Текст книги "Миллионы Стрэттон-парка"

– Отслаивается, – кивнул я. – Это может быть опасно.

– И, – продолжил Роджер, – если вы посмотрите на общий план водоснабжения, впускные и выпускные трубы, канализационную систему, все выглядит очень разумно, но трубы проложены совсем не там, где положено. Однажды случилось, что без всякой видимой причины в одной части сооружения стали засоряться женские туалеты и заливало пол, но трубы были в полном порядке, совершенно чистые, а потом мы обнаружили, что проверяем совсем не те трубы, что те, которые идут от уборных, проложены совсем в другую сторону и чуть не намертво забиты.

Знакомая картина. У строителей собственные мозги и свои соображения, и они части плюют на самые лучшие указания архитекторов, либо потому, что считают, им виднее, либо потому, что выгоднее пренебречь качеством.

Мы развернули еще с десяток рулонов, пытаясь удержать их в распрямленном состоянии с помощью стаканчиков для карандашей, но бесполезно. Однако я все-таки составил себе представление о том, что должно было быть построено, где располагаются точки напряжения, слабые места, чтобы проверить их. Мне доводилось изучать старинные, куда менее надежные планы, а эти трибуны ни в коей мере не были развалинами – они выстояли штормы и непогоды более полувека.

В своей основе передняя часть трибун, смотровая площадка для зрителей были сделаны из бетона, точнее, из армированного бетона на стальных балках, которые одновременно поддерживали кровлю. Несущими опорами были массивные кирпичные колонны, на которых покоились бетонные и стальные перекрытия, с расположенными на них барами, кафетериями, отдельными помещениями для владельцев и распорядителей. В центре здания находилась лестница, по которой можно было подняться с первого на пятый этаж и вообще перейти с одного этажа на другой. Конструкция простая и эффективная даже теперь, когда она устарела.

Внезапно распахнулась дверь, и в контору влетел Нил.

– Папа, – возбужденно проговорил он. – Папа…

– Я занят, Нил.

– Но это срочно. Очень, очень срочно.

Я выпустил из рук пачку чертежей, и она свернулась в рулон.

– Как срочно? – спросил я, пытаясь снова развернуть их.

– Я нашел белые провода, папа, они торчат в нескольких стенах.

– Что за провода?

– Знаешь, когда взрывали трубу?

Я тут же забыл про планы и чертежи, все мое внимание занимал теперь мой наблюдательный сынишка. У меня тревожно заколотилось сердце. Я помнил, как взрывали трубу.

– Где эти провода? – спросил я, стараясь не выдавать волнения.

Нил сказал:

– Около того бара, где пахнет от пола.

– О чем таком он говорит? – вмешался Роджер.

– Где твои братья? – бросил я.

– На трибунах. Прячутся. Не знаю где. – Нил смотрел на меня широко открытыми глазами. – Папа, сделай так, чтобы они не взорвались.

– Нет, – я повернулся к Роджеру. – Вы можете включить местное радиооповещение, чтобы было слышно на всех трибунах?

– А в чем дело, что случилось?..

– Вы можете! – на миг я не смог совладать с охватившей меня паникой, но тут же взял себя в руки.

– Но…

– Ради Бога, – я почти кричал на него, совершенно несправедливо. – Нил говорит, что видел детонационный шнур и взрывные заряды на трибунах.

У Роджера вытянулось лицо.

– Вы это серьезно?

– Такие же, как тогда, когда взрывали фабричную трубу? – спросил я Нила, чтобы еще раз проверить.

– Да, папа. Совершенно такие же! Ну, пошли же.

– Местное радио, – с убийственной требовательностью в голосе сказал я Роджеру. – Я должен убрать ребят оттуда, и немедленно.

Он ошарашенно посмотрел на меня, но наконец пришел в движение, выбежал из кабинета и почти бегом кинулся через парадное кольцо в сторону весовых, на ходу перебирая ключи. Мы остановились около двери конторы Оливера Уэллса.

– Мы только вчера проверяли местную систему радиооповещения, – проговорил Роджер с легкой запинкой. – Вы уверены? Ребенок такой маленький. Уверен, он ошибся.

