Текст книги "Созвездие Козерога, или Красная метка"

Диана Кирсанова
Созвездие Козерога, или Красная метка

Не надо было его впускать.

Ох, не надо, не надо было его впускать!

С другой стороны – все-таки праздник. Последний день декабря.

Как не впустишь в такой день Деда Мороза?!

Я как раз заступила на свой пост консьержки.

Расположилась в стеклянном «стакане», откуда открывался вид на входную подъездную дверь и широкую лестницу, еще блестевшую влажными разводами – ее только что помыли. Протерла стол – моя напарница, неаккуратная вертлявая студентка, никогда не убирает за собой крошки от печенья и не ликвидирует коричневые «восьмерки» от подстаканников, в которых на протяжении всего дежурства пьет черный, как деготь, чай. Сколько ей ни говори – не считает нужным за собой убирать! Только смотрит наглыми глазами, в которых бегущей строкой скользит, что я – старая перечница, карга, ведьма, грымза, вредная старуха и просто напичканное маразмом хламье. А ведь куда проще – убрать за собой!

– Ольга! Рабочее место должно скрипеть, как чистая тарелка! Тебе же самой будет приятно.

– А я предпочитаю одноразовую посуду! – огрызается студентка и с независимым видом удаляется, закинув на плечо сумку, похожую на холщовый военный «сидор».

Все они сегодня предпочитают одноразовое. Одноразовую посуду, одноразовые шприцы, одноразовую любовь. Зачем распыляться на мытье тарелок здесь, если завтра будешь ночевать в другой квартире? А жизнь проходит, и она, к сожалению, тоже не многоразовая. Когда это поймешь, уже сама будешь смята и без всякого сожаления выброшена за борт, как одноразовая тарелка.

Впрочем, что это я? Сама же и разворчалась, старая перечница.

…Итак, был последний день декабря.

Я заступила на свой пост консьержки.

Пахло елкой, чуть-чуть мандаринами и еще тем, нераспознаваемым до вычленения в отдельный запах, но очень узнаваемым ароматом единственного зимнего праздника, Нового года.

Жильцы готовились встретить Новый год во всеоружии. Уже никто не бегал по лестнице, волоча сумки с торчащими горлышками шампанского и дубинками копченых колбас; никто, я имею в виду детей, не выскакивал без шапки на мороз, чтобы в последний раз опробовать на снегу возле подъезда очередную пиротехническую гранату. Все расползлись по квартирам, и даже до меня доносились тонкие ароматы блюд, которые вскоре будут водружены на праздничные скатерти сорока квартир вверенного мне подъезда.

Я достала вязание и развернула маленький телевизор так, чтобы удобнее было смотреть обращение Президента к народу. Пока же шел праздничный концерт. Был десятый час вечера.

И вот тут-то и возник он – Дед Мороз собственной персоной.

Не очень высокого роста, в сапогах и остроконечной шапке, в шубе из искусственного бархата, должным образом затканной серебряным узором, с прекрасными синтетическими сединами, белоснежной волной спускающимися до самого пояса, и, конечно, с огромным мешком через плечо он был просто великолепен. Единственное, что меня сбило, – поролоновый нос, то есть просто шарик на резинке, надетый на месте носа. На мой взгляд, эта деталь больше подходила клоуну, а не Деду Морозу.

– Здра-авствуйте, – прогудел он нарочито не своим, «сказочным» голосом. – С праздником вас, с наступающим Новым годом! Разрешите…

И на стол передо мной легла шоколадка, выскользнувшая из его большой атласной рукавицы.

– Спасибо, дедушка. – Ох, давненько ко мне не приходили на праздник Деды Морозы! – Далеко ли вам? Куда путь держите?

– К Чечеткиным, – ответил дед, направляясь прямой дорогой к лифту.

Я кивнула и вновь занялась вязанием: у Чечеткиных было семеро детей.

Лифт загудел, поднимая сказочного деда в объятия счастливой ребятни. Я на минуту задумалась, пытаясь представить, как удалось семье Чечеткиных, еле-еле сводящей концы с концами, умудриться оплатить такое дорогое удовольствие, как визит сказочного Деда накануне Нового года. «Да, но Сима, мать семейства, работает как раз где-то по линии собеса, – мелькнула догадка. – Наверное, смогла на работе договориться».

Я чуть прибавила звук в телевизоре, чтобы услышать, о чем будет говорить появившаяся на экране девица с длинными медно-рыжими волосами. В прядях поблескивали нити конфетти и серпантина. Еще одна участница концерта. Камера взяла ее крупным планом, и меня вдруг заинтересовало это узкое белое лицо с непропорционально широким разрезом глаз, да еще к тому же щедро усыпанное веснушками. Это в декабре-то!

Эту фифу в телевизоре я видела в первый раз. Какая-нибудь певичка из новых? Или телеведущая, которую решили представить зрителям именно в новогоднюю ночь? Или…

Тряхнув рыжей гривой и улыбнувшись прямо в объектив камеры улыбкой сытой тигрицы, которая явно не прочь поиграть, «фифа» вдруг заговорила – и я невольно вздрогнула от того, насколько глубоким и сочным оказался ее голос.

– С каждым годом в жизни любого человека происходят перемены, и желание заглянуть в свое будущее по-прежнему отличается завидным постоянством. И сегодня, провожая високосный год, принесший нам много грусти и радости, мы открываемся навстречу новым впечатлениям и чувствам – 2009 году. Этот год – год Быка, и для каждого знака зодиака он пророчит свои перемены. Расположение планет указывает нам на противоборство всего нового и прогрессивного со всем старым и консервативным. Новые тенденции обязательно возьмут верх, а те люди, которые будут слишком сильно цепляться за прошлое, могут многое потерять в течение этого года. Мир начинает меняться, и необходимо начинать меняться вместе с ним…

Ах вот оно что! Разочарованная, я вновь убавила звук. Очередная гороскопиня! В наше время медиумов и предсказателей развелось, как у собаки блох.

В наши почтовые ящики бросают немало бесплатных газет, и сколько раз мне приходилось наблюдать, как молодежь, да и люди постарше тоже, набрасываются на колонки с напечатанным гороскопом, как кот на валерьянку. Как же! Приятно знать, что там, на небесах, за тебя уже все решили: зачем работать, если в этот день тебе грозит ссора с начальством, зачем гладить мужу рубашки – ведь с его стороны возможна измена, стоит ли здороваться с соседями – все равно против тебя «интригуют недоброжелатели» и так далее.

И никому не приходит в голову, что человеческие отношения – это большой труд, требующий каждодневной работы, и никакие откровения псевдоцелителей, никакие звезды не придадут тебе ума, добра, умения понять и прощать! Иначе…

Чувствуя признаки подступающего раздражения, которое оказалось бы так некстати в новогоднюю ночь, я до отказа повернула рычажок громкости телевизора с таким чувством, будто сворачиваю шею всем шарлатанам мира.

И только было опять взялась за вязание, как…

Клок! Кто-то толкнул подъездную дверь, выбросив перед собой морозное облако, и с силой, не позаботившись о том, чтобы попридержать чересчур тугую пружину, захлопнул ее за собой. Я опустила вязание и сдвинула на нос очки, стараясь как можно лучше разглядеть вошедшего.

Очень солидный, одетый в дорогое кашемировое пальто (расстегнутое – это в такой-то мороз!) средних лет мужчина со светлой бородкой. Выражение лица отнюдь не праздничное – губы сжаты, глаза тревожно перебегают с предмета на предмет. И главное – сверток. Вернее, розовое одеяло, перетянутое широкой лентой, по которому нетрудно было догадаться, что там, внутри, – ребенок. Тащить грудного ребенка по улицам в такой мороз! Да еще в новогоднюю ночь!

Нет, похоже, я сегодня не перестану удивляться проявлениям человеческой фантазии!

– Вы к кому? – строго спросила я, постаравшись этими словами не только обозначить вопрос, но и дать мужчине понять, что он поступает, по меньшей мере, легкомысленно.

– К Чечеткиной, в сто сорок первую.

– Она вас ждет?

– Да, – сказал он, немного поколебавшись.

