Текст книги "Прошедшее повелительное"

16

Ночь в больнице всегда тянется дольше. Эту истину Эдвард Экзетер открыл для себя еще в первую свою четверть в Фэллоу. Тогда незнакомые ему доселе английские болезни сделали из него завсегдатая школьного лазарета. Он вновь вспомнил об этом в больнице Альберта.

Вошла сестра со свечой в руке – судя по всему, обход пациентов.

– Где я? – спросил он.

Она ответила.

– Что случилось?

– С вами произошел несчастный случай. Хотите, чтобы вам сделали еще укол?

– Нет, спасибо. Со мной все в порядке. – Ему не нравилась бесшумная музыка, которую несли с собой наркотики.

– Попробуйте уснуть, – посоветовала сестра и вышла.

Проблема заключалась в том, что Эдвард чувствовал себя так, словно выспался на несколько недель вперед. Он решил, что это проходит шок. От ноги исходила пульсирующая боль. Тело затекло от долгого лежания в одном положении. Он попытался вспомнить и, вспомнив, пожалел об этом. Воспоминания, правда, были весьма обрывочными, по большей части просто кошмары.

И когда он спал, его терзали те же кошмары. Он просыпался дрожа, в холодном поту, не в состоянии вспомнить, что так напугало его. Только сейчас он начал гадать, что же, ради всего святого, он с собой такого сотворил. Не регби, это точно – в это время года в регби не играют. Железнодорожная катастрофа? Вся голова забинтована, на ноге – шины.

И все же самый странный сон из тех, что посещали его в эту бесконечную ночь, оказался поразительно ярким и запоминающимся, таким, что утром он так и не понял, сон это был или явь.

Через открытую дверь в палату падал свет, и вся она превратилась в месиво причудливых теней. На этот раз он, кажется, проснулся просто так, не от кошмара. Нога продолжала пульсировать болью, пронизывающей все тело. Некоторое время он изучал паутину растяжек, удерживавших ногу на весу, потом повернул голову на подушке. С этой стороны он увидел окно без занавесок. Небо за окном было черным. Он повернул голову на другую сторону и увидел человека, стоявшего там.

– Зрю обращенье сфер прозрачных, – произнес человек, – что есть отраженье сути, самой души явленье. Молю тебя, открой: увечье голени твоей не слишком ли терзает болью плоть?

– Не так уж сильно, сэр, – ответил Эдвард.

И в самом деле могло быть хуже.

– В откровении твоем немало доблести узреть возможно.

Гость был странным маленьким человеком – довольно старым, с облачком седых волос на голове, с чисто выбритым, морщинистым лицом проказника. Он сутулился, поэтому голова заметно выступала вперед. Его пальто отличалось забавным старомодным каракулевым воротником и казалось несколько великоватым. В одной руке он держал столь же древнюю бобровую шапку, в другой – трость с серебряным набалдашником.

– Хоть лично мы доселе не встречались, но чернил немало мы на письма извели друг другу. К твоим услугам преданный слуга, Джонатан Олдкастл. – Он поклонился, прижав шапку к сердцу.

– Мистер Олдкастл! – сказал Эдвард. – Вы… вы… Я вас себе представлял совсем другим, сэр. – По странной логике сна во внешности мистера Олдкастла он не увидел ничего странного для чиновника министерства по делам колоний его величества. Все же ни одно из писем, что получил от него Эдвард за последние два года, не напоминало слогом жалкие попытки Мосли Майнора подражать Шекспиру.

Человечек сиял улыбкой:

– Я тоже встрече рад сверх меры всякой. Но хватит праздной болтовни: не терпит время, уж совет пора держать без промедленья. О мастер Экзетер, молю тебя: будь быстр и точен в изложеньи, мое незнанье просвети, скажи – что за напасти судьбу твою (и тело, впрочем, тоже) столь тяжко поразили. Открой мне память этих злых событий, дабы мы смогли изобрести то средство, что дьявольские козни опрокинет.

Он говорил с протяжным выговором, происхождение которого Эдвард не мог определить, и речь его наверняка показалась бы бессмыслицей, не происходи все это во сне.

– Я не так уж много помню, сэр. Я приехал… я приехал в Грейндж, сэр, верно? Пожить у Волынки.

– Предположения мои верны, – кивнул мистер Олдкастл.

– Всего на несколько дней. Они сказали, они ничего не имеют против, так что добро пожаловать. Я собирался записаться добровольцем – как только объявят мобилизацию, конечно, – но до тех пор…

…Ему некуда было податься. Слова застряли у него в горле, и он боялся, что на глаза вот-вот навернутся слезы.

– Утешься, душу не терзай! – успокаивающе произнес Олдкастл. – Чу! Кто-то приближается, я слышу. Повременим минутку.

Должно быть, Эдвард задремал, ибо, когда Олдкастл снова заговорил, он подпрыгнул от неожиданности.

– Ну, рыцарь мой отважный? Что отыскал еще ты в памяти задворках?

– Обед? У меня не оказалось подходящей одежды. Все очень смутно, сэр.

Мистер Олдкастл подышал на серебряный набалдашник трости и протер его рукавом.

– А что потом?

– Мы разошлись. Генералу предстояло выступать в церкви рано утром.

– Да?

Странный запах нафталина пробивался даже сквозь привычную вонь карболки.

– Потом пришел Волынка и спросил, не хочется ли мне чего-нибудь сладкого и не наведаться ли нам в погреб.

– И вы пошли на эту шалость. И что потом случилось?

Крики? Длинные вьющиеся волосы? Фарфоровая миска…

– Ничего! – поспешно сказал Эдвард. – Ничего! Я не помню.

– Страдать не надобно, – утешил его мистер Олдкастл. – Случается, и часто, что рана головы наносит духу поврежденья. Ты не сможешь двигаться до завтра, мой славный юноша. Но надобно принять предосторожность: ты, верно, знаешь наизусть ту речь, что славный Гарри произносит пред Гарфлером?

– «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом…» Эта, сэр?

– Вот именно, она.

– Знаю. Я как раз играл короля, когда шестой класс ставил «Генриха V» на прошлое Рождество.

– Воистину нам повезло. На свете барда не найдешь другого, чтоб самый дух отваги смог точнее передать. Внимай и помни: здесь за тобой уход и ласка, к тому ж я наложу заклятье, дабы муки приуменьшить, однако доведись врагу преодолеть мои преграды и угрожать тебе расправой, сей стих прочти – помочь тебе он должен. Скажи – ты сохранишь совет мой в сердце?

– Да, сэр, я запомню, – серьезно ответил Эдвард. Во сне эта инструкция представлялась очень важной и совершенно логичной.

– Тогда, мой мастер Экзетер, позволь желать тебе удачи.

– Спокойной ночи, мистер Олдкастл. Я очень рад наконец познакомиться с вами, сэр.

Остаток ночи он спал гораздо лучше.

17

Стук засова разбудил Элиэль. Замок тоже щелкнул, но гораздо тише, чем это выходило у нее. В комнате было абсолютно темно; все, что она видела, – это окно, чуть скособоченную полосу света, ослабленного налипшим на стекла мокрым снегом. Все же и этого света хватало, чтобы увидеть: дверь медленно открывается, даже не скрипнув.

Он скользнул внутрь, чернее черного, без единого звука. Дверь закрылась – так же тихо. Двигаясь, как дым, он приблизился и остановился у нее в ногах. Элиэль подумала, что он, наверное, смотрит на нее сверху вниз, но не видела ни лица, ни глаз, только вертикальное пятно темнее окружающей темноты.

Все, что она слышала, – это стук собственного сердца.

– Ты видела… – Это был шепот, но даже шепот может оглушить, если шепчет Дольм Актер.

Это был не вопрос, а утверждение.

– В обычное время твоя жизнь и завершилась бы на этом, – продолжал шепот.

«В обычное время?» Неужели у нее еще остался луч надежды? Или она умрет от страха, прежде чем узнает это?

Конечно, он знал, что она не спит.

– Ты невероятная маленькая проныра. Я никогда не сомневался, что ты рано или поздно запустишь свои лапки в мой мешок. Разумеется, я бы узнал об этом. Нам дано знать, когда нас раскрывают. Тогда мне пришлось бы послать твою душу моему Господину. Я надеялся, что этого не случится, Элиэль Певица. Пойми, у нас тоже есть чувства. Мы не чудовища. Мы оплакиваем необходимость.

Пауза.

Она не услышала смеха… и все же, когда этот убийственно мягкий голос заговорил снова, в нем звучала ирония.

– Видишь ли, я думал, что все неприятности из-за меня. Я думал, это печать моего Господина на моем сердце прогневила Владычицу. Да, я служу тому, кого ты называешь Зэц, – Непобедимому, Последнему Победителю. Как ты видела, я обратился к своему Господину за наставлениями. И мне было сказано, что все дело не во мне, а в тебе.

Она хотела крикнуть «Почему во мне?», но во рту пересохло. Ее ногти до крови впились в ладони. Внутренности, казалось, превратились в кисель. Зубы непроизвольно начали стучать.

– «Филобийский Завет»… впрочем, ты, поди, ничего не слышала о нем. Не бери в голову. В общем, боги постановили, Элиэль Певица, что ты не должна попасть в Суссленд. Вот и все. Твое присутствие там может изменить мир. Мне было приказано проследить, чтобы этого не случилось.

Она вспомнила жреца и сестру Ан. Она не могла даже заплакать.

Жнец вздохнул:

– Прошу тебя, поверь, эта необходимость угнетала меня. Я не злодей. Я никому не мщу. Я служу своему Господину, отдавая ему души, вот и все. Это правда, в обмен он дарует мне восторг. Но я стараюсь отдавать ему души незнакомцев, поверь мне.

Дольм, всегда такой живой, веселый…

Жнец пошевелился. Ничего не видя в темноте, она все же знала – он опустился на колени рядом с ней. Он мог бы коснуться ее рукой. Она не слышала его дыхания. Он вообще дышит, когда он Жнец?

– Но я узнал вечером, что в этом нет необходимости. Святая Оис знает, кто ты и как тебя остановить. Теперь все в ее руках. Мне было сказано, чтобы я не вторгался в ее владения. Утром она поступит так, как считает нужным. Ты не попадешь в Суссленд.

Выходило так, что Элиэль Певица не умрет сию минуту. А утром – будь что будет.

– Есть у тебя кто-то, кого ты хотела бы убить? – мягко поинтересовался Жнец.

Зубы у Элиэль клацали.

– Ну? – спросил он. – Отвечай!

– Н-н-нет! – выдавила она.

– Жаль. Ибо если ты, Элиэль Певица, захочешь, чтобы кто-то умер, тебе достаточно будет сказать ему, что я Жнец. Я узнаю, и он умрет. Ясно?

Она кивнула в темноте.

– Если по какой-то причине святая Оис позволит тебе отправиться в Сусс, мне, разумеется, придется действовать самому. – Жнец вздохнул и выпрямился. – Вот и сейчас мне надо идти и действовать. Исполнять свой долг. Действие… Исполнение… И в этом я актер? – Он сухо усмехнулся – как Дольм, когда собирался выдать шутку. – Смешно, не правда ли? То редкое представление, что ты видела, имело хоть одного, да все-таки зрителя. И зрителю этому не пришлось платить. Другие платят. Чужие платят. Дорогое представление! Он хочет от меня не меньше двух, а то и трех – если они немолоды. Крепкого сна тебе, маленькая шпионка!

Чернота переместилась к двери. Потом задержалась.

– Я приходил только затем, – произнес шепот уже в более обычной для Дольма манере, – что мне показалось, своим выдающимся любопытством ты заслужила объяснения.

Дверь открылась и закрылась. Лязгнул засов. Щелкнул замок.

Элиэль жадно глотала ледяной воздух. Эту ночь она еще будет жить. В сравнении с этим все остальное казалось пустяком, даже мокрая постель.

18

Пациентов будили в шесть утра. К началу утреннего обхода они должны были быть умыты и накормлены, а их постели – заправлены. Бриться в кровати – уже достаточно противно, а все остальное – еще хуже, и ужаснее всего – судно.

Сиделка хотела сделать Эдварду еще укол, но он отказался, предпочитая терпеть боль, зато не иметь вместо мозгов жидкую овсянку.

По-своему ее можно было назвать симпатичной: круглолицая, с выговором центральных графств, хотя и с довольно бесцеремонными манерами. Она сообщила ему только то, что с ним произошел несчастный случай и что доктор Стенфорд все объяснит. Он начал припоминать свои сны, свои воспоминания во сне – так сказать, воспоминания о воспоминаниях. Где-то там среди них мелькал Волынка.

Он лежал в больнице, в Грейфрайерз. И все еще не мог вспомнить, что же произошло после того ужасного обеда, когда у него не было вечернего костюма. После обеда… нет, ничего, один туман. И кошмары.

Он беспокоился насчет Волынки. Он спросил о нем, о Тимоти Боджли.

– В больнице нет никого с такой фамилией, – ответила сиделка, а потом повторила, что доктор Стенфорд все объяснит. Странно – сиделка так уверена в том, что у них в больнице нет никого с такой фамилией. А ведь она даже не проверила! Она сказала, что сейчас понедельник и что посетителей будут пускать с двух до четырех. – У вас под этой повязкой неплохая коллекция швов, – добавила она, сменив тему (несколько неуклюже, надо признать), – но волосы скроют почти все шрамы.

– Вы хотите сказать, это не испортит моей смазливой физиономии? – шутливо спросил Эдвард и был прямо-таки потрясен, когда она покраснела.

Он удивился сам себе, уничтожив на завтрак яичницу с беконом. Чай остыл, но Эдвард выпил и его. Он лежал в отдельной палате, и это ему не нравилось. У него была сломана нога – плохой перелом, – и это нравилось ему еще меньше. Со сломанной ногой его не возьмут в армию, так что он может прохлопать войну. Никто не сомневался в том, что все закончится к Рождеству.

Он попросил газету, чтобы узнать, что творится с кризисом, и сиделка сказала, что с этим тоже надо обращаться к доктору. После этого его довольно надолго оставили в покое. В конце концов в палату вошел сухой седеющий человек в белом халате и с папкой в руках. Из кармана халата торчал стетоскоп. За ним неотрывно следовала старшая сиделка в накрахмаленном халате, монументальная, как «Моисей» Микеланджело.

– Доктор Стенфорд, мистер Экзетер, – объявила она.

– Ну и как мы себя чувствуем? – Доктор оторвался от папки и смерил его оценивающим взглядом.

– Не так плохо, сэр. Но есть вещи, которые меня беспокоят.

Врач нахмурился:

– С чего это вы отказываетесь от укола?

– Ну… не так уж сильно болит, – соврал Эдвард.

– Не болит? А с чего это вы губу прикусываете, а, молодой человек? Ладно, ваше дело.

Несколько вопросов прояснили, что единственной настоящей проблемой являлась нога. Разноцветные куски пластыря, обнаруженные Эдвардом на бедрах и руках, были немилосердно содраны. Осмотр, прослушивание, холодные пальцы на запястье, еще более холодный стетоскоп на груди…

Доктор сменил повязку на голове Эдварда.

– Восемнадцать швов, – восхищенно сообщил доктор. – Но большая часть шрамов не будет видна, если только вы не захотите носить прусский ежик. – Он записал что-то в своих бумагах и протянул папку сиделке. – Заполните все анкеты, пока он в сознании, ладно?

Стенфорд сунул руки в карманы халата.

– У вас плохой перелом ноги, Экзетер; уверен, вы и сами это поняли. Через день или два мы снимем шины и посмотрим, можно ли накладывать гипс. Зависит от того, спадет ли опухоль. Мы могли бы отвезти вас в карете «скорой помощи» на рентген, но, надеюсь, этого не потребуется. Вы здоровый, крепкий парень; все это заживет, не оставив следа. Через год вы и думать об этом забудете. На первое время вам, конечно, придется ограничить нагрузки.

– Как скоро я смогу записаться добровольцем?

Доктор пожал плечами:

– Месяца через три.

– Могу я попросить газету?

– Если будете читать понемножку. Что-нибудь еще?

– Мне хотелось бы знать, как я попал сюда.

– Ага! Что вы можете вспомнить?

– Очень немного, сэр. Грейфрайерз-Грейндж? Волын… Тимоти?

Взгляд врача сказал ему все еще до того, как он произнес это вслух:

– Ему повезло меньше, чем вам.

Яичница с беконом подступила к горлу и осталась там. Эдвард несколько раз с трудом сглотнул и только потом выдавил из себя:

– Как?

– Он убит.

– Убит? Но кем?

– Пока неизвестно. Вы в состоянии ответить на несколько вопросов полиции?

– Постараюсь. Я слишком мало…

В палату вошел крупный, крепко сбитый мужчина. Наверное, он все это время ждал за дверью. Одеждой он напоминал банкира, но на лбу у него было написано «Роберто». Судя по внешности, он вполне мог играть защитника в регбийной команде высшей лиги. Провести мяч мимо него, должно быть, не легче, чем купаться в водопаде Виктория. Кончики его усов загибались вверх, как рога капского буйвола.

– Пять минут, не больше, – предупредил доктор.

Полицейский кивнул, даже не посмотрев на него. Врач вышел. Сиделка проводила его до дверей, но всем своим видом говорила, что будет поблизости.

– Инспектор Лизердейл, мистер Экзетер. – Он придвинул стул ближе. – Это не официальный допрос. Вы не обязаны рассказывать мне что-либо. Но я был бы рад услышать все, что вы можете вспомнить о событиях, которые повлекли за собой ваши… гм… травмы.

Эдвард рассказал все что мог, почти не сводя взгляда с волос, зачесанных инспектором на лысеющую макушку. Впрочем, воспоминания его были настолько отрывочными, что, как ему показалось, он должен был произвести впечатление полнейшего дебила.

– В основном все, сэр. Э-э…

– Не спешите. Даже самые нечеткие впечатления могут помочь нам.

– Оладьи?.. Оладьи и клубничное варенье на кухонном столе.

– Почему оладьи? В вашем-то возрасте? Почему не шерри?

Эдвард расплылся было в улыбке, но потом вспомнил Волынку.

– Мы пробовали это года три назад и напились до свинского состояния. Это просто традиция, только и всего. – Волынка… никогда больше!

– Можете вспомнить еще что-нибудь?

– Женщина с длинными вьющимися волосами.

Лицо сыщика оставалось неподвижным, как у каменной химеры.

– Цвет волос?

– Темно-каштановые, кажется. Они свисали кольцами, как у цыганки. Очень бледное лицо.

– Где вы ее увидели? Что она делала?

Эдвард тряхнул головой – насколько это возможно, лежа на подушке.

– Визжала, кажется. Или кричала.

– Как она была одета?

– Не помню, сэр.

– Но это ведь могло быть несколькими часами ранее, и вы не помните, где?

– Да. Нет. Да – в том смысле, что это могло быть. Нет – в смысле, я не помню, почему запомнил ее.

– Что еще?

– Мис… фарфоровая миска, окрашенная чем-то красным… алым. Кровь, льющаяся в миску. Струя крови. – Он ощутил приступ тошноты и закусил губу. Его трясло – он лежал на спине и дрожал, как маленький ребенок.

С минуту Лизердейл смотрел на него, потом встал.

– Спасибо. Мы попросим вас официально ответить на вопросы, как только вы будете в состоянии сделать это.

– Боджли мертв?

Тяжелая голова кивнула.

– Вы упали с лестницы. Он заколот.

– И вы считаете, что это сделал я?

Инспектор Лизердейл застыл как вкопанный. Угроза, казалось, заполнила всю палату.

– Почему я должен считать так, мистер Экзетер?

– Отдельная палата, сэр. Вы сказали, что я не обязан рассказывать вам. Никто не отвечает на мои вопросы.

Человек улыбнулся одними губами.

– Никаких других причин?

– Но я не делал этого! – вскричал Эдвард.

– Пять минут истекли, сэр, – заявила старшая сиделка, дредноутом вплывая в палату с папкой и авторучкой наготове. – Ваше полное имя и дата рождения, мистер Экзетер?

– Эдвард Джордж Экзетер…

Инспектор отодвинул кресло, не сводя глаз с Эдварда.

– Католик или протестант? – продолжала спрашивать сиделка, скрипя пером.

– Атеист.

Она одарила его взглядом Медузы.

– Могу ли я просто написать «протестант»?

Эдвард решительно не намерен был поддерживать любую организацию, терпевшую святошу Роли в качестве одного из своих представителей. Еще одной причиной его нетерпимости был ньягатский кошмар. Кошмар, спровоцированный тухлоголовыми миссионерами, сующими нос в чужие дела.

– Нет, мэм. Атеист.

Она неохотно записала.

– Болезни?

Он перечислил все, что мог вспомнить, – малярия и дизентерия в Африке и полный набор традиционных английских: свинка, корь, коклюш, ветрянка…

Тут он увидел, что полицейский продолжает стоять в дверях, глядя на него.

– Вы хотели спросить что-нибудь еще, инспектор?

– Нет. Не сейчас. С допросом можно повременить, сэр. – Его губы опять растянулись в улыбке. – В обычной ситуации я попросил бы вас дать расписку о невыезде. Однако не думаю, чтобы вы в ближайшие день или два куда-то собрались.

19

Забрезжил серый рассвет, но даже нищие бродяги еще спали, съежившись по подворотням под снежными одеялами. Где-то на задах храма выкликали проклятия наступающему дню обреченные на заклание петухи. Труппа, как и было приказано, в полном составе собралась у входа в храм. Похоже, они были сегодня первыми посетителями.

В глубоком нефе ночь еще не кончилась. Даже множество свеч, мерцавших перед алтарем Оис, не могли осветить огромное холодное пространство. По боковым стенам, в тени, редкие светлые пятна отмечали места, где перед несколькими из бесчисленных – так, во всяком случае, показалось Элиэль – арок горели лампады. Эти редкие освещенные альковы напоминали остатки зубов сестры Ан.

Дрожа от холода и возбуждения, она преклонила колени между Тронгом и Амбрией, пытаясь найти хоть какое-то утешение от близости этих двух сильных людей. Но даже Амбрия казалась сегодня немного напуганной. Пол был холодный и жесткий. Они стояли в кругу на коленях – двенадцать человек, все, кроме Гэртола Костюмера. Элиэль оказалась лицом почти к богине. Она крепко стискивала в руке золотую монету – первое настоящее золото в ее жизни. Холод от каменного пола пробирал ее до костей.

В центре круга стояла серебряная ваза, в которой лежали перо, два яйца и белый камешек. Жрецы с большой торжественностью положили все это туда перед началом ритуала.

Изображение Владычицы размерами превосходило все образы, виденные ею раньше. Это была мозаика, а не статуя. Она занимала всю дальнюю стену зала, поднимаясь на всю его высоту. Изображение было выполнено из маленьких блестящих белых плиток, только соски богини горели ярко-красными рубинами. Более темные плитки оттеняли низ тяжелых грудей и живота. Лицо почти терялось в царившем под сводами полумраке. Старик у ее ног нараспев читал священное писание. Спустя некоторое время его сменит другой, другого – третий, и так до тех пор, пока они не огласят все Красное Писание. А потом начнут все сначала. Так было всегда. Их не всегда можно видеть, но они никогда не смолкают.

Полдюжины жрецов затянули священную песнь. Служба началась. Барабанщик принялся отбивать медленный угрожающий ритм. А еще одна группа начала странный танец, скорее не танец, а последовательность статичных поз. Все они были молоды, и бритые головы выдавали в них жрецов, несмотря на причудливые, облегающие тело одежды, оставлявшие руки и ноги обнаженными. При свете свечей одежда казалась почти черной, но, ясное дело, она была красной – в честь Владычицы. Движения танцоров были так отточены и изящны, что совершенно заворожили Элиэль. Хотя они более напоминали гимнастику, чем какой-либо из известных ей танцев.

Краем глаза она заметила, как мигнул свет в одном из освещенных альковов. Потом в другом. Она чуть откинулась назад, чтобы лучше видеть. Вдоль стены в сопровождении жрицы шел мужчина. Он заслонил третью лампаду и остановился. Откуда-то из глубины алькова поднялась женщина. Она распахнула халат. Он пошел дальше, а женщина села обратно – отвергнутая. Элиэль вздрогнула, почувствовав, как кислота подступает к горлу. Амбрия сердито шикнула на нее, и она снова повернулась лицом ко Владычице.

Через полминуты мужчина дошел до того места, где она могла видеть его, не поворачивая головы. Глаза сами собой устремились в ту сторону. Она видела, как он нашел подходящую женщину и заплатил жрице. Жрица отошла, он шагнул в альков и начал раздеваться.