– Давайте не будем рисковать, – почти крикнул я, мне очень хотелось схватить и потрясти его.

В конце концов он все-таки отпер дверь и, подойдя к стене с висевшим на ней ящиком, открыл его, я увидел ряды выключателей.

– Вот этот, – сказал он, сбросив переключатель. – Можете говорить прямо отсюда. Дайте-ка я подключу микрофон.

Он принес старомодный микрофон, вынув его из письменного стола, вставил вилку в штепсель и подал микрофон мне

– Говорите.

Я собрался с духом и постарался говорить достаточно внушительно, но не слишком взволнованно и, не дай Бог, испуганно, хотя я был по-настоящему перепуган.

– Говорит папа, – произнес я как только мог медленнее, чтобы они могли отчетливо разобрать мои слова. – Кристофер, Тоби, Эдуард, Элан, на трибунах оставаться нельзя. Где бы вы ни прятались, уходите с трибун и идите к тому входу, через который мы проходили в субботу. Выход – место сбора. Это совсем рядом с финишем. Идите немедленно. С этого момента игра в Бастилию прекращается. На трибунах оставаться не безопасно. Они могут в любой момент взлететь на воздух.

Я ненадолго отключился и сказал Нилу:

– Ты помнишь, как идти к выходу?

Он кивнул и объяснил – и правильно, как найти эти ворота.

– В таком случае, отправляйся туда и ты, чтобы остальные видели тебя. И расскажи им, что ты видел.

– Хорошо, папа.

Я обратился к Роджеру:

– У вас есть ключи от ворот?

– Да, но…

– Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы они вышли через них и прошли к самому финишу. Хотя это тоже недостаточно далеко.

– Вы наверняка преувеличиваете, – стал возражать Роджер.

– Молю Бога, чтобы так оно и было.

Нил не терял времени и побежал. Я смотрел ему вслед.

– Мы ездили смотреть, как подрывают старую заводскую трубу, – сказал я Роджеру. – Мальчишки были в восторге. Они видели, как закладывают заряды. Было это всего три месяца назад. – Я снова заговорил в микрофон: – Ребята, идите к выходу. Это очень, очень серьезно. Оставаться на трибунах опасно. Они могут взорваться. Бегите, я вам говорю, бегите. – Я повернулся к Роджеру. – Можете отпереть им ворота?

Он сказал:

– А вы сами?

– Наверное, нужно было бы посмотреть на те провода, как вы думаете?

– Но…

– Послушайте. Я должен убедиться, что Нил не ошибся, ведь так? И мы не знаем, когда они установлены, эти заряды, верно? Может быть, пять минут назад, может быть, пять часов назад, может быть, когда стемнело. Мы не можем рисковать из-за ребят. Нужно немедленно удалить их оттуда.

Роджер проглотил слюну и больше не возражал. Вместе мы помчались к передней части трибуны, мне необходимо было убедиться, что все пятеро в безопасности.

Маленькая группка у ворот выросла до четырех человек, когда туда примчался Нил. До четырех, не до пяти.

Четверо. Нет Тоби.

Я бросился обратно в контору Оливера и схватил микрофон.

– Тоби, это не игра. Тоби, уходи с трибун. На трибунах опасно. Тоби, ради Христа, сделай то, что я тебе говорю. Это не игра.

Я слышал, как мой голос разносился по ипподрому и по всему зданию, долетая до самых конюшен. Я снова повторил отчаянный призыв и побежал на трибуны, чтобы быть уверенным, что Тоби слышал и сделал так, как я велел.

Четыре мальчика. Четыре мальчика и Роджер двигались через поле к финишной линии. Шли, не бежали, а шли. Если Тоби наблюдал за ними, он мог решить, что спешить нет никакой надобности.

«Ну, давай, давай, шельмец ты этакий, – повторял я про себя. – Хоть раз в жизни сделай так, как тебе сказано».

Я снова побежал к микрофону и громко и отчетливо произнес:

– В трибунах заложены взрывные заряды. Тоби, ты слушаешь? Помнишь трубу? Трибуны тоже могут взлететь на воздух. Тоби, вылезай оттуда как можно скорее, беги со всех ног, беги сколько есть сил к остальным.