И, поскольку от меня не укрылась его неуверенность, я хотела было данной мне властью преградить вход этому мужчине к молодой одинокой девушке (старшая дочь Чечеткиных уже около года жила отдельно, снимая квартиру двумя этажами выше той, где ютилась ее семья). Но ребенок – вот что меня сбило. Не замерзать же младенцу на лестничной клетке, пусть даже он и был завернут в одеяло! Да и потом, что плохого может сделать девушке мужчина с ребенком?

– Проходите, – нехотя сказала я, постаравшись при этом, чтобы на лице моем было дописано окончание фразы: «…но чтобы это было в последний раз».

Не похоже было, чтобы мужчина с бородкой как-то особенно нуждался в моем разрешении: свое «Проходите» мне пришлось досылать ему в спину.

Больше в оставшиеся до Нового года минуты в нашем подъезде никто не появлялся.

А уже первого января…

* * *

– Послушайте! Послушайте! – кто-то настойчиво тряс меня за плечо.

Не сказать, чтобы я задремала – я никогда не сплю на рабочем месте, – но все-таки время уже перевалило за вторую половину новогодней ночи, а в четвертом часу утра некий тормозящий чувства и реакцию туман вползает и не в такие пожилые головы, как моя.

Нет, я не спала, просто, опустив вязанье на колени и подняв очки к переносице, решила чуть-чуть отдохнуть. И почти забылась в дремоте, но, по счастью, человек так настойчиво трясший меня за плечо, не позволил мне погрузиться в сон.

– Послушайте, как вас? Зоя Яковлевна! Посмотрите, это же ужас что такое!

Я открыла глаза и увидела прямо перед собой что-то большое и розовое. Поспешно поправила очки: ба, да это же вчерашнее одеяльце! И тот самый младенец, из жалости к которому я не стала подвергать допросу с пристрастием мужчину со светлой бородкой.

Розовое одеяло с белой лентой, завязанной бантом, словно его только что упаковали в магазине. И то же самое можно было сказать о содержимом. Новенький, с иголочки, младенец со скорбным выражением лица, свойственным всем новорожденным, с еле наметившейся чернявой челкой на сморщенном лобике.

– Откуда это у вас? – спрашивая это, я перевела глаза на стоявших рядом людей.

Их-то я узнала сразу. Маленький, лысоватый, слегка обрюзгший Петр Петрович Воскобойников, директор автобазы Спецавтохозяйства в Митино. И рядом с ним – его старинная пассия, высокая женщина в черном платье из панбархата, со слишком глубоким вырезом, оставляющим открытым ее слишком дряблую шею. Эта женщина (как бишь ее? Ольга Петровна!) приходила к старому холостяку Воскобойникову несколько раз в неделю и, судя по тому, что делала она это совершенно открыто и днем, сама была тоже не замужем.

Значит, теперь эта парочка решила вместе встречать Новый год.

– Как к вам попал этот ребенок? – спросила я уже погромче.

Ответом мне были поднятые плечи Петра Петровича:

– Мы и сами хотели бы это знать, уважаемая!

Как удалось выяснить путем недолгих расспросов, дело было так.

Однокомнатное жилище старого холостяка, в другие дни наверняка пыльное и загроможденное, сегодня, когда Петр Петрович ждал в гости свою верную подругу, кардинально преобразилось. На накрытом столе наличествовали даже крахмальные салфетки в кольцах, три вида фужеров стояли возле каждого прибора.

– Я и не знала, дорогой, что ты так виртуозно владеешь утонченным искусством сервировки! – церемонно сказала Ольга Петровна, приподнимая изящно выщипанные бровки. При этом она не упустила возможности мимоходом оглядеть свое отражение в ведерке с шампанским: сегодня ей удалось взбить свои редкие, окрашенные в огоньковый цвет волосы в некую прическу а-ля Помпадур, и Ольга Петровна тщательно следила за тем, чтобы из легкой башни на голове не выбивался ни один волосок.

Пробили куранты, и стареющие любовники сблизили фужеры.

– Позволь мне на правах старинной приятельницы поздравить тебя, дорогой мой, с насту… а так же преподнести…

Не договорив полфразы, Ольга Петровна достала из шуршащего пакета курительную трубку из палисандрового дерева в инкрустированной шкатулке и пачку элитного табака.

