Текст книги "Целитель, или Любовь с первого вдоха"

Глава 5

Давид. Наши дни

Ступая в грязную кабинку лифта, натурально плыву. Не обращая внимания на изгвазданные стены, прижимаюсь лбом к стене и стискиваю до предельного хруста зубы.

Остаюсь в скрипящей механизмом капсуле, под ногами дрожит земля, норовя меня опрокинуть.

– Твою мать… Твою же матушку, ядерная твоя жажда! Тварь-тварь-тварь… Зря поцеловал. Зря! Пиздец!

Очнувшись от резкой боли, понимаю, что разбил кулаком пластик, а заодно и руку, но лифт не остановился, не вернул меня на седьмой этаж, куда рвалось тело, а благополучно выплюнул меня во тьму первого.

На улице стыло дует ветер, выжигая жар и пуская по телу мелкую дрожь, и пахнет дождём. Город зажигается огнями, размытыми от высокой влажности, а я, качаясь, иду к авто. Но не в силах открыть дверь. Руки и ноги трясутся от желания вернуться и продолжить… Сдавить горло этой упрямой женщине и трахать её до звёзд под веками. Усладить так, чтобы смеялась и почувствовала себя счастливой до кончиков густых волос.

Пока нянчился с малявками, я будто узнал о её жизни всё. Бедная. Одинокая. Брошенная с вагоном проблем женщина. Оглушительно красивая, не осознающая свою ценность лично для меня. Но и ясно дающая понять, что меня в свою жизнь никто просто так не пустит.

Терпеть не могу ломающихся женщин. Обычно избегаю, но сегодня и сейчас у меня срыв… башки из-за этой… Ласточки. Ласточки, твою ж мать!

Набираю ближайший номер, но Крис долго не отвечает, а потом, недовольно сопя в трубку, всё-таки появляется на линии:

– Что? – И кому-то в сторону: – Погоди, шеф звонит.

Повернувшись к капоту задницей, приподнимаю голову, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и натыкаюсь на огонёк окна на седьмом этаже. Безошибочно нахожу квартиру, будто караулил Ласточку под подъездом не один день, и замечаю лёгкое движение шторы. Вру. Далеко слишком, а я не зоркий орёл, чтобы так видеть, но мне хочется, до безумия и хруста костей хочется, чтобы она смотрела. Чтобы мучилась вопросами, кто я и зачем её поцеловал. Потому что в следующий раз я приду к ней не как врач…

– Давид Рустамович, что вы хотели? – слышу в трубке ласковый голос. Какой наигранный официоз. Кристи явно развлекается, и я звоню не вовремя.

Сказать, что нужна её маленькая услуга, язык не поворачивается. Бросаю взгляд на окно Ласточки. Свет погас, а мне всё ещё чудится, как малышня возится на кухне с тестом, как старательно лепят пельмени, как ходят на цыпочках по квартире, чтобы не разбудить маму. Боже, почему эта семья не моя?

– Срочных не было? – Оживаю, но голос получается сдавленным, хриплым.

– Никого. Всех остальных перенесла на завтра и послезавтра. До вечера будет забито, так что сегодня лучше выспаться.

– Вот и отлично. Рад был тебя слышать, отдыхай.

Она хихикает, но снова не мне, а кому-то рядом, но я не обижаюсь – у нас нет ни чувств, ни обязательств друг перед другом.

– Спокойной ночи, Давид Рустамович.

Стоит отключиться, как телефон пиликает снова, и я, увидев номер, невольно поджимаю губы.

– Вспомнил о сыне на ночь глядя? – язвлю, принимая вызов.

– Это Маргарита. – Голос сестры, подавленный и сиплый, отрезвляет. – Отец сегодня… умер, – звучит на другой линии, а я тяжело выдыхаю.

– Сейчас приеду.

