Текст книги "Спасал ли он жизни? Откровенная история хирурга, карьеру которого перечеркнул один несправедливый приговор"

Глава 6

19 июля 2012 года

События, произошедшие в офисе исполнительного директора больницы Илинг и на следующем слушании в офисе Генерального медицинского совета в Манчестере, были, как ни странно, взаимосвязаны. Через два дня после предъявления мне обвинения я направился к исполнительному директору, чтобы объяснить ей произошедшее в полицейском участке. Ей помогал заместитель медицинского директора. Исполнительный и медицинский директора выполняют разные функции: первый отвечает за управление больницей, второй контролирует все медицинские аспекты. Меня сопровождала Кэтрин, которая, по словам исполнительного директора, «присутствовала на правах коллеги».

Из этого я сделал вывод, что коллег пускали на подобные собрания, а жен нет.

Из-за серьезности предъявленных обвинений исполнительный директор решила отстранить меня от работы «безотлагательно». Для начала на четыре недели, но срок мог быть пересмотрен. Она продолжила: «Отстранение – не дисциплинарное взыскание, а нейтральный акт, не имеющий отношения к дальнейшим решениям. Период отстранения будет полностью оплачен. Рекомендую воздержаться в этот период от входа на территорию больницы без разрешения от меня или медицинского директора».

Последнее предложение ранило особенно больно. Из всех больниц, где приходилось работать на протяжении карьеры, в Илинге я провел больше всего времени. Я пришел сюда ординатором, а в 1993 году, 19 лет назад, стал хирургом-консультантом.

Сотни раз в любое время суток я заходил на территорию больницы и даже проводил там ночи напролет, присматривая за пациентами в тяжелом состоянии. А теперь мне нельзя было приходить без разрешения.

По пути домой я был переполнен болью и чувством унижения.

* * *

Первое распоряжение о наложении ограничений на мою практику было зачитано 20 ноября 2010 года на втором слушании в Генеральном медицинском совете, последовавшем за коронерским расследованием. Это распоряжение пересматривалось в мае 2011-го, октябре 2011-го, феврале 2012-го и мае 2012-го. Меня вызывали на все собрания по пересмотру, но, следуя совету солиситора, я не посещал их, а просто соглашался с сохранением существующих условий. Как бы то ни было, вероятность изменения условий при отсутствии подвижек по моему делу была мала.

Теперь же дело сдвинулось с мертвой точки: девять дней назад полиция предъявила мне обвинения в непреднамеренном убийстве и даче заведомо ложных показаний. Генеральный медицинский совет, не теряя времени, вызвал меня в Манчестер на очередной пересмотр ограничений в работе. Из собственного опыта я знал, что слушания в Генеральном медицинском совете унизительны и травматичны.

Все изменилось в июне 2012 года – была основана Трибунальная служба практикующих врачей. Это было сделано в ответ на давнюю критику Генерального медицинского совета, который преследовал в судебном порядке, судил и наказывал врачей, совершивших врачебную ошибку. Генеральный медицинский совет продолжал устанавливать стандарты, которым обязаны были следовать представители профессии, и привлекать к ответственности тех, кто недотягивал до них. Трибунальная служба практикующих врачей взяла на себя функции суда, накладывала санкции и следила за их исполнением. Чтобы отделиться от Генерального медицинского совета, Трибунальная служба практикующих врачей стала занимать отдельные офисы. Важно отметить, что, хоть Трибунальная служба практикующих врачей и подчинялась парламенту, она зависела от Генерального медицинского совета и финансировалась им. Многие врачи считали, что все это сделано лишь для вида, и Трибунальная служба практикующих врачей – все тот же Генеральный медицинский совет, но с другим названием.

* * *

Мы с Кэтрин приехали в Манчестер за день до слушания и поужинали в китайском ресторане с нашим сыном Джеймсом, который был на последнем курсе медицинской школы. Мы рано легли спать, а в 08:30 уже были на месте, как нам и было указано. Когда будет слушание моего дела, мы не знали, и лишь после полудня нас проводили в большой зал, где заседал комитет. В плане задержек ничего не изменилось. Я снова назвал лишь имя и регистрационный номер. Это было похоже на тюрьму: здесь вас знают только по фамилии и номеру.

Я ждал вердикта и думал, что слушание – простая формальность.

– Если Королевская прокурорская служба решила начать уголовное преследование, она сделала это в интересах общественности и из-за реальной вероятности осуждения, – объяснил юрисконсульт.

Генеральный медицинский совет настаивал на аннулировании моей регистрации, барристер же, наоборот, – на том, чтобы я оставался в реестре с сохранением текущих условий до вынесения решения суда. Комитет принял решение убрать мое имя из реестра, тем самым полностью лишив возможности заниматься медициной. В письменном отчете Трибунальной службы практикующих врачей говорилось:

«Комитет принял во внимание принцип пропорциональности и нашел баланс между защитой общественности, общественными интересами и вашими собственными интересами и последствиями исключения из реестра. Комитет поставил в известность мистера Дженкинса [моего барристера], что, если Комиссия временных распоряжений сегодня аннулирует вашу регистрацию в реестре, больница может полностью отказаться от ваших услуг. Комитет считает, что, даже если вы будете лишены возможности вести медицинскую практику ввиду серьезности выдвинутых обвинений, интересы пациентов в любом случае должны стоять выше ваших собственных. Комитет полагает, что при сложившихся обстоятельствах аннулирование вашей регистрации служит обоснованной мерой».

Неудивительно, что всего через несколько дней я получил письмо от исполнительного директора больницы Илинг – в нем сообщалось, что контракт со мной расторгнут, поскольку я больше не состою в реестре, а значит, фактически не зарегистрирован как врач.

Я воспроизвел эту часть отчета Трибунальной службы практикующих врачей по двум причинам. Во-первых, мне предъявили обвинения в двух уголовных преступлениях, но пока не признали виновным ни в одном из них.

Согласно английским законам человек считается невиновным, пока его вина не доказана судом.

Во-вторых, как позднее выяснилось, исключение из реестра означало начало процесса, который оказался бы необратимым, даже если бы дело против меня потерпело неудачу в судах.

13 августа 2012 года

Согласно английскому закону практически все уголовные дела сначала рассматриваются в магистратских судах. Дела по более серьезным преступлениям затем передаются в суд Короны[11]11
   Суд Короны – третье и самое молодое звено Верховного суда. – Прим. ред.


[Закрыть] либо для вынесения приговора после признания подсудимого виновным, либо для полного судебного разбирательства судом присяжных. Прежде чем передать дело в суд Короны, магистратский может принять решение по вопросам залога.

Магистратский суд Хэндона располагался на оживленной улице на северо-западе Лондона. Мы с Кэтрин нашли его за день до слушания. До него было сложно добраться на автомобиле, и мы хотели посмотреть, есть ли поблизости удобная парковка. Большая парковка нашлась у супермаркета прямо напротив здания суда. Новость о предъявленных мне обвинениях дошла до многих коллег, и в день слушания я получил много звонков с пожеланиями удачи.

Мы приехали ранним утром в понедельник и, к удивлению, увидели многих детективов, причастных к моему делу, совершавших покупки перед судом. Я не знал их, но солиситор, сопровождавшая нас с Кэтрин и Джеймсом, перечислила по именам.

За 45 минут до начала слушания мы решили войти в здание суда. Когда мы перешли дорогу и ступили на тротуар, солиситор, шедшая рядом с нами, слегка толкнула меня локтем и сказала: «Фотографы. Продолжайте идти и делайте вид, что не замечаете их».

Женщина, стоявшая примерно в 30 метрах от нас рядом с фотоаппаратом на штативе, отложила телефон. Думаю, кто-то узнал меня и сообщил ей. Она незамедлительно направила фотоаппарат с телеобъективом прямо на нас. Поскольку это был единственный вход в здание, пришлось пройти в полуметре от нее. Я слышал щелканье фотоаппарата. Она наверняка сделала сотни фотографий.

Жену и сына это явно смутило, и они подошли ко мне ближе. Джеймс положил руку мне на плечо, но я заметил это только на фото, выложенном позднее в Интернет. Ранее мои фотографии никогда не появлялись в газетах или онлайн, и я не знал, до какой степени пресса может вторгнуться в нашу частную жизнь. Я переживал из-за отрицательной публичности, с которой столкнулась моя семья в связи с событиями, не имеющими к ним непосредственного отношения.