– Ах, Оленька, я тоже… сейчас…

Суетясь, Петр Петрович вынул из-под елки пластиковый мешок с упакованным в нем мохнатым шерстяным одеялом экзотической окраски.

– Боже, как элегантно! – одобрила подарок Ольга Петровна. – Теперь нам, дорогой мой, необходимо обзавестись двумя пятнистыми королевскими догами, клетчатым шотландским пледом, креслом с высокой викторианской спинкой…. Да, и камином! Обязательно заведи камин!

Разомлевший и размякший от шампанского и от близости любимой женщины Петр Петрович был согласен со всем – даже с присутствием в его однокомнатной квартире пятнистых королевских догов. Он неловко схватил трубку, сунул ее в рот да так и замер на месте, поглядывая на любимую влажными от счастья глазами.

Он был в полшаге от того, чтобы сделать ей предложение. И Ольга Петровна с минуту или две ждала, когда же он сделает эти заветные полшага.

Не дождалась. Кашлянула.

– Кушай, дорогая, пожалуйста, кушай, прошу тебя, – обрел-таки Петр Петрович дар речи и захлопотал у стола. – Салатики, рулетики, тарталеточки, рыбка вот трех сортов…

– Из всех сортов рыб лично я больше всего люблю пельмени, – мрачнея, сказала Ольга Петровна, нацеливая вилку в самый центр витиевато украшенного салата.

Играли бликами бока разнокалиберных бутылок с напитками, исходила росой ваза с фруктами, в другом конце комнаты заходилась в разухабистой пляске нестареющая Надежда Бабкина – она еще и пела что-то, но звук в телевизоре был приглушен.

Как вдруг застолье было прервано двумя резкими звонками в дверь.

«Крряк! Крряк!» – кто-то слишком торопился, чтобы позволить мелодии излиться по-настоящему, и дважды быстро стукнул по кнопке звонка. Вслед за чем этот некто бросился бежать по лестнице. Да так стремительно, что, когда поспешивший на странный звонок хозяин дома выглянул за дверь, он увидел только тьму парадного и большой сверток у своего порога.

Сверток был не только большой, но и мягкий – это Петр Петрович сумел определить уже в следующую секунду, стоило ему лишь нагнуться и дотронуться до непонятного тюка рукой. Это оказалось завернутым в одеяло, и вот в самой сердцевине этого свертка, из вороха пеленок и покрывалец, как кочерыжка из капусты, вдруг обнаружился самый настоящий младенец!

– Подкидыш… – ошарашенно констатировал Петр Петрович. Он плюхнулся толстеньким задом на первый попавшийся стул и очумело заскреб ногтями по лысине. – Подкидыш! Что же нам с этим делать? Ах да! Что-то такое я читал… первым делом… Надо посмотреть, нет ли записки…

– Хотела бы я знать, – медленно и с какой-то преувеличенной чопорностью отчеканила Ольга Петровна, вытягивая длинную морщинистую шею, неспешно поворачивая голову и демонстрируя свой гордый профиль, вдруг став похожей на рассерженного попугая из зоопарка, – хотела бы я знать, дорогой мой, почему это ребенка подбросили именно к тебе?!

Она тряхнула головой, отчего прическа Помпадур мгновенно стала разрушаться (первая легкая прядь упала ей на лоб), и, зловеще мерцая из-под этой челки карим глазом на Петра Петровича, превратилась в настоящую ведьму:

– На стороне пошаливаешь, дорогой мой? Потомством на старости лет обзаводишься? А?!

В голосе Ольги Петровны громыхнули такие наэлектризованные ревностью интонации, что Петр Петрович невольно вжал голову в плечи: возражать в эту минуту любимой было так же опасно, как хвататься мокрыми руками за оголенные провода.

Он торопливо отскочил от тахты, где лежал и сонно моргал из пеленок маленький человечек, и умоляюще прижал обе полненькие ручки к честной груди:

– Олечка, милая… Да ты что? Как ты могла подумать?! Он же мне во внуки годится, этот мальчишка!

