Текст книги "Трёхглазая рыба минога"

4

– И матери родной ничего не говорит! – Жанна Андреевна громко шептала за дверью, периодически переходя на визг и не догадываясь, что Майя подслушивает.

– Жанна Андреевна, я правда не знаю, что произошло. – Хорошо врёт, точно актриса мелодрамы.

– Твой этаж был.

– Понятия не имею, что она на нём делала.

– Она здесь живёт и может ходить где хочет. – Это отец. Она опять не услышала, как он подошёл. Майя любила угадывать людей по шагам, и обычно ей хватало дня-двух, чтобы научиться узнавать постояльцев, чего уж говорить про мать и персонал отеля. Братки и партнёры отца звучали все одинаково: широкие, тяжёлые шаги, как те, что Майя слышала сегодня утром, а вот отец ступал бесшумно, словно сливаясь с другими звуками отеля и всегда появлялся там, где его не ждали.

Все трое столпились у двери. Мать, конечно же, прилетела через минуту и стала виться у номера словно комар. Майя успела запереться в ванной и теперь тихо рыдала от страха, оперевшись спиной на дверь. Ссора в номере вообще не помогала ей успокоиться, поэтому на вопрос отца «Что случилось?» она могла только икать в ответ.

– Мне кто-нибудь объяснит, что произошло? – Голос отца, как всегда, был сух и спокоен.

– Я уро-о-од, – икала Майя. Мать снова торопливо что-то зашептала. Рита переминалась с ноги на ногу.

Непонятно, кто из женщин был напуган больше, но отец чувствовал себя в этом звенящем облаке страха словно рыба в воде.

– Ты, – это маме, – в холле никого, заезд через час. Со стойки опять исчезли все брошюры. Разберись.

Что-то в его тоне подсказало Майе, что они сегодня уже успели поссориться. Из-за неё?

В комнате воцарилась тишина. Майя задержала дыхание, чтобы перестать икать, и представила, как отец смотрит своим взглядом сначала на мать, потом на Риту. Как Рита хлопает ресницами, как мать опускает глаза, что-то шепча себе под нос, наверняка ругательства. Родители никогда не ссорились при Майе, но она могла расслышать отголоски битв в красноречивом молчании отца и в визгливых интонациях матери, когда она отчитывала горничных.

Её торопливые удаляющиеся шаги ни с чем не спутаешь. Мать ничего не ответила отцу и проиграла этот бой, а значит, сегодня достанется кому-то из персонала.

Майя чуть слышно выдохнула. С уходом матери из номера исчез этот напряжённый звон. Отец с Ритой начали негромко переговариваться, наверное, рассматривали ковёр и осколки.

– Вадим Сергеич, сюда с прошлой недели никто не заселялся, я девятого числа тут убиралась и всё закрыла. Не знаю, что произошло, я на этаже была.

– Ну да. – Отец ответил очень нейтрально, чтобы не обидеть Риту, но Майя знала, что он не поверил. – Как закончишь этаж, убери тут всё.

– Но Жанна Андреевна сказала…

– Задержишься на пару часов. Или спешишь куда? – Зашуршала бумага. Деньги? Майя прижалась ухом к двери в ванную. – Плесень сможешь вывести?

– У нас отбеливатель в прачечной есть, им можно. – Снова шуршание бумажек.

– Вот и славно. Потом зайдёшь ко мне в кабинет.

Отец постучал костяшками пальцев по двери, по дереву резко царапнул перстень. Майя отшатнулась. Когда он успел подойти?

– Кончай реветь. Если всё так плохо, вызову тебе машину, поедешь в больницу. Если нет, умойся и выходи. Даю тебе, – тонко звякнул металлический ремешок на часах, – двадцать минут, а потом ломаем дверь.

Майя икнула. Она сидела в полной темноте, чтобы не видеть своё отражение в зеркале. На ощупь она добралась до раковины и включила холодную воду. Ноздри слиплись от крови, до зубов было не дотронуться, так они болели. И было странное чувство, что в итоге она осталась в дураках. Но Рита же так её умоляла.

От дверцы шкафа отвалилось зеркало, пол был залит кровью, номер был непригоден для въезда как минимум сегодня, работа встала часа на два – мать могла уволить и за меньшее. И от неё всё равно бы влетело, поэтому Майя нашла логичным взять вину на себя. А ещё ей понравилось это ощущение маленькой власти над Ритой: теперь у них был общий секрет, и, конечно же, она Риту не выдаст. Но ведь может. Отец точно догадался, в чём дело, ну и ладно. На самом деле Майя была не виновата: не решаясь оставить вещи в прачечной, за которой неустанно следила мать, она развесила мокрую одежду в незанятом номере. Откуда ей знать, что плесень нарастёт за несколько дней?

Она думала, что неделю назад ей повезло – но её маленькая невинная тайна вдруг обернулась столькими неудачами сразу, которые наваливались одна на другую, и в итоге всё закончилось здесь – в тёмной ванной. Или ещё не закончилось?

Помимо школы Майе разрешалось ходить только на дополнительные занятия по химии и биологии к Софье Марковне. Которая позвонила на прошлой неделе и сказала, что отменяет все уроки на ближайшие дни. На вопрос «Почему?» она сухо ответила: «Уезжаю к племянникам». Ага, конечно. Майе было далеко до способностей отца, но она безошибочно распознавала фразу «Не твоё дело», как бы она ни звучала.

Говорить про отмену занятий родителям, конечно же, не стоило. Надавали бы ещё больше работы. В прошлом году в сентябре Майя бросила модельную школу, отказалась от курсов английского и перестала ходить на гимнастику, поэтому отец решил, что раз у неё так много свободного времени, то она может и поработать на благо семьи. И шляться не будет где попало. Матери удалось уговорить Майю не бросать уроки у Софьи Марковны – своей бывшей учительницы, поэтому по вторникам, четвергам и пятницам у Майи было целых два часа вне школы и отеля. Значит, всё это время, пока Софья Марковна «гостит у племянников», Майя наконец-то может побыть одна.

В тот день ей повезло. На стойке регистрации никого не было, и когда тренькнул телефон, Майя оказалась ближе всех.

«Ага, да, спасибо», – одним ухом Майя прислушивалась к звукам отеля: не раздадутся ли шаги матери, не подкрадётся ли отец.

Мимо прошла Рита с ворохом белых полотенец и скорчила гримасу: видимо, мать опять бушует в прачечной. Майя улыбнулась уголками рта, хотя внутри ей хотелось орать от восторга: сегодня урока с Софьей Марковной не будет, как и всю следующую неделю, а может, и больше, и родители об этом не знают. И не узнают.

Ошалев от внезапной свободы, она едва доработала свою смену, накинула любимую зелёную куртку прямо на форму горничной и вырвалась на улицу, зайдя к себе в комнату только для того, чтобы захватить плеер.

Куда пойти? Можно заглянуть к Лизе. Они были родственницами, какими-то троюродными сёстрами, и только поэтому родители разрешали им общаться.

Можно спрятаться на пустыре и там поохотиться на кузнечиков. Можно пройтись по аллее и нарвать цветущих каштановых «свечек». Или взять Коко и пойти гулять за город. А можно…

Что её дёрнуло спуститься к реке? Туда нельзя было ходить, это все знали. Ещё и плеер утопила. Лучше б сама утопилась.

Вода из-под крана была холодной, но приятной, в отличие от воды в реке. У двери в ванную что-то зашуршало. Кто это? Из-за шума воды она не услышала шагов.

Майя тихо подошла к двери и включила свет. На полу перед дверью лежала фотография со свадьбы родителей. За дверью негромко щёлкнул переключатель радио, пару секунд шуршали помехи, а потом полилась спокойная музыка, кто-то меланхолично наигрывал на фортепиано.

– Нас с твоим отцом в ночь до свадьбы положили в разных комнатах, в квартире его родителей. Ночью я проснулась и пошла в туалет. И врезалась прямо лицом в раскрытую дверь. – Майя ушам своим не верила. Мать всегда говорила «твой отец», точно так же как «твоя собака», как будто это Майя его выбирала, но в этот раз она впервые говорила о нём… с нежностью? И что-то в этой фразе было неправдой, но Майя не могла понять что.

Майя подняла фотографию с пола и начала рассматривать. Папа – серьёзный и нарядный, крепко держит маму за локоть. Между бровями уже просматриваются морщины, но очки он то ли ещё не носит, то ли снял для фотографии. Мама неловко улыбается, одними уголками рта, как будто у неё тоже брекеты. Платье ей явно большевато, нелепо торчат плечики, волосы, такие же белые, как у Майи, завиты в мелкие кудри. Рядом с мамой стоят бабушка с дедушкой, низенькие и кругленькие.

– Посмотри на мой нос, – мама хихикнула. Майя подошла ближе к лампе и развернула фотографию. Нос как нос, а вот глаза как будто были слишком близко. И тени как-то странно падают. – У меня переносица опухла так, что я её видела без зеркала. Твой отец всё шутил, что Жанну украли, а ему ведьму в день свадьбы подсунули. До сих пор иногда так шутит. И глаза пришлось красить несколько раз, я так плакала, что синяки будут видны, что вся тушь смывалась.

Майя взглянула на себя в зеркало. Нос вроде как скривился на одну сторону, или он всегда такой был? Переносица на месте, и фингалов нет, но губа разбита. Майя вытерла кровь в уголках рта тыльной стороной ладони. Концерт для фортепиано закончился, и заиграл бодрый марш. Майя почувствовала себя увереннее. Может, мать уже успела на кого-то наорать и теперь успокоилась?

– Мама, – Майя тихо открыла дверь и выглянула, прикрывая лицо рукой, – только не ругайся. В больницу мне не надо, мне надо к стоматологу.

Мать стояла напротив двери в ванную, зажав в руках радио с Ритиной тележки, и задумчиво крутила ручку громкости.

– А где Рита? Тележка в коридоре, этаж пустой. – Громче, тише, громче, тише, марш то взлетал вверх, то затухал. Майя поморщилась.

– Папа попросил её зайти к нему в кабинет. – Майя отвела руку от лица, надеясь, что мать не будет слишком бурно реагировать.

– Он что? – Мать резко выключила радио. В воздухе снова повис этот звон, как будто кто-то дёрнул натянутую верёвку. Даже не взглянув на Майю, мать вылетела из номера и, со стуком поставив радио на тележку в коридоре, быстро поцокала каблуками по лестнице, не вызывая лифта. Что она такого сказала?

Где-то вдалеке раздался гром, а потом Майю снова облепила тишина. Она опять всё испортила.

5

Крупные капли дождя падали с неба и, попадая в глубокие лужи на асфальте, вновь взмывали вверх. Шла вторая весенняя гроза, значит, уже завтра можно будет пойти искать миножьи гнёзда. Раньше они с Юркой ловили их прямо голыми руками и продавали на рынке, но после того как увидели, какие раны эти странные трёхглазые животные оставляют на других рыбах, стали надевать шерстяные перчатки. А ещё во дворе кто-то рассказывал, что одному мальчику минога впилась в палец и проела его до кости, а он и не заметил. Байка, конечно, но на Юрку она произвела впечатление, после этого он начал ловить миног и бить их головой о камни с каким-то остервенением. У Ромы же, наоборот, после этой истории появилось к ним что-то вроде осторожного уважения.

Над заводом мигнула молния. Рома начал считать «Раз, два, три, четыре» – грянул гром. Так близко. Рома слез с подоконника, открыл шпингалет на двери своей комнаты и тихо прокрался на кухню. Отец пришёл домой около часа назад и если сейчас проснётся, то Роме опять придётся закрыться у себя и лечь спать голодным.

Окно на кухне было раскрыто, громко хлопала белая занавеска, и дождь лился прямо на пол. Рома несколько секунд наблюдал за странным тревожным танцем белой ткани, потом спохватился и закрыл окно. Прислушался. Нашёл в холодильнике бутылку молока, допил остатки и поставил её к другим пустым бутылкам под стол.

Дождь громко колотил по козырьку подъезда. Рома осторожно заглянул в комнату отца. Тот спал на животе, накрыв голову ладонью, ноги свисали с края кровати, фуражка валялась прямо на полу.

Рома медленно стянул с отца ботинки и тихо поставил их под кровать. Поднял фуражку, отряхнул её от пыли и положил на тумбочку. Пару секунд он наблюдал, как у отца вздымается спина и на лопатках натягивается синяя рубашка. Дышит. Живой.

В последнее время отец сильно уставал и сразу после работы ложился спать, даже не переодевшись. Рома пробрался в коридор и на полу обнаружил служебную куртку.

Порылся по карманам, нашёл покоцаную рацию и пару монет. Посчитал, положил обратно, повесил куртку на вешалку в виде оленьих рогов. Даже вместе с его деньгами на кеды не хватит, нечего и просить.

В тот день, когда они с Юркой видели белобрысую девчонку на том берегу, Роме было страшно возвращаться домой. Он промок почти полностью, правый ботинок порвался и хлюпал при ходьбе, на левом ободралась половина шнурка. Отец в последнее время был не в духе, заговаривать о покупке новой обуви с ним точно не стоило. Было решено пойти к Юрке домой и уже оттуда позвонить отцу и отпроситься ночевать.

Тётя Инга стояла в коридоре и смотрела на двух подростков, скрестив руки на груди. Она была очень похожа на Юрку: такая же худая, с тёмными птичьими глазками и оттопыренными кончиками ушей под короткими тёмными кудрями. Когда она злилась, то уши у неё краснели, и пока что этого не произошло, а значит, у них ещё был шанс выйти сухими из воды.

– Мы с Ромкой дорогу перебегали, и его поливальная машина окатила. – Юрка решил сразу выложить самую правдоподобную, по его мнению, версию.

– Вот как. Хоть извинились потом?

– Кто, мы? А чё мы-то? – Юрка скинул кроссовок и загнал его пинком под вешалку. – Папа не звонил?

Тётя Инга покачала головой и посмотрела на Рому. Тот смутился и отвёл глаза, чтобы не ввязываться в беседу. В последнее время тётя Инга обращалась к нему как к взрослому, с Юркой же всё ещё общалась как с ребёнком. Юрка от этого бесился, а Рома не знал, что ему делать, ему это вроде как льстило, но и злило одновременно. Зачем она так делает?

Позже они сидели на кухне и пили сладкий чай из бело-оранжевых чашек. Роме дали какие-то штаны и домашние тапочки, Юрка от усталости клевал носом. До отца Рома не дозвонился, с работы тот уже ушёл, а домашний телефон не отвечал.

Тётя Инга листала Ромин блокнот: очередной портрет мамы, какой Рома её помнил, набросок завода, мост со стрелкой. Рома ждал хоть какой-то реакции, но она только вскинула брови, когда увидела несколько мокрых страниц и отпечатки зубов на обложке. Наконец тётя Инга дошла до рисунка девчонки с той стороны.

– Это кто? – Она задумчиво осмотрела рисунок, помешивая чай ложечкой.

– Никто. Сам выдумал.

– Хорошо получилось. Не тратил времени на набросок, а сразу показал всю фигуру несколькими линиями.

– Мне не нравится. Это неправильно. – Рома потянулся было забрать блокнот, но тётя Инга легонько шлёпнула его горячей чайной ложечкой по руке.

– Зато красиво. Только волосы можно было заштриховать темнее.

– А если они светлые? Ну, совсем белые? Как показать белый цвет на белой бумаге?

– Хочешь, научу?

Рома тогда аж застыл от восторга и чуть не поперхнулся чаем: в маленьком Приречном не было художественной школы, и он был готов хватать крупицы знаний откуда угодно. Мама говорила, что у него талант, что он должен стать художником, но кто ещё мог учить его, когда мамы нет? С недавних пор с тётей Ингой у них сложился странный ритуал: он приносил ей свои рисунки, она покорно их пролистывала, никогда не ругала и не поправляла его, изредка хвалила за какую-то деталь, но чаще просто задумчиво смотрела и возвращала их обратно.

Тётя Инга встала и вышла из кухни. Рома посмотрел на Юрку: тот уже вырубился, положив голову на стол, и мелко подрагивал ногами, которые свисали со стула, не доставая до пола.

Рома тихо вошёл в гостиную. Половину комнаты, как у всех, занимала большая стенка с сервизами, книгами, фотографиями в деревянных рамочках. Рома скользнул взглядом по массивному телевизору и полке с видиком и приставкой. Они с Юркой давно не играли, а жаль.

Тётя Инга открыла бар в стенке, внутри зажёгся холодный белый свет и, отразившись от зеркал, осветил её лицо. В тёмной комнате казалось, что она раскрыла какой-то сундук с драгоценностями или пещеру сокровищ. Судя по тому, с какой любовью она смотрела на содержимое, это действительно были сокровища. Внутри оказались сложены обрезки ткани, краски, кисточки, большой белый треугольник (Рома поправил себя – пирамида), какие-то рисунки, фальшивые фрукты, слишком яркие, чтобы быть настоящими, и даже сероватый череп, который выглядел гораздо реалистичнее фруктов, хоть и было видно, что он сделан из гипса.

– Не бывает ничего чисто белого, как не бывает чисто чёрного. – Тётя Инга достала альбом, нашла нужную страницу и протянула его Роме. Рома заставил себя взять альбом медленно и бережно, хотя ему хотелось просмотреть все страницы сразу, пока не отобрали.

– Окружение влияет на объект, и объект влияет на окружение, как и все мы влияем друг на друга. В одном предмете всегда будет частичка другого, только так можно собрать всю картину воедино, а не просто нарисовать вещи и фон. Мы просвечиваем сквозь друг друга, отражаем, отбрасываем тень. – Она продолжала вытаскивать из бара предметы: белую пирамиду, череп, кусок белой льняной ткани. Рома смотрел на рисунок: на нём всё это было. И было кое-что ещё.

– Почему вы больше не рисуете? – Рома осторожно перевернул страницу альбома.

– Времени нет. – Тётя Инга явно что-то искала. С кухни доносился негромкий Юркин храп.

– Мама говорила, что дело не во времени, а в приоритетах.

– Ой ли? – Тётя Инга высунулась из бара и посмотрела на Рому. Тот смутился. – А по-моему, тебе ещё лет столько не было, чтоб такие фразы запоминать.

Рома шмыгнул носом и перевернул ещё одну страницу. На следующей он обнаружил карандашный рисунок спящего мужчины. Худой какой-то. Пока тётя Инга рылась в баре, он просмотрел ещё несколько её работ в альбоме. Тот же мужчина, но в более тёмных тонах, смотрит прямо на тебя глазами-буравчиками, снова этот мужчина в полный рост, стоит спиной. По татуировке на плече Рома понял, что это Игорь – Юркин отец. Дальше снова он, какой-то покосившийся, неправильный. Ещё один: темнее, пропорции вообще какие-то нечеловеческие. Рома дошёл до конца альбома: на последней странице был нарисован спящий мужчина, старый и некрасивый, тёмные впадины на месте глаз, рот зло вывернут, совсем не похож на дядю Игоря, хотя кто же ещё это может быть?

Рома вернулся к странице с натюрмортом. Удивительно, но предметы выглядели более живыми, чем эти тёмные портреты. Они были более пропорциональными, более настоящими. Тётя Инга вынула из бара небольшой чёрный футляр и ощупала его.

В прихожей звякнул телефон.

– Папа! – Это Юрка на кухне проснулся.

Рома посмотрел на тётю Ингу. Даже в полутьме гостиной было видно, как исказилось её лицо.

– Вы же его не любите. – Роме было очень важно озвучить это, как будто все неправильности рисунков вдруг слились в одну нужную фразу. Как детская головоломка, где надо передвигать по одному квадратику, вдруг сложилась в единую картинку. Как будто он вдруг открыл ей то, о чём она сама не догадывалась. – Тогда зачем вы с ним?

Тётя Инга резко вздохнула. Рома понял, что сказал, не подумав, но ничего не мог с этим сделать, слова вырвались сами собой. Из проёма двери высунулась лохматая Юркина голова.

– А вы чё в темноте сидите? Ромыч, это тебя.

Рома прошаркал в прихожую, волоча большими тапками по ковру и оглядываясь на тётю Ингу. Та стояла в свете бара, и казалось, что лицо её такое же белое, как пирамида и кусок льна.

Серая трубка висела, чуть покачиваясь на длинном проводе. Отец звонил с работы. Рома хмыкал в трубку, водя пальцем по выпуклым обоям в виде кирпичной стены, прислушиваясь к негромкой беседе в гостиной.

– Где бинокль?

Голос тёти Инги звучал спокойно, а вот Юрка сразу завёлся:

– Да я-то чё, откуда мне знать. Я в твои бабские цацки не лезу.

– Что за разговоры?

– А что? Ты мне тут предъявляешь с ходу, типа я взял. Больно надо в этом хламе рыться.

– Не мог же он просто пропасть.

– Да нахрен мне твой бинокль, чё я с ним делать-то буду? Мы даже сюда не заходим никогда, вон у Ромыча спроси. Ром! Иди сюда, скажи ей!

Гром раздался, казалось, над самой головой. Рома вздрогнул и отвлёкся от воспоминания. Он посмотрел на мокрые тапочки в своей прихожей, в которых так и ушёл из Юркиной квартиры, оставив телефонную трубку висеть на шнуре.

От Юрки до его дома минут пятнадцать ходьбы.

Вчера в тапочках получилось в два раза дольше, хоть он и бежал.

Ботинки остались у тёти Инги.

Завтра понедельник, в чём он в школу пойдёт?

А не пойдёт. Пошли они все.

Рома сердито закрылся у себя в комнате, зашторил окна и укрылся одеялом с головой. Дождь начал стихать. Во дворе завода прозвенел звонок, и начали отъезжать машины. Завод находился сразу напротив Роминого дома и работал почти круглосуточно, задавая ритм целому городу своими щелчками и гудками. К его режиму приспособился весь Приречный: автобусы ездили, когда начинались и заканчивались смены, ларьки были закрыты после обеда, но работали по ночам, Рома помнил, что во младших классах он приходил на уроки чуть ли не самый последний: заводские родители отправляли своих детей к самому открытию школьных дверей, чтобы самим успеть на работу. Летом отец ставил на окна картонку: огни завода на фоне белых ночей не давали спать.

Рома поворочался в кровати. Повернулся на спину и накрыл лицо подушкой. Стало жарко, он зло откинул одеяло и уставился в потолок.

Спать не хотелось. Всё тело жгло, как будто он только сейчас, а не пару дней назад искупался в холодной реке. Воздух был сладким, свет завода – слишком ярким, а каникулы – слишком далеко. Хотелось кричать, разделить это бешенство с кем-то ещё. Роме казалось, сигани он сейчас в реку, легко доплыл бы до девчонки и спас бы и её, и бинокль, и не страшны бы были ни погранцы, ни течения.

Почему тогда так страшно идти к Юркиному дому? Смотреть в глаза тёте Инге после того, что он ей ляпнул? Рома громко выдохнул, попытавшись вместе с воздухом выдавить из себя всю эту злость. Не получилось.

Отцовские ботинки были большеваты и цеплялись носками за асфальт при ходьбе, но Рома заставлял себя идти дальше и не обращать внимания на то, что пятки на подошве настолько стёрлись, что он чувствовал каждый камешек под ногами. То, что он делает, – правильно. Он пойдёт и всё исправит. Дождь стихал, последние капли падали Роме за шиворот и приятно остужали спину.

Рабочие выстроились в очередь перед автобусом. Рома удивился тому, какие они спокойные. Покорно стоят, даже не шевелятся. Они что, не видят этих молний, не чувствуют этого сладкого весеннего воздуха?

Им не хочется бросить свои сумки и бежать скорее за уходящей грозой, в этот ветер, в этот дождь, и где-то там далеко найти кого-то, понять, что ты не один, что есть кто-то ещё, кто-то такой же, как ты, тот, кто поймёт тебя?

Один из рабочих хрипло засмеялся. Роме вдруг стало стыдно за свои мысли, как будто их могли прочитать. Мама говорила, что мысли и мечты свободны и ничего не стоят. Мечтай сколько угодно и как угодно, пока можешь. Мама вообще была единственной, кто обращался с ним как со взрослым, даже тётя Инге было до неё далеко. Рома иногда сомневался, что это именно её фразы он запомнил, а он не услышал их где-нибудь в телевизоре или не вычитал из книг, слишком уж по-умному они звучали и не должны были быть понятны ему, тогдашнему шестилетке.

Рома обошёл завод и направился к Юркиному дому. Эти дни он пытался позвонить и поговорить с ним, но трубку постоянно брала тётя Инга, а он не знал, что ей сказать, и трусливо молчал.

А что он скажет сейчас? Может, они и спят уже.

Не спят. В Юркиной комнате горел свет, Рома стоял под окном и видел стену в их квартире на первом этаже через ажурные решётки. Ему чуть-чуть не хватало роста, чтобы дотянуться до рам в окне и постучать в стекло.

На стене висела карта, которую из очередного рейса привёз Юркин папа. Юрка помечал его рейсы, поэтому она вся была изрисована синими линиями поверх зелёных равнин и коричневых гор. Красным крестиком был отмечен Приречный. Рядом ещё крестик поменьше: заброшенная деревня чуть южнее, они с Юркой сбегали туда на Ромин день рождения в начале июня, когда там точно никого не было. Безымянная деревня была почти необитаема, только один раз в конце лета они видели дымок из трубы покосившегося домика и то ли рыбака, то ли браконьера во дворе. Но самое главное, деревенька находилась на возвышенности у реки, и с обрыва можно было нырять прямо в воду, никто не увидит, выплывать чуть ниже по течению, а потом валяться на жарком солнце и наедаться мелкой вишней и кислыми яблоками из заросших садов.

Чуть западнее был Вороний остров. Он был так близко от деревни, что всё можно было рассмотреть и без бинокля. Правда, сколько Рома ни вглядывался, ворон он там никогда не замечал. Зато видел большую башню из красного кирпича с круглым циферблатом на самом верху.

В одной из квартир на первом этаже пробили часы. Одиннадцать. И чего им не спится?

Рядом с Юркиной комнатой была кухня. Из приоткрытых окон лился тёплый жёлтый свет и доносились голоса.

– Не реви, – хриплый женский голос, незнакомый.

– Ничего от неё не осталось, – дальше фраза оборвалась рыданиями. Рома с ужасом понял, что плачет тётя Инга. Взрослые так не плачут. Во всяком случае он никогда не видел, чтобы рыдали так, совсем как маленькая девочка. Он замечал, как каждую весну отец скорбел, часто приходил домой злой и с красными глазами, но вот так?

– Память твоя осталась. И фотографии.

– А что я с этими фотографиями делать буду? А если Игорь увидит? Что я скажу? Заберите. Нет, подождите, я её нарисую, и тогда заберёте.

Рома тихо подобрался под дерево черёмухи, которое росло напротив окон. Он прекрасно понимал, что это некрасиво – подглядывать за чужим горем, но любопытство оказалось сильнее.

За столом сидела тётя Инга: лицо и уши красные, склонилась над листом бумаги и рисует, руки дрожат. Напротив сидела незнакомая старушка. То есть по одежде она была старушкой: какие-то тряпки, шаль на плечах, на голове шерстяная шапка, из-под которой топорщатся седые волосы. Кто ж в мае в шапке ходит? Было в ней что-то неправильное, она не выглядела ни сухой, ни толстой, а просто какой-то большой и тёмной, и сидела совсем не как обычные бабушки, а с прямой спиной, сжимая в руке толстую палку.

Старуха повернула голову, и Роме вдруг вспомнились филины, которых он однажды видел по телевизору.

– Пора.

– Подождите, пожалуйста, я почти закончила. – Тётя Инга шмыгнула носом и вытерла его пальцами, совсем как школьница.

– Носом не шмыгай. Поплакала и будет. – Старуха-филин встала из-за стола, собрала фотографии и двинулась к выходу из кухни. Тётя Инга закрыла лицо руками.

– Это вы виноваты.

Филинша остановилась и вздохнула.

– Я старая. Я свою вину двадцать лет несу и смирилась, что поделать уже ничего нельзя. Но ты-то себя зачем такой жизнью наказываешь? – Старуха обвела кухню неопределённым жестом, шаль под рукой раскрылась, словно крыло.

– Ещё одна. Мне моя жизнь нравится.

– Так нравится, что мужу про себя всю правду не рассказываешь? Думаешь, что он тебя спас, а на самом деле сдалась ты, закрылась в клетке. И не рисуешь больше. Такой талант загубила.

– Талант? – Тётя Инга гневно стукнула карандашом по столу. – От этих ваших талантов одно горе! Вся эта блестящая картинка, вся эта ваша банда, эти люди, не такие, как все, творческие, «талантливые», а на самом деле пустые, ненастоящие, одна обложка, а внутри ничего! Жили каждый день, как последний, в долгах, в нищете, ни о ком не заботились, ни о себе, ни о близких.

– Зато жили по-настоящему. Не как ты сейчас.

– Да я бы сдохла через пару лет от такой жизни! Или закончила как вы. Вы же сами ничего не создали, только охотились за такими, как мы, притворялись хорошенькой, а что в итоге? Ани всех вас насквозь видела, это я, дура, повелась, она меня вытащить хотела, спасти. За это вы её наказали.

– Мам?

Это Юрка проснулся в соседней комнате. Тётя Инга встрепенулась и зашипела:

– Уходите.

– Ухожу. Звони, как соскучишься. Мужу привет.

Тётя Инга дождалась, пока филинша выйдет из кухни, и откинулась на спинку стула. Она больше не плакала, а только смотрела в противоположную стену, периодически резко вдыхая и выдыхая. Громко хлопнула входная дверь.

Рома краем уха слышал, как на кухню вошёл Юрка.

– Мам? Кто приходил? Ты чего, мам?

Рома не слышал, что ответила тётя Инга, да его это и не интересовало. Дождь закончился, улица была пустынна и бездвижна, только слегка покачивались листья на черёмухе.

Рома обошёл жилой дом и из-за угла увидел, как филинша выходит из подъезда. Досчитав до десяти, он двинулся за ней следом, надеясь, что в серой ночи его будет не слишком заметно.

Как он и предполагал, меж домов женщина двигалась медленно, тяжело опираясь на палку, но как только она вышла на пустырь за гаражами, где никто не мог её видеть, выпрямилась и быстро зашагала куда-то к выезду из города.

Рома шёл за ней. Он понял, что в ней было не так: филинша не была старухой. То есть она явно была намного старше тёти Инги или его отца, но до немощной бабушки типа тех, кто продаёт вязаные варежки и лесные грибы на рынке, ей было далеко. Рома вспомнил, как один раз тётя Инга делала спектакль в младших классах. И как восьмилетки изображали старика и старуху из сказки: кряхтели, ходили по сцене на согнутых коленях и хватались за поясницу. Вот и филинша как будто играла в театре, переодевшись в костюм старушки.

А ещё она была с той стороны.