Текст книги "Забвение"

Тем временем происходит завязка реального инцидента: мистер Джонсон, судя по всему, только что написал на доске УБЕЙ. Самый очевидный изъян в моих воспоминаниях об инциденте в целом – по большей части завязка травмы разворачивалась без моего ведома, так пристально я концентрировался на проволочных квадратах в окне, наполняя их следующим рядом сюжетных панелей о несчастной матери, миссис Симмонс, как она медленно вихляет на семейном автомобиле по заснеженным улицам района, выдергивает у себя пинцетом седые волосы, которые выглядывает в зеркале заднего вида, а также сценами об отце под снегопадом, который заводит огромное бензиновое устройство, немного похожее на мощную газонокосилку, но еще крупнее и с вдвое бо́льшим количеством вращающихся лезвий, а также характерно-оранжевого цвета, как костюмы спортсменов и охотников, – это фирменный цвет компании богатого владельца дома, а также цвет специальных штанов, какие владелец заставляет носить стоического и безропотного отца, – и начинает толкать машину через плотный влажный снег на подъездной дорожке особняка. Дорожка такая длинная, что, когда отец убирает ее полностью, приходится возвращаться и начинать сначала, потому что снегопад (который также видно на заднем фоне за сетчатым окном класса в Государственной школе для слепых и глухих, хотя маленькая Руфь о нем, очевидно, не подозревает) становится все сильнее и превращается в настоящую метель, причем мысленное облако отца на одной панели гласит: «Ну что ж! Не так уж и плохо – у меня хотя бы есть работа, и уверен, старая добрая Марджори найдет Каффи вовремя, чтобы вернуть питомца домой к возвращению Руфи из школы!» – пока на его лице написано терпеливое безропотное выражение, а шумное тяжелое устройство (которое выпускается по патенту владельца особняка, вот почему он заставляет мистера Симмонса носить унизительные оранжевые штаны) стирает белизну с дорожки, как стирает мел с доски влажными бумажными полотенцами ученик, оставленный после уроков. Посему я буквально не видел и не знал то, что начинало разворачиваться во время урока граждановедения, хотя мне столько раз рассказывали об этом событии одноклассники, полиция и «Диспетч», что кажется, словно я присутствовал тут в качестве полноценного очевидца с самого начала. По профессиональному заключению доктора Байрон-Мэйнта, административного психолога, я и был полноценным очевидцем, но пережил слишком сильную травму (по его приведенному термину, «контужен»; копию его оценки получил родитель каждого ребенка), чтобы признавать собственные воспоминания. Каким бы ни был грубым или превратным диагноз доктора Байрон-Мэйнта, под согласием с которым расписывались мои родители, он все же ограничил мою роль в судебной процедуре после инцидента. Интересно, что по странности взрослой памяти я до сих пор помню во всех подробностях ноздри доктора Байрон-Мэйнта, которые были зримо разных размеров и форм, и помню, как пытался представить, что же могло случиться с его носом ранее в жизни или, возможно, даже в животе матери, чтобы возникла подобная примечательная аномалия. Врач был очень высоким, даже по стандартам взрослых, и бо́льшую часть обязательного опроса я провел, заглядывая ему в ноздри и рассматривая подбородок. Еще от него пахло, как летом пахнет коврик в ванной комнате, хотя в то время я еще не опознал этот запах. Если честно, общим консенсусом стало, что доктор Байрон-Мэйнт нагнал на нас больше жути, чем даже мистер Джонсон, хотя вынужденное наблюдение за мистером Джонсоном, очевидно, стало бы травматичным опытом для любого, особенно для маленьких детей.

ПОЗЖЕ МИСТЕРА ДЕМАТТЕИ, ПО СЛОВАМ КРИСА ДЕМАТТЕИ, ВЫТЕСНИЛИ ИЗ БИЗНЕСА ПО ОПТОВОЙ ДОСТАВКЕ ГАЗЕТ ЭЛЕМЕНТЫ ОРГАНИЗОВАННОЙ ПРЕСТУПНОСТИ, ПЕРЕБРАВШИЕСЯ ИЗ КЛИВЛЕНДА И ЗАХВАТИВШИЕ В ШТАТЕ ВСЮ ИНДУСТРИЮ ТОРГОВЫХ АППАРАТОВ ПО ПРОДАЖЕ ГАЗЕТ ЗА МОНЕТЫ, ВЫНУДИВ МИСТЕРА ДЕМАТТЕИ УСТРОИТЬСЯ ДИСПЕТЧЕРОМ В ТАКСОПАРК, НО КРИС ХОТЯ БЫ ПЕРЕСТАЛ ВСТАВАТЬ ТАК РАНО ПОУТРУ, ЧТО ЗАСЫПАЛ В КЛАССЕ, А ПОЗЖЕ, НА УРОКЕ ТРУДА МИСТЕРА ВОНА В ШКОЛЕ ФИШИНГЕРА, РАСКРЫЛ В СЕБЕ ПРИРОДНЫЙ ТАЛАНТ К РУЧНОМУ УПРАВЛЕНИЮ СТАНКАМИ И ТЕПЕРЬ СОСТОИТ В ПРОФСОЮЗЕ «ПРЕСИЖН ТУЛ & ДАЙ» ВСЕГО В ПАРЕ КВАРТАЛОВ ОТ ОФИСА МОЕЙ ФИРМЫ.