Я еще раз вернулся на трибуны, и снова Тоби не было ни видно и ни слышно.

Я не был специалистом-подрывником. Если мне нужно было снести здание до основания, я Делал это по кирпичику, сберегая все, что еще могло пригодиться. Мне было бы легче дышать в тот момент, если бы я знал побольше. Но первым делом, конечно, нужно было посмотреть, что такое видел Нил, а для этого мне нужно было войти внутрь трибун и подняться по лестнице, рядом с которой находился бар с вонючим полом, тот самый бар для членов клуба, который обычно бывает набит до отказа.

Лестница была та же. Я тогда обратил внимание, что на одной из лестничных площадок были двойные двери в устланные коврами и ухоженные личные апартаменты Стрэттонов. Согласно чертежам и тому, что я сам успел заметить, эта лестница была главной центральной вертикальной артерией, по которой были проложены основные коммуникации, питавшие все этажи, становым хребтом главного сооружения.

На верхней площадке лестницы была дверь в помещение со стеклянными стенами, вроде диспетчерской башни на аэродроме, где восседали стюарды – распорядители скачек, наблюдавшие в огромные бинокли за ходом бегов. А еще выше, увенчивая ложу распорядителей, располагалось современное помещение, оборудованное для телепередач и журналистов. На других уровнях лестница имела выход – внутрь, в помещения для членов клуба, где они могли пообедать и выпить чашку кофе или чая, и на улицу – на открытые платформы, подвластные всем природным стихиям, откуда можно было наблюдать за скачками только стоя. По коридору первого этажа можно было пройти в отдельные ложи, где небольшие строгие белые деревянные стульчики давали отдых богатым и пожившим на свете ногам.

Я поднялся по лестнице со стороны скакового круга и взбежал на этаж, где находился бар с вонючим полом. Дверь бара была заперта, но по выкрашенной в белый цвет стене бара, выходившей на лестничную площадку, протянулся на высоте приблизительно восемнадцати дюймов над полом безобидно выглядевший толстый белый шнур, очень похожий на бельевую веревку.

На равных расстояниях шнур уходил в стену и снова выходил наружу, пока не доходил до высверленного в стене отверстия и не исчезал внутри бара окончательно.

Нил не ошибся. Белая бельевая веревка была сама по себе взрывчаткой, называвшейся «деткордом», а точнее детонирующим шнуром, по которому взрыв распространяется со скоростью 18 км в секунду и разносит в куски все, с чем вступает в контакт. Всюду, где шнур уходил в стену или выходил наружу, были прилеплены комочки пластиковой взрывчатки. Они были вмяты в отверстия: все взрывчатые вещества наносят больше ущерба, если их уплотнить.

Деткорд совсем не то же самое, что старые запалы, медленно, с треском и дымом подводящие огонь к бомбе, на которой, как в старых комиксах и ставших древностью вестернах, было написано «бомба». Деткорд был взрывом; и казалось, что он висел на стене не только возле бара, вдоль стен этажа, на котором я стоял, но и на этажах подо мной и надо мной.

Я закричал: «Тоби!» – громко, сколько позволяли мне голосовые связки и воздух, наполнявший мои легкие. Я крикнул «Тоби!», подняв голову, чтобы было слышно наверху, и наклонившись к ступеням, ведущим вниз, чтобы было слышно на нижних этажах, но ответом мне было полное молчание.

– Тоби, если ты здесь, то здесь все набито взрывчаткой, – кричал я, поворачиваясь в разные стороны.

Ничего.

«Он может быть где-нибудь еще, – подумал я. – Но где? Где! Деткорд может быть развешан по всему зданию, по всему клубу, в зале, где делаются ставки и где по субботам букмекеры дерут глотки, расхваливая скакунов, по стенам самых дешевых из трех секций трибун, где было больше баров, чем платформ со ступенями для зрителей».

– Тоби! – надрывался я и слышал только молчание.

Нечего было и надеяться, будто я сумею помешать осуществлению тщательно продуманной диверсии. У меня не было нужных знаний, и я не представлял, с чего начать. К тому же самым главным для меня было спасти сына, и, так и не получив ответа, я решил выбраться на воздух и продолжить поиск с внешней стороны здания.