Двух-трехмесячный младенец подходил бы шестидесятилетнему Петру Петровичу даже в пра-, а не просто внуки, но разгневанной Ольге Петровне эти несложные арифметические подсчеты были чужды:

– Почему же тогда, хотела бы я знать, – повторила она, сатанея на глазах, – этого ребенка подбросили именно к тебе?!

– Олечка, вот я клянусь…

– А откуда же тогда, – она вытянула руку вверх, будто приготовляясь отдать команду: «Пли!» во время расстрела за предательство, – откуда же ты знаешь, что это – мальчик?

– Дорогая моя, – трепыхнулся любимый, – как-никак, моего жизненного опыта хватает для того, чтобы научиться отличать девочку от хлопца.

– Где же это ты, интересно, – все так же зловеще продолжала наседать на Петра Петровича невеста и уперла руки в бока, в очередной раз тряхнув окончательно распавшейся на составные части прической, – где же ты разглядел у него то самое, что отличает девочку от мальчика, если он – в ползунках?!

– Олечка, но ведь ползунки-то – голубые!

И тут найденыш, словно почувствовав, что до сих пор ему уделяли слишком мало внимания, поднатужился, крякнул, выгнулся дугой и включил сирену такой силы и мощи, что любовников буквально отбросило к противоположной стене.

«Только родился – и уже чем-то недоволен», – подумал Петр Петрович с невольным осуждением.

– Боже мой, боже мой! – это читалось у Ольги Петровны по губам, ибо работа легких малютки не давала им возможности услышать друг друга. – Боже мой, ведь надо же что-то сделать!

Опасаясь за собственные барабанные перепонки, они завернули младенца в одеяло и кинулись с ним вниз, ко мне.

Почему ко мне? Не знаю. Наверное, потому что в нашем подъезде я все-таки считалась кем-то вроде начальства.

* * *

Самое интересное, что, пока они спускались до поста консьержки, сверток затих. Правда, гневное дитятко еще взбулькивало какими-то остаточными звуками, но, главным образом, по инерции. Сейчас его больше занимали мои действия – я, путаясь в неуклюже навинченных на мальчике простынках, пыталась извлечь его из кокона. При этом Петр Петрович позволил себе пощекотать малыша под подбородком, погладить по спинке и внушить ему первые представления о чувстве собственного достоинства:

– Ну же, малыш, будь мужчиной… Мужчины не плачут! Ты будешь смеяться, но сам я не плачу никогда… А если плачу, то только в череп… Только в череп – не наружу!

Не сказала бы я, что крошка был настроен философствовать на эту тему. Пока я перепеленывала его (убедившись, что никакой записки при нем нет), мальчик лежал на моем столе и пока еще беззвучно открывал ротик. Судя по всему, ребятенок просто делал передышку перед тем, как во второй раз расправить легкие.

– Вот, черт возьми! Ни одной особой приметы! – заметила Ольга Петровна.

– Зато он замолчал, – любовно возразил Петр Петрович. – Ишь, чует, хороняка, умелые женские руки! Почувствовал себя мужчиной – и перестал плакать…

– Он пока еще ничего не почувствовал, – проворчала Ольга Петровна, беря спеленатого малыша на руки и осторожно трогая его лобик. – Смею тебя уверить, мужчиной он почувствует себя не раньше, чем научится пи́сать стоя.

– А по-моему, он на меня с симпатией глянул! Вон, смотри, даже улыбается…

– Чушь! – отрезала Ольга Петровна и опешила: младенец, действительно, смотрел на нас серо-голубыми глазенками и строил приветливую гримасу. – Гм!.. – младенец снова перекочевал в мои руки. – Я считаю, надо вызывать милицию.

Я тоже так считала. У меня на посту было тепло, даже почти жарко, однако это не давало нам основания держать здесь малютку сколь угодно долго.

В ожидании прибытия милиции я и Петр Петрович приступили к исследованию розового одеяльца и пеленок-покрывалец. Всего этого в свертке насчитывалось достаточно, целое приданое. Между простынкой с вышитым уголком и краем одеяла я нащупала что-то твердое, вынула. Это были красный пластмассовый утенок с обгрызенным клювом и маленький плюшевый мишка, тоже не новый. Странное обстоятельство! Само одеяло было не новым, а пеленки и ползуночки – словно только что из магазина. На некоторых даже виднелись еще не сорванные ярлычки.

