Текст книги "Короткие интервью с подонками"

Но смысла нет

А вот реально странная история. Пару лет назад, когда мне было 19, я готовился съехать из дома родаков и жить сам по себе, и однажды, пока собирался, вдруг нашло воспоминание, как в детстве отец один раз болтал членом у меня перед носом. Воспоминание пришло как гром среди ясного неба, но такое четкое и реалистичное, что я сразу понял, это правда. Я вдруг понял, что это действительно произошло, что это не сон, хотя и была в нем такая причудливая странность, как во сне. В этом внезапном воспоминании. Мне где-то 8 или 9, и я сижу один в гостиной, после школы, смотрю телик. Спустился и вошел в гостиную отец, и встал передо мной, типа между мной и теликом, ни слова не говоря, и я ни слова не говорю. И, ни слова не говоря, он достал член и как бы поболтал им у меня перед носом. Помню, дома никого не было. Кажется, дело было зимой, потому что в гостиной стоял холод, и я завернулся в мамин плед. Вот в чем где-то половина абсолютной странности случая, когда отец болтал членом у меня перед носом, – за все это время он не сказал ни слова (я бы вспомнил, если бы он что-то говорил), и в памяти не осталось ничего о том, каким было его лицо – ну, какое выражение. Не помню, смотрел он вообще на меня или нет. Помню только член. Член как бы завладел всем моим вниманием. Отец просто поболтал им у меня перед носом, не говоря ни слова, не добавив никакого комментария, встряхнул как в туалете, ну, как когда в туалете стряхивают, – но в то же время, помню, было в этом что-то угрожающее, даже унижающее, будто член был кулаком, который он сунул мне под нос, мол, поговори мне тут, и помню, я сижу, завернутый в плед, и не могу встать или отодвинуться от члена, и помню, что я только двигал туда-сюда головой, чтобы убрать его от лица (член). Это один из таких совершенно причудливых случаев, которые настолько странные, что они словно не происходят, даже когда происходят. Единственный раз до этого я видел член отца в раздевалке. Помню, как двигал туда-сюда головой, а сам не шевелился, и член как бы следовал за мной туда-сюда, и в голове мелькали самые причудливые мысли, типа: «Я двигаю головой, как змея» и т. д. Это был не стояк. Помню, что член был чуть темнее, чем тело, и с большой уродливой веной на боку. Маленькая дырочка на конце казалась узенькой и злой, и она открывалась и закрывалась, когда отец болтал членом, угрожающе целясь им мне в лицо, куда бы я не отодвинулся. Такое воспоминание. И после этого (после воспоминания) я бродил по дому родаков как в тумане, как типа оглушенный, вообще не в себе, но никому не говорил, ничего не спрашивал. Я знаю, что это был единственный раз, больше отец ничего подобного не делал. Я это вспомнил, когда упаковывал вещи, обходил магазины в поисках старых коробок для переезда. Иногда я в шоке бродил по дому родаков, очень странно себя чувствуя. Все думал о внезапном воспоминании. Входил в комнату родаков, потом спускался в гостиную. В гостиной вместо старого телика стоял домашний кинотеатр, но мамин плед еще был на месте, раскинутый на спинке дивана, когда им не пользовались. Тот же плед, что и в воспоминании. Я все пытался понять, зачем отец так сделал, о чем он думал, что он этим как бы имел в виду, и пытался вспомнить, что у него было за выражение или эмоция на лице.

Но дальше больше, потому что наконец-то я – в день, когда отец отпросился после обеда с работы, и мы встретились и взяли напрокат фургон для переезда, – я наконец-то – в фургоне, по дороге домой из проката, – рассказал о воспоминании и спросил его. Спросил прямо. Вряд ли к такому можно подвести. Папа заплатил за фургон с карточки, и он же вел его до дома. Помню, радио в фургоне не работало. И тут как (с его точки зрения) гром среди ясного неба я вдруг рассказываю отцу, что совсем недавно вспомнил день, когда еще был маленьким, а он спустился и поболтал членом у меня перед носом, и, типа, вкратце описал, что помню, и спросил: «Это что была за хрень?» Он ехал дальше и ничего не говорил и не делал в ответ, а я упорствовал и снова поднял тему и снова задал те же вопросы (я сделал вид, что он, может, не расслышал в первый раз). И что потом делает отец – мы в фургоне, на короткой прямой дороге рядом с домом родаков, готовимся к моему переезду, – он, не убирая рук с руля и не шевельнув ни единым мускулом, кроме шеи, поворачивается ко мне и одаривает таким взглядом. Не злым взглядом и не удивленным, как будто он решил, что ослышался. И не говорит там: «Да что с тобой, мать твою» или «Иди-ка ты знаешь куда», – ничего из того, что говорит, когда видно, что он злится. Не говорит ни слова, но этот его взгляд говорит все, типа он поверить своим ушам не может, что я сморозил такую херню, типа он отказывается верить, и что ему противно, и типа он не просто ни разу в жизни не болтал передо мной в детстве членом без причин, но сам факт, что я мог, блин, представить, что он болтал передо мной членом, а потом еще и типа поверить в это, а потом возникнуть перед ним в арендованном фургоне и типа обвинять, и т. д. и т. д. Взгляд, с которым он отреагировал тогда, в фургоне на дороге, когда я поднял тему воспоминания и прямо о нем спросил, – вот что стало для меня последней каплей в отношениях с отцом. Когда он медленно повернулся и одарил меня взглядом, то словно говорил, что он меня стыдится, и даже стыдится, что я вообще его родная кровь. Представьте, будто вы в огромном шикарном ресторане с дресс-кодом или на банкете, с отцом и будто, типа, вы внезапно лезете на банкетный стол, и снимаете штаны, и срете прям на стол, у всех в ресторане на глазах, – вот таким взглядом вас одарит отец, если вы так сделаете (насрете). Примерно тогда, в фургоне, я и почувствовал, что готов его убить. На секунду мне захотелось провалиться под сиденье фургона, так стало стыдно. Но всего через долю секунды я так разозлился, что был готов его убить. Странно: само по себе воспоминание меня не разозлило, только оглушило, как после контузии. Но в том арендованном фургоне, когда отец даже ничего не сказал, а только в тишине довез нас до дома, не снимая рук с руля, и с этим взглядом в ответ на мой вопрос – вот тогда я охренеть как разозлился. Я всегда думал, что, когда говорят, будто от бешенства глаза застилает красная пелена – это только фигура речи, но это правда. Я упаковал шмотки в фургон, уехал и больше чем на год порвал все связи с родаками. Ни слова. Моя квартира – в том же городе – была от них, может, в паре километров, но я им даже телефонного номера не сказал. Делал вид, что их нет. Настолько мне было противно, так я разозлился. Мама понятия не имела, почему я порвал все связи, но ей-то я об этом не собирался говорить ни слова и знал, просто охренеть как был уверен, что отец ей тоже ничего не рассказывал. Когда я переехал и порвал все связи, у меня еще месяцами перед глазами стояла красная пелена, ну или как минимум розоватая. Я уже редко думал про воспоминание об отце, который болтал передо мной членом в детстве, но ни дня не проходило, чтобы я не вспомнил тот взгляд в фургоне, когда я поднял тему воспоминания. Убить его хотелось. Месяцами думал прийти домой, когда никого нет, и ввалить ему люлей. Сестры понятия не имели, почему я порвал с родаками, и говорили, что я, наверное, с ума сошел и что разбиваю маме сердце, и, когда я им звонил, постоянно пилили меня, что я, ничего не объяснив, порвал все связи, но я злился, знал, что умру, но до могилы больше никому не скажу об этом говне ни слова. Не потому, что зассал, но был в таком охерительном бешенстве, что казалось, типа, если об этом упомяну и увижу косой взгляд, случится страшное. Почти каждый день я представлял, как прихожу домой и вваливаю отцу люлей и он все спрашивает, за что, что это значит, а я ничего не говорю, и на лице у меня ни выражения, ни эмоции.

