Текст книги "Смертельная скачка"

Глава 4

Эмма Шерман ждала меня в маленьком вестибюле отеля, сидя на краешке стула и озабоченно вглядываясь в лицо каждого проходившего мужчины. Прежде чем войти, я немного понаблюдал за ней через стеклянные двери. Маленькая, бледная и очень, очень нервная. Дважды она вскакивала и, когда человек проходил мимо, не обратив на нее внимания, медленно возвращалась на место.

Толкнув двери, я вошел в вестибюль, где едва ли было теплее, чем на улице, – явное свидетельство того, что власти в городе с центральным отоплением плохо справляются со своими обязанностями. Эмма Шерман, быстро окинув меня взглядом, снова уставилась на дверь. Я не соответствовал ее представлению о человеке, которого она ждала. Следом вошел мужчина лет шестидесяти, похожий на отставного военного, и она снова вскочила.

Он прошел к портье, не взглянув на нее, и взял ключ от своего номера. Еще больше нервничая, она снова медленно села.

Я подошел к ней.

– Миссис Шерман?

– Ох! – Она медленно встала. – Вы с сообщением от мистера Кливленда?

– Я Дэйвид Кливленд.

– Но… – начала она и замолчала. На усталом, измученном лице медленно проступало удивление, но тревога и озабоченность не исчезли. В ближайшие полчаса такое нервное возбуждение может перейти в состояние, близкое к обмороку. Кожа казалась почти прозрачной от истощения, а черные круги под глазами будто подчеркивали, какой у нее потухший, мутный взгляд. Ей было года двадцать два, и она могла бы быть хорошенькой, черты лица и волосы еще напоминали о былой привлекательности, но теперь это ее не интересовало. И в довершение всего, по-моему, она ждала ребенка.

– Где мы можем поговорить? – спросил я. Она беспомощно обвела глазами вестибюль, где стояли три стула и пластмассовое дерево. Совсем не уединенный уголок.

– В вашем номере, – предложил я.

– Ох, нет! – поспешно воскликнула она и потом уже спокойнее объяснила:

– Он очень маленький. Неуютный. Негде присесть.

– Тогда пойдемте, – сказал я, – найдем где-нибудь кафе.

Она вышла со мной на улицу, и мы направились в сторону «Гранд-отеля».

– Вы найдете его? – спросила она. – Пожалуйста, найдите Боба.

– Я сделаю все, что смогу.

– Он никогда не крал этих денег, – продолжала она. – Никогда.

Я взглянул на нее. Дрожь сотрясала ее с головы до ног, и она стала еще бледнее, чем раньше. Я остановился и взял ее под руку, она взглянула остекленевшими глазами, хотела что-то сказать и упала прямо на меня в тяжелом обмороке.

Хотя она весила не больше девяноста восьми фунтов[3]3
  98 фунтов – чуть меньше 45 кг.


[Закрыть], от неожиданности я еле удержал ее. Двое прохожих с сочувствием посмотрели на нас, но они не понимали по-английски. Третий понимал язык, но только что-то проворчал, мол, какой позор напиться в три часа дня, и, не задерживаясь, заспешил дальше. Обе руки у меня были заняты, и я попросил проходившую женщину подозвать такси. Она тоже неодобрительно посмотрела на нас и быстро скрылась в подъезде дома, но парень лет шестнадцати, проводив ее испепеляющим взглядом, подошел к нам.

– Она больна? – спросил он, тщательно выговаривая слова, как учат в школе.

– Больна. Вы можете найти такси?

– Ja. Я буду возвращаться. Вы будете, – он задумался, потом вспомнил слово, – ждать.

– Я буду ждать, – согласился я.

Он с серьезным видом кивнул и побежал к ближайшему перекрестку. Стройная фигура в повсеместной униформе молодежи: голубые джинсы и теплая куртка. Как и обещал, он очень быстро вернулся с такси и помог мне уложить в него девушку.

– Большое спасибо, – сказал я.

Он поклонился.

– Я изучаю английский.

– Вы говорите очень хорошо.

Когда такси отъехало, он помахал мне рукой: обе стороны расстались довольные друг другом.