– «Распашонка детская, фланелевая», – прочитала я на одном из них. – Магазин детской одежды «Кукленок», ул. Соборная, 8а… «Мы оденем вашего ребенка, как куколку!»

– Ну и что? Думаете по такой примете родителей его найти? – безнадежно махнул рукой Петр Петрович. – В этом магазине ежедневно сотни, если не тысячи покупателей. Тем более что мы даже не знаем, когда именно все это приобреталось.

– А записки, записки нет? – еще раз спросила я.

– Нет, – ответил он, в последний раз переворошив груду тряпок в одеяле. – Нет. Вот только…

На свет появился новый предмет – маленький, но тяжелый. И наспех завернутый в газету, на которой кое-где проступили неровные масляные пятна.

– Осторожно! – вскрикнула я, чувствуя, что вторая находка грозит действительно большими неприятностями. Но было поздно. Петр Петрович в два приема разворошил несвежий газетный лист и, не веря своим глазам, медленно поднял то, что там лежало.

Пистолет.

Нахмурив кустистые бровки, Петр Петрович поднес ствол к картофелеобразному носу и, совсем как собака-ищейка, часто-часто обнюхал черное дуло.

– Называется – с Новым годом вас, дорогие товарищи! – проворчал он, плюхаясь на заправленный стареньким покрывалом диванчик, стоявший за моей спиной. Оружия он не выпустил, но свободной рукой машинально вынул из кармана большой клетчатый платок, которым принялся вытирать вспотевшую лысину.

– Петр Петрович, успокойтесь, – сказала я как могла бодро. – Ну, подкидыш, подумаешь! Сейчас приедут и заберут его.

– Давайте считать это происшествие приятным сюрпризом, – поддакнула мне Ольга Петровна – ревность в ней улеглась, и теперь она, кокетливо поглядывая на жениха, пыталась привести в порядок прическу. – Я где-то читала, что подкидыш – это к счастью…

– Счастья в этой истории будет совсем мало, дорогие мои, – уныло ответил нам обеим посмурневший Петр Петрович. – Из этого пистолета недавно стреляли!

Возникла пауза. Секунд на пять, не больше.

– Кто? – глупо спросила Ольга Петровна.

– Не знаю. Но вряд ли сам этот малютка.

Она сглотнула слюну. Руки, кружившие над прической, задвигались быстрее:

– В любом случае, нас с вами это не каса…

Хлопнула подъездная дверь, и через минуту бесстрастный капитан в серо-синем милицейском кителе уже заполнял на моем столе какие-то протоколы.

– Есть ли у вас подозрения, кто мог подбросить под дверь этого ребенка? – отрывисто спрашивал он у всех нас по очереди. – Нет? Хорошо… А не знакома ли вам хотя бы одна из бывших при нем вещей? Нет? Недурственно… А не… – он прищурился на Петра Петровича и, что возмутительнее всего, на меня тоже! – А нет ли у вас подозрений, что это ваш ребенок?

– Нет! – хором отреклись мы.

– Отлично…

Как видно, капитана радовал любой ответ, который ему удавалось получить.

Тем временем прибывшая с ним энергичная медсестра в надетом прямо на пальто белом халате уже приняла у меня с рук на руки заснувшего мальчишку. Снова развернув ребенка, она быстро и профессионально ощупывала малюсенькое тельце.

От этой бесцеремонности малыш, конечно, проснулся и захныкал. Но вторичного концерта не устроил.

– Ребенок здоровый. Мальчик. Возраст – два с половиной месяца. Родимых пятен нет. Повреждений – нет. Видимых патологий – нет. Содержался в хороших условиях, – телеграфным стилем отчеканила капитану медсестра.

Тот быстро расчиркал полученные сведения по линованным страницам своих протоколов. Но нам было ясно, что ребенок интересует стража порядка поскольку-постольку. Пистолет! – вот что занимало его больше всего: Капитан то и дело косился шустрым глазом на лежавший перед ним газетный лист с оружием.