Потом, когда прошло время, я мало-помалу успокоился. Я по-прежнему знал, что воспоминание, как отец болтает передо мной членом в гостиной, реально, но мало-помалу начал осознавать, что если я помню об этом случае, то это не значит, что о нем помнит отец. Я начал понимать, что, может, он напрочь забыл тот случай. Возможно, случай был настолько странным и необъяснимым, что отец психологически заблокировал его в памяти, и, когда я как гром среди ясного неба (с его точки зрения) поднял тему в фургоне, он даже не вспомнил, что делал что-то настолько причудливое и необъяснимое, то есть вошел в гостиную и угрожающе поболтал членом перед маленьким ребенком, и подумал, что я свихнулся на хрен, и одарил взглядом, говорившим, что ему противно это слышать. Не то чтобы я до конца поверил, что отец ничего не помнит, но, скорее, мало-помалу я признавал, что, вполне возможно, он это заблокировал. Мало-помалу начинало казаться, что мораль воспоминаний о таких странных случаях – «возможно всё». Через год я дошел до состояния, когда решил, что если отец готов забыть, как я рассказываю о воспоминании в фургоне, и никогда не поднимать эту тему, то и я готов все забыть. И я был просто охренеть как уверен, что сам эту тему больше никогда не подниму. Я дошел до этой мысли как раз перед Четвертым июля, а еще это день рождения моей младшей сестры, и потому я как гром среди ясного неба (для них) позвонил родакам и спросил, можно ли прийти на день рождения сестры и посидеть с ними в особом ресторане, куда мы обычно ходили на ее день рождения, потому что она его обожает (ресторан). Этот ресторан, в центре нашего городка, – итальянский, довольно дорогой, с темным деревянным декором и с меню на итальянском (мы не итальянцы). Иронично, что именно в этом ресторане на день рождения я собирался снова наладить контакт с родаками, потому что в детстве по нашей семейной традиции это был «мой» особый ресторан, куда меня всегда водили отмечать день рождения. Я в детстве почему-то вбил себе в голову, что ресторан принадлежит мафии, которую в раннем детстве просто обожал, и всегда донимал родаков, чтобы меня туда сводили хотя бы на день рождения – а потом, пока я мало-помалу рос, я его перерос, а он почему-то стал особым рестораном моей младшей сестры, будто она его унаследовала. Там красно-черные клетчатые скатерти, все официанты похожи на солдат мафии, а на ресторанных столиках всегда стоят пустые винные бутылки со свечками в горлышке, которые таяли, и воск застывал на боках бутылки, оставляя разноцветные линии и всякие разводы. В детстве, помню, у меня была странная любовь к винным бутылкам со следами высохшего воска, и отцу часто, раз за разом, приходилось меня одергивать, чтобы я не колупал воск. Когда я приехал в ресторан, в пиджаке и галстуке, все уже собрались, сидели за столом. Помню, мама очень оживилась и была очень рада просто меня видеть, и я понял – она готова забыть год молчания, настолько рада, что вся семья в сборе.

Отец говорит: «Ты опоздал». На его лице ноль эмоций. Мама говорит: «Боюсь, мы уже все заказали, это ничего?»

Отец говорит, что они уже сделали заказ за меня, потому что я немного запоздал.

Я сел и с улыбкой спрашиваю, что мне заказали.

Отец говорит: «Курицу с престо, мать тебе заказала».

А я говорю: «Но я ненавижу курицу. Всегда ненавидел. Как же вы забыли, что я ненавижу курицу?»

Мы все поглядели друг на друга, за столом, даже младшая сестра, даже ее бойфренд с прической. Одну долгую долю секунды все смотрели друг на друга. Тут официант принес всем курицу. Тогда отец улыбнулся, показал мне в шутку кулак и сказал: «Иди-ка ты знаешь куда». Тогда мама приложила руку к груди, как делает, когда боится, что будет слишком сильно смеяться, и рассмеялась. Официант поставил передо мной тарелку, и я делаю вид, что смотрю на нее и кривлюсь, и все рассмеялись. Хорошо было.

