я вам шрамы покажу?

– Давайте.

Она встала и задрала тонкий свитер, обнажив широкие красные полосы, тянувшиеся через дряблый белый живот.

Они были похожи на гигантских средневековых пиявок, сосущих ее кровь.

– Можете потрогать, если хотите, – сказала она, подходя поближе и беря меня за руку.

Она провела моим пальцем по самому глубокому шраму. У меня напрягся член и пересохло в горле.

Она задержала мой палец в самой глубокой точке.

Через минуту она сказала:

– Если хочешь, мы можем подняться наверх.

Я кашлянул и отстранился.

– Я не думаю…

– Женат?

– Нет. Больше…

Она опустила свитер.

– Я тебе просто не нравлюсь, да?

– Да нет, дело не в этом.

– Не волнуйся, дорогой. Я мало кому нравлюсь в последнее время. Жертва маньяка, известная по всей округе тем, что якшается с черномазыми – это я. Сейчас мне только и удается потрахаться что с неграми да придурками всякими.

– Поэтому вы меня и спросили?

– Да нет, – улыбнулась она. – Ты мне просто понравился.

В машине – без сил, ковыряясь в порции рыбы с картошкой… те, которые остались в живых.

Я посмотрел на часы.

Мне пора было ехать.

Под арками, под темными-претемными арками: Свайнгейт.

Мы договорились встретиться в пять – в пять, потому что будет еще светло.

Я поставил машину в начале улицы и сразу же увидел его в противоположном конце, там, у гостиницы «Скарборо», в том же плаще и шляпе, несмотря на погоду, назло погоде, с тем же чемоданчиком, как и в прошлый раз:

Воскресенье, 26 января 1975 года.

– Отец Лоуз, – сказал я, держа руку в кармане.

– Джек, – улыбнулся он. – Сколько лет, сколько зим!

– Их все равно не хватит.

– Джек, Джек. Все тот же, все та же печаль.

Я думал: не здесь, не на улице.

– Может, зайдем куда-нибудь, в какое-нибудь тихое место? – предложил я.

Он кивнул на большое черное здание, нависшее над «Скарборо»:

– «Гриффин»?

– Почему бы и нет.

Святой отец Мартин Лоуз повел меня за собой, он шел, сгорбившись, на шаг впереди – великан, слишком крупный для этого мира, равно как и для следующего, его седые волосы торчали из-под шляпы, облизывая воротник его плаща. Он обернулся, чтобы подогнать меня, между прохожими, мимо магазинов, между машин, под строительными лесами – в темное фойе «Гриффина».

Он махнул рукой в сторону пустых стульев в дальнем углу зала, двух стульев с высокими спинками, под незажженной лампой. Я кивнул.

Мы сели, он снял шляпу, положил ее на колени, поставил чемоданчик к ноге.

Он снова улыбнулся мне сквозь длинную седую щетину и грязную желтую кожу, похожую на старую газету, похожую на мою.

От него пахло рыбой.

К нам подошел официант-турок.

– Махмет, – сказал отец Лоуз. – Как у вас дела?

– Отец, я так рад вас видеть. У нас все хорошо, у нас всех. Спасибо.

– А как школа? Малыши привыкли?

– Да, отец. Спасибо. Все вышло точно так, как вы говорили.

– Ну, если я когда-нибудь чем-то еще смогу вам помочь, пожалуйста…

– Вы слишком добры, честное слово.

– Не стоит. Мне самому было приятно.

Я закашлялся, заерзал в своем пиджаке.

– Вы уже готовы заказать, отец?

– Да, по-моему, готовы. Джек?

– Брэнди, будьте любезны. И кофе. Целый кофейник.

– Очень хорошо, сэр. Отец?

– Чайник чаю.

– Ваш обычный сорт?

– Да, спасибо, Махмет.

Он быстро поклонился и ушел.

– Очень милый человек. Он здесь не так давно, с тех пор как у них там начались проблемы.

– Хороший английский.

– Да, превосходный. Ты скажи ему об этом – будет тебе другом на всю жизнь.

– Я ему такого удовольствия не пожелаю.

Отец Лоуз снова улыбнулся той же загадочной улыбкой легкого недоверия, от которой его собеседника бросало то в жар, то в холод.

– Да ладно уж, – сказал он. – Ты слишком строго к себе относишься. Мне приятно быть твоим другом.

– Вряд ли это чувство можно назвать взаимным.

– Палки и камни, Джек. Палки и камни.

– Она вернулась, – сказал я.

Он опустил глаза на шляпу, которую держал в руках.

– Я знаю.

– Как ты мог?

– Твой звонок прошлой ночью. Я почувствовал…

– Что почувствовал? Мою боль? Фигня все это.

– Ради этого ты и хотел со мной встретиться? Чтобы оскорбить меня? Все нормально, Джек.

– Посмотри на себя, ты – лицемерный ублюдок, сидишь тут, весь такой пафосный, прямо папа римский, в своем грязном старом плаще, со шляпой на хрене и чемоданчиком с секретами, со своим крестом и молитвами, с молотком и гвоздями, раздавая благословения гребаным негритосам, претворяя чай в вино. Мартин, это я, Джек, а не какая-нибудь одинокая, пятьдесят лет не траханная старушка. Я там был, помнишь? Той ночью, когда ты так облажался.