С отцом за последние годы так и не поговорили нормально, я лет тринадцать дома не был. Папа при каждой встрече корил меня за беспорядочные связи, будто следил за мной, хотя я ничему и никогда не удивлялся. Он часто высказывался, что единственный сын у него непутёвый, мол, не привёл домой достойную девушку, не настрогал внуков, а я злился. Злился на то, что он не понимает и не пытается помочь, только требует. Выбросил в восемнадцать на вольные хлеба и ждал, что я святошей стану.

А я поступил на медицинский, тянул всё сам, брал только копейки с маминого счёта, что она оставила мне в наследство. Полностью отказался вообще иметь дело с папиным бизнесом и достатком. Пусть всё сестре остаётся, мне эти миллионы ни к чему.

Почему телефон отца из списка не удалил, сам не знаю. Как дурак, надеялся, что он осознает, что я его сын, в конце концов.

Но о мёртвых либо хорошо, либо никак. Да?

Сажусь за руль и понимаю, что возбуждение как рукой сняло. Мне что, нужно родных хоронить, чтобы не выворачивало так? Ненавижу это. Себя больше всего. Может, если бы не ввязался в нелепые, ненужные отношения с Веснушкой… была бы у меня и семья, и дети, и красавица-жена. Я бы не выкорчёвывал из себя чувства, не пытался найти любовь там, где её быть не может.

– Явился не запылился, – с порога ворчит бабушка и, презрительно морщась, отворачивается от меня.

– И я рад тебя видеть, бабушка Фаня. – Всё равно подхожу к ней, обнимаю маленькие плечи и притягиваю старушку к себе. Целую в висок и чувствую, как она подрагивает от нервов. Сын всё-таки умер.

– А я тебя нет, Давид, – почти шипит, пытаясь отстраниться, но я не пускаю.

– Знаю. – Только теперь отхожу и без приглашения присаживаюсь за стол.

– Мог бы и не приезжать. Больной отец не нужен, а мёртвый и подавно. – Бабушка смотрит на меня сквозь слёзы, а я невольно веду плечом и всё-таки роняю взгляд в пол.

– Папа не говорил…

– А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно. – Глаза когда-то любимой бабушки сужаются в тёмные щёлки. – Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?

– Что? – Отклоняюсь на спинку стула, отчего та опасно взвизгивает. Находиться в этом доме неприятно, а выслушивать нелепые обвинения – вдвойне.

– Что слышал…

– Ба! Хватит, не нужно сейчас. – Марго устало прислоняется плечом к косяку и, скрестив руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. – Ну, привет. Братец.

– Смотрю, и ты не скучала? – отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжёт от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом. Думают, что мне всё равно? Да пусть думают – так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.

– Не особо, – отвечает сестрица, перекосив рот.

Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до попы достанут, а сейчас аккуратно лежат на плечах и прячутся за спиной, чёрные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же – сталисто-серые. Это я на папу похож – голубоглазый бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.

И я больше не стригся коротко из-за схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении и не напоминала о прошлом.

– Что случилось-то с отцом? – начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.

– Рак лёгких, – выдыхает Марго и всё-таки падает на отставленный в сторону стул.

– Почему мне раньше не сообщили? – Понимаю причину и сам, но всё равно спрашиваю.

Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.

– Ба, – окликает Марго, пытаясь её остановить.

Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за моё право быть тем, кем хочу.

Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушёл, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.

– Чем-то могу помочь? – Не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринуждённо и слыть прожжённым весельчаком я уже привык, но сейчас во рту так сухо, будто чистого спирта махнул.

– Не стоит. Справимся сами.

– Зачем звала тогда?

Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слёзы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щёки.

– Я не звала, – огрызается и знакомо обозлённо щурит глаза. – Сообщила только…

– А я взял и приехал, – усмехаюсь. – Какой негодяй, – качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.

Какого хрена я в этот улей полез? Всё же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.

Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:

– Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, – последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.

– Послушаюсь твоего совета, сестрица, – с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. – Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь. – Взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: – Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять, любишь или ненавидишь?

– Какая разница? – Она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. – Ещё десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… – сглатывает, – всё равно уже нет.

– Очень жаль, – с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.

Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом, и оставаться смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил её на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот ещё, нашли крайнего.

Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.

– Не уходи… Давид, пожалуйста… – шепчет сестрёнка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.

Обернувшись и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздёрнутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она так же держала меня за спину и просила остаться.

Но я всё равно ушёл.

– Маруська, ну… чего ты? – обнимаю её и, притянув к себе, поглаживаю по спине.

– Я… хотела с т-т-тобой общаться, – говорит с выдохом, заикаясь, сминая моё пальто, размазывая пальцами капли слёз по серому кашемиру. – Папа не разрешал. Ругал меня за малейшее воспоминание о тебе.

– Предсказуемо.

– А потом… я уже не спрашивала, думала, сам не захочешь, ведь я так и не знаю, почему ты уехал.

Стерев её горячие слёзы пальцами, заглядываю сестре в глаза. Для этого приходится согнуться.

– Не реви, я плавать не умею, ещё утопишь. Если хочешь, останусь, но, боюсь, разочарую тебя, а говорить о прошлом не люблю. Пусть папа забирает свои обиды в могилу, я их оттуда доставать не буду.

Маргарита слабо улыбается, вскидывает подбородок, чтобы рассмотреть меня получше. Долго и пронзительно смотрит, хлопает слипшимися ресницами и говорит:

– Как же вы похожи… – И вдруг улыбается шире, яснее, но всё равно сквозь слёзы. – Маруська… так только ты меня называл.

– Ага, а ты меня Дависька… И перед друзьями позорила, малявка.

– Как сейчас помню: один тощий, второй колобок. Слон и моська.

– Сейчас эти слон и моська спокойно поконкурируют с твоими женихами.

– Ай… Думаешь, папа позволил мне личную жизнь? Ага-ага, дважды.

– Как неожиданно, – хмыкаю.

Марго тянет меня за руку назад, в кухню. Забрав пальто, усаживает за стол и на несколько минут убегает в коридор. Вернувшись, стыдливо прячет тонкие руки в карманы узких джинсов, а потом кивает в сторону бабушкиной спальни.

– Злится на тебя, как и я… сама не знает за что.

– Бывает, – веду плечом. – Я любви к себе и не жду, не за этим приехал. Думал, что помощь нужна, материальная, например.

– Нужна, но я не возьму. – Сестра отходит к другой стороне кухни, зажигает чайник и, опираясь ягодицами на стол, спокойно рассказывает: – Папа последние годы болел, не могли понять, что с ним. Бизнес запустил, влез в долги. Меня заставил на экономическом учиться, чтобы я смогла дело подхватить, но подхватывать уже нечего…

– Как это на него похоже. Я об учёбе.

– Знаешь, я была не против. – Марго приподнимает руки, чтобы убрать волосы назад, связывает их в тугой узел на затылке.

– Вырастил вместо сына, который отказался встать на вынужденный трон, – улыбка получается язвительной, в моём стиле, – покорную дочь. В духе папы, ничего не скажешь.

– Давай не будем? – хмурится сестра. – Он был сложным, но меня любил и оберегал.

Я, наверное, слишком резко зыркаю на Маргариту. Она вдруг скукоживается и отворачивается ко мне спиной.

– И тебя любил, – говорит сдавленно, но тут же замолкает.

– Это лишнее. Мне на его чувства с высокой горки плевать. Серьёзно. Чай заваришь? Или лучше кофе. А то я сутки почти не спал.

– Конечно. – И пока Маруська возится с чашками, я разглядываю знакомую-чужую кухню. За время моего отсутствия многое изменилось: обои, цветы на окне, посуда и мебель, скатерть и салфетки, но запах остался такой же… ванильный, с лёгкой ноткой корицы, которую так любила добавлять в пряники мама.