Эмма Шерман еще в машине стала понемногу приходить в себя, что, кажется, успокоило водителя. Он не говорил по-английски, но по меньшей мере раз десять очень выразительно повторил одно слово. Это слово было «доктор».

– Ja, – согласился я. – Ja. В «Гранд-отель».

Он пожал плечами, но доставил нас к отелю, помог мне довести миссис Шерман до вестибюля и, когда мы усадили ее в кресло, получил причитавшуюся плату. «Доктор», – сказал водитель, уходя, и я согласился: «Ja».

– Нет, – прошептала жена Боба Шермана. – Что… случилось?

– У вас был обморок, – коротко сообщил я. – К доктору или не к доктору, но вам нужно полежать. Пойдемте. – Кое-как я поставил ее на ноги, довел до лифта, и мы поднялись на один этаж в мой номер. Не задавая вопросов, она опустилась на кровать и закрыла глаза.

– Вы не возражаете, если я пощупаю пульс? – спросил я.

Она ничего не ответила, я обхватил пальцами ее запястье и нашел замедленный, еле слышный пульс. Рука была липкая от пота, хотя и холодная. Она выглядела пугающе хрупкой.

– Вам надо поесть, – решил я.

Эмма Шерман покачала головой, не поднимая ее с подушки, но у меня мелькнула догадка, что обморок вызван не только нервным напряжением – видимо, она голодала. Жена Боба Шермана так беспокоилась о нем, что совсем не думала о себе. И к тому же еда в Норвегии очень дорогая.

Я позвонил в ресторан отеля, и они пообещали принести бульон, хлеб и сыр.

– И бренди, – добавил я.

– Бренди нельзя, сэр. По субботам и воскресеньям запрещено, такое правило.

Меня предупреждали, но я забыл. Удивительно, оказывается, есть страна с еще более безумными законами, чем в Британии. В номере стоял холодильник, где рядом с апельсиновым соком и минеральной водой лежала маленькая бутылка шампанского. Я всегда считал, что разливать шампанское по таким крошечным сосудам значит просто переводить хороший продукт, но хозяева отеля наполняют холодильники своих постояльцев на все случаи жизни. Эмма заявила, что она не может, не будет, однако выпила шампанское и через пять минут выглядела как увядавший цветок, вовремя поставленный в воду.

– Простите, – сказала она, опершись на локоть в постели и потягивая золотистые пузырьки из стакана, который я принес из ванной.

– Ничего страшного.

– Вы считаете, что я дура.

– Нет.

– Это потому, что они не хотят его искать… где он исчез. Они только говорят, мол, не могут найти… Но они даже и не искали.

– Они искали, – начал я, но она не готова была слушать, пока не выговорится.

– Потом Гуннар Холт сказал, что Норвежский жокейский клуб направил своего сотрудника для раследования… и я так надеялась, целые дни надеялась, что наконец кто-то найдет его… и теперь… вы…

– Я не то лицо, какое вы ожидали встретить, – заметил я.

– Я не думала, что вы такой молодой.

– Что вы предпочитаете, – спросил я, – доброго папашу или человека, который найдет Боба?

Но прошло слишком мало времени, и она еще не успела понять, что эти два качества необязательно совмещаются в одном лице. Она хотела найти Боба, но сама нуждалась в покое и поддержке.

– Он не крал этих денег, – твердо заявила она.

– Откуда вы знаете?

– Он не мог украсть. – Она говорила с убежденностью, но хотел бы я знать, не себя ли она пыталась убедить.

Раздался стук в дверь, и появился официант с подносом. Эмма чувствовала себя настолько лучше, что села за стол и медленно принялась за еду, то и дело отдыхая от слабости. Но когда она съела суп, стало ясно – моя догадка была справедлива: Эмма упала в обморок от голода.

– Через три часа мы пойдем обедать, – объявил я, когда она доела последний кусок хлеба.

– Ох, нет!

– Ох, да. Почему же нет? У вас будет много времени рассказать мне о Бобе. Несколько часов. И не надо спешить.

Она взглянула на меня, и впервые в ее взгляде мелькнуло понимание, затем почти в то же мгновение она обвела глазами номер, и тревога от того, что она находится в моей спальне, вспыхнула на лице, будто северное сияние на полюсе.