Акробатические па завершились громкой, частой барабанной дробью, и Элиэль снова стала смотреть куда положено. Появился жрец и сделал знак рукой – актеры поднялись на ноги. Последовала пауза. Стоя между рослой Амбрией и еще более рослым Тронгом, она ощущала себя совсем крохотной. Чтобы отвлечься от того, что происходило в алькове, девочка принялась разглядывать богиню. Постепенно, по мере того как через высокие окна в неф проникало все больше дневного света. Владычица выступала из темноты. Странное выражение застыло на ее каменном лице: глаза почти закрыты, алые губы раздвинуты, показывая кончик языка. В любом случае это лицо нельзя было назвать милосердным. Правда, оно и не объясняло, с чего это могущественной богине гневиться Так на маленькую Элиэль Певицу.

Загрохотали барабаны – девочка чуть не подпрыгнула. Они завели неровный беспокойный ритм.

– Объяви сначала свой возраст… – Голос исходил от пожилого человека, стоявшего за спиной просящих.

В круг вошли жрец и жрица и остановились напротив Гольфрена. Когда Флейтист заговорил, голос его звучал выше, чем обычно:

– Мне двадцать шесть лет, меня зовут Гольфрен Флейтист. Я женат, бездетен. Я почитаю Владычицу и молю ее ниспослать мне свою милость. – Звякнула монетка.

Жрец, стоявший за спиной маленькой жрицы, положил руку ей на плечо и подтолкнул ее к следующему просителю.

– Мне двадцать лет, меня зовут К’линпор Актер. Я женат и бездетен. Я почитаю Владычицу и молю ее ниспослать мне свою милость. – Еще «звяк».

Теперь Элиэль могла разглядеть старшего жреца, того, что стоял за пределами круга. Его красную хламиду украшали замысловатая вышивка и самоцветы. В пухлой руке он держал тонкую свечу, и свет ее блестел на бритой голове и дорогих перстнях с самоцветами.

Жрица была совсем молоденькая, почти девочка, но тоже с бритой наголо головой. Веревка на шее поддерживала золотую вазу, болтавшуюся меж ее маленьких грудей. Она ступала босиком. На ней, похоже, вообще ничего не было, кроме хламиды – такой тонкой, что просвечивали соски. Должно быть, она здорово мерзла.

Жрец за ее спиной был молод и высок – один из тех гимнастов. Он все еще тяжело дышал после упражнений. Его волосатые руки и грудь странно контрастировали с сияющей гладкой кожей головы и лица.

– Мне сорок пять лет, меня зовут Амбрия Импресарио. – Чудесный голос Амбрии был сегодня почему-то хриплым и неровным. – Я… я замужем второй раз. Отец…

Старый жрец бормотал вопросы, советы. Маленькая жрица повернулась и пошла прочь. Молодой жрец схватил ее за руку и, дернув, вернул на место. Она осталась стоять, куда ее поставили – словно стул, – но ее руки и голова странно подергивались.

Элиэль стиснула руки, чтобы они так не тряслись. Следующей после Амбрии шла она. Золотая монетка больно впилась в ладонь.

– Мне сорок пять лет, меня зовут Амбрия Импресарио. Я овдовела и вышла замуж второй раз. Я родила одного ребенка. Я почитаю Владычицу и молю ее ниспослать мне свою милость.

Жрица вдруг начала смеяться. Молодой жрец схватил ее за плечи и тряс, пока она не перестала. Потом он толкнул ее дальше, и она застыла перед Элиэль. Ее глаза были пусты, челюсть отвисла. Слюна стекала по подбородку и капала на хламиду.

Старший жрец тоже подвинулся. Элиэль чувствовала, что он стоит у нее за спиной, и уловила слабый запах, напоминающий сирень.

Настоящему актеру не составит труда запомнить простые строки.

– Мне двенадцать лет, – отчетливо произнесла она. – Меня зовут Элиэль Певица. Я незаму…

– Если ты девственница, ты должна сказать это.

Ее зубы застучали. Она сглотнула.

– Мне двенадцать лет, меня зовут…

Громовой голос Тронга заглушил ее ответ:

– Ее подлинное имя не Певица, а Импресарио. Она моя внучка.

– Что? – пронзительно вскрикнула Элиэль. Крик летучей мышью вспорхнул под своды и заметался там. Барабаны все рокотали.