– Расскажите подробно, как и где вы его нашли? – обратился он к Петру Петровичу.

Тот пожал плечами:

– Да там же и нашел, в одеяле, между пеленками…

Смятый газетный ком полетел на пол – капитан подсунул под рукоятку карандаш, зацепил пистолет и всесторонне его исследовал.

– Тэк-с… Номера спилены, прекрасно… Магазин на месте – великолепно! Оружие тщательно смазано. Превосходно!

Тетка тем временем снова упаковала мальчика и присела с ним на диванчик.

– Куда вы его? – спросила я, пристраиваясь рядом.

– В дом малютки, куда ж еще-то.

– А потом?

Она посмотрела на меня с явным удивлением:

– Что потом? Потом так и будет там жить, если родители не найдутся. Лет до трех. Потом в детский дом, оттуда – в интернат… Известно – сиротская доля!

Я вздохнула. Нахмурился и Петр Петрович. Ольга Петровна, хотя и пыталась держаться отстраненно, все же закусила губу. Все мы жалели найденыша, обреченного с этой минуты на казенное воспитание.

Но что можно было тут поделать?

* * *

Вдруг дверь подъезда снова открылась-закрылась, и в легком облачке пара перед нами возникла незнакомка в прекрасной, я бы даже сказала – великолепной, лисьей шубе. Не будь я убежденной рационалисткой, решила бы, что это сама Снежная королева появилась перед нами, покинув свои чертоги, настолько уверенно держалась эта женщина и настолько царственной походкой и осанкой она обладала.

Нисколько не смутившись тем, что все мы вшестером (я, Петр Петрович, его пассия, капитан, медсестра и малыш) уставились на нее с немым вопросом на устах, дама в шубе поднялась по ступенькам прямо к моему стеклянному «стакану» и высокомерным тоном спросила, даже не дав себе труда пригнуться к окошечку:

– Буду вам очень признательна, если вы подскажете мне, как пройти в квартиру Маргариты Михайловны Чечеткиной.

Вот тут-то меня и «накрыла», как выражаются современные юноши и девочки, страшная догадка! Понятия не имею, почему до сих пор я даже краешком мозга не вспомнила о том мужчине с бородкой – ведь он шел к Рите Чечеткиной и у него в руках был ребенок в розовом одеяле.

Значит, вот кто его подкинул!

Но… тогда этот бородач должен был пройти мимо меня обратно, а он не проходил.

И заходил ли он вообще к Рите Чететкиной?

И главное, самое главное – почему я не подумала, не вспомнила о нем раньше?!

Хотя на последний вопрос, кажется, при желании ответ найти возможно. В моем сознании просто как бы разделились эти два периода: до и посленовогодний. В первом была суета, подготовка, заступ на дежурство, поздние визитеры. Затем, как разделительная полоса – моя полудрема, прервавшаяся вспышкой невероятного события: подкинут младенец! У меня просто не было времени, чтобы свести все воедино.

Плохо, очень плохо. Огромный минус моей хваленой наблюдательности!

Итак…

– Буду вам очень признательна, если вы подскажете мне, как пройти в квартиру Маргариты Михайловны Чечеткиной, – сказала дама в лисьей шубе, и моя память, словно извиняясь за недавние промахи, тут же подсказала, где я могла видеть эту даму раньше: ну конечно же, в… телевизоре!

Эта была та самая – или очень похожая на нее – рыжекудрая девица с веснушками, разбросанными по узкому белому лицу, на котором яркой кляксой выделялись полные кроваво-красные губы. Та, что вещала по телевизору за час или два до боя курантов и говорила что-то о прошлом и настоящем.

– Это вы выступали сегодня в праздничном концерте? – спросила я несколько не в тему.

– Я. Правда, концерт шел в записи. Простите, я не хочу быть невежливой, но не могу не напомнить, что первой вопрос задала я. Про Маргариту Михайловну Чечеткину.

– Да, да. Она живет в сто сорок первой. Девятый этаж.