Глава 6

Ласточка. Наши дни

Я поняла, что после множества ударов судьбы, ран от обид и падений не могу нормально существовать. Будто упала в колбу и барахтаюсь там, боясь каждый раз сделать гребок вверх и упереться в пробку макушкой. И говорить искренне разучилась. И верить без предрассудков устала. И надеяться тоже… надоело.

Хочется всё отпустить. Но ремни прошлого так стянули горло, что уже никуда: ни влево, ни вправо, ни назад, ни вперёд. Ступор. Как вкопанная.

И сердце как камень – не впускает в себя новые чувства, а старые не вызывают колебаний и не греют грудь. Наверное, это правильно: душа блокируется от внешних ударов, закрывается на всевозможные засовы, только бы никогда. Больше. Не болело…

Дописав ещё несколько строк, застываю над клавиатурой. Капли беспричинно катятся по щекам. Бесполезные.

Прошлое нельзя ворошить – оно как осиное гнездо. Стоит тронуть, и всё. Не спасёшься.

Он не вспомнил? Или вспомнил, но не признался? Да и какой в этом смысл, ведь я давно вычеркнула его из своей души и менять ничего не собираюсь. Пусть он катится подальше. Предатель!

До сих пор перед глазами та сцена, которую не стереть никак из памяти. Она горьким дымом забивает душу, терзает и ворочает остывшие угли моей любви.

А я любила… безумно. Спешила тогда, хотела признаться, надеялась, что он чувствует то же самое, но подонок лишь попользовался, а после метнулся к другой, более опытной.

Моя авторская страница заполнена завершёнными книгами, пестрит цашными названиями и хорошими рейтингами. Но есть на этом прекрасном полотне неплохого успеха чёрное пятно – недописанный роман. Сколько я ни пыталась придумать или вообразить, но эта история жила своей жизнью, а если точнее, моей. Я писала её о себе. О нас.

Клацнув по названию, открываю читалку. Вспоминать, бегло скользя взглядом по строчкам, до ужаса больно, но я помню всё, до каждой точки и запятой. Помню, на чём остановилась, а теперь знаю, как могу продолжить, но…

Тянусь к кнопке «Удалить» и надолго зависаю. Сердце в груди входит в кураж, задыхаюсь от волнения и трепета.

Почему не выходит вычеркнуть эту мразь из своих мыслей?

Поднимаю голову и бросаю взгляд на улицу – там сынулька бегает за дочкой, изображая летучую мышь, а малышка смеётся и задорно верещит, мне не слышно, но я знаю, что это так. Они хоть и дерутся бесконечно, ругаются, как кот с собакой, но брат за Юляшку горой.

Убираю руку от кнопки, не в силах нажать. Это не надежды – это какое-то жуткое желание поставить в этой истории точку. Но не так, сбежав, как трусиха, будто Delete избавит меня от страданий. Хочу отмщения – завершу финал по-своему. Дам героине, не мне, а той, из книги, хороший финал и забуду об этом навсегда.

Давид никогда не узнает, кто я. И никогда не узнает о сыне.

Но открыв файл книги, долго медитирую на курсор, а потом за час выписываю бессознательный поток мыслей. Убираю руки от клавиатуры, когда понимаю, что текст снова остановился. На словах: «Я помню наши поцелуи, нашу первую ночь. Нашу каждую ночь. Я помню всё… А он нет».

Захлопнув крышку ноута, встаю и отхожу к стене. Долго прижимаюсь лопатками к холодным обоям, дышу в потолок и смаргиваю слёзы. Нет. Из-за него я уже наплакалась.

– Пошёл на хрен! – шепчу яростно и, прикрывая ладонями лицо, взрываюсь: – Тварь! Ненавижу…

С продаж книг за несколько дней получается скопить небольшую сумму. Я примерно посчитала, сколько Давид заплатил за продукты, но накопленного не хватало и на десять процентов долга. Деньги, что он сунул мне в карман в подъезде, я бросила на счёт и перевела по реквизитам частной клиники имени Аверина.

Мне не нужны его подачки.