Жрец раздраженно фыркнул:

– Объясни. Быстро!

– У меня была дочь, – прорычал Тронг, не сводя взгляда с богини. – Она опозорила себя и умерла. Я вырастил ее незаконнорожденного ребенка, повинуясь Священному Писанию. Ее зовут Элиэль Импресарио.

Его лицо было скрыто от Элиэль гривой серебряных волос. Она, не веря своим ушам, подняла глаза на Амбрию – та кивнула с невеселой улыбкой.

Безумная жрица снова начала смеяться. Угрюмый хранитель тряхнул ее, но она не останавливалась. Он тряхнул сильнее – так вытрясают ковер. Ее голова моталась из стороны в сторону, золотая ваза болталась на веревке, колотя по груди. В конце концов ему удалось остановить припадок. Больше он не отпускал ее плеч.

Старшего жреца явно раздражали подобные задержки, тем не менее он не собирался отказываться от ритуала.

– Назови ее по ремеслу отца.

– Я не знаю его! – взревел Тронг так, словно это незнание терзало его физической болью. С его-то праведностью трудно было представить, что он способен воспитать дитя, рожденное во грехе.

– Твоя дочь не назвала тебе имя мужчины?

– Она не могла! Она пропала на две недели. Когда мы нашли ее, она уже лишилась разума и девственности. Она не произнесла больше ни единого разумного слова.

– Используй имя Импресарио, – буркнул жрец.

Элиэль тоже член семьи! Но радость отравлялась обидой. Почему они не говорили ей этого? Почему Амбрия угрожала выгнать ее как беспризорницу?

– Повтори! – бросил жрец.

Элиэль собралась с силами и торопливо отбарабанила:

– Мне двенадцать лет, меня зовут Элиэль Импресарио. Я девственница. Я почитаю Владычицу и молю ее ниспослать мне милость. – Она бросила монету в вазу и поразилась, услышав, что та упала в жидкость.

Безумная жрица заливалась смехом, закатывая глаза. Ее мускулистый провожатый, казалось, был всерьез обеспокоен. Она обвисла в его руках, словно полотенце. Жрец поставил ее перед Тронгом. Барабанная дробь все не стихала, убыстряясь, делаясь настойчивее.

Элиэль Импресарио? Как-то неправильно звучит! Она будет продолжать звать себя Элиэль Певицей. В конце концов, разве не пением зарабатывает она себе на жизнь? Не то чтобы большие деньги, конечно, но все-таки зарабатывает – настоящие медные деньги. Внучка Тронга Импресарио! Почему он никогда не говорил ей об этом? Она же не виновата в том, что ее мать поступила нехорошо! А ее мать? Как ее звали? Она что, тоже была актрисой? Красивой? Некрасивой? Сколько лет ей было, когда она умерла? Как она умерла?

Элиэль оглядывалась на остальных, гадая, знал ли кто-нибудь из них о ее тайне. К’линпор – тот наверняка должен был знать! Он прятал глаза, делая вид, что смотрит на обходящих круг жреца и жрицу. Надо же, дядя К’линпор!

– Мне шестьдесят пять лет, меня зовут Пиол Поэт…

В высокие окна лилось все больше света, и храм понемногу выныривал из ночной мглы. Все поверхности были покрыты резьбой. Стены и колонны украшались изображениями богов и цветов, весь пол представлял собой яркую мозаику, в которой преобладал символ Владычицы: перечеркнутый круг. Красный и зеленый, слоновая кость и золотая фольга… Элиэль и не представляла себе, что в унылом Нарше может быть столько ярких красок. Наверное, все краски Наршвейла собрались в этом святом месте.

Краем глаза она заметила какое-то движение. Единственный мужчина – почитатель богини вышел из алькова и направился к выходу, завершив приношение Владычице. Женщина тоже вышла, запахивая одежды, и пошла следом за ним. Куда она пойдет? Домой, к семье и мужу? Зачем приходила сюда: искупить грех или просто принести жертву Владычице и тем обрести ее расположение?

– Мне тридцать три года, меня зовут Дольм Актер…

Жнец опустил в вазу свою монету и с торжествующей улыбкой посмотрел на Элиэль. Сколько душ собрал он для Зэца после того, как ушел из ее комнаты?