Я замолчал. Он сидел, не говоря ни слова.

Той ночью, когда Майкл Уильямс в последний раз держал Кэрол в объятиях.

Он сидел, крутя в руках шляпу.

Той ночью, когда Майкл Уильямс…

Он поднял глаза и улыбнулся.

Той ночью…

Я снова открыл было рот, но сообразил, что он улыбнулся официанту.

Махмет поставил напитки, достал из кармана маленький конверт и стал совать его священнику в руку.

– Махмет, я не могу. Не стоит.

– Отец, я настаиваю, – сказал он и удалился.

Я оглядел зал «Гриффина»: официант торопился обратно в свою нору, в подвал, старуха с палкой пыталась встать со стула с высокой спинкой, ребенок читал комикс, конторка у входа была освещена тусклым желтым светом, старых брошюр, картин и свечей почти совсем не было видно, и мне стало ясно, почему святой отец Мартин Лоуз выбрал именно «Гриффин», похожий на старую церковь, нуждающуюся в ремонте.

Он наклонился вперед, все еще держа в руках шляпу.

– Я могу тебе помочь.

– Так, как ты помог Майклу Уильямсу?

– Я могу сделать так, чтобы этого больше не было.

– Ты уже сделал так, чтобы Кэрол больше не было.

– Сделать так, чтобы это прекратилось.

Я посмотрел на его шляпу, на длинные пальцы с белыми ногтями.

– Джек?

– Я хочу, чтобы это прекратилось. Закончилось.

– Я знаю. И оно закончится, поверь мне.

– А другого пути нет? Только один?

– Я снял номер. Мы можем подняться туда прямо сейчас, и все закончится.

Я смотрел на старуху с палкой, на ребенка в углу, на брошюры и картины, на меркнущий свет.

Юбела, Юбело…

– Не сегодня, – сказал я.

– Я буду ждать.

– Я знаю.

Я шел обратно через городскую площадь, луна, почти полная, поднималась в синем вечернем небе, я шел обратно, мимо девушек и парней с планами на пятничный вечер, на начало юбилейных дней, обещавших дожди и возможность совокуплений, я шел через городскую площадь обратно в редакцию, зная, что могло произойти в номере наверху, обратно к тому, что уже поджидало меня совсем в другом месте, там, на моем столе, среди дождя и совокуплений. Я начинал нервничать.

Я опустил крышку унитаза и достал из кармана письмо.

Я подумал об отпечатках пальцев и о том, что сказали бы полицейские, но, с другой стороны, откуда им знать, что я в курсе, я уверен, что они ни о чем не догадываются.

Я снова посмотрел на штемпель отправителя: Престон.

Отправлено вчера.

Заказное.

Я разрезал верхний край конверта концом авторучки.

С помощью той же авторучки я вытащил из конверта лист бумаги.

Он был сложен вдвое, на тыльной стороне проступили красные чернила. Внутрь листа было что-то вложено.

Я развернул его, чтобы прочитать написанное.

Меня затрясло, уксус – в глазах, соль – во рту.

Так это кончиться не могло.

– Я позвоню Джорджу Олдману, – сказал Хадден, не отрывая взгляда от листа плотной писчей бумаги, лежавшей на его рабочем столе, не глядя на его содержимое, лежавшее рядом.

– Так, ну ладно.

Он сглотнул, снял трубку и набрал номер.

Я ждал, луна закатилась, дождь прошел, ночь пропала.

Было поздно, слишком поздно, я опоздал на целую сотню лет.

Легавый в форме приехал прямо к зданию Йоркширского главпочтамта, положил конверт вместе с содержимым в пластиковый пакет и повез Хаддена и меня прямо туда, в Милгарт, где нас под белы рученьки проводили в кабинет начальника уголовного розыска Ноубла, то есть в бывший кабинет Олдмана, где они – Питер Ноубл и Джордж – уже сидели и ждали нашего прибытия.

– Садитесь, – сказал Олдман.

Рядовой положил прозрачный пакет на стол и удалился.

Ноубл достал пинцет и выложил из пакета конверт и письмо.

– Вы оба до него дотрагивались? – спросил он.

– Только я.

– Не волнуйся, мы потом снимем твои отпечатки, – сказал Олдман.

Я улыбнулся:

– Они у вас уже есть.

– Престон, – прочитал Ноубл.

– Дата отправления?

– Похоже, вчера.

Казалось, они оба углубились в свои мысли.

Хадден сидел на краешке стула.

Ноубл положил письмо обратно в прозрачный пакет и подвинул его к Джорджу Олдману вместе с конвертом и маленьким свертком.

Тот стал читать:

Из ада.

Господин Уайтхед,

Посылаю Вам кусочек кожи, снятый мною с одной из женщин и сохраненный специально для Вас. Все остальные кусочки я зажарил и съел, и это было объедение. Если Вы еще хоть немного подождете, я пошлю вам окровавленный нож, которым они были срезаны.