Пока мистер Ричард Аллен Джонсон писал на доске, объясняя, что фраза «надлежащая правовая процедура» одинакова как в V, так и в XIV поправках, он ненамеренно поместил в эту самую кое-что еще, а именно слово УБЕЙ строчными буквами. Эллен Моррисон, Санджай Рабиндранат и несколько других самых прилежных учеников класса, списывая с доски слово в слово, обнаружили, что написали «надлежащая правовая УБЕЙ процедура» и что это действительно есть на доске, от которой мистер Джонсон отступил на шаг-другой, рассматривая ее с очевидным удивлением из-за написанного. По крайней мере, об этом удивлении позже сообщали многие одноклассники, основываясь на том, что, хотя замещающий учитель стоял лицом к доске и потому спиной к классу, голову он с любопытством склонил набок – почти как собака, когда слышит высокий звук определенного типа, – и так простоял еще пару мгновений, потом покачал головой, словно стряхивая замешательство, и, стерев с доски «УБЕЙ процедура» губкой, заменил верным словом «процедура». Как обычно, Крис Дематтеи лежал головой на парте во втором ряду и спал, потому что его отец и старшие братья с раннего утра занимались доставкой газет для киосков и розничных продавцов в трети города и часто заставляли Дематтеи подниматься в 3:00, чтобы он вливался и помогал, даже если ему надо было в школу, и Дематтеи часто засыпал на уроках, особенно если их вел замещающий учитель. Мэнди Блемм, о которой большинство остальных детей в Р. Б. Хейсе знали очень мало в плане реалий ее личной жизни или истории (в третьем классе меня и Тима Эпплвайта вместе с Блемм отправляли на уроки для учеников с проблемами чтения у мисс Кленнон, хотя потом Эпплвайта забрали в спецшколу в Минерва-парке, потому что он вообще не мог читать – у него были настоящие проблемы с чтением, тогда как у нас с Блемм – нет), даже редко брала в класс тетрадку и карандаши и всегда сидела и таращилась в парту с отрешенным или угрюмым видом и никогда не обращала ни на кого внимания и не выполняла упражнения, пока школьная администрация не дошла до того, что начала планировать перевести в Минерва-парк и Блемм, и тут она резко начала выполнять упражнения и участвовать в школьной жизни. Затем, как только административное волнение улеглось, она снова возвращалась к тому, что на протяжении целых уроков таращилась в парту или медленно обкусывала кожу по бокам от ногтя. Еще все знали, что она ест пластилин. Все ее немного побаивались. В то же время Фрэнки Колдуэлл, который теперь работает в Дейтоне инспектором контроля качества «Унирояла», уткнулся в линованную бумагу и с величайшей точностью и вниманием что-то рисовал. Элисон Стэндиш (которая впоследствии переехала) снова отсутствовала. Тем временем поправка Х (только первые поправки с I по IX составляют знакомый Билль о правах, хотя поправку Х приняли одновременно с ними в 1791 году) содержит фразу «полномочия, не делегированные Соединенным Штатам настоящей Конституцией и не запрещенные для отдельных штатов» и так далее, и ее мистер Джонсон у доски, согласно показаниям Эллен Моррисон и всех остальных учеников, ведущих конспект, записал так: «полномочия, не делегированные УБЕЙ Соединенным Штатам ИХ настоящей Конституцией и не запрещенные УБЕЙ ИХ для отдельных штатов», – и тут, судя по всему, настала очередная долгая пауза, когда ученики начали переглядываться, пока мистер Джонсон стоял перед доской спиной к классу, уронив руку с желтым мелком и снова склонив голову