Короткие интервью с подонками

КИ № 40 06/97

БЕНТОН-РИДЖ, ОГАЙО

Это рука. Так и не скажешь, что она актив, да. Но это рука. Хотите посмотреть? Не противно? Ну вот она. Вот рука. Вот почему меня все зовут Однорукий Джонни. Я эту кличку сам придумал, не то чтобы кто-то надо мной издевался – я сам. Вижу, что вы из вежливости не смотрите. Но ничего, давайте, смотрите. Меня не волнует. Про себя я зову ее не рукой, а Активом. Как бы вы ее описали? Давайте. Думаете, я обижусь? Хотите, чтобы сам описал? Как будто рука передумала в самом начале игры, пока была в мамином животике с остальными моими запчастями. Больше похожа на малюсенький плавничок, такая крохотная, влажная на вид и темнее всего тела. Она кажется влажной, даже когда сухая. Не самый приятный вид. Обычно держу ее в рукаве, пока не настает пора достать и пустить в дело Актив. Заметьте, что плечо нормальное, как и второе. Только рука. Доходит где-то до сосочка у меня на груди, видите? Мелкая сволочь. Вид неприятный. Двигается нормально, я нормально ей двигаю. Если присмотреться, тут на конце такие мелкие пупырышки – можно догадаться, что они хотели стать пальцами, но не сформировались. Когда я был в животике. Другая рука – видите? Нормальная, малость мускулистая, ведь я только ею и пользуюсь. Нормальная и длинная, и правильного цвета, эту руку я всегда держу на виду, а для другой в основном подтыкаю рукав так, будто нет вовсе никакой руки. Но сильная. Рука то есть. Глаза режет, но сильная, иногда я соревнуюсь в армрестлинге, чтобы показать, какая она сильная. Сильный сволочной плавничок. Ну, если решатся дотронуться. Я всегда говорю, что если трогать не решаетесь, то ничего, мне не обидно. Хотите потрогать?

Вопрос.

Нормально. Нормально.

Вопрос.

Вот в чем штука: ну, во-первых, тут хватает девушек. Понимаете, о чем я? У нашего литейного, в «Лейнсе». Там пивнушка прям в одной автобусной остановке. Джекпот – это мой лучший друг, – Джекпот и Кенни Кирк – Кенни Кирк его двоюродный брат, Джекпота, они оба старше меня в литейном, потому что я, в отличие от некоторых, окончил школу, так что вступил в профсоюз позже всех, – они парни смазливые, нормальные. Умеют Обращаться С Дамой, если понимаете, о чем я, и там всегда зависают девчонки. Мы компанией, нашей компанией или группой, мы просто тусим в стороне, пиво пьем. Джекпот и Кенни всегда встречаются то с одной, то с другой, а у тех обязательно есть подружки. Ну знаете. Нас там целая, скажем, целая компания. Улавливаете ситуацию? И я начинаю общаться с той или другой, и через некоторое время первая стадия – я рассказываю им, как получил прозвище Однорукий Джонни, и про руку. Это первая стадия проекта. Проекта перепихнуться при помощи Актива. Описываю им руку, пока она еще в рукаве, и рассказываю так, будто это самая уродливая хреновина в мире. У них тут же такой вид типа Ох Бедняжка, Зачем Ты Так Жесток К Себе, Не Надо Стыдиться Руки. И тэ дэ. Какой я приятный молодой человек и как им грустно слышать, что я так о себе говорю, тем более что я не виноват, что уродился с такой рукой. Как только они так заговорят на этой стадии, следующая стадия – спросить, не хотят ли они на нее взглянуть. Я говорю, как стыжусь руки, но почему-то доверяю им, и они кажутся хорошими, и, если хотят, я раскрою рукав и достану руку и дам им посмотреть на нее, если они думают, что выдержат. Все треплюсь о руке, пока у них уши в трубочку не сворачиваются. Иногда это какая-нибудь бывшая Джекпота, которая идет со мной от «Фрейм Элевен» до «Лейнса» и говорит, какой я хороший слушатель и чувствительный, не то что Джекпот или Кенни, и она поверить не может, что рука так ужасна, как я говорю, и все такое. Или мы зависаем у нее на квартире, в кухне или еще где, и я начинаю: Тут Так Жарко, Я Бы Снял Рубашку, Но Не Могу, Потому Что Стыжусь Руки. Как-то так. Есть несколько стадий. Я никогда не называю ее вслух Активом, уж поверьте. Давайте, потрогайте, где хотите. Одна из стадий – я знаю, что через некоторое время начинаю пугать девушку, это ясно как день, ведь я только и говорю о руке, и какая она влажная, и плавниковая, но и какая сильная, но я готов просто взять и умереть, если какая-нибудь красивая, добрая и идеальная девушка вроде, как мне кажется, нее увидит руку и ужаснется, и ясно, что все эти разговоры начинают их пугать, и они начинают думать про себя, что я какой-то лузер, но деваться им уже некуда, ведь, в конце концов, они сами все это время гнали всякую милую пургу про то, что я молодой человек с тонкой душой, и что мне не надо стыдиться, и не может быть, чтобы рука была такая ужасная. На этой стадии они загнаны в угол, и если бросят со мной общаться, то знают, что я скажу Это Все Из-за Руки.

Вопрос.

Обычно около двух недель, где-то так. А дальше критиничная стадия, когда я показываю руку. Дожидаюсь, пока мы где-нибудь останемся, только я и она, и вываливаю сволочь. Представляю все так, будто это они меня уболтали, и теперь я им доверяю, и они – те единственные, перед кем я могу наконец раскатать рукав и показать. И показываю, как вам сейчас. Есть еще пара дополнительных приемов, как сделать ее даже страшнее, видите? Вот тут, видите? Это потому, что тут даже не настоящий локоть, а только…

Вопрос.

Или какие-нибудь мази или желе вроде вазелина, чтобы она была совсем влажной и блестящей. Точно говорю, далеко не самый приятный вид, когда я вываливаю ее перед ними. Их чуть ли не тошнит от вида, как я ее достаю. А, и парочка сбегает, некоторые могут сдристнуть прямо в дверь. Но большинство? А большинство из них пару раз тяжело сглотнет и говорит «О Она-Она Она Не Такая Уж Страшная», а сами отворачиваются и в лицо мне не глядят, а у меня уже как раз все время такое совершенно застенчивое, испуганное и доверчивое лицо, я даже могу сделать так, например, чтобы губа немножко дрожала. Виие? Виие ах? И рано или поздно, минут где-то через пять, они берут и начинают плакать. Всё, попались, понимаете. Они же, типа, уже загнаны в угол своими же словами, что рука не может быть такой уж уродской и мне не надо стыдиться, а теперь видят, что она уродская, уродская-уродская-уродская, уж я-то постарался, и что им теперь делать? Прикинуться? Блин, милочка, да местные телки думают, что Элвис еще где-то там живой. От них не стоит ждать чудес логики. И каждый раз они тут ломаются. Им еще хуже, когда я спрашиваю О Боже, Что Случилось, почему они плачут, Неужели Из-за Руки, а им приходится говорить Вовсе Не Из-за Руки, приходится, приходится притворяться, что это не из-за руки, просто им очень жалко меня, что я стыжусь, хотя тут нет ничего страшного, так вот им приходится говорить. Частенько пряча лицо в ладонях и плача. Кульминациональная стадия – когда я беру и подхожу к ней, и сажусь рядом, и теперь это я их утешаю. И, как его, важный фактор, до которого я дошел на горьком опыте, – это когда подхожу их обнять и утешить, обнимаю я со здоровой стороны. Больше не показываю Актив. Актив снова в тепле и уюте в своем рукаве. Они разрыдались, а я теперь их обнимаю здоровой рукой и говорю Ничего, Не Плачь, Не Надо, То, Что Тебе Не Противна Рука, Очень-Очень Много Для Меня Значит, Разве Ты Не Видишь, Ты Освободила Меня От Стыда За Руку, Спасибо-Спасибо, и тэ дэ, пока они уткнулись лицом мне в шею и просто плачут и плачут. Иногда и меня до слез доводят. Следите за ходом мысли, да?

Вопрос…

Да я вижу больше пилоток, чем сидушка толчка, блин. Без б. Пойдите и спросите Джекпота и Кенни, если хотите. Это Кенни Кирк назвал ее Активом. Сами спросите.

КИ № 42 06/97

ПЕОРИЯ-ХАЙТС, ИЛЛИНОЙС

Тихие шлепки о воду. Звуки отходящих газов. Тихое невольное кряхтенье. Особый вздох старика у писсуара, как он готовится, как расставляет ноги, целится и испускает вечный вздох, и видно, что сам его не замечает.

