Текст книги "Осужденные души"

Лицо ее болезненно сморщилось, но в словах Луиса ей почудился намек, который внушил ей новую мысль. Она не потеряла самообладания и не раскричалась, как перед этим, но задумалась, потом бросила на него косой взгляд.

– Почему бы нет? – процедила она тихонько. – Разве ты не пошел бы на это?

Луис посмотрел на нее, пораженный внезапной уступчивостью в ее голосе. Она улыбалась горько, но лицо ее странно оживилось. Может, она снова думает о морфии? О, она располагает еще кое-чем, она может предложить свое тело – тренированное, гибкое тело Дианы, которое мужчины когда-то, наверное, боготворили и которое сейчас пожелал некий мерзавец.

– Да, почему бы нет? – подтвердил Луис.

Взгляды их встретились, взгляды, закрепившие молчаливое согласие, если злобную радость, с какой Луис готовился нанести ей последний удар, можно было назвать согласием.

– А после ты дашь мне морфий? – спросила она.

Еще раз она выказывала свой бешеный нрав: вопрос был задан не из недоверия – она еще раз хотела подчеркнуть свое презрение к Луису, свою неуязвимость даже в грязи падения. И она продолжала с оскорбительным равнодушием, точно все, что произойдет, ничуть ее не трогало:

– Ты – законченный мерзавец!.. Теперь мне понятно, почему ты запросил такую фантастическую сумму. Ты умеешь пользоваться случаем! Ты не лишен такта. И подлости тоже! Видимо, кокотки тебе приелись. Давно ли у тебя появилась склонность к женщинам не твоего кабацкого круга?

Она стала снимать туфли, но Луис остановил ее движением руки. Она посмотрела на него тревожно, почти умоляюще, словно почти добытый морфий оказался миражем, таявшим у нее на глазах. Он спокойно вынул пакет из кармана и бросил его ей. Потом презрительно улыбнулся и сказал равнодушно:

– Ты мне не нравишься!

И пошел к двери, но крик, пронзительный, истерический вопль заставил его обернуться. С искаженным лицом, обезумев от гнева, она вскочила с постели, держа морфий в руке. Она ударила его пакетом по лицу, яростно крича:

– Негодяй! Пес из притонов! Я расплачиваюсь всем, но я не принимаю подарков… Понял? Убирайся со своим товаром!

Она была похожа на пантеру. В первый раз Луис увидел, как более мощная сила – дьявольская гордость – побеждает в этой женщине страсть к морфию. Луис нагнулся и поднял пакет. Когда он выпрямился, ее лицо уже застыло в мрачной неподвижности. Зеленые глаза, все еще налитые кровью, напряженно смотрели в пространство, но ярость в них угасла, остались холод и тоска. Луис положил пакет в карман и вышел. Он знал, что без морфия она через сутки сойдет с ума. И внутренний безжалостный голос шепнул ему: «Пусть сходит!..»

Он вышел из отеля и направился по Маркес-де-Куба к Гран-Виа с намерением посидеть в «Молинеро». Несмотря на ранний час и жару, кафе было полно. Он заказал коньяк и, пока неприятный осадок от недавней сцены таял в легком алкогольном дурмане, принялся рассеянно наблюдать толпу. Даже в этот нестерпимый июльский зной мужчины были в крахмальных воротничках и перчатках; женщины, черноволосые, с золотисто-смуглыми лицами и ярко накрашенными губами, лениво посасывали лимонад и обмахивались веерами. Луис невольно сравнил яркость и безмятежность этих женщин с призрачной бледностью и истерией англичанки из отеля. Он вообразил ту женщину среди испанок – точно стальной клинок в букете пестрых безобидных вееров. Сейчас он думал о ней с тревожной смесью любопытства, отвращения и угрызений совести. Он старался определить, что именно могло так безвозвратно толкнуть ее к пороку: снобизм, безделье или что-нибудь еще, какая-нибудь мрачная тайна. Что она станет делать без морфия? Луис мог предсказать с полной уверенностью, что завтра у нее будет припадок – буйное помешательство, которое перепугает мирных постояльцев отеля и кончится для нее клиникой. Он очень хорошо знал, что в этой стадии морфинизм неизлечим и что единственно возможное – это новыми дозами отдалить безумие и самоубийство. Надо вернуться и дать ей пакет. Несмотря на свой бешеный характер, она в конце концов его примет.

Но размышляя о ее падении, Луис вместе с тем осознал и гнусность своего собственного ремесла. До каких пор он будет продавать яд таким несчастным, как она? Не был ли он, в сущности, таким же падшим, как эта женщина? И вдруг его осенило, что в их судьбе есть что-то общее – их объединяет полная невозможность вернуться к нормальной жизни. Она будет продолжать принимать морфий, пока не разрушит до конца свой организм, а он, Луис, будет продавать его, заключать грязные сделки, вести жизнь бандита, человека без дома, без отечества, без близкого существа, которое могло бы спасти его от ужасного чувства одиночества, от ледяного дыхания надвигающейся старости. Оба они – каждый в своей среде и на своем жизненном пути – скользят по одной и той же наклонной плоскости, ведущей в пропасть. Перед ней маячит сумасшедший дом, а перед ним – тюрьма, невеселые скитания по свету, вечное напряжение преступника и горькая, неутешительная мудрость мизантропа. Разница между ними только в том, что она его опередила. Если он идет медленно к меланхолии отщепенца, к неврастении существа, не видящего никакого смысла в своем существовании, то она стремглав мчится к безумию, к самоубийству или смерти в клинике для душевнобольных. Ничто не может замедлить или остановить этого приближения к гибели, ничто – ни прохлада атлантических пляжей, ни соборы и музеи, ни солнце и лазурное небо Испании!.. Вероятно, Эскуриал и Альгамбра нагоняют на нее такую же скуку, как и на Луиса. Они одинаково разъедены своим прошлым или своим образом жизни, одинаково опустились, одинаково бесполезны для себя и для других. Единственное, что им остается, – идти по тому пути, на который они ступили. Им не вернуться назад. Они не знают, зачем живут. У них нет и следа хоть какой-нибудь веры, какого-нибудь мировоззрения, которое поддерживало бы их и помогало жить. Они сознают одно – они упустили то, что стало бы целью и оправданием их существования, и это делает их черствыми, мрачными, жестокими. Да, между ними нет никакой разницы. Только Луис не ищет забвения в наркотиках и все еще старательно поддерживает равновесие своей нервной системы, а эта женщина уже гибнет. Ее гибель так близка, так неминуема, так естественна, как температура у больного тифом или частые революции в Испании. Ее месяцы, недели сочтены.

Но разве его это интересует? Иногда Луис гордился тем, что жизнь отучила его от всякой сентиментальности. Иногда он испытывал мрачное удовлетворение, сохраняя бесстрастие во время самых ужасных драм Но при этом он не сознавал или сознавал только позже, что, сам того не желая, в подобные минуты встает в вечную театральную позу идальго, одержимого упрямой и тупой аристократической косностью, которая противоречит разуму, отказывается понять жизнь и подавляет в человеке все человеческие порывы. Сегодняшний случай лишний раз доказал ему это. Почему он был так жесток с этой несчастной, отравленной морфием женщиной? Надо было не обращать внимания на то, как она держится, попять, что она больна и ненормальна, не унижать ее, продать ей спасительный порошок за умеренную цену. Где источник этой внезапно вскипевшей в нем ненависти к ней? Может быть, в ее презрении к нему? Но какая жертва не презирала бы торговца, хладнокровно и сознательно продающего ей яд? И потом, она была не в себе, ее нервы совсем сдали. Но пока он глотал коньяк, все эти мысли постепенно заглушил горький смех его мизантропии. Почему именно Луис должен волноваться и страдать из-за порочности, извращенности и истерии всех идущих ко дну личностей, которые употребляют морфий? Ко всем чертям эту женщину!

Он подозвал кельнера и расплатился. Потом вышел из кафе и по Алькала направился к Пасео-де-Реколетос. Чтобы доказать самому себе, как мало тронуло его происшествие в отеле, он стал мурлыкать модный португальский мотив и пристально разглядывать хорошеньких женщин. Почти все они были одеты в черное. Лица молодых блестели, как лица статуй из слоновой кости, а волосы, губы и темные глаза на фоне янтарной кожи создавали чудесное сочетание черного с розовым. Что-то кроткое и целомудренное было в спокойствии их взглядов, в их походке, в их черных одеждах. Когда-то Луис презирал этих женщин среднего сословия, так же как и благородных девиц, и скучал в их обществе. Их семьи, по традиции, не давали им достаточного образования, и потому они выглядели глупее, чем были. Но сейчас они казались ему привлекательными и милыми. В самом деле, вряд ли где-нибудь есть женщины достойнее испанок! Ему пришло в голову, что еще не поздно найти девушку из народа – только не аристократку, которая сразу же после свадьбы обнаружит тайные космополитические пороки своего сословия, – жениться на ней и зажить себе спокойно в Гранаде.

И вдруг Гранада всплыла в его сознании такой, какой он знал ее в детстве: белые дома с внутренними двориками, красные башни и кружевные стены Альгамбры, снежные вершины Сьерра-Невады, ослепительно сверкавшие в жаркой лазури андалусского неба. Ему представились религиозные шествия в страстную неделю и торжественные пасхальные дни, когда отец брал всю семью на бой быков. Все тогда казалось блестящим, красочным и живописным. На арену, посыпанную желтым песком, выскакивали громадные разъяренные быки, и тореадор Бомбита убивал их с неподражаемой ловкостью. Как прекрасна, солнечна и жизнерадостна бывала в такие дни Гранада! И когда Бомбита вонзал свою блестящую шпагу в сердце быка, и когда огромное страшное животное в судорогах валилось на землю, сколько торжества было в победном марше тореадоров, с каким неудержимым восторгом мужчины размахивали широкополыми кордовскими шляпами и бросали их в воздух, а женщины, раскрасневшиеся от возбуждения, грациозно помахивали своими веерами!..

И пока он шел по бульвару и думал о Гранаде, воспоминания детства одно за другим возникали в его сознании. В ту пору у него была маленькая кузина, Мерседес. