Текст книги "Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить?"

– Иногда так оно и есть.

– Уверен, он был бы жив до сих пор, если б я раньше об этом подумал, привез бы его сюда и просто запер здесь в какой-нибудь постройке, пока он бы не пришел, блин, в себя.

– Это я тоже понимаю. Знакомая для меня территория.

– Я просто злюсь на себя, что не придумал это раньше.

– Приковать дружка своего к свае.

– Ну да.

– Но ты же понимаешь, что это не долговременное решение.

– А что тогда?

– Не знаю. Реабилитация? Терапия?

– Ладно вам. Это несерьезно.

–

– Ну правда, почему у нас нет какого-нибудь плана для таких людей? Наверное, главный план правительства – их всех запирать, и мне ясно стремление держать их отдельно от воспитанного общества. Это я понимаю. Но есть же парни, как я и Дон, кто на самом деле ничего плохого не совершил, и есть солдаты, вроде тех, с кем вы бок о бок воевали, – они возвращаются с этими ужасными затеями и убойными навыками, и никому из нас места не находится. Мы полазали по глухомани и попробовали сырое мясо, а теперь не способны сидеть за столом и пользоваться приборами. Нам должно где-то быть место. Вот такое на самом деле помогло бы. Тут 28 000 акров, граничит с океаном. Почва достаточно плодородная. То есть, отведите эту землю людям вроде нас, и спорить готов – преступность в этой стране сократится вполовину.

– Где мы, ты сказал?

– Этого я не могу вам сообщить.

– Томас, какая разница?

– Ладно. Мы в Форте-Орд.

– Форт-Орд? Это возле Монтерея?[12]12
  Армейская база Форт-Орд существовала на побережье залива Монтерей с 1940 по 1994 гг. на месте артиллерийского полигона (с 1917). На прибрежной части территории бывшей базы основан парк штата Калифорния «Дюны Форта-Орд», который в 2008 г. избежал полного закрытия по распоряжению губернатора Арнолда Шварценеггера.


[Закрыть]

– Вы бы все равно вычислили, сэр. На побережье Калифорнии только одна база таких масштабов.

– Блин. Я здесь в учебке был. Тебе известно, что это место открыто для публики? При первом свете сюда туристы с рюкзаками придут.

– Видите, как это грустно.

– Что именно?

– Что вы не знаете: это место закрыто. Его заперли на все обозримое будущее. Бюджет срезали. Ворота с трассы заперты. Я просто замок отчикал болторезом и новый поставил.

– И в урезывании бюджета тоже я виноват.

– Ни у кого не было ни на что плана. Думаю, вот это как раз и сокрушает, от этого мы все с ума сходим. Мы все думаем, что управляет кто-то очень умный, тратит деньги, составляет планы для наших школ, парков, вообще всего. А оказывается, что там такие парни, как вы, которые такие же парни, как я. Ни у кого, блядь, ни малейшего понятия.

– Так мы тут одни?

– Я тут много дней ни души не видел.

– Прекрасное местечко.

– Вы, вероятно, хрустальную травку там не видели, а она повсюду, десятка расцветок. Смотрятся так, будто везде дурацкой радугой наблевали. И свет здесь такой белый, такой невесомый и белый. Что-то во мне хочет остаться тут навсегда.

– Но чем дольше ты нас тут держишь, сынок, тем вероятнее ты здесь умрешь.

– В смысле, они меня тут убьют.

– Сынок, ты же должен понимать, что такова отчетливая возможность.

– Я знаю.

– И она все больше растет.

– Ага, знаю.

– Чем дольше ты нас тут держишь, тем больше это становится почти определенностью. Они тебя точно найдут. Это, к черту, как пить дать. Затем они устроят облаву. И поскольку тут никто не смотрит, в глуши этой, черт, какой-нибудь снайпер просто потехи ради может отстрелить тебе башку.

– Я знаю, знаю.

– Вообще говоря, я знаю, что так оно все и произойдет. Я правда не считаю, что тебя станут брать живым.

– Ну да, наверное. Но тут для меня на самом деле многое проясняется. Такое чувство, что это мне действительно помогает. Мне жаль, что в таких обстоятельствах, но я должен сказать, что пока что все было очень полезно.

– Я не знаю, что тебе на это сказать.

– Поначалу должен был быть один Кев, но теперь, раз вы здесь вдвоем, разница очень существенная.

– Еще раз, кто этот Кев?