Я узнал полицейских, допрашивавших меня, и увидел нескольких журналистов с блокнотами и ноутбуками, которые освещали дела того дня. Подозрения о том, кто передал описание моей внешности фотографу снаружи, подтвердились очень быстро. Посмотрев в окно, я увидел фотографа с ее оборудованием и место, где мы находились, когда она обратила на нас внимание.

Меня увели в клетку для подсудимых и закрыли дверь, назвали мое имя и дату рождения и попросили озвучить свой адрес. После этого были зачитаны два обвинения. Я не признал себя виновным. Меня отпустили под залог, и суд в Олд-Бейли был назначен на октябрь 2013 года.

2 октября 2013 года

Одним из наиболее неприятных аспектов суда надо мной была роль экспертов со стороны обвинения. Во-первых, не им было говорить, что бы они сделали на моем месте, как нужно было поступить в сложившейся клинической ситуации и что бы предпринял или нет ответственный хирург в моем положении. Во-вторых, врача должны судить по стандартам, актуальным на момент инцидента (опрос, проведенный всего через год после смерти мистера Хьюза, показал, что все принятые мной меры были типичной практикой в большинстве британских больниц).

Некоторые аспекты моего дела оказались слишком сложными для суда присяжных заседателей и выходили за рамки компетенции экспертов, поэтому были плохо ими объяснены.

Приведенный ниже диалог – между барристером со стороны обвинения и одним из экспертов со стороны обвинения по имени Майкл Келли – взят из записей, сделанных младшим солиситором. Я тоже вел записи.

Барристер: Зачем человеку с таким заболеванием компьютерная томография? Что она покажет?

Эксперт: На третьей странице глоссария дается определение компьютерной томографии. Она позволяет получить целую серию срезов брюшной полости, которые можно изучать на экране компьютера сверху вниз, от диафрагмы к тазу. Радиолог может сделать томографию в двух проекциях: горизонтальной и вертикальной. Это сложно, и консультация радиолога необходима. В заданном контексте томография покажет патологии в сигмовидной ободочной кишке, скопления жидкости и наличие свободного газа в брюшной полости. На томограмме видны и другие органы, например печень. Радиолог сообщит хирургу, что они в норме, поэтому, приступая к операции, он будет помнить об этом.

Он сделал короткую паузу, затем продолжил.

Эксперт: в случае дивертикулита компьютерная томография покажет, попали ли бактерии и газ в корень брыжейки сигмовидной ободочной кишки, и позволит увидеть, не попал ли газ в забрюшинное пространство. Определение забрюшинного пространства дается на девятой странице глоссария. Если это произошло – дело плохо. Компьютерная томография покажет скопления гноя. Они маловероятны, если времени прошло немного, как в случае с этим пациентом, однако хирург чувствует себя увереннее, если знает, что проводить обширные поиски скоплений нет необходимости. Кроме того, она может указать на альтернативные диагнозы, на что не всегда способна обычная рентгенография. Например, это может быть обструкция главных артерий, снабжающих кровью кишечник, которая известна как инфаркт брыжейки. Определение инфаркта находится на шестой странице глоссария. Это важно, поскольку в таком случае требуется другая операция. Однако если есть скопления свободного газа, этот диагноз исключен.

Барристер: В чем заключается лечение перфорации?

Эксперт: В случае серьезной перфорации пациенту требуется хирургическое вмешательство. Цель операции – устранить отверстие и очистить брюшную полость.

Барристер: Как можно устранить отверстие?

Эксперт: Удалить перфорированную часть сигмовидной ободочной кишки. Можно либо соединить свободные концы кишки, либо зашить нижний конец, переходящий в прямую кишку, а верхний вывести через брюшную стенку, то есть сформировать колостому. В таком случае возможна повторная операция, которая позволит вернуть нормальное строение кишечника. Выведение кишки через брюшную стенку называется операцией Гартмана (объяснение дано на пятой странице глоссария), а соединение двух концов кишки – первичным анастомозом (первая страница глоссария). Операция Гартмана безопаснее, так как связана с меньшей вероятностью протечки кишечного содержимого. Около 5 % первичных анастомозов пропускают содержимое кишечника. Первое, что настораживает в случае мистера Хьюза, – это колено. Его окружала большая гематома, а в ней может легко скопиться от полулитра до литра крови. Гематомы подвержены колонизации бактериями, находящимися в крови, из-за чего там развивается инфекция. Хирурги-ортопеды боятся этого, поскольку гематома находится в прямом контакте с металлическим имплантатом. Все может кончиться извлечением имплантата. В таком случае последнее, что вам нужно, – это протекающий анастомоз.

Эксперт обвинения высказал дикие предположения по моему делу, но никак их не обосновал.

Барристер: Если бы компьютерную томографию провели вечером 11-го числа, что бы она показала? (Имеется в виду четверг, 11 февраля, – день моей первой встречи с мистером Хьюзом.)

Эксперт: Ситуация была бы не настолько серьезной. Свободный газ, небольшое скопление жидкости, но воздуха в забрюшинном пространстве не было бы.

Когда эксперта попросили прокомментировать результаты печеночных проб пациента, он сделал вводящие в заблуждение заявления, не будучи специалистом по печени:

«Билирубин: показатель печеночной недостаточности; гамма-ГТ – это белок, который вырабатывается печенью и указывает на плохое состояние органа; низкий альбумин – это хороший общий показатель физиологического благополучия, но когда состояние человека ухудшается, его уровень снижается. В расшифровке результатов компьютерной томографии не говорится о проблемах с печенью, следовательно, хирург не мог знать о циррозе».

Эксперт даже высказал предположение, что повреждение печени произошло в результате задержки операции. Кроме того, мистер Келли добавил: «Причина повреждения печени – нарушение свертываемости крови».

Когда его попросили обобщить мою роль в лечении мистера Хьюза, он сделал это в выражениях, совершенно неприемлемых для эксперта в суде: «Мистер Селлу обязан был взять на себя заботу о мистере Хьюзе с того момента, как его к нему пригласили, и он не справился с этой обязанностью. В течение ночи и всего следующего дня он осуществлял медленное, расслабленное и неадекватное лечение, что даже для студента непростительно. По моему мнению, этой смерти, несомненно, можно было избежать. Вероятность смерти пациента в первую ночь составляла всего 2–3 %. Поведение Селлу служит примером грубой небрежности, и именно оно оказало решающее влияние на смерть мистера Хьюза».

Обеспокоенный этими оскорбительными заявлениями, мой барристер задал эксперту вопрос о его беспристрастности. Далее последовал диалог.

Барристер: Согласны ли вы, что обоснованная и справедливая критика действий мистера Селлу нацелена на то, чтобы определить, были ли его действия разумными, а не идеальными?

Эксперт: Да.

Барристер: И вы как эксперт должны оценивать его действия на перспективной основе?

Эксперт: Да.

Барристер: Воздержитесь ли вы от оценки его действий относительно того, что нам известно сейчас?

Эксперт: Да.

Барристер: Будете ли вы оценивать его поступки относительно того, что было известно ему на тот момент?

Эксперт: Да.

Барристер: Согласны ли вы, что операция – очень опасная процедура?

Эксперт: Да.

Барристер: Определяя, поступил ли этот врач разумно, согласитесь ли вы с тем, что другие врачи могли иначе взглянуть на ситуацию и пойти иным путем?

Эксперт: Да.

Барристер: И тот факт, что другие врачи могли иметь другие взгляды и пойти другим путем, не делает подсудимого виновным в грубой небрежности?

Эксперт: Все верно.

Несмотря на эти слова, эксперт не был готов изменить свою точку зрения.

Эксперты были не вправе называть мои предполагаемые действия (или бездействие) грубой небрежностью. В ряде случаев их подталкивал к этому барристер со стороны обвинения. Присяжные заседатели, а не эксперты должны были определить, допустил ли я грубую небрежность. Именно это и был главный вопрос, который им предстояло обдумать.

Судья, однако, не прояснил этот момент.

По моему мнению, судья не должен был позволять экспертам рассуждать о том, что не входило в их область знаний.

Медицинский эксперт обвинения сказал, что вероятность смерти мистера Хьюза после полостной операции составляла 2,6 %, но он не учел сопутствующие заболевания пациента и недавно перенесенную им серьезную операцию.

Тем не менее свидетельские показания двух экспертов со стороны обвинения, которые не были специалистами в области статистики, безоговорочно приняты во внимание. Мне было очевидно, что риск смерти пациента составлял как минимум 30 %: каждый третий пациент с перфорацией кишечника умирает, какой бы качественной ни была оказанная помощь. Я несколько раз говорил об этом своей команде юристов, но мои слова были проигнорированы. Риск смерти мистера Хьюза был еще выше из-за недавно проведенной операции и цирроза печени.

Во время суда мистер Майкл Келли, один из экспертов со стороны обвинения, высказывал мнение относительно цирроза печени мистера Хьюза, хотя это было не в его компетенции. Судья принял все сказанное мистером Келли как факт. Давая показания, я выразил несогласие с точкой зрения мистера Келли, после чего удивленный судья прервал меня и спросил, возражаю ли я эксперту. Я вежливо ответил, что да, возражаю. Эксперты, как известно, просто выражают свое мнение и могут ошибаться. Мистер Келли сказал, что я оказал «расслабленное» лечение своему пациенту. Эти слова не только не были конкретизированы, но и использованы судьей в пояснениях к обвинительному приговору для описания моих действий.

Глава 7

5 ноября 2013 года

Присяжные заседатели вышли.

Каждый день перед входом в здание суда мы с Кэтрин прощались, понимая, что, если меня признают виновным, скорее всего, сразу же посадят в тюрьму. Мы подробно обсуждали практические аспекты: что надеть, сколько денег положить в карман и взять ли с собой сумку с самым необходимым? Чем ее наполнить? Что делать с банковскими картами?

Оглядываясь назад, я поражаюсь: никто не давал мне советов на эту тему. На протяжении всего судебного процесса я носил костюм, галстук и очки для зрения. У меня было с собой немного денег и обычные банковские карты. Я не носил сумку, но всегда брал блокнот и ручку, чтобы делать записи во время заседаний.

Врачей всегда просят объяснять и обосновывать пути, которыми они пришли к определенному диагнозу или решению, поскольку от этого может зависеть жизнь пациента.

Если хирург ставит диагноз «рак толстой кишки», это значит, что он обнаружил опухоль, сделал биопсию и направил материал в экспертную лабораторию, где описывают характеристики клеток, и отмечает, чем они отличаются от нормальных. Если он ставит диагноз «рак», то должен определить его злокачественность, основываясь на степени отличия клеток. Он устанавливает, локализован ли рак в месте зарождения или же успел распространиться на лимфоузлы. Хирург проведет дополнительные тесты, например компьютерную томографию, чтобы проверить, не распространился ли рак на другие органы, такие как печень и легкие, – на основании этого определяется стадия болезни.

Лечение зависит, помимо прочего, от степени злокачественности и стадии рака – зная их, можно делать прогноз. Например, высокозлокачественная опухоль, распространившаяся на другие органы, имеет худший прогноз, чем низкозлокачественная, которая не успела метастазировать. Поставить диагноз могут только высококлассные специалисты с образованием и опытом, необходимыми для принятия подобных решений. Если диагноз окажется неверным или пациент умрет, им придется нести ответственность.

Присяжные в уголовном процессе – обычные люди. Знания экспертов не должны влиять на принятие ими решения. Они лишь вынесут вердикт «виновен» или «невиновен», и закон не обязует их объяснять, на основании чего принято это решение, – нет никакой ответственности за несправедливый приговор.

* * *

Ожидание вердикта – непередаваемо волнующий процесс. Я сидел с юристами в кабинете неподалеку от зала суда. Они разговаривали друг с другом, чтобы скоротать время. Вынесение вердикта могло занять час, два или несколько дней, поскольку присяжным сказали, что у них достаточно времени для принятия решения. Каждый раз, когда в громкоговорителе раздавался шум, сердце начинало неистово биться (несмотря на бета-блокаторы): я боялся, что нас попросят вернуться в зал суда.

Наконец настал момент, когда нам сказали вернуться в зал номер один.

Мы заняли свои обычные места.

Было очевидно, что присяжным было сложно разобраться в моем деле. В первый день совещаний они объявили, что один из них невыносимо страдал от стресса, и попросили прервать совещание до завтра, что было позволено. На второй день они передали судье записку следующего содержания: «Два вопроса: 1) можете ли вы напомнить нам, о чем мы должны совещаться (доказательства); 2) должны ли мы опираться на закон или судить как простые люди?» (Sic!)

Вместо того чтобы четко ответить на эти вопросы, судья просто повторил указания, которые уже озвучивал. На третий день присяжные сообщили судье, что они вынесли вердикт по одному из обвинений, но не могли прийти к единогласному мнению по второму. Судья сказал, что его устроит решение, принятое большинством голосов. Мы снова вышли из зала суда, и, находясь в тревожном ожидании, я не знал, что делать: сидеть спокойно или ходить из стороны в сторону. Хотел обратиться к юристам и спросить их о возможном вердикте, но не решился. Они не давали никаких советов, но я заметил, что младший барристер принес толстую книгу «Бэнкс о приговорах» и положил ее на стол. Пытались ли они мне что-то сказать?

Я был в ужасе.

* * *

«Всех участников судебного заседания из зала номер один просим вернуться в зал суда», – передали по громкоговорителю.

За время судебного процесса количество людей увеличилось раза в четыре, и теперь некоторые были вынуждены стоять.

Я стоял между двумя надзирателями, у одного из которых были наготове наручники.

Тем, кто сидел, пришлось встать после двух ударов, предшествующих словам: «Всем встать! Суд идет».

Судья Никол занял свое место.

Председателя коллегии присяжных заседателей попросили встать, и служащий напомнил ему о двух обвинениях: даче заведомо ложных показаний и непреднамеренном убийстве в результате грубой небрежности.

– Подсудимый, встать! – скомандовали мне.

– Считаете ли вы подсудимого виновным или невиновным по первому обвинению – даче заведомо ложных показаний? – спросил служащий председателя.

– Невиновным.

Облегчение.

– Считаете ли вы подсудимого виновным или невиновным в непреднамеренном убийстве в результате грубой небрежности?

– Виновным.

– Вы сказали «виновным в непреднамеренном убийстве»? – переспросил служащий.

– Да.

Меня признали невиновным в лжесвидетельстве, но обвинили в непреднамеренном убийстве десятью голосами из двенадцати.

Чтобы присяжные признали подсудимого виновным, даже необязательно единогласное решение. Минимум, необходимый для этого, – 10 голосов из 12.

Я ничего не почувствовал. Адреналин, подпитывавший меня почти четыре года, иссяк, и я остался в состоянии, которое можно назвать эмоциональным параличом.

Заседание приостановилось. Судья удалился для рассмотрения приговора.

Я практически не сомневался, что из-за изменений в законодательстве, внесенных несколькими годами ранее, меня приговорят к тюремному заключению. До 2012 года большинство врачей, осужденных за грубую небрежность, получали условные сроки, но изменения в руководящих принципах вынесения приговора привели к тому, что все три врача, осужденные в 2012–2013 годах, отправились в тюрьму (все они принадлежали к этническим меньшинствам, хотя такие врачи составляют всего 20 % от всех врачей страны).

* * *

– Пока можете не вставать, – начал он.

Пока судья Эндрю Никол разъяснял приговор, что транслировался на весь мир, мне казалось, что более сильного унижения испытать невозможно.

– Дэвид Селлу, коллегия присяжных заседателей признала вас виновным в непреднамеренном убийстве Джима Хьюза в результате совершенной вами грубой небрежности, пока вы были его хирургом, – сказал он.

Далее он в общих чертах описал преступление: присяжные не поняли его, но признали меня виновным. Он продолжил: «В целом я удовлетворен тем, что суд Короны доказал свое соответствие установленным стандартам. Каждый из аспектов грубой небрежности был рассмотрен.

Действительно?

– …Даже если бы вы действовали быстрее, мистер Хьюз все равно мог умереть. В случае с полостными операциями на органах брюшной полости такой риск всегда присутствует…

«Прекрасно! – подумал я. – И вы еще говорите, что я виновен в его смерти?»

Затем, ссылаясь на отчет Эмпи, он сказал:

– Я рассмотрел положения закона, к которым обвинение привлекло мое внимание. Соглашусь, в вашем случае отсутствовала фальсификация медицинских записей, что было бы важным отягчающим обстоятельством. Однако в свидетельских показаниях коронеру и ответах на вопросы для расследования профессора Эмпи вы допустили множество ошибок. Все они дали лучшее представление о вас. Как уже сказал ваш защитник, вы не совершали этого преступления, и коллегия присяжных заседателей оправдала вас по второму пункту обвинительного акта. Но такое решение присяжных говорит о недостатке уважения к тем, кто принял участие в расследовании смерти мистера Хьюза.

Интересно, что сказал бы судья, зная, что отчет Эмпи недостоверен и в нем замалчивались все проблемы, упомянутые в анализе основной причины? Более того, поскольку прошло уже почти четыре года, неточностей в свидетельских показаниях было не избежать. Некоторые свидетели обезопасили себя, сказав, что многого не помнят.

– Вам 66 лет, ранее к суду не привлекались. Разумеется, я это учту. Доктор Уайтхед в своих свидетельских показаниях отметил ваши умения и достижения в хирургии. Я прочел характеристики, написанные многими вашими коллегами как из государственной, так и из частной больницы. Они одинаково высоко отзываются о вашем мастерстве и отношении к пациентам. Рассматриваемое дело совершенно не соответствует этой картине. Невозможно найти объяснение, почему было так…

Он сообщил, что моя карьера на этом окончена, и рассказал о последствиях, ожидающих меня и мою семью.

– Подсудимый, встать! Дэвид Селлу, за противозаконное убийство мистера Джеймса Хьюза я приговариваю вас к двум с половиной годам лишения свободы.

* * *

– Сколько лет вам дали? – спросил меня надзиратель, когда мы спускались по холодной лестнице в подвал.

– Два с половиной года, – ответил я, едва сдерживая слезы.

– Это не так плохо. Думайте о хорошем, – сказал он радостно. – Последнего парня, которого я вот так вел вниз, приговорили к 22 годам. Вас месяцев через 15 выпустят.

Думать о хорошем? Пятнадцать месяцев?

Позднее, читая книгу «Тюремный дневник. Том 1. Ад» о пути Джефри Арчера из клетки в зале заседания к камере в подвале Олд-Бейли, я понял, что надзиратели говорили это всем осужденным.

Тюремным надзирателям заключение представлялось неким отпуском, отдыхом от работы.

Запертый в камере, я был рад увидеть барристера и солиситора, которые вскоре пришли. Они пообещали встретиться на следующий день с моими близкими и подбодрить их.

– Вы здесь долго не пробудете, – объяснил барристер. – Тюремной системе не нравится нести ответственность за профессионалов вроде вас. Через две-три недели вас, скорее всего, переведут в тюрьму открытого типа, а через шесть месяцев выпустят с условием электронного отслеживания местонахождения.

Это была хорошая новость. Плохая состояла в том, что он не видел никаких оснований обжаловать приговор и не привел никакой причины, почему так считал.

Слишком травмированный, чтобы что-то говорить, я просто кивнул.

Во время заседаний мой барристер описывал меня как робкого человека, и я не знал, как это воспринимать. Многие пациенты говорили, что мое спокойное поведение нравится им больше напористости некоторых других хирургов, которых они встречали. Знакомый юрист предупредил, что, если я проиграю дело, мне следует воздержаться от споров с барристером по поводу обжалования приговора – он воспримет апелляцию как знак своей неспособности обеспечить адекватную защиту.

Как бы то ни было, меня не могли не посещать следующие мысли:

«А как же манера ведения моего дела? Все медицинские вопросы были предельно упрощены для присяжных. Действительно ли судья считал мистера Келли надежным экспертом? Присяжные сказали, что не поняли обвинение, но не получили адекватного разъяснения. Судья ссылался на отрывки из отчета Эмпи, чтобы доказать мою вину, однако не ставил под сомнение компетентность и беспристрастность тех, кто проводил расследование. Были ли мои действия справедливо оценены относительно преобладавших в то время стандартов медицинской практики?»

Я считал, что нет.