Не говоря ни слова, дама в шубе направилась к лифту. Я оглянулась на капитана: подняв над протоколом ручку, он так и замер, провожая рыжую взглядом, в котором было гораздо больше мужского, чем следовательского интереса.

– Иди туда, идите следом, – заговорила я быстро, наклоняясь к нему.

– Что? Почему? Зачем?

– Этого ребенка принес сюда человек, который тоже направлялся в сто сорок первую квартиру! И она сейчас идет туда. Здесь что-то не так. Нечисто что-то!

Капитан перевел взгляд на меня и внимательно осмотрел с ног до головы. Я поправила очки.

– Уверяю вас, надо подниматься следом!

Не знаю, решил ли капитан послушаться меня или просто обрадовался возможности еще раз оказаться вблизи рыжеволосой Цирцеи, но только он и в самом деле сорвался с места и поспешил к лифту.

Я следовала за ним по пятам – должна же я, в конце концов, понять, что творится во вверенном мне подъезде!

Остальные не тронулись с места.

* * *

Мы приехали на нужный этаж уже после рыжей, еще успели заметить, как подол ее шубы мелькнул в пролете между этажами, каблучки процокали чуть выше, остановились. Что-то скрипнуло, шуба в последний раз мелькнула – и скрылась…

– Вы заметили? Она не позвонила в дверь! И не постучала! – шепнула я капитану.

Вместо ответа сотрудник милиции с неожиданной для меня решительностью отстранил меня от двери, нащупал в кобуре пистолет и на цыпочках прокрался в квартиру. Дверь, конечно, оказалась открытой.

Я посчитала своим долгом войти следом – и остановилась, наткнувшись на его твердую, вытянутую передо мной руку.

– Тихо! – прошептал капитан прямо мне в ухо. Мы стояли в коридорчике чужой квартиры и настороженно прислушивались. Было тихо… Пугающе тихо.

– Где она? – шепотом спросила я.

Ответом мне были быстрые легкие шаги. Они приближались.

Щелкнул выключатель. Рыжая стояла прямо перед нами. Она была бледна, от чего ее и без того белое лицо казалось каким-то неестественным, будто вылепленным из алебастра.

– Очень хорошо, что вы здесь, – сказала она капитану. – Я так и знала… Не прощу себе. Я не успела ее предупредить!

– О чем?

– Лучше будет, если вы сами посмотрите.

Сказав это, она уверенно прошлась по всей квартире, щелкая выключателями. Мы заморгали от обилия хлынувшего отовсюду света.

– Смотрите сами.

Квартира, в которую мы вторгались, была, наверное, точной копией холостяцкой берлоги Петра Петровича – такое же однокомнатное жилище улучшенной планировки со скудной обстановкой. В коридоре на стене – дешевый телефонный аппарат, стойка-вешалка для верхней одежды и потертый половичок. В ванной и туалете (Рыжая открывала по пути все двери) – потрескавшийся кафель и пожелтевшая от старости сантехника. В кладовке – не разобранный Клондайк из пустых банок, коробок и прочего хлама, до которого у хозяев все никак не доходят руки. В кухне – маленький холодильник, стол, стул и два табурета.

В комнате…

– Господи! – прошептала я, остановившись на пороге и совсем как старая бабка вплеснув руками. Капитан замер на полшага впереди меня.

В комнате, на широкой двуспальной кровати со сползшим на пол одеялом, между раскиданных подушек, лежало тело. Именно тело, то есть труп – в этом не было сомнений. Совсем еще юная темноволосая девушка. Лиловые пятна проступали по всей поверхности ее нежной шеи, из чего следовал вывод, что ее задушили…

Голова убитой была обращена к нам, мертвые глаза смотрели прямо на капитана – вернее, смотрел только один глаз. А из второго…

– Ох, господи!!! – крикнула я, попятившись. Из второго торчал большой треугольный осколок красного стекла!

– Какой ужас…

Красный обломок, который убийца воткнул жертве прямо в глаз, был одним из тех осколков, что блескучей горкой лежали на прикроватной тумбочке, частично осыпавшись на пол. Посреди битого стекла высился остов настольной лампы – красно-белый плафон разбился вдребезги. Может быть, это сделал убийца!