набок, словно ему было трудно что-то расслышать или понять, и не поворачивался и ничего не говорил, а затем снова взял губку и попытался продолжить урок о поправках X и XIII, словно не произошло ничего необычного. По словам Мэнди Блемм, к этому времени в классе стояла гробовая тишина, и многие ученики с нервным выражением на лице послушно вычеркивали ИХ и УБЕЙ ИХ, изначально вставленные мистером Джонсоном в цитату. В то же время в окне с отцом Руфи Симмонс приключилась серия неприятностей, пока он в диагональной серии панелей защитной сетки стоически и безропотно чистил длинную черную подъездную дорожку от снега исполинским приспособлением бренда «Сноу Бой», изобретенным инженерами компании, принадлежащей владельцу особняка, в его научно-исследовательских лабораториях, почему он теперь и стал так богат. Эпоха мощных газонокосилок и снегоочистителей для бытового пользования тогда только начиналась. Тем временем машина миссис Марджори Симмонс застряла в сугробе на улице и теперь работала на холостом ходу с такими затуманенными окнами, что сторонний наблюдатель понятия бы не имел, чем она там занимается, а Каффи и побитые жизнью дворняги, предположительно, все еще преодолевали длинную промышленную трубу, что шла от реки Сиото до огромной фабрики промышленных химикатов на Олентанги-Ривер-роуд, поскольку на нескольких последовательных панелях изображался внешний бок цементной трубы, но не наблюдалось никакой активности и ничто из трубы не выходило ни с одного конца, ни с другого, если не считать зловещего оранжевого ручейка, стекавшего в реку. В классе граждановедения стало очень тихо. Точное число слов на доске после исправлений, внесенных мистером Джонсоном, стало либо 104, либо 121 – в зависимости от того, считать ли словами римские цифры или нет. Если бы меня спросили, пожалуй, я бы мог назвать и точное число букв, самые частые и редкие буквы (в последнем случае – ничья), а также ряд различных статистических функций, которыми можно вычислить сравнительную частоту появления разных букв, хотя тогда я бы не смог привести эти данные в таком виде, более того, даже не подозревал, что вообще на такое способен. Факты о словах просто были – примерно как вы знаете, как себя чувствует ваш живот и где ваши руки, вне зависимости от того, обращаете на них внимание или нет. Факты просто были частью того периферийного окружения, где я находился. Об одном я, однако, не подозревал совершенно: меня все больше и больше пугал шокирующий сюжет, разворачивающийся квадрат за квадратом в окне. Хотя оконные нарративы часто завораживали и отвлекали, немногие из них казались мрачными или неприятными. У большинства были жизнерадостные – хотя и несколько наивные и инфантильные – темы. И только в дни, когда до звонка в конце граждановедения было достаточно времени, мне доводилось видеть, чем они кончались. Некоторые переходили из предыдущего дня, но на практике это происходило редко, поскольку трудно так долго удерживать в уме все разворачивающиеся подробности.

В ДЕТСТВЕ Я ВООБЩЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЛ, ЧЕМ ЖИВЕТ ОТЕЦ, РАВНО КАК НЕ ИМЕЛ ПОНЯТИЯ, НА ЧТО ЭТО ПОХОЖЕ, ВНУТРИ, – ЗАНИМАТЬСЯ ТЕМ, ЧЕМ ОН ЗАНИМАЛСЯ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ЗА СВОИМ СТОЛОМ. В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ ТОЛЬКО СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ Я ПОЧУВСТВОВАЛ, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЗНАЮ ЕГО.

Если говорить о точной хронологии событий в классе граждановедения, то, судя по всему, что-то случилось с лицом и выражением мистера Джонсона, когда урок перешел к XIII поправке. В тот же интервал в серии панелей несколькими рядами ниже огромное оранжевое бензиновое устройство «Сноу бой» – очищавшее снег с дорожек с помощью ротационной системы лезвий, нарубавших снег на мелкодисперсные частицы, и мощного воздуходува, помогавшего вакууму от вращения лопастей выбрасывать снег по параболе высотой полтора, два или три метра в сторону от оператора машины (дальность параболы можно было регулировать с помощью изменения наклона желоба посредством трех прорезанных отверстий и стержней, примерно как в артиллерийской гаубице «Марк IV», состоявшей на вооружении американской армии в Корее и других местах базирования), – встало. Снег от метели, судя по всему, оказался таким тяжелым и влажным, что забил вращающуюся систему из восьми острых лезвий, и предохранитель «Сноу боя» остановил двигатель (чья турбина также служила ротором лезвий), чтобы цилиндры двигателя не перегрелись и не расплавили клапаны, из-за чего дорогая машина будет безнадежно испорчена. В этом отношении «Сноу бой» был не более чем модифицированной мощной газонокосилкой, какую на нашей улице первым с гордостью приобрел наш сосед мистер Снед и предоставил для изучения всем соседским детишкам, вывернув предварительно свечи, – он несколько раз подчеркнул, что из газонокосилки обязательно нужно вывернуть свечи, если собираешься хоть в каком-то виде подносить руки к лезвиям, которые, как он сказал, ротор вращал со скоростью 360 об./мин. крутящего момента и которые нарежут человеку руку, не успеет он и глазом моргнуть, – и схематичное изображение подвижных частей «Сноу боя» на боковой панели в окне во многом основывалось на объяснениях мистера Снеда о внутреннем устройстве его мощной газонокосилки, срезающей траву всего лишь легким прикосновением к кнопке. (Мистер Снед всегда ходил в буром кардигане, а под его поверхностным панибратством чувствовалась ощутимая грусть, и наша мать говорила, что он потому так дружелюбно относится к соседским детишкам и даже несколько лет подряд дарил каждому рождественские подарки, что у них с миссис Снед не может быть собственных детей, а это грустно и, как по секрету сообщил мне брат, случилось из-за подпольного аборта миссис Снед в безрассудном подростковом возрасте, хотя сомневаюсь, что в то время я понимал сказанное и почувствовал что-то, кроме жалости к мистеру и миссис Снедам, которые мне нравились.) Как я теперь помню, газонокосилка Снедов тоже была оранжевая и куда больше своих современных потомков. Но не помню, чтобы сюжет в окне приводил объяснение, какая участь выпала маленькой подчиненной дворняге, с болячкой, которую звали Объедок и которая сбежала из дому из-за того, как ее третировал хозяин, когда от скуки и отчаяния своей административной должности низшего звена приходил домой злым и с пустыми глазами, выпивал несколько хайболов безо льда и даже лайма и потом всегда находил какой-нибудь повод проявить жестокость к Объедку, хотя тот весь день ждал дома в одиночестве и мечтал всего лишь о ласке, добром слове, о том, как будет тянуть из рук хозяина куклу или собачью игрушку, как будет играть, чтобы отвлечься от собственной одинокой тоски, и чья жизнь была столь ужасна, что предыстория обрывалась после второго раза, когда хозяин так сильно пнул Объедка в живот, что пес никак не мог прекратить кашлять, но все же пытался лизнуть руку хозяина, когда тот зашвырнул Объедка в холодный гараж и запер на всю ночь, где бедняга пролежал в одиночестве, свернувшись в клубок на цементном полу, стараясь кашлять как можно тише. Тем временем в основном сюжетном ряду мистер Симмонс, погруженный в мысли о печали его слепой дочери и в надежды, что жена Марджори справится с машиной в такую метель, пока ищет Каффи, применил свою силу синего воротничка, чтобы перевернуть остановившийся «Сноу бой» набок, и залез в систему лезвий и приемный желоб, чтобы прочистить их от влажного спрессованного снега, набившегося внутрь и заклинившего лезвие. Обычно осторожный работник, который на все обращает внимание и следует указаниям, в этот раз он так отвлекся, что перед тем, как залезть внутрь, забыл вывернуть свечи «Сноу боя», как теперь показывала схематичная панель с точечным пунктиром и стрелочкой на нетронутые свечи. Так, когда бо́льшая часть спрессованного снега счистилась и ротор смог вращаться свободно, лежащий на боку «Сноу бой» ожил, когда отец Руфи Симмонс запустил в желоб приема руку, и отрубил не только ладонь мистера Симмонса, но и половину предплечья, прорезав кость предплечья до самого