Я уже повернулся бежать, когда услышал какой-то шорох, как мне показалось, он шел откуда-то сверху, с лестницы над моей головой.

Я буквально взлетел по ступеням до площадки перед стрэттоновскими апартаментами, потом дальше, до вышки стюардов-распорядителей, и еще раз крикнул. Я подергал дверь комнаты распорядителей, но, как и остальные двери, она была заперта. Тоби не могло быть в ней, но я все равно закричал:

– Тоби, если ты здесь, прошу тебя, пожалуйста, выходи. Это здание может в любую минуту взорваться. Ну пожалуйста, Тоби, прошу тебя.

Ничего. Только молчание. Я собрался уходить, чтобы начать поиски в каком-нибудь другом месте.

Неуверенный голосок окликнул меня:

– Папа?

Я повернулся на сто восемьдесят градусов. Он вылезал из своего непревзойденного убежища, небольшого плоского ящика для зонтов, стоящего рядом с торчавшими из стены вешалками для шляп и пальто распорядителей, и никак не мог оттуда выбраться.

– Слава Богу, – выдохнул я. – Пошли быстрее.

– Я был бежавшим заключенным, – сказал он, сумев наконец выползти из ящика и вставая на ноги. – Если бы меня нашли, то отправили бы назад в Бастилию.

Я почти не слушал его. Я испытывал только величайшее облегчение и чувство нависшей опасности.

– А это и в самом деле взорвется? Да, папа?

– Бежим отсюда поскорее.

Я взял его за руку и потянул за собой к лестнице, и тут где-то под нами что-то грохнуло, нас ослепила яркая вспышка огня, оглушил страшный треск, и все вокруг закачалось, как, наверное, бывает при землетрясении.

ГЛАВА 6

В тот быстротечный промежуток времени, оставшийся у меня для того, чтобы подумать, все мои знания, все инстинкты криком кричали, что там, на лестнице, увитой взрывчаткой, нас ждет смерть.

Обхватив Тоби руками, я круто повернулся на вздымающемся полу и, собрав все свои силы, бросился назад к тайнику Тоби, тому ящику для зонтов, который стоял у дверей комнаты распорядителей.

Здание ипподрома Стрэттон-Парк провалилось внутрь по центру, как бы сложившись пополам. Лестница затрещала и развалилась, рухнув вниз, стены упали в образовавшийся колодец, и оставшиеся без них комнаты зазияли пустыми пещерами.

Дверь в комнату распорядителей разлетелась вдребезги, стеклянные стены раскололись на тысячи разлетевшихся во все стороны острых, как пики, осколков. От стоявшего вокруг грохота ничего не было слышно, он совершенно оглушал. Трибуны заскрежетали, разрываемые на части, дерево, кирпичи, бетон, сталь врезались друг в друга, терлись, дробились, осыпались. Я упал вперед, сумел встать на четвереньки и старался не потерять точки опоры, чтобы не сползти назад к развалившейся лестничной клетке – Тоби находился подо мной. И в это время полетело вниз помещение для прессы и телевидения, проламывая балки и штукатурку потолка комнаты стюардов – распорядителей скачек. Мне в спину и ноги под самыми невероятными углами вонзились разящие щепки. У меня перехватило дыхание. Острая боль приковала меня к полу. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Из провала, бывшего всего несколько секунд назад лестничной клеткой, черными клубами повалил дым, он набивался в легкие, душил, вызывал раздирающий кашель, и кашлять было нельзя.

Безумный грохот постепенно утих. Откуда-то снизу доносилось неясное поскрипывание, время от времени что-то с шумом отламывалось. Повсюду стоял дым, висела серая пыль. Я чувствовал одну только боль.

– Папа, – произнес голос Тоби, – ты раздавишь меня. – Его тоже донимал кашель. – Я не могу дышать, папа.