Таким было его окружение. Он стоял там шесть дней в неделю. По субботам двойная смена. Звонкая, как иглы и гвозди, моча о воду. Невидимое шуршание газет на голых коленях. Запахи.

Вопрос.

Лучший исторический отель штата. Роскошнейший холл, роскошнейший мужской туалет меж двух побережий, вне всяких сомнений. Мрамор доставлен из Италии. Двери кабинок из выдержанной вишни. Он стоял там с 1969-го. Светильники рококо и резные чаши. Богато и гулко. Гигантская богатая гулкая комната для деловых людей, мужчин с капиталом, мужчин, которые покупают и продают. Запахи. Не спрашивайте о запахах. Разница некоторых мужских запахов, схожесть всех мужских запахов. Все звуки усилены кафелем и флорентийским камнем. Стоны простатиков. Рокот стоков. Резкое отхаркивание скопившейся мокроты, взрывной и фарфоровый плевок. Цокот дорогих туфель по доломитовой плитке. Рык в паху. Отвратительные громоподобные взрывы газа и звук падения в воду. Все такое измельченное из-за перенесенного давления. Твердое, жидкое, газообразное. Все запахи. Запах как окружение. Целый день. По девять часов в день. Стоит в белом, как мороженое «Гуд Хьюмор». Все звуки преувеличены, слегка раскатисты. Мужчины входят, мужчины выходят. Восемь кабинок, шесть писсуаров, шестнадцать раковин. Посчитайте. О чем они думали?

Вопрос…

Там он и стоит. В акустическом центре. Где раньше была стойка чистильщика обуви. В подготовленном месте между концом раковин и началом кабинок. Место, созданное специально для него. Око бури. Сразу после рамы длинного зеркала над раковинами – раковины из флорентийского мрамора, шестнадцать резных чаш, листья сусального золота на металлических деталях, зеркало из хорошего датского стекла. Где состоятельные мужчины выковыривают выделения из уголков глаз и выдавливают угри, сморкаются в раковины и выходят, не смыв. Он стоял целый день с полотенцами и небольшими футлярами туалетных принадлежностей наготове. В шепоте трех вентиляционных отверстий – слабый намек на бальзам. Тренодия вентиляции неслышна, пока комната не опустеет. Он стоит там и когда пусто. Это его занятие, его профессия. Всегда в белом, как массажист. Простая белая рубашка «Хейнс», белые штаны и теннисные туфли, которые приходилось выкидывать, если посадишь хоть пятнышко. Он принимает чемоданы и пальто, стережет, помнит, где чье, не спрашивая. При такой акустике говорят как можно меньше. Возникает у локтей мужчин, чтобы протянуть полотенце. Бесстрастие до самоустранения. Вот профессия моего отца.

Вопрос…

Хорошие двери кабинок не доходят до пола на полметра – почему так? Откуда такая традиция? Произошла от лошадиных стойл? Слово «stall», кабинка, как-то связано со словом «stable», стойло? Хорошие кабинки дают только визуальное уединение и ничего больше. Что там, они усиливают звуки изнутри, словно рупор. Слышно все. Бальзам подслащает и лишь ухудшает запахи. Под дверями кабинок – дефиле дорогих туфель. После обеда кабинки заняты. Длинная прямоугольная рамка с туфлями. Кто-то притоптывает. Кто-то напевает, говорит вслух сам с собой, забыв, что он не один. Газы, кашель, сочные всплески. Дефекация, экскреция, извержение, облегчение, опростание, испражнение. Характерный грохот роликов с туалетной бумагой. Редкий щелчок ножниц для ногтей или депиляции. Истечение. Эмиссия. Оправление, мочеиспускание, деуринация, транссудация, выделение, катарсис – столько синонимов: почему? что мы пытаемся себе сказать всеми этими словами?

Вопрос…

Обонятельный шум одеколонов, дезодорантов, тоников для волос, восков для усов разных мужчин. Богатый букет иностранного и немытого. Некоторые туфли в кабинках касаются своих напарников нерешительно, опасливо, словно принюхиваясь. Влажный шорох ягодиц на мягких сиденьях. Легкий пульс в каждой чаше унитаза. Маленькие последки, пережившие смыв. Нескончаемое журчание и капель писсуаров. Индольная вонь протухшей пищи, эккринная нота от рубашек, уремический бриз за каждым смывом. Мужчины, что смывают ногой. Мужчины, что дотрагиваются до ручки двери только через салфетку. Мужчины, что влекут бумагу из кабинок за собой, как хвост кометы, пока бумага зажата в анусе. Анус. Слово «анус». Анусы нуворишей пристраиваются над водой в унитазах, сокращаются, куксятся, растягиваются. Мягкие лица грубо перекошены в напряжении. Старики, которым требуется всевозможная жуткая помощь: опустить и усадить чресла мужчины, подтереть мужчину. Тихо, безмолвно, бесстрастно. Обтряхнуть плечи мужчины, обмахнуть мужчину, снять лобковый волос из складки брюк мужчины. За мелочь. На объявлении все сказано. Мужчины, которые дают чаевые, мужчины, которые не дают. Устраниться полностью, иначе о нем забудут, когда дело дойдет до чаевых. Секрет его поведения – появляться лишь по необходимости, существовать тогда и только тогда, когда он нужен. Подспорье без вторжения. Услуга без слуги. Ни один мужчина не хочет знать, что его нюхает другой мужчина. Миллионеры, которые не дают чаевых. Франты, которые побрызгивают в унитаз и дают пятицентовик. Наследники, которые воруют полотенца. Магнаты, которые ковыряются в носу большим пальцем. Филантропы, которые бросают окурки сигар на пол. «Из грязи в князи», которые плюют в раковину. Баснословные богачи, которые не смывают и не задумываясь предоставляют право смывать другому, потому что к этому они привыкли – как говорится, «чувствуйте себя как дома».

Он отбеливал рабочую форму сам, утюжил. Ни слова жалобы. Бесстрастно. Такой человек, что может простоять на одном месте весь день. Иногда там, в кабинках, видны пятки туфель блюющих. Слово «блевать». Само слово. Мужчины, которых тошнит в помещении с акустикой. Все звуки смертных, в которых он стоял каждый день. Попробуйте представить. Мягкая брань мужчин с запором, мужчин с колитом, кишечной непроходимостью, раздраженным кишечником, лиэнтерией, диспепсией, дивертикулитом, язвой, кровавым поносом. Мужчины с колостомами дают ему пакеты на очистку. Конюший человека. Слышит не слыша. Нужно лишь видеть. Легкий кивок, что в мужском туалете и признание, и отсрочка одновременно. Жуткие метастазные ароматы континентальных завтраков и деловых ужинов. Когда мог – двойная смена. Кусок хлеба, кров, детям на учебу. Его ступни отекали от стояния. Его голые ноги – бланманже. Он принимал душ трижды в день, отскребался дочиста, но работа всюду следовала за ним. Ни слова.

На двери сказано все. МУЖЧИНЫ. Я не видел его с 1978-го и знаю, что он еще там, весь в белом, стоит. Прячет глаза, дабы сохранить достоинство клиентов. А его собственное? Его пять чувств? Как звали тех трех обезьян? Его задача – стоять там, будто он не там. Не взаправду. Есть секрет. Смотреть на особое ничего.

Вопрос.

Я узнал это не в мужском туалете, заверяю.

Вопрос…

Вообразите: не существовать, пока не понадобишься мужчине. Быть и все же не быть. Добровольная прозрачность. По необходимости здесь, условно здесь. Как говорится, «жить, чтобы служить». Его профессия. Кормилец. Каждое утро в шесть, поцеловать нас на прощание, на завтрак тост в автобусе. В перерыв он мог поесть по-настоящему. Посыльный сбегает в гастроном. Давление порождает давление. Роскошные отрыжки дорогостоящих обедов. На зеркале остатки себума, гноя и высморканного детрита. Двадцать-шесть-нет-семь лет на одной службе. Степенный кивок, с которым он получал чаевые. Неслышное «спасибо» завсегдатаям. Иногда имя. Все эти массы, что вываливаются из всех этих огромных мягких теплых рыхлых влажных белых анусов, в напряжении. Представьте. Присутствовать при стольких испражнениях. Видеть состоятельных мужчин в самом первобытном состоянии. Его профессия. Профессионал.

Вопрос.

Потому что он приносил работу домой. Лицо, которое он надевал в мужской уборной. Он не мог его снять. Его череп подстроился под лицо. Это выражение, или, вернее, отсутствие выражения. Учтивое и не больше. Начеку, но нигде. Его лицо. Больше чем сдержанное. Словно вечно хранит себя для какого-то грядущего испытания.

Вопрос…

Я не ношу ничего белого. Ни единой белой вещи, всячески вас заверяю. Я либо отправляю потребности в тишине, либо не отправляю. Даю чаевые. Никогда не забываю, что рядом кто-то есть.

Да, и восхищаюсь ли я силой духа этих скромнейших представителей рабочего класса? Стоицизмом? Старосветской выдержкой? Стоять там все эти годы, не пропустив по болезни ни дня, служить? Или я презираю его, гадаете вы, испытываю отвращение, презрение к любому, кто стоит, самоустранившись в миазмах, и выдает полотенца за мелочь?

Вопрос.

…

Вопрос.

А какой, еще раз, был выбор?

КИ № 2 10/94

КАПИТОЛА, КАЛИФОРНИЯ

Милая, нам нужно поговорить. Давно уже нужно. Я хочу… в смысле, мне так кажется. Можешь присесть?

Вопрос.

Так, я почти на все пойду ради тебя, так я о тебе переживаю, и я готов на все, лишь бы тебе не было больно. Меня это очень тревожит, поверь.

Вопрос.

Потому что я переживаю. Потому что я люблю тебя. Настолько, что правда могу быть честным.

Вопрос.

Что иногда я боюсь, что тебе будет больно. И что ты этого не заслуживаешь. В смысле, чтобы тебе было больно.

Вопрос, вопрос.

Потому что, если честно, у меня не очень хорошая предыстория. По чти каждые близкие отношения с женщинами кончались тем, что им как-нибудь было больно. Если честно, иногда я боюсь, что я один из тех, кто использует людей, женщин. Иногда я бо… нет, пошло оно, я буду с тобой честным, потому что я за тебя переживаю, и ты этого заслуживаешь. Милая, предыстория моих отношений показывает, что от меня не бывает ничего хорошего. И в последнее время я все больше и больше опасаюсь, что тебе будет больно, что я могу как-то сделать тебе больно, как, похоже, делал другим, кто…

Вопрос.

Что у меня есть предыстория, паттерн, так сказать, – например, в начале отношений я налетаю очень быстро и сильно, вкладываюсь очень интенсивно и очень сильно, ухаживаю очень интенсивно, влюбляюсь без памяти с самого начала, и очень рано выдаю «Я люблю тебя», и начинаю тут же говорить в будущем времени, и готов сделать и сказать все, чтобы продемонстрировать, как я переживаю, – как следствие, они, естественно, искренне верят, что я правда влюблен – а так и есть, – из-за чего им, видимо, кажется, что их настолько любят и они, так сказать, настолько уверены в ситуации, что можно говорить «Я люблю тебя» в ответ и признаваться, что тоже в меня влюблены. И это не значит – дай мне это подчеркнуть, потому что это святая истинная правда, – не значит, что я вру, когда так говорю.

Вопрос.

Так, «сколько их было» – это не то чтобы необоснованный вопрос или беспокойство, но если ты не против – я просто не об этом пытаюсь с тобой поговорить, – так что, если ты не против, давай пока не будем о количестве или именах, и я попытаюсь абсолютно честно поговорить о том, что меня беспокоит, потому что я переживаю. Я сильно о тебе переживаю, милая. Очень сильно. Знаю, что одних слов мало, но мне очень важно, чтобы ты поверила мне и думала об этом во время нашего разговора – думала о том, что если я что-нибудь скажу или сделаю то, от чего тебе будет больно, то это ни в коем случае не преуменьшает и не опровергает моих слов и не говорит о том, что я не переживаю или что я врал тебе абсолютно каждый раз, когда говорил, что я тебя люблю. Каждый раз. Надеюсь, ты мне поверишь. Ты это заслужила. Плюс это правда.