С утра детям было значительно лучше, и я отпустила их немного погулять во дворе, но так, чтобы из окон могла их видеть. Они у меня послушные, пояснять не нужно, почему волнуюсь. Да, много лет меня никто не трогает, будто забыли, но я знаю, что всё это видимость. Стоит расслабиться – и придётся опять бежать. А так не хочется, всё-таки у детей должно быть хоть какое-то, но детство, а у меня тихое уютное гнёздышко, где можно чувствовать себя в безопасности.

Немного успокоившись, всё-таки возвращаюсь к ноуту и долго смотрю на стол, не в силах вернуться к работе. Этот подонок занимает все мысли, крошит последние силы, что у меня ещё остались после многолетней борьбы за жизнь. Я не помню, когда отдыхала, нормально спала или ела. Всё время пишу-пишу-пишу, чтобы выкарабкаться из тьмы и беспросветной бедности.

Но это мой выбор, никто не принуждал меня так жить, я сама решила, и теперь не могу признать поражение. Да и отец не примет беглую дочь, ведь та пошла против его мнения.

И мужа я никогда не любила. Доверяла, но не более, а теперь и этого нет. Разве мог нормальный мужчина оставить семью с кучей долгов? Он бросал мне раз в месяц кость на содержание детей и ни разу не заикнулся, когда вернётся. О том, что малыши нуждаются в отцовской поддержке, вообще молчу. Они уже давно не спрашивают, где папа.

Если откровенно, я даже радовалась, что его нет рядом, потому что давно испытываю к этому человеку презрение и неприязнь. Да он и не муж мне, так, бывший сожитель. Сам решил не оформлять наши отношения, а я и не настаивала.

Привычно бросаю взгляд в окно и не сразу понимаю, что не вижу детей. Может, в дом побежали? Но глаза цепляются за шикарное тёмное авто на стоянке около нашего подъезда. Рядом стоит знакомая высокая фигура в сером пальто. И вокруг него вьются мои дети.

Твою ж дивизию… Опять Аверин! Да что ему от нас нужно?

Ласточка. Ранее

– Никогда! Слышишь, никогда не поворачивайся ко мне спиной. Я не договорил!

Замираю у двери, но не оборачиваюсь. Папа сегодня перегнул все возможные палки и нещадно перешёл все границы. Не стану это терпеть. И соглашаться с его дуростью тоже.

Молчу. Мне больше нечего сказать. Так наговорилась, что голос почти пропал. И теперь я беспомощно сжимаю горло ладонью, чтобы не лишиться ещё и чувств. Папа, оказывается, выдать меня замуж собрался. Здесь и сейчас. Немедленно. Мол, пора. Мол, ему этот брак выгоден для бизнеса. А меня кто спросил?

Прекрасная партия, хотя жених старше меня на два десятка лет и у него уже есть взрослые дети, зато папин друг и партнёр. Представить невозможно такое, я этому старпёру понравилась с первого взгляда!

Уму непостижимо.

Была бы мама рядом, она б сказала папе пару ласковых за это предложение, за одну мысль об этом, а так… Мне придётся самой отбиваться от отцовских идей.

– Куда собралась? – летит грозное в спину.

Я устала от его приказного тона, от постоянного угнетения моей воли. Туда не ходи, это не учи, это не носи…

– Хватит! – Поворачиваюсь и впиваюсь в лицо отца яростным взглядом. – Я не маленькая, чтобы ты приказывал. – Последние слова затихают, сорвавшись в шёпот. Папа смотрит на меня так, будто собирается убить.

– Пошла вон… – шевелятся его тонкие губы. – Или выходишь замуж, или ты мне больше не дочь.

Кажется, пол накренился и пытается втащить меня в подвал. Качнувшись, отступаю от единственного родного человека в этом мире.

– Папа…

– Я всё сказал. Ты знаешь, как для меня важно сейчас удержаться на плаву, знаешь, как я тяжело шёл к этому.

– Но при ч-ч-чём т-тут я? – Приходится сцепить руки перед собой, потому что пальцы ходят ходуном.

– Ты очень понравилась моему бизнес-партнёру. Это выгодный союз. Я должен отчитываться перед тобой?

– Да! Должен, если пытаешься продать меня как вещь. Этот брак для тебя выгодный. А мне как жить? Спать со стариком ради твоего успеха?

Он фыркает и, нервно открыв бар, достаёт бутылку коньяка, но не наливает, а отставляет её в сторону.

– А почему бы и нет? Я ради тебя и матери делал всё, даже слишком. Не вижу ничего предосудительного, сейчас многие бабы так живут, хватаются за кошелёк потолще и…

– Я не одна из твоих шлюх!

Он лишь усмехается на мой вскрик, мол, что за представление?

– Поэтому мама умерла, да? – Не получается угомонить сердце, оно словно не моё – стало крупнее и бьётся до оглушительной боли в рёбрах. – Потому что ты так старался? Да? Так пыхтел на молодых кобылицах, что не успевал штаны натягивать…

– Замолчи! – Повернувшись, отец бросает на меня гневный взгляд, сжимает в руке стакан и трясёт им. – Ничего ты не знаешь.

– Чего не знаю? Что у тебя денег не хватило на лечение мамы, зато находились средства водить сучек по ресторанам? Что ты вместо помощи и поддержки гулял и заливал глотку напитками покрепче?

– Я пытался заработать! – Его крик оглушает, а звон стекла заставляет вздрогнуть и отступить к выходу. – Неблагодарная дрянь. Бери паспорт, повторять не стану. Ты выйдешь замуж.

– Нет. Зато я повторю – я не подчинюсь. Никогда.

– Тогда, – папа ступает ближе, хруст осколков под его тяжёлыми каблуками до ужаса пугает, – не держу.

– Я же твоя дочь, – пячусь. – Неужели ты выгонишь меня из-за этого?

– Не только выгоню, но и оставлю ни с чем. Выходишь за порог – и считай, что отца и дома у тебя больше нет. И денег на твои развлечения тоже.

Киваю, до конца не осознавая, что он и правда так сказал. Да это просто понты, игра такая жестокая. Папа пытается мне угрожать и припугнуть, чтобы я согласилась.

– Хорошо. Я соберу вещи и уйду.

– Э-э… нет. Ты уйдёшь голая и босая, потому что твоего здесь ничего нет. – Он бьёт себя кулаком в грудь. – Это мой дом! Я его выстроил, кровью харкал, чтобы заработать на каждый кирпич.

– Возьму хотя бы телефон и документы. – Поворачиваюсь к лестнице, чтобы подняться в комнату, но меня тормозит приказ, направленный в сторону, на охранника.

– Егор, возьми эту залётную девицу и вышвырни отсюда. И не впускай. Никогда.

– Но… – Молодой высокий мужчина, что стоит в тени коридора, на миг теряется.

– Ты что, Меркулов, глухой? Вышвырни эту шваль из моего дома.

– Папа, пожалуйста… дай мне взять документы. Я ведь не смогу на работу устроиться…

Отец ступает ближе и, наклонив голову, смотрит в глаза. Я его не узнаю. Чужой, жестокий человек. Он бывал несдержан и груб, но чтобы вот так…

– Я дал тебе выбор. – На миг выражение его лица смягчается, но ноздри всё так же угрожающе раздуты. – Ещё не поздно передумать.

– Это выбор без выбора. – Качнув головой, отступаю. Мне страшно, что он меня ударит, разобьёт лицо и нос. Как в тот раз, когда я не хотела ехать с ним в столицу, на встречу с его партнёрами. – Я говорю – нет.

Папа жёстко кривится, словно это слово перечеркнуло наши прожитые вместе годы и его любовь ко мне, если она была… И, повернувшись ко мне в профиль, он широким жестом показывает на дверь.

– Вон пошла.