Помутневшими глазами я посмотрел на него. Его макушка с копной каштановых волос доходила мне до подбородка. Совсем не к месту, но что поделаешь с мыслями, которые вдруг приходят тебе в голову, я подумал о его матери, которая частенько жаловалась: «Ли, ты раздавишь меня», – и я переносил тяжесть тела на локти, стараясь не давить на нее, заглядывал ей в глаза, в ее сверкающие, смеющиеся глаза и целовал ее, а она говорила, что я слишком большой и что в один прекрасный день под моей тяжестью у нее сплющатся легкие и сломаются ребра, а сама она задохнется от любви.

Задохнется от любви, сломаются ребра, сплющатся легкие… Боже милосердный.

С большим трудом я поднял локти в знакомое положение и заговорил с двенадцатилетним сыном Аманды:

– Выползай оттуда, – я закашлялся. – Вылезай сюда, головой вперед.

– Папа… ты такой тяжелый.

– Давай, давай, – сказал я, – не можешь же ты пролежать так весь день. – Я имел в виду, что не знал, насколько у меня хватит сил продержаться в таком положении.

Я чувствовал себя Атлантом, только мир лежал не на моих плечах, а под ними.

Совершенно неуместно вокруг нас заиграли солнечные зайчики, в вышине засинело небо, которое виднелось сквозь дыру в крыше. Черный дым уходил через эту дыру и медленно рассеивался.

Тоби, извиваясь, понемногу продвигался вперед, и вот его лицо поравнялось с моим. У него были напуганные глаза, и, что совсем ему было не свойственно, он плакал.

Я поцеловал его в щеку, чего он обыкновенно не переносил. На этот раз он, казалось, не заметил этого и не стер поцелуй.

– Ничего, ничего, – сказал я. – Все кончилось. Оба мы целы. Единственно, что нам нужно, так это выбраться отсюда. Продолжай выползать. У тебя неплохо получается.

Он с трудом продвигался вперед, толкая перед собой кучку битого кирпича. Иногда он всхлипывал, но ни разу не пожаловался. Выбравшись из-под меня, он встал на коленки у моего плеча справа, задыхаясь и покашливая.

– Молодец, – похвалил я его. Я прижался грудью к полу, давая себе отдохнуть. Облегчения большого я не почувствовал, разве немного передохнули локти.

– Папа, у тебя идет кровь.

– Ничего.

Он еще несколько раз всхлипнул.

– Не плачь, – проговорил я.

– Тот человек, – произнес он, – лошадь выбила ему глаза.

Я потянулся рукой, чтобы дотронуться до него.

– Возьми меня за руку, – сказал я. Его пальчики скользнули в мою ладонь. – Послушай, – сказал я и немножко сжал его ладошку, – в жизни бывают жуткие вещи. Ты никогда в жизни не забудешь лицо этого человека. И еще ты будешь помнить, как мы были с тобой здесь, а вокруг нас – взорванные трибуны. В памяти людей хранятся такие страшные вещи, очень страшные. Если тебе захочется поговорить об этом человеке, я всегда тебя выслушаю.

Он с силой сжал мою руку и отпустил ее.

– Мы же не можем сидеть здесь вечно, – сказал он.

Несмотря на наше весьма печальное состояние, я не мог не улыбнуться.

– Очень вероятно, – заметил я, – что твои братья с полковником Гарднером обратят внимание, что с трибунами не все в порядке. Сюда придут.

– Я мог бы пойти и помахать им из разбитых окон, сказать им, где мы…

– Стой там, где ты стоишь, – резко приказал я ему. – Пол может мгновенно провалиться.

– Только не этот, папочка, – он с ужасом посмотрел вокруг. – Только не тот, где мы с тобой, правда, папочка?

– Ничего, все обойдется, – бодро произнес я, надеясь, что это так и есть. Однако пол на нашей лестничной площадке накренился в ту сторону, где раньше была лестница, и я бы не решился попрыгать на нем.

На спину мне и на ноги продолжали давить обломки потолка, крыши, остатки помещения для прессы, пригвоздив меня к полу так, что я не мог пошевелиться. Но пальцами ног в ботинках шевелить я мог и, безусловно, не утратил способности ощущать, чувствительность сохранилась. Было похоже, что, если только здание не сядет под воздействием накопившегося внутреннего давления, я выпутаюсь из этой передряги с ясной головой, неповрежденным позвоночником, здоровыми руками и ногами и с живым, без единой царапины сыном. Не так уж плохо, если взять в расчет, что, как я надеялся, спасатели поспешат.