мозга костей, с силой выпустив ужасающий полноцветный фонтан красного снега и человеческой ткани прямо в небо («Сноу бой» лежал на боку, а потому желоб смотрел прямо вверх) и совершенно ослепив мистера Симмонса, склонившегося над желобом. Шок и ужас от произошедшего с отцом Руфи Симмонс, который мне нравился и которому я сопереживал, вызвали у меня потрясение и оцепенение, отчего я несколько отстранился от сцены на панели, и помню, отстранился я настолько, что на каком-то уровне заметил необычную тишину в классе граждановедения – что нет даже негромкого перешептывания или покашливания, которые обычно шли фоновым шумом, когда учитель писал на доске. Единственный звук – если не считать того, как Крис Дематтеи во сне щелкал и скрежетал задними молярами, – принадлежал Ричарду А. Джонсону: тот писал якобы об отмене негритянского рабства в поправке XIII, вот только на самом деле он писал на доске снова и снова УБЕЙ ИХ УБЕЙ ИХ ВСЕХ (что мои глаза зарегистрируют только спустя несколько мгновений) прописными буквами, с каждой новой они становились все больше и больше, а почерк все меньше и меньше напоминал обычный текучий курсив нашего заменяющего учителя, но все больше и больше становился пугающим и в конце концов даже вообще не человеческим, и Ричард А. Джонсон как будто не замечал, что делает, и не думал объясниться, но только склонял и так уже странно склоненную голову все дальше и дальше набок – как человек, который изо всей мочи сопротивляется какой-то ужасной или чужеродной силе, обуявшей его перед доской и принуждающей руку писать против воли, – и издавал (тогда я вообще не осознавал, что слышу это) странный и высокий голосовой шум, – чем-то напоминавший крик или стон от усилия, не считая того, что этот звук, судя по всему, на всем протяжении придерживался одной и той же ноты или высоты и не менялся, причем куда дольше, чем хватит дыхания у нормального человека, – при этом учитель оставался лицом к доске так, что никто по-прежнему не видел его выражения, и продолжал писать УБЕЙ УБЕЙ УБЕЙ ИХ ВСЕХ УБЕЙ ИХ СЕЙЧАС ЖЕ УБЕЙ ИХ снова и снова, тогда как его почерк становился все более и более кривым, гигантским и угловатым, и одна половина доски уже полностью заполнилась повторяющейся фразой. Кажется, ярче всего самые достойные доверия свидетели вспоминают итоговое смятение и страх в классе в этот момент – Эмили-Энн Барр и Элизабет Фрейзер плакали в обнимку, Дэнни Эллсберг, Рэймонд Гиллис, Йоланда Мальдонадо, Джен и Эрин Сверинген и несколько других учеников раскачивались на своих прикрученных стульях, Филипа Финкелперла вот-вот должно было стошнить (в те годы это было его реакцией на любой сильный раздражитель), Теренс Велан звал свою приемную мутти, а Мэнди Блемм подобралась и неподвижно таращилась с пристально сконцентрированным выражением на затылок мистера Джонсона, тот же все ниже и ниже склонялся набок, пока уже, судя по всему, чуть не касался плеча, а вытянутую вдоль тела левую руку свело в виде почти что клешни. И хотя я не замечал и не следил за происходящим прямо – не считая, может быть, того, что веснушчатая шея Унтербрюннер за партой прямо передо мной, в левом краю зрения, побелела из-за отлившей крови, а ее большая голова застыла совершенно неподвижно, – ретроспективно кажется, что атмосфера класса могла подсознательно повлиять на злосчастный поворот событий в сюжетной фантазии, разворачивающейся в сетке окна второго урока, и теперь она больше напоминала кошмар, распространявшийся радиально по нескольким рядам и диагоналям панелей одновременно, и требовала невероятной энергии и концентрации. И глухие, и слепые дети в классе изо (последние не видели статуэтку, но из-за обостренного осязания они, можно сказать, видят руками, так что передавали изуродованную фигурку из рук в руки) высмеивали статуэтку Каффи и издевались над Руфью Симмонс – жестокие слепые ребята смеялись нормально, тогда как смех жестоких глухих ребят либо напоминал уханье обезьян (глухие, но не немые, чаще издают уханье – не знаю, почему, но, когда я был очень маленьким, на нашей улице жил глухой мальчик, он играл с моим старшим братом и иногда устраивал с ним страшные драки, пока однажды его дом не загорелся среди ночи и несколько членов семьи не пострадали от незначительных ожогов и отравления дымом, и тогда все переехали, хотя страховка покрывала расходы и ремонт, и этот мальчик часто издавал характерное уханье), либо немую и поразительную пантомиму с жестикуляцией и выражениями нормального смеха, тогда как школьная учительница изо – одновременно глухая и слепая – по-дурацки улыбалась из-за своего стола перед классом, не замечая, что Руфь Симмонс стала рыдающим эпицентром в круге смеющихся, издевающихся, ухающих и размахивающих тростями глухих и слепых детей, один из которых подбросил фигурку Руфи и размахнулся тонкой белой тросточкой, словно тренер Американского Легиона, бьющий вхолостую на тренировке (хотя со значительно меньшим успехом); тогда как в другой серии панелей ниже простаивающая машина миссис Мардж Симмонс теперь превратилась в большой сотрясающийся сугроб необычного сероватого оттенка, только вблизи напоминающий машину, в результате чего накапливающийся из-за метели снег забил выхлопное отверстие старой развалюхи и обратил ток выхлопов в салон, где в интерьере сидела покойная Марджори Симмонс, все еще за рулем, со ртом и подбородком в красных разводах, потому что красила губы помадой «Эйвон Рассвет Акапулько», когда подействовал угарный газ и свел руку, размазавшую помаду по всей нижней части лица, пока сама она задыхалась и хваталась за горло, в итоге посинев и застыв неподвижно, незряче таращась в зеркало заднего вида, тогда как снаружи пыхтящего сугроба женщины, такие закутанные, что едва могли согнуться, начинали разгребать колеи на подъездных дорожках для возвращающихся с работы мужей, а к месту начали приближаться отдаленные аварийные сирены и скорые. В то же время единственная и травматически оборванная панель изображала Объедка – подчиненную пятнистую дворнягу с болячкой, – на кого в промышленном туннеле напал рой либо мелких бесхвостых крыс, либо гигантских ядерно мутировавших тараканов, а Каффи поблизости примерз к месту, закрыв лапками глаза в инстинктивном шоке и ужасе, тогда как более суровый, матерый и властный дикий полуротвейлер спасает жизнь Каффи, вытащив его за загривок в маленький боковой туннель, который служил запасным выходом и вел в направлении начальной школы Р. Б. Хейса и гольф-корта Фэйрхэвен-Ноллс, лежавшего сразу за рощей справа на горизонте, если смотреть из школьного окна. Картина – переполненная такими подробностями, как раскрытая в агонии пасть злосчастной пятнистой собаки и брюшко крысы или таракана-мутанта, торчащее из глазницы, пока фронтальная часть хищника пожирала глаз и внутренний мозг, – оказалась настолько травматичной, что эта сюжетная линия незамедлительно закончилась и заменилась нейтральным видом на внешний бок трубопровода. В результате эта одинокая кошмарная панель отразилась в окне как моментальный периферийный снимок или проблеск ужасающей сцены – примерно так же, как подобные единичные ужасные проблески появляются в кошмарах: почему-то от скорости, с которой они появляются и исчезают, и нехватки времени на то, чтобы разглядеть или переварить увиденное или вписать в цельный сюжет сна, они становятся еще хуже, и часто быстрый периферийный проблеск чего-то бесконтекстного и отвратительного может оказаться самой худшей частью кошмара – той частью, которая ярче всего остается с тобой и в самые непредсказуемые моменты лезет перед мысленным взором, пока ты чистишь зубы или достаешь для перекуса коробку с хлопьями из шкафчика, и встряхивает тебя с новой силой – возможно, потому, что эта самая моментальность во сне ведет к тому, что разуму приходится подсознательно возвращаться к сцене, чтобы обработать ее или усвоить. Словно этот фрагмент еще с тобой не закончил – во многом так же, как сейчас, после стольких лет, из этих проблесков, периферийных картин состоят самые упорные воспоминания о раннем детстве: отец медленно бреется, пока я прохожу мимо ванной родителей на первый этаж, мать стоит на коленях в платке и перчатках у розового куста за восточным окном кухни, пока я наливаю стакан воды, брат ломает запястье, падая со шведской стенки, и его крики доносятся издалека, пока я рисую палочкой на песке. Ролики пианино в маленьких защитных чехлах; его лицо в прихожей по возвращении домой. Позже, когда мне было 20 и я ухаживал за своей будущей женой, вышел травматичный фильм «Изгоняющий дьявола» – противоречивый фильм, который мы оба нашли неприятным – причем неприятным не в художественном и не в наводящем на размышления духе, а попросту оскорбительным, – и ушли вместе ровно в тот момент, когда девочка уродовала свои гениталии распятием, похожим размером и видом на крест, висевший на стене в гостиной у родителей Миранды. На самом деле, насколько я помню, впервые мы вместе с Мирандой пережили истинное, как мне кажется, родство и гармонию как раз в машине по дороге домой после того, как ушли с фильма, причем ушли синхронно – быстро переглянувшись в кинозале, мы убедились, что в неприязни и неприятии фильма находимся в полном согласии, и от этого момента взаимности нас охватило странное волнующее ощущение, близкое к сексуальному, хотя в контексте тематики фильма сексуальность реакции была одновременно неприятной и незабываемой. Достаточно сказать, что с тех пор «Изгоняющего дьявола» мы не пересматривали. И все же один-единственный момент фильма, так навязчиво засевший в моей памяти на многие годы, состоял всего из пары кадров и отличался именно этим быстрым, периферийным ощущением, и с тех пор в непредсказуемые моменты вставал перед мысленным взором. В фильме умирает мать отца Карраса, и от чувства скорби и вины он перебрал алкоголя («Я должен был быть с ней, я должен был быть с ней» – это его рефрен в диалоге с другим иезуитом, отцом Дайером, когда тот снимает с него обувь и укладывает в постель) и видит кошмар, который режиссер фильма изображает с пугающей интенсивностью и мастерством. Это было одно из наших первых свиданий наедине друг с другом вскоре после того, как я пришел в фирму, где работаю до сих пор, – и все же даже сейчас интервал из того сна предстает в моей памяти так ярко, почти во всех подробностях. Мать отца Карраса, бледная и одетая в похоронное черное платье, поднимается со станции метро, пока отец Каррас отчаянно машет ей с другой стороны улицы, чтобы привлечь ее внимание, но она его не видит или не желает видеть и отворачивается – идет с ужасным неумолимым ощущением, как часто бывает у других персонажей снов, – и спускается обратно по лестнице на станцию, неумолимо скрываясь из виду. Звука нет, хотя это оживленная улица, и отсутствие звука одновременно пугающее и реалистичное – у многих людей самые запоминающиеся кошмары часто беззвучные, с ощущением толстого стекла или подводной глубины, воздействия этих сред на звук. Отца Карраса играет актер, не снимавшийся, насколько я знаю, в других фильмах того времени, с задумчивой средиземноморской внешностью, которую другой персонаж в фильме сравнивает с лицом Сэла Минео. В эпизоде сна также есть довольно длинная сцена с падением римско-католического медальона, снятая в рапиде, как будто с большой высоты, и тонкая серебряная цепочка колеблется, принимая сложные формы, пока монета вращается, медленно падая. Иконография падающего медальона лежит на поверхности, как заметила Миранда при обсуждении фильма и наших причин ухода до заглавного экзорцизма. Она символизирует чувства бессилия и вины отца Карраса из-за смерти матери (та умерла в своей квартире в одиночестве, и нашли ее только спустя три дня; в подобном сценарии любой почувствует себя виноватым), а также удар по вере отца Карраса в себя как сына и священника – удар по его призванию, которое должно зиждиться не только на вере в Бога, но и на вере, что человек с призванием может изменить мир и облегчить страдания и человеческое одиночество, в чем он сейчас, в данном случае с собственной матерью, потерпел поражение. Не говоря уже о классической проблеме, как предположительно милосердный Бог мог допустить подобный ужасный исход, – проблеме, возникающей всегда, когда умирает или страдает тот, с кем мы чувствуем связь (как и о вторичной отдаче от чувства вины из-за потайной враждебности, которую мы часто испытываем к воспоминаниям об умерших родителях, – интервал из предыстории показал нам, как в детстве мать отца Карраса запихивала ему в рот какое-то невкусное лекарство на металлической ложке, а также упрекала на итальянском за то, что он заставил ее волноваться, и однажды молча прошла мимо окна, когда Каррас упал на роликах, ободрал коленки и звал ее, чтобы она вышла на улицу и помогла ему). Подобные реакции распространены настолько, что почти универсальны, и все это символизируется медленным падением медальона во сне, в конце эпизода тот приземляется на плоский камень то ли на кладбище, то ли в заросшем мхом и шипастыми сорняками саду. Несмотря на буколическое место действия, воздух, через который падает монета, безвоздушный и черный – предельная чернота пустоты, даже когда медальон с цепочкой уже лежит на камне: как нет звука, так нет и никакого заднего фона. Но в эпизод очень быстро вклеен краткий проблеск лица отца Карраса, ужасно преображенного. Белые, змеиные глаза, выступающие скулы и смертельная бледность его лица – откровенно демонические: это лик зла. Проблеск чрезвычайно краткий – наверное, не больше кадров, чем нужно для фиксации человеческим глазом, – и лишен звука или заднего фона, он тут же пропадает и незамедлительно сменяется падением католического медальона. Сама скоротечность и помогает оттиснуть его на сознании зрителя. Жена, как оказалось, даже не видела быстрой вклейки лица – может, чихнула или на миг отвернулась от экрана. Ее интерпретация – даже если быстрый периферийный образ действительно был в фильме, а не в моем воображении, его тоже легко можно истолковать как символ того, что отец Каррас подсознательно считает себя злодеем или плохим человеком, раз позволил матери (как он это видит) умереть в одиночестве. Но я так и не забыл эти кадры – и все же, хотя про себя не согласен с простым объяснением Миранды, сам далеко не уверен ни в том, что должен был означать быстрый проблеск преобразившегося лица священника, ни почему он остается таким ярким в моих воспоминаниях о наших свиданиях. Кажется, дело именно в неуместном, почти моментальном ощущении от его появления, предельной периферийности. Ведь самые яркие и долгоиграющие происшествия в нашей жизни действительно часто те самые, что происходят на периферии нашего сознания. Довольно очевидна их значимость для истории о том, как те из нас, кто не сбежал в панике из класса граждановедения, стали известны как Четверка Случайных Заложников. При тестировании многие школьники с ярлыками гиперактивных или страдающих от дефицита внимания не столько не способны концентрироваться, сколько теряются при выборе, на что обращать внимание. Но то же самое происходит и во взрослом возрасте – когда мы растем, многие замечают сдвиг в тематике воспоминаний. Подробности и субъективные ассоциации мы часто помним куда ярче, чем само событие. Это объясняет то частое чувство, когда пытаешься передать важность какого-то воспоминания или происшествия, но не находишь слов. Поэтому же во взрослой жизни так трудно содержательно общаться с другими. Часто самые ярко пережитые и запомнившиеся элементы кому-то другому кажутся в лучшем случае косвенными – например, запах кожаных шорт Велана, когда он бежал по проходу, или очень точный двойной сгиб на коричневом пакете с обедом моего отца, или даже периферийная картина с маленькой Руфью Симмонс, слепо поднявшей лицо кверху, пока круг сверстников бичует ее за платоновскую фигурку, и – в смежном положении на окне, но где-то очень далеко в самом сюжете, – с мистером Симмонсом, ее отцом, он находится в лесу у подъездной дорожки, ведущей к особняку богатого промышленника, слепо бежит через снег, то пропадая, то появляясь, прижимая к себе культю отрубленной руки, мучительно призывая на помощь, торопится в своем ярком комбинезоне, то и дело слепо влетает в деревья леса из-за того, что его ослепил фонтан собственной крови и измельченной ткани, и вся эта высокоскоростная картина зернистая и нечленораздельная из-за множества деревьев, шипастых сорняков, бушующей метели и огромных заносов снега, куда мистер Симмонс наконец, врезавшись головой в дерево, и падает ничком – в гигантский сугроб, – и пропадает по самые ботинки, один из которых спазматически дергается, пока он пытается восстановить равновесие, не понимая из-за шока, боли, кровопотери и слепоты, что уже перевернулся вверх ногами, а тем временем по диагонали вниз криминалист КПД садится на корточки перед протершимся передним сиденьем семейной машины Симмонсов и обводит контур человеческого тела вокруг места за рулем, где спасательная команда нашла ярко-синий труп Марджори Симмонс, чьим фрустрациям и разочарованиям в итоге пришел конец и чье тело – все еще с помадой в руке в виде маленького острого бугорка на накрывшей ее белой простыне, – два санитара в белых халатах положили в метели на большие носилки из скорой, пока детектив КПД с сугробом на шляпе опрашивает тяжело укутанных домохозяек, которые выкопались со своих дорожек и теперь устало оперлись на заступы, чтобы поговорить с детективом, у которого ногти тоже слегка посинели от холода, но он делает заметки в маленьком блокноте очень тупым карандашом, и на летящем снегу у всех белеют ресницы, и два коммунальщика из Коммунальных услуг Коламбуса, раскопавших машину миссис Симмонс из кургана размером с иглу, стоят рядом с эвакуатором: у них большие желтые сапоги, они дуют в сложенные ладони и слегка подпрыгивают – как часто делают те, кому одновременно холодно и скучно, – отвернувшись лицом от улицы и одеяла с бугорком на носилках, где торчат только два маленьких ботинка с опушкой из ненастоящего меха, а здание, лицом к которому стоят два скучающих работника КУК (у одного из них красно-серебряная лыжная кепка Университета штата Огайо с символом каштанового пуха), и при этом даже его не видят, – это один из домов, чьи задворки (с качелями, где на обоих качелях накопился большой куб снега в форме кирпича) выходят на рощу вязов и сосен, что на окраине Фэйрхэвен-Ноллс, она отделяет тот район от стадиона школы Р. Б. Хейса, где даже сейчас властный ротвейлер снова пытается взобраться на потерянную собачку Симмонсов – на настоящем поле за окном кабинета, – изображая позицию и выражение спаривания, побуждая беззащитного многострадального молокососа застыть и терпеть, иначе случится что-то ужасное.