– Вы предпочли бы местный полицейский участок? – улыбнулся я. – Сидеть за столом напротив друг друга в комнате для допросов?

– Ох! Думаю, что нет. – Эмма чуть вздрогнула. – Я провела там много времени, понимаете? В неприятном положении. Конечно, все были со мной очень любезны, но они считают, что Боб украл деньги, и они относились ко мне как к жене жулика. Это… это ужасно – Понимаю, – сказал я.

– Понимаете?

Бледность не исчезла после еды, темные круги тоже, а глаза по-прежнему воспаленно глядели на меня, и нервное возбуждение вибрировало в каждом движении. Нужно что-то гораздо большее, чем бульон и шампанское, чтобы развязать эти узлы.

– Почему бы вам немного не поспать? – предложил я. – Вы выглядите очень усталой. Здесь вам будет спокойно, а мне надо написать кое-какие отчеты. Пока я отделаюсь от них, вы отдохнете.

– Я не могу спать, – автоматически вырвалось у нее, но, когда я решительно достал из кейса бумаги, разложил их на столе и включил настольную лампу, она встала, немного помешкала и наконец снова легла. Через пять минут, когда я подошел, чтобы взглянуть, она уже глубоко спала. Щеки впали, и бледно-голубые жилки проступили на веках.

Эмма лежала в расстегнутом пальто из верблюжьей шерсти и в платье в коричнево-белую клетку. Теперь, когда пальто распахнулось, выпирающий живот стал безошибочно заметен. Месяцев пять, наверное, подумал я.

Собрав бумаги, я снова уложил их в кейс. Протоколы допросов свидетелей и полицейские донесения, связанные с исчезновением ее мужа. Мне нечего было добавить к ним, потому и нечего было писать. Вместо этого я уселся в удобное кресло «Гранд-отеля» и стал размышлять, почему исчезают мужчины.

Главным образом, они бегут к чему-то или от чего-то. Иногда встречается соединение обоих поводов. К женщине или от женщины. К солнцу и морю. От полиции. К политически предпочитаемому обществу или от политических репрессий. К анонимности. От шантажа.

Иногда беглецы прихватывают чужие деньги, чтобы обеспечить себе будущее. Шестнадцать тысяч крон на первый взгляд не такое богатство, на которое мог бы польститься Боб Шерман. Каждый год он зарабатывал раз в пять больше.

Так к чему он бежал?

Или от чего он бежал?

И что я сумею сделать до понедельника, когда мне надо возвращаться в Лондон?

Эмма тревожно спала более двух часов, но иногда успокаивалась. Потом она начала метаться на постели, капельки пота выступили на лбу, что-то явно мучило ее во сне, и я решил разбудить несчастную женщину.

– Эмма, просыпайтесь. – Я тронул ее за руку. – Просыпайтесь, пора уже. Эмма.

Она открыла глаза, и в них еще застыли кошмарные сны. Ее начало трясти.

– Ох, – проговорила она. – Ох, боже мой…

– Все хорошо. Вы немного подремали. Это был всего лишь сон.

Наконец она совсем проснулась, но не окрепла и не успокоилась.

– Мне приснилось, что он в тюрьме… там были решетки, и он старался вырвать их… как сумасшедший… Я спросила, почему он хочет бежать, а он ответил, что утром его собираются казнить… Потом я разговаривала с кем-то из обвинителей и спросила, что Боб сделал, за что собираются казнить его? И этот человек ответил, что Боб украл скачки, а есть такой закон, если кто-то украдет скачки, то его казнят.

Она провела рукой по лицу.

– Это глупость, но кажется такой реальной.

– Ужасно, – сказал я.

– Но где он? – в отчаянии воскликнула она. – Почему он не напишет мне? Как он может быть таким жестоким?

– Возможно, письмо ждет вас дома в Англии.

– Нет. Я звоню… каждый день.

– Вы жили дружно, счастливы были вдвоем? – спросил я.

– Да, – не колеблясь, ответила она. Но, подумав секунд пять, предложила более правдивую версию:

– Иногда мы ссорились. В тот день, когда он приехал сюда, мы цапались целое утро. И подумать только, из-за такого пустяка. Боб провел ночь вне дома, хотя не должен был… Я плохо себя чувствовала и сказала, что он эгоистичный и невнимательный. А он взорвался и сказал, что я чертовски требовательная… А я сказала, что раз так, то не поеду с ним в Кемптон. Он замолчал и надулся, потому что он должен был работать с фаворитом на важных скачках, и ему нравилось, когда я где-то рядом, особенно потом, после заезда: это помогало ему расслабиться. – Она будто вернулась в прошлое и старалась изменить случившееся. – Ну, и он поехал один. А оттуда, как обычно, в Хитроу, чтобы успеть на самолет в шесть тридцать, который летит в Осло. Только обычно я ездила с ним, чтобы проводить его и отвезти машину домой.

– И встретить его вечером в воскресенье?

– Да. В воскресенье вечером, когда он не прилетел с обычным рейсом, я ужасно забеспокоилась, потому что подумала, что он здесь, в Норвегии, упал и получил травму. Я позвонила Гуннару Холту… Но он сказал, что Боб не падал, что он победил на фаворите и участвовал еще в двух заездах. Гуннар считал, что Боб, как и планировал, успел на самолет. Тогда я снова позвонила в аэропорт. Когда я звонила им раньше, они сообщили, что самолет приземлился вовремя. Я попросила их проверить, и они проверили. Шермана в списке пассажиров не было. – Она замолчала, потом с новым взрывом отчаяния продолжала:

– Неужели он не понял, что я несерьезно грозилась оставить его? Ведь я люблю его. Не мог же он бросить меня, не сказав ни слова?

Похоже, что именно так он и сделал.

– Давно вы женаты?

– Около двух лет.

– Дети?

Она посмотрела на свой коричнево-белый клетчатый живот и показала на него, взмахнув тонкими длинными пальцами:

– Это наш первый.

– Финансы?

– О, с этим все в порядке.

– Что значит в порядке?

– Прошлый сезон для Боба был удачный, мы немного отложили. Конечно, он любит хорошие костюмы и красивую машину… Но ведь это все жокеи любят, правда?

Я кивнул, хотя и больше знал о заработках ее мужа, чем она, потому что заранее проверил их доходы в отделе, который занимался сбором и распределением гонораров жокеев. Боб Шерман зарабатывал прилично, но недостаточно для образа жизни, какой они вели.

– Боб любил сочинять планы, как быстро заработать большие деньги, но мы никогда много не теряли. Я вечно отговаривала его, потому что я совсем не игрок, понимаете?

Я решил сделать паузу после этого откровения, а потом спросил:

– Политика?

– Что вы имеете в виду?

– Интересовался ли он коммунизмом?

– Боже милостивый, нет. – Она вытаращила на меня глаза.

– Был ли он борцом за мир, за экологию, за права сексуальных меньшинств, ну что-то в таком роде? Она даже засмеялась.

– Боб гроша бы ломаного не дал за политику или политиков. Он считал, что все они одинаковые: мыльные пузыри и лицемеры. Почему вы задаете такой необычный вопрос?

– У Норвегии общая граница с Россией, – пожал я плечами.

Ее удивление открыло мне, что она не знает ни географии, ни собственного мужа. Боб не такого сорта человек, чтобы променять хорошие костюмы, красивую машину и увлекательную работу на тусклое существование в тоталитарном государстве.

– Он упоминал о друзьях, с кем познакомился здесь?

– Я встречалась почти с каждым, о ком, насколько помню, Боб говорил. Я все спрашивала и спрашивала у них… у Гуннара Холта и его конюхов, у мистера Кристиансена, у владельцев… Единственный, кого я так и не нашла, это сын одного из владельцев. Мальчик по имени Миккель. Боб упоминал о нем раза два. Он сейчас куда-то уехал, вроде учиться.

– Были ли у Боба перед этим какие-нибудь неприятности?

– Какого рода? – Она выглядела несколько ошарашенной.

– С букмекерами?

Она отвернулась, и я дал ей время решить, как отвечать. Жокеям не разрешалось делать ставки на лошадей, участвующих в скачках. А я все же работал в Жокейском клубе.

– Нет, – нерешительно проговорила она.

– Вам лучше сказать мне, потому что я все равно узнаю, но вы можете ускорить дело.

Теперь она опять повернулась ко мне лицом и взволнованно, будто защищаясь, заговорила:

– Обычно он делал ставки только на ту лошадь, на которой сам выступал. В большинстве стран это считается законным.

– Меня его игра в тотализатор интересует только с одной точки зрения: имеет ли она какую-либо связь с исчезновением Шермана. Угрожал ли ему кто-нибудь?

– Ox! – безнадежно воскликнула она, будто только сейчас поняла, что это и есть причина, по какой Боб украл сравнительно небольшую сумму и сломал себе жизнь. – Он никогда не говорил… Да он никогда бы и не сказал мне. – Она сглотнула. – Полиция спрашивала меня, не шантажировал ли кто-нибудь Боба? И я ответила, что нет, конечно, нет… Но он бы скрыл от меня, чтобы не тревожить… Поэтому как я могу с уверенностью ответить? О господи, хоть бы он написал мне.

Глаза наполнились слезами, капельки скатывались по щекам вниз, она не замечала и не вытирала их, и через несколько секунд слезы высохли. За последние три недели, подумал я, она наплакалась на всю оставшуюся жизнь.

– Вы сделали здесь все, что могли, – сказал я. – А теперь вам лучше вернуться вместе со мной в Англию. Я вылетаю в понедельник во второй половине дня.

– Вы так быстро уезжаете? – В голосе прозвучало удивление и разочарование. – Но вы же не найдете Боба до понедельника.

– Вероятно, не найду. Но у меня во вторник встреча, которую я не могу пропустить. Наверно, будет разумнее, если я вернусь позже. Но вам лучше ждать результата поисков дома.

Она долго молчала и наконец тихим, усталым, безнадежным тоном произнесла:

– Хорошо.

Глава 5

Из-за мании преследования у Арне постоянно возникали ненужные трудности. Он то и дело оглядывался, путал следы, чтобы никто не догадался, куда он идет. Чего он боялся в веселой, румяной от холода толпе, спешившей на Большие национальные скачки, знал, наверно, только его психиатр. Но, как всегда бывает, страдали от этого комплекса его друзья.

К примеру, он не захотел выпить стакан вина в уютном приветливом баре, где в камине горели королевской красоты бревна. Вместо этого в тонких кожаных ботинках и с посиневшими ушами Пер Бьорн Сэндвик, Арне и я маршировали взад-вперед по холоду, причем Арне чуть не вывихнул шею, выглядывая машины с аппаратурой прослушивания. Непонятно только, какую пользу мог кто-нибудь извлечь, подслушав наш разговор. Но Арне, видимо, лучше знал неприятеля. Зато есть надежда, философски подумал я, что в этот раз нас не раздавит катер.

Как и тогда, в фьорде, Арне прекрасно подготовился к прогулке на свежем воздухе: к голубой пуховой куртке он пристегнул теплый капюшон. У Пера Бьорна Сэндвика была фетровая шляпа. У меня – собственная голова. Может быть, со временем я тоже научусь готовиться к прогулкам.

Сэндвик, один из стюардов-распорядителей скачек, теперь сам рассказывал мне то, что я уже читал в его показаниях: каким образом Боб Шерман мог получить доступ к деньгам.

– Деньги приносят в служебную комнату, где их подсчитывают и регистрируют. Эта комната находится в том же здании, что и раздевалка жокеев, понимаете? Боб Шерман зашел в служебную комнату, так? Задал какой-то вопрос. А деньги лежали сложенными прямо у двери. Арне сам видел, как он входил туда. И Шерман, должно быть, сразу придумал план, как их взять.

– Как были деньги упакованы? – спросил я.

– В брезентовые мешки. Тяжелый двойной брезент.

– Какого цвета?

– Коричневого. – Сэндвик удивленно вскинул брови.

– Сваленные прямо на пол?

– В Норвегии очень мало преступников, – усмехнулся он.

– Да, я уже слышал. Сколько было мешков?

– Пять.

– Тяжелых?

– С деньгами, – пожал он плечами.

– Как они были завязаны?

– На кожаных шнурах с висячим замком.

Арне налетел на блондинку, которая шла навстречу. Она что-то сказала, и, судя по выражению его лица, таких слов трудно было ожидать от леди. Но и это не убедило нашего богатыря смотреть вперед. Некий враг притаился сзади и подслушивал. В этом Арне ни минуты не сомневался.

Сэндвик снисходительно улыбнулся. Высокий, любезный, неторопливый человек лет пятидесяти, властность, исходившая от него, не давила, а казалась легкой, как пушинка. Арне предупредил меня, что «этот человек стоит во главе норвежской нефти». Но в Сэндвике не чувствовалось обычного духа большого бизнеса, скорее напротив: ему будто доставляло удовольствие не создавать впечатления мощи и агрессивности. Воображаю, каким искусным оппонентом он бывал на заседаниях своего правления, словно капкан, спрятанный среди маргариток.

– Где хранились бы мешки, если бы Шерман не улучил момент, чтобы забрать их?

– Их бы заперли в сейф в служебной комнате, а в понедельник отвезли бы в банк.

– Под охраной, – вставил свое слово Арне, переводя взгляд с меня на Сэндвика, – ночного сторожа.

Но я знал, что к тому времени, когда сторож принял дежурство, мешки уже исчезли.

– Как случилось, что все служащие одновременно вышли из комнаты, так беспечно оставив деньги? Сэндвик всплеснул руками в толстых перчатках.

– Мы без конца задаем себе этот вопрос. Случайно. Комната оставалась пустой не больше пяти минут, даже, наверно, меньше. Нет никакого разумного объяснения, почему они все одновременно куда-то пошли. Но факт есть факт.

У него был высокий голос с красивым четким произношением. Но его почти совершенный английский звучал не так, как у человека, выросшего в Британии. Я долго размышлял почему и наконец понял: из-за его И, то есть буквы Ай. Англичане произносят И, втянув язык к горлу, норвежцы – прижимая к зубам. Норвежское И придавало акценту Сэндвика легкость и ясность, все, что он говорил, казалось логичным и понятным.

– В тот вечер никто не догадался, что мешки украдены, каждый из служащих считал, что кто-то другой спрятал их в сейф, раз они не стоят на полу. Только на следующий день, когда открыли сейф, чтобы отправить деньги в банк, обнаружили пропажу. И затем от Гуннара Холта мы услышали, что Шерман тоже исчез.

С минуту я подумал.

– По-моему, Гуннар Холт говорил, что Шерман раза два останавливался у вас?

– Да. – Сэндвик на мгновение поджал свой хорошо очерченный рот. – Два раза. Это правильно. Но я рад, что не в тот день, когда он украл деньги.

– Он нравился вам?

– О, да, – подтвердил он. – Я приглашал его не из любезности. Он завоевал для меня несколько побед, и я знаю, как выглядит спальня для конюхов у Гуннара. – Сэндвик чуть усмехнулся. – И дважды он гостил у меня. Но, кроме лошадей, у нас мало общих интересов. И мне казалось, что на самом деле ему у Гуннара удобнее.

– Вы могли предположить, что Шерман способен украсть?

– Мне никогда это не приходило в голову. Но я не очень хорошо его знал.

Арне не мог вынести тесного соседства зрителей на трибунах, поэтому мы смотрели первый заезд недалеко от последнего препятствия, ближе к линии финиша. Скаковая дорожка проходила по небольшой аллее, окруженной холмами, поросшими елью и березой, почти перпендикулярно устремленными к небу. Стройные темно-зеленые ели стояли бесконечными зубчатыми пирамидами, окаймленные сухими желтыми листьями и серебристыми стволами берез. А задником в этих декорациях служили нависавшие над горизонтом низкие облака, будто пушинки, гонимые легким ветром.

Несмотря на холодный серый свет и промозглый сырой воздух, настроение у зрителей было солнечное, средиземноморское. Английский жокей под бурные одобрительные крики толпы выиграл на фаворите первый заезд.

И в этот момент Сэндвик сказал, что пора идти на встречу с председателем комитета, который не мог увидеть нас раньше, потому что принимал за ленчем посла. Мы направились к зданию секретариата скачек, примыкавшему к трибунам, поднялись по лестнице, заполненной зрителями, и попали в большую комнату, где, кроме председателя, нас ждали еще пять-шесть стюардов. Пер Бьорн Сэндвик вошел первым, за ним я и потом Арне, откинувший назад свой капюшон. Председатель продолжал вопросительно смотреть на дверь, ожидая следователя из Британии. Иногда я думаю, помогало ли бы мне в работе, если бы я был толстый, лысый и в очках? Неужели рыхлый пожилой человек вызывает больше доверия и уважения, чем худощавый, шести футов ростом с густыми каштановыми волосами? Я вполне прилично зарабатывал тем или другим способом, но это почему-то упрямо не отражалось на моей внешности.

– Дэйвид Кливленд, – представил меня Сэндвик, и глаза собравшихся выразили привычное разочарование.

– Добрый день, – вежливо проговорил я и протянул председателю руку.

– Э-э-м-м, – он прокашлялся, но быстро справился с удивлением. – Рад познакомиться с вами.

Я говорил обычные любезности о том, как мне приятно увидеть Норвегию, такую живописную страну, а сам думал о том, знают ли они, что Наполеон стал генералом в двадцать четыре года.

Председатель, Ларе Бальтзерсен, оказался похожим на свои письма ко мне в офис: краткий, вежливый, энергичный. Ему хватило примерно десяти секунд, чтобы понять – меня бы не назначили на такой пост, если бы не знали, что я с работой справлюсь. Поэтому я решил, что нет необходимости объяснять ему, что мой босс внезапно умер восемнадцать месяцев назад и поставил стюардов перед выбором, который они собирались сделать несколько позже.

– По телефону вы казались мне старше, – просто заметил Бальтзерсен, и я согласился, сообщив, что так говорят многие.

– Вы можете посмотреть, у нас здесь все, – продолжал он. – Попросите кого-нибудь… Арне будет переводить для тех, кто не говорит по-английски.

– Спасибо.

– Вам что-нибудь нужно еще? Значит, вторая встреча не предполагается, мелькнула мысль, но я сказал:

– Если возможно, я хотел бы встретиться с вами в конце дня, прежде чем уеду.

– Разумеется, безусловно. Мы хотим услышать, что вам удалось найти. Давайте соберемся здесь после последнего заезда.

Стюарды в сомнении покачали головой, и я полагал, что полностью оправдаю их невысокое мнение о своих способностях. Торопясь или заскучав, они потянулись к дверям, и в комнате остались только Арне и председатель.

– Пиво? – предложил Бальтзерсен. Арне сказал да, а я – нет. Несмотря на огромную печь, от которой тянуло жаром, для пива было холодно.

– Далеко ли граница со Швецией? – спросил я.

– По дороге километров восемьдесят, – ответил Бальтзерсен.

– Много формальностей?

– Не для скандинавов на собственных машинах, – покачал он головой. – Там несколько пропускных пунктов. Но ни один из пограничных постов не помнит, чтобы в тот вечер англичанин пересекал границу.

– Да, знаю. И даже как пассажир в норвежской машине. Могли бы его заметить, если бы он скорчился на полу рядом с водителем и накрылся половиком?

Они задумались, потом Бальтзерсен решил, что скорей всего его бы не заметили, и Арне согласился с ним.

– Не вспомните ли вы кого-нибудь, кто бы мог увезти его в своей машине? Из деловых соображений или по дружбе. Из тех, кто близок к скачкам?

– Я не очень хорошо знаю Шермана, – с сожалением сказал Бальтзерсен. Арне немного поморгал и добавил, что это мог бы быть Гуннар Холт или кто-то из его конюхов.

– Холт говорит, что отвез его только на скачки, – заметил я, но подумал, что до звонка Эммы Шерман у него было достаточно времени, чтобы съездить в Швецию и вернуться.

– Гуннар может сказать не правду, если она ему больше подходит, – возразил Арне.

– Боюсь, что Арне прав, – вздохнул Ларе Бальтзерсен, человек с аккуратно причесанными седоватыми волосами, приятным лицом и в лишенном индивидуальности костюме. Я начинал привыкать к норвежской манере поведения, и Бальтзерсен принадлежал к самой распространенной категории норвежцев – рассудительных, иногда слишком серьезных, приветливых, исполнительных, но немного заторможенных. Звезд с неба они явно не хватают, но работа будет точно выполнена. Они участвуют в крысиных гонках, но ходят шагом. Очень цивилизованно.

Естественно, встречались и другие типы.

– Кого я здесь ненавижу, так это пьяниц, – рассказывала Эмма Шерман. Вчера вечером я пригласил ее пообедать в отеле и потом несколько часов слушал подробности ее жизни с Бобом, ее тревоги и впечатления о Норвегии.

– Когда я приехала первый раз, – вспоминала она, – я ходила обедать в зал для постояльцев гостиницы, и всегда эти мужчины подходили и спрашивали, можно ли им присесть за мой стол. Они были очень вежливы, но и очень, очень настойчивы. Они никогда не отступали, пока не добьются своего. Метрдотелю обычно приходилось просто гнать их от меня. Он мне объяснил, что все они были пьяные. Но они совсем не выглядели пьяными. Не шатались и ничего такого.

– Учитывая здешнюю цену на спиртное, – засмеялся я, – трудно предположить, что они могут напиться до потери координации.

– Конечно, – согласилась она, – но, во всяком случае, я перестала ходить обедать. Мне нужно как можно дольше продержаться на тех деньгах, что у меня отложены, и я терпеть не могу есть одна.

Арне хлопнул меня по плечу.

– Куда ты хочешь пойти сейчас? Арне принадлежал к третьей группе: люди с заскоками. Их тут встречаешь на каждом шагу.

– Наверно, в весовую.

Они оба согласно кивнули. Арне накинул на голову капюшон, и мы направились вниз, к выходу на ипподромное поле. Зрителей еще прибавилось, и Арне считал, что их «очень много», но все равно не создавалось впечатления битком набитых трибун. На мой взгляд, одно из величайших преимуществ жизни в Норвегии – малонаселенность. Ни разу в их медлительной столице я не видел очереди, ни толпы, ни машин, никто не толкался, не рвался вперед, чтобы получить первым. Они знали, что пространства хватит на всех, так зачем утруждать себя?

Билеты в воротах, ведущих в различные секции ипподрома, разглядывали крепкие парни лет двадцати, в большинстве блондины, все с повязками на рукавах курток. Несомненно, они знали Арне, но, хотя я шел с ним, все равно тщательно проверяли мой пропуск. Их серьезные лица освещались чуть заметной улыбкой, когда они возвращали пропуск и разрешали пройти. Ларе Бальтзерсен выдал мне картонную карточку, испещренную печатями: вход в паддок, вход в весовую, вход на трибуны, и еще с двумя или тремя «вход в…», похоже, что если бы я потерял пропуск, то так и остался бы за воротами.

Весовая – здание с темными деревянными стенами, белыми наличниками, красной черепичной крышей – располагалась на дальней стороне парадного круга, на который уже вышли жокеи для второго заезда. Все выглядело аккуратным, организованным, приличным. И хотя глаза у меня были натренированы замечать беспорядок в густом тумане на расстоянии пятиста шагов, тут я ничего не обнаружил. Добродушный характер наложил отпечаток даже на скачки.

Некоторые конюхи, одетые в цвета владельцев, такие же, как и у жокеев, выводили лошадей. Хороший и полезный способ сразу же демонстрировать, кому принадлежит лошадь, но раньше я этого нигде не видел, о чем и сообщил Арне.

– Ja, – подтвердил он. – Многие владельцы теперь одевают конюхов в свои цвета. Это помогает зрителям запоминать, кому принадлежит лошадь.

Здание весовой походило на букву П, на вершине этого П была зеленая зона с декоративными кустами, образующими причудливый орнамент. Путь из весовой в паддок пролегал по относительно узким тропинкам, огибающим кустарник. Этот зеленый уголок после вида скучных бетонных трибун радовал глаз, но зато отнимал лишнее время на дорогу.

В весовой Арне вдруг забыл о подслушивающей аппаратуре и, ни разу не оглянувшись, быстро представил меня официальным лицам вроде секретаря скачек и двух клерков. Я пожал всем руки и немного поболтал, но не заметил, чтобы кто-нибудь испытывал беспокойство в моем присутствии, хотя все они знали, что я разыскиваю Боба Шермана.