– Папа?

– Мм?

– Не закрывай глаза.

Я открыл глаза и постарался не закрывать.

– Когда к нам придут? – спросил он.

– Скоро.

– Я не виноват, что взорвались трибуны.

– Конечно, не виноват.

Помолчав, он произнес:

– Я думал, ты шутишь.

– Ага.

– Ведь я не виноват, что тебя ранило, правда?

– Нет, ты не виноват.

Я видел, что не убедил его. Я сказал:

– Если бы ты не прятался здесь, наверху, я бы мог оказаться где-нибудь этажом ниже, когда произошел взрыв, и, наверное, сейчас меня не было бы в живых.

– Это точно?

– Да.

Вокруг было очень тихо. Почти так, как если бы ничего не случилось. Если же я попробовал бы двинуться, тогда другое дело..

– Откуда ты узнал, что трибуны взорвутся? – спросил Тоби.

Я рассказал ему, как Нил увидел шнур.

– Благодаря ему, – сказал я, – все вы пятеро живы.

– Я не видел никакого шнура.

– Ну конечно, нет, но ведь ты знаешь Нила.

– Он все видит.

– Вот именно.

В отдалении наконец-то и, как нам показалось, после того, как прошла целая вечность, послышался звук сирен. Сначала донесся звук одной сирены, потом завыл целый оркестр.

Тоби хотел двинуться опять, но я велел ему не шевелиться, и через некоторое время.мы услышали голоса – и со стороны скаковой дорожки, извне, и снизу. Меня звали по имени.

– Скажи им, что мы здесь, – попросил я Тоби, и он изо всех сил крикнул:

– Мы здесь. Мы здесь, наверху.

После короткой паузы кто-то выкрикнул:

– Где?

– Скажи им, рядом с ложей распорядителей. Тоби прокричал эту информацию и получил в ответ еще один вопрос:

– Отец с тобой?

– Да.

– Он может говорить?

– Да. – Тоби посмотрел на меня и уже по собственной инициативе сообщил: – Он не может шевелиться. На него упала крыша.

– Оставайся там.

– О'кей? – сказал я Тоби. – Я же говорил, что к нам придут.

Мы слушали стуки и лязганье металла, деловитые переговоры, но все это происходило где-то далеко и за пределами здания. Тоби всего трясло, не от холода, потому что нас все еще согревало солнце, а от все сильнее сказывавшегося шока.

– Уже скоро, – сказал я.

– А что они делают?

– Скорее всего строят какие-нибудь леса.

К нам добрались со стороны скаковой дорожки, где, как выяснилось, армированный бетон платформ для зрителей опирался на стальные балки и выдержал встряску почти без ущерба. Со стороны разбитых окон комнаты стюардов неожиданно появился пожарный в большой крепкой каске и ярко-желтой куртке.

– Есть кто живой? – весело окликнул он нас.

– Да, – радостно вскочил Тоби, но я резко оборвал его, велев сидеть смирно.

– Но, папа…

– Сиди смирно.

– Оставайся на месте, юноша. Не успеешь оглянуться, мы тебя вытащим, – сказал ему пожарный, исчезнув так же быстро, как появился. Он вернулся с помощником и притащил мостик, по которому Тоби без труда перебрался к окну, и действительно, не успели мы оглянуться, как пожарный подхватил мальчика и вытащил его через окно, подальше от опасности. Как только Тоби не стало рядом, я почувствовал необыкновенную слабость. От облегчения меня проняла дрожь. Казалось, куда-то испарились все мои силы.

Через несколько секунд в окно влез помощник первого пожарного, прошел по мостку ко мне и остановился на самом его конце, в нескольких футах от меня.

– Ли Моррис? – спросил он.

«Доктор Ливингстон», – решил я.

– Да, – подтвердил я.

– Потерпите, еще недолго.

Так оно и было, до нас добрались спасатели со специальным снаряжением, домкратами, рычагами, канатами, режущим инструментом и мини-краном, и свое дело они знали, но место, где я лежал, оказалось в очень неустойчивом состоянии, и в какой-то момент обрушилась еще одна часть комнаты прессы, пробившая потолок и пронесшаяся в нескольких миллиметрах от моих ног, скользнула по полу, на котором я лежал, и унеслась в пятиэтажную дыру, в которой прежде была лестница. Слышно было, как она ударялась об искореженные стены, пока не грохнулась о землю и с глухим стуком рассыпалась на куски.

Пожарные старались вовсю, устанавливали домкраты где только можно, от пола до потолка.

Работали трое, они перемещались с величайшей осторожностью, избегая делать лишние движения, продумывая каждый свой шаг. Один из них, как медленно дошло до меня, по-видимому, снимал видеокамерой, подумать только! Стрекотание приближалось и удалялось. Я повернул голову и увидел направленные мне прямо в лицо линзы, мне это показалось очень неприятным, но я ничего не мог с этим поделать. Пришел еще один человек, и тоже в желтом, тоже с канатом, привязанным к поясу, и тоже с камерой. Не слишком ли много, подумалось мне. Он попросил первых трех доложить о ходе работ, и на его желтой груди я прочитал «полиция», выведенное жирными черными буквами.

Здание заскрипело.

Спасатели замерли на своих местах и стали ждать. Скрип не повторился, и они снова зашевелились, делая удивительно размеренные движения, ругаясь, работая увлеченно и смело, прозаично рискуя собой.

Я блаженно лежал на животе и думал, что, если и приходит конец моей жизни, я могу сказать, что прожил ее неплохо. Но, по всей видимости, пожарные не намеревались допустить, чтобы наступил мой конец. Они принесли с собой специальные ремни, которые протянули под моей грудью, закрепив их на руках и на плечах с таким расчетом, чтобы я не соскользнул в зияющую брешь а потом миллиметр за миллиметром отвалили здоровенные глыбы кирпича и штукатурки, немного освободив меня от мешавших двигаться обломков, затем отодвинули расколовшиеся балки. Наконец, потянув за ремни, им удалось протащить меня фута на два по накренившемуся полу к порогу комнаты стюардов. По их словам, пол там был надежнее.

От меня им было очень мало толку, помочь им я ничем не мог. Я так долго пролежал зажатым со всех сторон, что мускулы почти не слушались. Ноги закололо так, будто с них сняли жгут, но это была ерунда. Хуже были порезы от вонзившихся в тело щепок.

В оконном проеме показался человек в зеленом флюоресцирующем костюме, он вступил на спасательный мостик и, показывая рукой на черные буквы на куртке, сказал, что он врач.

Доктор Ливингстон? Нет, доктор Джонс. А, хорошо.

Он склонился к моей голове, которую я попытался приподнять.

– Можете сжать мне руку? – спросил он.

Я пожал ему руку и поспешил любезно сообщить, что я не очень пострадал.

– Прекрасно.

Он ушел.

Только много позже, просматривая одну из видеозаписей, я понял, что он не очень мне поверил, так как за исключением воротничка и коротких рукавов рубашка на мне была багровая от запекшейся крови и вся в клочьях, как и кожа под ней. Во всяком случае, когда он вернулся, то явно не рассчитывал, что я уйду с ним на своих ногах, и притащил с собой нечто такое, что напоминало мне санки, только не плоские, как обыкновенные носилки, с которых легко скатиться, а с поднятыми бортиками, чтобы легче было тащить.

Так или иначе, с грехом пополам я заполз лицом вниз на носилки, при этом один пожарный отжимал последнее бревно с моих ног, двое пожарных тянули меня за ремни, а я сам подталкивал себя, опираясь на ладони. Когда мой центр тяжести более или менее переместился на спасательный мостик и верхняя часть тела получила надежную опору, зловещее поскрипывание возобновилось, но на этот раз гораздо серьезнее, все сооружение задрожало.

Стоявший у меня в ногах пожарный выдохнул: «Боже!» – и вспрыгнул на мостик, стремительно протиснувшись мимо меня. Словно заранее подготовившись, он вместе с другими, позабыв об осмотрительных движениях, ухватился за бортик моих носилок-салазок и резко выдернул меня, как тяжелую висюльку, по направлению к окну.