– Астронавт. Я подумал, что мне просто нужно с ним поговорить. Но потом все дошло до такой точки, где у меня возникли вопросы к вам, и ваши ответы меня действительно просветили.

– Допустим.

– И я не хочу выглядеть грубым, но теперь мне нужно ненадолго выйти. Пока мы беседовали, я думал о том, что здесь нужно быть кое-кому еще. Кажется, нужно его привезти, пока есть время.

– Сынок, не вези сюда, пожалуйста, больше никого.

– Всего одного этого парня. Думаю, вы бы поняли, если б узнали, кто это.

– Нет, не понял бы. Незачем везти сюда кого-то еще. Пожалуйста, просто отпусти нас, сам сдайся, и я смогу сказать полиции, что ты достаточно приличный молодой человек. Обещаю ратовать за лучший исход. Думаю, тебе нужно помочь.

– Я знаю, что нужно. Дело просто в том, как именно помочь. Вернусь через некоторое время. Вот ваши пилюли. Вам вода для них нужна?

– Да.

– Ладно, я ее вот тут поставлю. И вот злаковые батончики. Вы же, наверное, есть хотите. Я скоро вернусь.

– Сынок.

– Мне надо. Но еще раз – просто хочу сказать, до чего мне жаль, что вы здесь оказались в таких обстоятельствах. Я вас уважаю дальше ехать некуда, и я правда вам пока очень благодарен за вашу доброту.

– Сынок.

– Скоро увидимся.

Строение 54

– Вам известно, зачем вы здесь?

– Нет. Где я?

– Этого я вам не скажу.

– Как вы меня сюда доставили?

– Это было нетрудно. Дождался, пока вы вторсырье пойдете выносить.

– О боже мой.

– Вы прицеплены к этой свае и останетесь здесь, пока мы не закончим.

– Не делайте мне больно.

– И не планирую. Это показание под присягой.

– Показание под присягой.

– Мне кажется, вам известно, в чем тут дело.

– Не известно. Вы кто?

– Могли б догадаться, наверное.

– Хотите, чтоб я угадывал?

– Я хочу, чтобы вы догадались, почему вы здесь. Ни астронавту, ни конгрессмену неоткуда было знать, почему их сюда привезли, а вот у вас какое-то представление очень может быть. Вообще-то я думаю, вы уже знаете.

– Не знаю.

– Но нет же, знаете.

– Сэр, я не понимаю, чего вы хотите.

– Сэр? Ух ты, мне нравится. Мне нравится, что вы меня сэром зовете. Спасибо. Это вообще-то помогает мне вас увидеть в более благоприятном свете. Итак, вы меня помните?

– Нет, не помню. У меня голова очень болит. И я так далеко не вижу.

– Это ваши? Я нашел их у себя в сумке и не понимаю, чьи они. Когда я вас знал, вы не носили очков.

– Вы были учеником?

– Да. Я учился у вас. В шестом классе. А я только что у вас в глазах что-то заметил. Какой-то проблеск страха. Итак, вы знаете, почему я здесь и почему вы здесь?

– Нет. Ничего я не знаю.

– Ладно, вы опять дерзите. Я про вас такое слыхал. Говорили, что вы хороши. Прошли испытания на детекторе лжи и прочее. А штука в том, что вы и впрямь можете быть невиновны. Никто наверняка не знает. Именно поэтому вы здесь.

–

– Вот вы не разговариваете. Чудно́ ли вам быть прикованным к свае?

–

– Вам правда нужно ответить. Мне пока не пришлось воспользоваться электрошокером, но к вам я его применю. Вы первый, на ком я буду не прочь его испытать.

– Сэр, что вы намерены со мной делать?

– Опять, обожаю я это сэр. Мне правда нравится. Но, должен сказать, от покаянного тона вы кажетесь более виноватым. Вам бы следовало об этом задуматься.

– Прошу вас, вы мне скажете, что вы намерены со мной делать?

– В мои планы входит задавать вам вопросы, а вам на них отвечать.

– Ладно. А потом что?

– А потом я вас отпущу.

– Вы меня отпустите?

– Вас, астронавта и всех остальных отпустят. У меня тут в трех зданиях отсюда настоящий астронавт. Уважаемый человек. И у меня есть бывший конгрессмен. Он-то и подал мне мысль вас найти – хотя бы косвенно. Он тоже уважаемый человек. А вот вы – не знаю. Ну, знаю вообще-то. Вы – человек не уважаемый. Уж это-то мне известно. В лучшем случае, вы жалки и с приветом. Может, просто одиноки. Но мне сдается, вы больше, чем просто это. Я думаю, вы чудовище. Теперь понимаете, зачем вы здесь?

– Мне кажется, надо это просто объяснить. Я не хочу гадать.

– Вы не хотите гадать. Ладно. Вы только что загнали себя в угол. Это значит, что другие кошмарные дела вы тоже творили. Вы натворили столько кошмарных дел, что сами не знаете, о каком из них сейчас речь. Вот что вы мне сейчас открыли. Сказали, дескать, не помните, что вы со мной сделали. Значит, преступлений могло быть сколько хочешь.

– Я этого не говорил.

– Вам и не нужно было.

– Прошу вас. Давайте тут поконкретнее. Я вас не помню, но верю, что вы учились у меня в Средней школе Мивок. Вы были из тех, кто подал на меня жалобу?

– А, вы вдруг о деле заговорили. Хорошо. Вы признаете, что на вас подали жалобу.

– Жалоб было семь. Ничего не доказали.

– Но вы оставили преподавание.

– Да. В тех условиях оставаться было невозможно.

– В условиях, которые вы же сами и создали.

– До суда дело не дошло и никакого слушания не было.

– Боже, да вы как будто все отрепетировали. Видимо, пришлось. Доведись вам беседовать с двоюродным родичем или племянником, и спроси они у вас, почему вы бросили преподавать, нужно будет только отбарабанить эту дрянь про «якобы» и «не было слушания», все вот это вот. Что вы своим родителям сказали?

– Отец у меня умер. А моя мать знает правду.

– «Моя мать знает правду»! Ничего себе. Это откровенное замечание. Какова же правда, мистер Хэнсен?

– Правда о чем?

– Да! Вы гений! Знаете, как вернуть вопрос мне, убедиться, что вы ничего слишком широкого не скажете. Вы не хотите говорить, к примеру, что не собирались щупать того пацана в туалете, потому что, возможно, я не знаю про того пацана в туалете. Как это весело, мистер Хэнсен! С вами веселее, чем с остальными. Не нужно с этим спешить. Надо мне постараться помедленней. Ладно, давайте поглядим. Помните конец восьмидесятых, мистер Хэнсен?

– Да, я помню конец восьмидесятых.

– Следите за манерами, мистер Хэнсен. Вы прикованы к свае. От вас до ближайшего шоссе десять миль. Я могу проломить вам голову, и вас никогда не найдут. Вам это известно.

– Да.

– И вы и впрямь первый во всем этом процессе, кому я действительно сделал бы неприятно. Наверное, вам ясно, что терять мне особенно нечего, верно?

– Да. Я это улавливаю.

– «Я это улавливаю». Здорово как. Да. Я тут многим рискую. Что у меня здесь вы, и астронавт, и все остальные. Но боже мой, пока что оно того стоило. Я так много узнал. Как будто все детальки сходятся. Пинаю я себя лишь за то, что не сделал этого раньше. Надо было раньше вас сюда привезти. Двадцать лет назад. Вам не место среди людей, как и мне среди них не место.

– Наверное, вас наблюдает кто-нибудь? Профессионально?

– Не надо так со мной разговаривать. Вы же понимаете, что я по делу говорю. Я тут выкинул некий финт, но я вполне рационален. Вы это знаете. У вас диплом бакалавра по психологии. Но, наверное, это никогда ничего не значит.

– Нет. Не в моем случае.

– Ну потеха же какая – студенты, которые защищаются по психологии, а? Да их половина в каждом колледже, этих выпускников-психов. У них нет ни малейшего понятия о том, зачем они изучают психологию. Это как специализироваться по лицам – или по людям. «Я специалист по вопросам о людях с вариантами ответов».

– Точно.

– Видите, у вас по-прежнему эта манера. В вас есть что-то подобострастное, вы в курсе?

–

– Вы всегда таким были? Не могу вспомнить.

– Не знаю.

– Вам бы подавать себя более привлекательным, а не менее, вы не считаете?

– Полагаю, что да.

– Даже выражаетесь вы подобострастно. «Полагаю, что да». Ну кто так разговаривает?

– Ничего не могу сделать с тем, как говорю.

– Можете, конечно. Так, хватит уже лебезить.

– Я приложу усилия.

– Теперь и вот это еще: «Я приложу усилия». На самом деле надо было сказать: «Попробую». Покороче говорите. Будете говорить короче – хоть станете похожи на нормального человека.

– Ладно.

– Вы из тех мудаков, кто в одновременно ударение ставят на первом е?

– Нет.

– Неубедительно прозвучало. Могу спорить, что да. Знаете, кто говорит одновре́менно? Мудаки.

– Сэр, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы вам помочь. Зачем вы меня сюда привезли?

– Но как же я могу удивляться тому, что вы мудак? Я вас сюда привез именно потому, что вы мудак.

– Так вы были одним из жалобщиков?

– Нет.

– Но учились у меня в классе?

– Да. Помните меня?

– Может, получится вспомнить, если вы мне имя свое сообщите.

– Нет, мудак. Но я помню вас как прикольного учителя. Такова была ваша цель – казаться клевым, прикольным?

– Не знаю.

– Вы одевались, как мы. Или хотя бы пытались одеваться молодежно. Помню, вы носили джинсы «Джордаш». Помните, как носили джинсы «Джордаш»?

– Не знаю.

– Вы носите джинсы «Джордаш» и не помните? Такое не забывается. Это полная приверженность. Их придумали для женщин, поэтому когда такие надевал мужчина, там было все полный вперед. Штаны без полумер. Это важное жизненное решение, какое вряд ли забудешь. Теперь скажите мне, носили ли вы джинсы «Джордаш».

– Полагаю, носил.

– Видите, откуда выползает такой червяк, как вы? Сперва носите джинсы «Джордаш». Потом отрицаете это. А потом, когда это признаёте, говорите: «Полагаю, носил».

– Сэр, какое отношение это имеет к чему бы то ни было?

– Оно ко всему имеет все отношение. Вы пытались втереться. Старались разжиться нашим доверием. Вы пытались казаться таким же, как мы, нашего возраста, безвредным, клевым.

– Мне про это ничего не известно.

– Чтоб можно было сидеть с детьми.

–

– Так?

–

– Помните, как вы сидели с Доном Банем?

– Да.

– Хорошо. Это было хорошо. Прямой ответ. Вы оставались на ночь.

– Да.

– Когда их родители уезжали на неделю или как-то, вы оставались с малышней, кормили всех, подтыкали одеяло на ночь, оставались ночевать сами. Помните?

– Да.

– Как звали детей Баней?

– Дон, Джон, Кристина, Анжелика.

– Значит, вы их помните.

– Конечно, помню.

– Забавно, до чего у вас память избирательная.

–

– Помните, как я тоже приходил, пока вы их пасли?

– Нет.

– Вам нравилось бороться. Помню, я зашел как-то вечером, вхожу в цоколь, а вы там боретесь с Доном и Джоном. Все потные.

–

– Так почему борьба, мистер Хэнсен?

– Мы были одеты?

– Что?

– Были мы одеты?

– Да. Были. А что?

– Я просто хочу придерживаться того, что произошло и что вы видели. Если мы в это пустимся, я хочу держаться фактов, а не домыслов и намеков.

– Уму непостижимо. Вы перешли в наступление.

– Я стараюсь, чтоб мы не отступали от фактов.

– Хорошо. Хорошо, уебок. Я тоже хочу не отступать от фактов. Хорошо.

– Так позвольте мне задать вам вопрос.

– Вы собираетесь у меня спрашивать?

– Можно мне?

– Можно ли вам? Мать вашу, можно ли? Блядь, да, валяйте.

– Ваш отец с вами когда-нибудь боролся?

– Вы не были их отцом.

– Но ваш отец боролся с вами?

– Да. Вероятно. Я нечасто его видел после шести лет.

– А где был отец Баней?

– Я не знаю.

– Его не было. В их жизни я был главным мужским присутствием.

– А потому думали: этой бедной безотцовщине нужен взрослый мужчина, чтобы ходил с ним в цоколь потеть и бороться.

– Я делал все, что сделал бы родитель. Когда мне доверяли заботу о них, я их кормил, готовил к школе, следил, чтобы зубы чистили. И мы играли во всевозможные игры, включая простое баловство.

– Знаете, что? Вам не следует так говорить. Баловство подразумевает то, на что вы не желаете намекать. Вы кажетесь виновным, употребляя такие слова.

– Томас, а что, по-вашему, я там делал?

– Постойте. Теперь вы знаете, как меня зовут?

– Я пошарил в уме и отыскал вас.

– Ох блин. Вы жуть наводите. Как вы это произнесли. «Я вас отыскал». Знаете, какой вы, если вас послушать? Не хочу, чтоб вы меня по имени называли.

– Прекрасно. Но все равно – что, по-вашему, я там делал?

– То же, что утверждали те, кто подавал жалобы.

– А вы сами эти жалобы читали, Томас?

– Я велел вам не звать меня по имени.

– Извините. Вы читали жалобы?

– Я читал о них.

– И что, по-вашему, в них говорилось?

– Что вы щупали детей. Что вы к детям пристаете.

– Вы в самом деле считаете, что в жалобах это говорилось?

– Да.

– А если там говорилось так, они меня просто взяли и выпустили на свободу? Без обвинений? Без срока в тюрьме?

– То было другое время.

– Может, оно и другое, но если бы меня обвинили в приставании к детям, мне бы не дали просто так уйти в отставку и жить в соседнем городке.

– Так почему вы бросили преподавать?

– Мне пришлось. Инсинуации всех отвлекали.

– Так вы ушли по собственному желанию? Чтобы никого не отвлекать?

– Все верно.

– Никто не просил вас бросать?

– Никто. Но мы все это обсудили, и я первым высказался за то, что, возможно, мне стоит подать в отставку.

– Вы сами эту тему подняли.

– Полагаю, да.

– Вы «полагаете, да». Хэнсен, ваши уста продолжают допускать ошибки. Но ладно. Я хочу ко всему этому вернуться. Но давайте сначала вот где прогуляемся. Вы помните, как я к вам домой приходил?

– Нет.

– Господи. Как же мне хочется вас ударить.

– Я не помню. А вы приходили ко мне домой?

– Приходил.

– Ладно.

– Это не ладно, мистер Хэнсен. Что это за хуйня – «математическая вечеринка»?

–

– Вот видите. Теперь вы испугались. Ебаный вы больной уебок.

– Хватит. Не забегайте вперед.

– Это я вперед забегаю?

– Простите мне мой тон. Но вы сами сказали, что будем держаться фактов и того, что происходило, и того, что видели лично вы.

– Точно. Был 1989 год. Мне одиннадцать. Я был с Доном Банем и Питером Фрэнсисом. Помните, как вы пригласили нас к себе домой на «математическую вечеринку»?

– Да.

– Да?

– Да.

– Ну, блин. Это поразительно. Вы сказали да! Потрясающе. Ну, вы впервые продемонстрировали хоть какой-то хребет. Вы это помните.

– Я это помню. Но не припоминаю, чтобы конкретно вы бывали у меня дома.

– Ладно, прекрасно. Но что это за хуйня, математическая вечеринка, мистер Хэнсен?

– Я вас, детвору, кормил, и мы делали домашнюю работу по математике.

– Правда? И всё?

– Такова была первостепенная цель.

– Ну вот опять вы врете. Это была первостепенная цель? Такова была первостепенная цель? Не ебите мне мозги. Вы утверждаете, что ваш великий замысел сводился к тому, чтобы приглашать к себе шестиклассников и учить нас математике? Что этого нельзя было делать после уроков или в классе, или хоть как-то плюс-минус пристойно? Что это обязательно должно было происходить у вас дома, вечером и непременно с ночевкой? Таков был ваш великий замысел? Первостепенной целью была математика?

– Да. Я преподавал математику, и это был способ подтянуть некоторых учеников в понятиях, которых они не усваивали.

– Зачем мы оставались у вас ночевать, мистер Хэнсен?

– Не знаю. Вероятно, потому, что всем вам это нравилось.

– Сколько кроватей было в том доме, мистер Хэнсен?

– В доме, где я жил тогда?

– Да.

– Не знаю.

– Я сейчас вас в голову пну.

– Три.

– Хорошо. Вы помните, где мы все спали в ту ночь?

– Нет.

– Не вынуждайте меня вставать.

– Я допускаю, что вы расстроены потому, что спали у меня в постели.

– Какого хуя, мистер Хэнсен, мы спали у вас в постели?

– Не знаю. Предполагаю, мы уснули, пока смотрели кино. Вот почему, на самом деле, вам, детворе, нравилось приходить ко мне – я разрешал вам смотреть страшное кино.

– Мне не нравилось страшное кино.

– Ну, тогда я не знаю, зачем вы приходили. Зачем вы приходили?

– Я приходил, потому что моя чокнутая мамаша услышала, что туда идет Дон, и подумала, будто вы поможете мне с математикой. Она решила, что это какая-то честь – прийти на вашу ебаную математическую вечеринку. Вы нас насиловали, больной уебок?

– Нет.

– Мистер Хэнсен, я тут еще никому не сделал больно. Но вы изо всех сил доказываете, что мне следует пнуть вас в голову.

– Я вам не вредил. Я вас даже не раздевал – никого из вас.

– Вы нас не раздевали.

– Нет. Честное слово вам даю. Не раздевал.

– Ладно. Мне хочется на секунду отложить это в сторонку. Мы еще вернемся к одежде. Сперва я хочу вернуться к кроватям. Дон мне рассказывал, что ходил к вам на четыре математические вечеринки. И каждый раз он помнил, как его несут сначала к вам на кровать, а потом на другую, где он и просыпался. Почему вы его так перемещали?

– Он, вероятно, что-то не то помнит. Детвора обычно засыпала у меня на кровати.

– Пока смотрела кино.

– Ну да. А потом я их переносил в гостевую комнату.

– Ну, это кажется однозначно невинным.

– Я знаю, что невинным это не кажется.

– А каким, вы считаете, оно кажется?

– Думаю, это кажется неподобающим.

– Вы знали, что это и тогда казалось неподобающим?

– Да.

– Так зачем вы это делали?

– Зачем я приглашал вас на кино?

– Да.

– Мне было одиноко.

– И всё?

– Томас, вы планируете причинить мне вред?

– Нет. Не знаю. Может быть. Я колеблюсь между тем, что хочу причинить вам вред, и тем, что мне вас жаль. А что?

– Томас, если вы дадите мне слово, что не сделаете мне больно, я готов изложить вам все подробности той ночи, которую вы провели у меня дома. Мне понятно, почему вам хочется выяснить, что именно тогда произошло. Я готов это сделать. Но не сделаю, если вы убьете меня невзирая.

– Это не слово. Уж вы-то должны знать. Вы же учитель.

– Что не слово?

– Невзирая. Это как говорить одновре́менно. Думаете, что кажетесь умнее, но кажетесь вы глупее. Лучше б выбирали обычные слова. Не выделывайтесь.

– Ладно. Извините.

– Не извиняйтесь. Просто будьте умнее. Вы хотите знать, гарантирую ли я вашу безопасность. Ну-ка, поглядим. Вынужден сказать… нет. Я ничего не могу гарантировать. Я вам этого не должен.

– Томас, я вам зла не причинял. И Дону вреда не нанес.

– Я вам не верю. И не называйте меня по имени.

– Ладно. Тогда зачем вы меня сюда привезли?

– В каком это смысле?

– Вы потратили много сил на то, чтоб меня сюда доставить. Но отказываетесь от моего предложения заполнить пробелы в вашей памяти. Я хочу, чтобы вы с этим примирились. Вы не первый бывший мой ученик, кто приходит ко мне, чтобы выяснить про те ночи.

– И что вы им рассказывали?

– То же, что рассказываю и вам. То, что я делал, было неподобающе, но не происходило ничего ужасного. Вас не насиловали.

– Видите, как раз вот этого я и не понимаю. Зачем рисковать своей работой и попаданием в тюрьму, и всем прочим – и водить к себе домой мальчиков, если вы не собирались нас насиловать?

– Я же вам сказал. Мне было одиноко. И там были не только мальчики.

– Девочек вы тоже водили?

– Томас, мне нужно ваше заверение в том, что вы не причините мне вреда и отпустите меня. У меня в жизни есть люди, которые на меня рассчитывают и кому я нужен. Со мной живет моя мать. Ей девяносто один год. Я ее кормлю. Мне сдается, сейчас перевалило за полдень, и она уже волнуется, где я.

– Знаете, мистер Хэнсен, вы только что допустили тактическую ошибку. Вы все переебали – вы ебали мозги скольким-то детям, которых вверяли вашей заботе, а теперь чего-то от меня требуете.

– Я не хотел, чтобы получилось как требование. Я лишь пытался дать вам представление о других людях в моей жизни. У вас был опыт общения со мной двадцать лет назад, но с тех пор много воды утекло.

– Ладно, я понимаю: это вы пытались себя очеловечить. Мне ясно. Если рассказать мне про вашу древнюю мать, предположительно будет труднее причинить вам вред или убить вас. Только в данном случае это глупо. Я уже знаю, что вы человек. И знаю, что вы чудовище. И теперь еще я знаю, что у вас девяностооднолетняя мать, которая, как известно нам обоим, прожила долгую жизнь и, кроме того, вырастила извращенца. Поэтому сочувствие меня не переполняет.

– Вы не гарантируете моей безопасности.

– Нет. Но скажу, что если вы мне все расскажете, и если рассказанное вами покажется достоверным, то я с большей вероятностью оставлю вас в покое, нежели если вы будете мне и дальше рассказывать про свою девяностооднолетнюю мать, которая вырастила педераста.

– Я не педераст.

– Вы приглашали мальчиков к себе ночевать – и вы не педераст?

– Я действовал неподобающе, я это знаю. Но у всего есть степени.

– Вы такой больной.

– Томас. Вы умный парень. И с учетом того, что вы приковали меня к свае, я знаю, что вы понимаете про нравственные выборы, что слегка в стороне от проторенных троп. Поэтому я надеюсь, вы поймете и то, что́ я имею в виду, когда говорю, что на свете изрядно серого. Не самое расхожее мнение, конечно же, но почти весь мир – серая зона. Я знаю, что если мужчина разок тронул мальчика за попу, на него могут повесить ярлык педофила навсегда, но это одновременно несправедливо. Мы утратили чуткость к оттенкам.

– Мы утратили чуткость к оттенкам? Мы утратили чуткость к оттенкам? Так вы об оттенках побеседовать желаете? Какое отношение эта хуйня имеет к оттенкам?

– Вы привезли меня сюда, поскольку допускаете, что, если я приглашал к себе ночевать мальчиков, я их насиловал. Но я этого не делал.

– Так зачем тогда звать их к себе домой? Я вот во что не врубаюсь.

– Томас, скажите мне кое-что. Вы женатый человек?

– Нет.

– Вы натурал?

– Да.

– Вы приводили женщин к себе в квартиру?

– Да.

– Вы с каждой из них занимались сексом?

– Что? Нет.

– Тогда зачем приглашать их домой?

– Дурацкая аналогия.

– Кто-нибудь когда-нибудь ставил под сомнения ваши намерения?

– Вы о чем это?

– Когда вы приводили их к себе домой, кто-нибудь когда-нибудь не понимал ваших намерений? Кто-нибудь когда-нибудь думал, что вы намерены совершить над ними насилие?

– Нет.

– Я так и предполагал.

– Идите нахуй.

– Но вы бы могли. Таково могло быть ваше намерение.

– Нет. Не могло.

– Но, возможно, что-то идет не так. Может, вы приводили к себе в квартиру двадцать женщин и, скажем, каждая встреча проходила безопасно и по взаимному согласию.

– Да. Все они были такими.

– Но что если двадцать первая встреча – нет? Что если при той единственной встрече вы оба были пьяны, и насчет взаимного согласия случилось недопонимание? А потом она вас обвинила в изнасиловании на свидании. Если вас арестовали, или судили, или просто обвинили в этом, тут же кажутся сомнительными и все прочие встречи, те двадцать, верно? Кто знает, каковы были ваши намерения. Может, вы всех тех женщин насиловали. Или, допустим, пытались. Для мира снаружи и для всех женщин, с кем в отношениях у вас было взаимное согласие, ваши намерения вдруг становятся неясны, даже задним числом. Для всех вдруг вы способны на что-то ужасное.

– Невозможно.

– Да конечно же возможно. Одного обвинения хватит, чтобы бросить тень на всю вашу натуру. Так обычно и бывает. Девяносто процентов тут – обвинение. Обвинением кто угодно может погубить кого угодно. И люди с удовольствием списывают человека со счетов, сваливают кого-то в кучу развращенных недолюдей. На одну личность меньше. Людей слишком много, мир чересчур люден. Нам дышать нечем, верно? А если некоторых сметем, дышать станет вольготнее. Каждый человек, кого мы выбрасываем, наполняет нам легкие свежим воздухом.

– Вы отвлеклись от темы.

– Не думаю. Вам бы понимать, что и вы сами жертва подобного мышления. Вы обо мне что-то услышали и привезли меня сюда, полностью рассчитывая, что я буду соответствовать вашему представлению о такой выброшенной личности. Но я не выброшенная личность, верно?

– Я пока не знаю.

– Но мы друг друга не ценим, правда же? Людей чересчур много. Слишком много людей в любом данном городе, в любой данной стране. Само собой, и на этой планете слишком много народу, поэтому нам так не терпится выкинуть их как можно больше. Дай нам любой повод – и мы их сотрем.

–

– А если на Земле нас останется всего десять? Что если было бы всего десять человек, из кого выбирать, кто должен помочь заново отстроить цивилизацию после какого-нибудь апокалипсиса?

– Ох господи. Вы к чему клоните?

– Клоню я вот к чему: если бы на Земле осталось десять человек, вы б наверняка не решили, будто я необязателен. Если я боролся с Доном и приглашал детвору к себе домой, вы б нипочем не решили, будто преступления эти настолько непростительны, что меня нужно услать. Я бы все равно пригодился. Вы б со мной поговорили, во всем бы разобрались. Но раз у нас столько людей, никакая личность столько не стоит. Можно выкашивать людей целыми грядками, будто они сорняки. И мы обычно так и поступаем – отталкиваясь от подозрения, косвенных намеков, паранойи. Целые классы людей. Включая и тех, кто смутно связан с педофилией. Их не судят по справедливости, их усылают прочь, а когда они пытаются вернуться, им даже жить нельзя. Они обитают под мостами, в палатках, сбившись вместе.

– Я не знаю, какое отношение это имеет к вам и мальчикам.

– Я не насильник. Вы предполагаете, что всех, кого приводил к себе домой, я намеревался насиловать. Но дело обстояло не так. Точно так же, как не так обстояло дело с вашим намерением заняться сексом с каждой женщиной, кто когда-либо входила к вам в дом. Улики у вас косвенные.

– Но зачем таскать детей к себе домой? Почему не встречаться с ними просто после школы?

– Почему вы не встречаетесь с каждой женщиной, скажем, в парке?

– Потому что я могу хотеть какой-то уединенности.

– Мне тоже уединенности можно?

– Не с детьми.

– Позволительно ли любому взрослому оставаться наедине с любым ребенком?

– Да. Слушайте. Вы доказали то, что собирались там доказывать. И мне наплевать. Теперь вам придется рассказать мне про игру в портного.

– Во что игру?

– Видите? У вас лицо только что напряглось. Вы не думали, что я вспомню. Помните ту мерную ленту?

– Да. Игра в портного тоже была неподобающа.

– Расскажите, что происходило.

– У меня была рулетка, и мы меряли друг другу руки, ноги и плечи.

– Вам не кажется, что это болезнь?

– Это неподобающе.

– Я до сих пор терпеть не могу, если кто-то присаживается со мной рядом на корточки, – сразу вспоминаю, как вы подносите рулетку к моей ноге. Когда люди невдалеке от меня становятся на одно колено, чтобы шнурок себе завязать, я думаю о вас.

– Я не мог быть в этом виноват.

– Да конечно же виноваты в этом вы! Считаете, у меня с этим были трудности до этой вашей блядской игры в портного?

– Ладно, извините меня.

– И все? Вы извиняетесь?

– Я извиняюсь, но скажите мне вот что: я вас трогал?

– Понятия не имею. Допускаю, что да.

– Но вот вы опять за старое. Ваш ум заполняет бреши тем, чего не было. Вы заполняете пробелы тем, что, по вашему допущению, было моими намерениями. Но я вас, детвору, никогда не трогал.

– А хотели, чтобы мы трогали вас.

– И это неправда.

– Вы заставляли нас измерять вам внутренний шов штанины, уебок. Зачем вы заставляли нас измерять вам внутренний шов, если не хотели, чтобы мы трогали вам хер?

– Вы помните, как трогали меня там?

– Нет, но допускаю, что все мы это делали. Помню, я поднял голову, а вы смотрели в потолок, как будто едва сдерживаетесь. Вы собирались спустить.

– Томас, я признаю: когда вы измеряли мне внутренний шов, я немного возбудился, но на самом деле не заставлял никого из вас меня трогать. Я не трогал вас, и вы не трогали меня. Все это в высшей степени неподобающе, да, в этом не может быть сомнений. Но я отчетливо осознавал законность и никаких законов не нарушал. То не было изнасилование. То не была угроза насилия. Я вел себя неподобающе, и потому меня попросили подать в отставку, что я и сделал. И это было соответствующее наказание. Не место мне в школе, было решено, что я должен уйти, и я ушел.