Я знаю, что Вы это оцените.

Поймайте меня, когда сможете.

Льюис.

Никто не проронил ни слова.

Через некоторое время Ноубл сказал:

– Льюис?

– Это ведь ненастоящее имя, да? – спросил Хадден.

Олдман поднял глаза и уставился на меня через стол.

– Как думаешь, Джек? Настоящее?

– Этот текст взят из письма, отправленного некоему Джорджу Лаку в Лондоне во время убийств Джека-Потрошителя, в XIX веке.

Ноубл покачал головой:

– Это ведь ты написал ту статью под названием «Йоркширский Потрошитель»?

– Да, – тихо сказал я. – Это был я.

– Восхитительно. Отличная статья, черт побери.

Олдман:

– Ладно, Пит, не надо.

– Да ничего, спасибо.

Хадден:

– Джек…

– Значит, теперь каждый сумасшедший придурок, от Лидса до Тимбукту, будет присылать нам такие письма. Так, ради собственного удовольствия, бляха-муха.

Олдман:

– Пит…

– Это не сумасшедший. Это он.

– Не сумасшедший? Да ты только посмотри на это. Как ты можешь сидеть тут и рассуждать, мать твою?

Я показал на маленький сверток, лежавший у его локтя, на тонкий кусочек кожи, срезанной с миссис Мари Уоттс:

– Какие тебе еще нужны доказательства?

Снаружи, на ступеньках, среди ночи я достал сигарету и закурил.

– Что у тебя за проблемы с Ноублом? – спросил Хадден.

– Не нравится он мне.

– Он тебе не нравится?

– Он – мне, а я – ему.

– Ты, похоже, действительно уверен, что это письмо настоящее.

– А что? Ты так не думаешь?

– Не знаю, Джек. То есть откуда мне знать, черт побери, каким должно быть письмо серийного убийцы?

Я открыл дверь – они были в сборе, стояли, повернувшись ко мне шестью белыми спинами.

Я снял пиджак, налил себе стакан скотча, сел и взял в руки «Эдвина Друда».

Они по-прежнему стояли ко мне спиной и смотрели на луну.

Я улыбнулся сам себе и начал насвистывать:

– Мой любимый стоит на балконе…

Взвившись, Кэрол пролетела через всю комнату, обнажив зубы и ногти, нацелив их мне в глаза, в уши, в рот. Она вышвырнула меня из кресла на пол.

Крича:

– Ты думаешь, это смешно? Тебе смешно, да?

– Нет, нет, нет.

Смеясь:

– Смешно?

– Успокойся, я просто хочу отдохнуть.

Шипя:

– Такое светопреставление, а ты хочешь отдохнуть. К стенке бы тебя поставить.

Остальные скандируют:

– К стенке его, к стенке!

– Пожалуйста, умоляю, оставьте меня в покое.

Издеваясь:

– Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое? А нас кто оставит в покое, а, Джек?

– Простите меня, пожалуйста…

Насмехаясь:

– Нам мало твоего «простите»!

Они открыли окна, дождь заливает, занавески вздымаются.

Вою:

– Мой любимый стоит на балконе…

Она взяла меня за волосы и прижала лицом к подоконнику:

– Он снова убьет, уже совсем скоро. Видишь луну? На лице – дождь, в желудке – ночь, в глазах – черная луна.

– Я знаю, я знаю.

– Знаешь, но ты его не остановишь.

– Я не могу.

– Можешь.

Они достали из ящиков мои кассеты, размотали пленку, распустили ее по ветру, мои книги, мои детские преступления, разодрали их на кусочки —

Рыдая:

– Мой любимый стоит на балконе…

– Ты знаешь, кто он.

– Не знаю. Это может быть кто угодно.

– Нет не может. Ты знаешь, что не может.

А потом она покрыла мой рот своим и начала высасывать мое дыхание. Я давился ее языком.

– Трахни меня, Джек. Трахни, как раньше.

Я оттолкнул ее, крича снова и снова:

– Ты мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая-я!

Шепчет:

– Нет, Джек. Это ты – мертвый.

Они подняли меня с пола, отнесли в спальню и уложили в постель. Кэрол гладила меня по лицу, Эдди ушел, моя Библия была открыта:

«И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».[18]18
  Деяния. Гл. 2. Ст. 14.


[Закрыть]

– Мы тебя любим, Джек. Мы тебя любим, – пели они.

Не сдаваться, еще не время.

В последние дни.

* * *

Звонок в студию: Этот мужик, Муди, он же, вроде начальник Отдела по борьбе с порнографией в Скотленд-Ярде, да?

Джон Шарк: Бывший, да.

Слушатель: И все это время он брал взятки и оказывал содействие порнодельцам. Невероятно, бля.

Джон Шарк: Да, это вам не «Диксон из Док Грина».[19]19
  Популярнейший британский телесериал о безупречной работе лондонской полиции (Би-би-си, 1955–1976).


[Закрыть]

Слушатель: Хотя неудивлюсь, если он сам там снимался. Чертовы мусора. Аж противно.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Суббота, 4 июня 1977 года