Все здание содрогнулось, стены забило мелкой дрожью. Остатки комнаты прессы – намного больше ее половины – запрокинулись, вздыбившись высоко над крышей, и сорвались вниз, сминая на своем пути сохранившиеся части потолка как раз над тем местом, где я только что лежал, под их тяжестью вся зависавшая над колодцем лестничная площадка вывернулась со своего места в стенах и с ревом и диким скрежетом нырнула в пропасть. В воздухе замелькали песок, пыль, целые кирпичи, куски штукатурки, осколки стекла. Как будто в трансе, я оглянулся через плечо и увидел, как тайное убежище Тоби, ящик для зонтов, перевернулся вверх основанием и в мгновение ока исчез из виду.

Полкомнаты распорядителей опустился, и теперь спасательный мостик торчал из окна, опираясь только на подоконник. Мои ноги ниже колен болтались над пустотой.

Невероятно, но факт, полицейский, находившийся теперь по другую сторону окна, продолжал снимать.

Я вцепился в боковины носилок, инстинктивно сжимая их от обыкновенного животного страха перед падением. Пожарные закрепили ремни у меня на плечах, подняли носилки и одним рывком очутились на солнце, где нас ждало спасение; мы представляли собой горстку людей, невероятно грязных, оглушенных, надрывно кашлявших от пыли, но живых.

Но и теперь все было далеко не просто. Бетонные платформы для зрителей были только на четырех этажах, на целый этаж не доставая до комнаты стюардов, и для того, чтобы поднять снаряжение на последние девять-десять футов, потребовалось хитроумно свинтить множество стоек и распорок. Внизу, у ограждения вдоль скаковых дорожек, где в дни бегов толпа приветствует победителей, асфальт и газоны были уставлены автомобилями – пожарными, полицейскими машинами, каретами «скорой помощи» и, что было хуже всего, автобусами телевидения.

Я сказал, что было бы много проще, если бы я просто встал и сам сошел вниз, но на меня никто не обращал внимания. Откуда-то вынырнул врач и заговорил о внутренних повреждениях, о том, что не позволит мне сделать самому же себе хуже, и получилось, что я, помимо своей воли, оказался забинтованным в двух или трех местах, накрыт одеялом, привязан к носилкам широкими лямками, после чего меня медленно, как драгоценную ношу, ступенька за ступенькой опустили на землю, а потом оттащили туда, где ждали спасательные машины.

Там, где носилки поставили на землю, стояли, выстроившись в ряд пятеро мальчиков, до смерти перепуганных и натянутых как струна.

Я сказал:

– Со мной все в порядке, ребята, – но они, по-видимому, не поверили.

Я обратился к врачу:

– Это мои дети. Скажите им, что со мной все о'кей.

Он посмотрел на меня, потом на их юные, насмерть перепуганные личики.

– Ваш отец, – проговорил он с доброй долей здравого смысла, – большой и сильный человек, и с ним ничего особенного. У него несколько ушибов, синяков, порезов, мы заклеим их пластырями. Вам не о чем беспокоиться.

Они разобрали слово «врач» у него на яркой зеленой куртке и решили пока поверить ему на слово.

– Мы отвезем его в больницу, – сказал человек в зеленом, показывая на стоявшую тут же «скорую помощь», – но он скоро вернется к вам.

Рядом с ребятами вырос Роджер и сказал, что они с женой присмотрят за ними.

– Не беспокойтесь, – успокоил он меня. Санитары стали засовывать меня ногами вперед в «скорую помощь». Я сказал Кристоферу:

– Хотите, чтобы мама приехала и забрала вас домой?

Он покачал головой:

– Мы хотим остаться в автобусе.

Остальные молча закивали.

– Я ей позвоню, – сказал я.

Тоби очень настойчиво попросил:

– Нет, папа. Мы хотим остаться в автобусе. – Я заметил, что он все еще был очень сильно возбужден. Правильным будет все, что поможет ему успокоиться.

– Тогда играйте в необитаемый остров, – сказал я.

Они все закивали, явно обрадованный Тоби тоже.

Доктор, писавший записку, чтобы передать ее с санитарами в больницу, спросил: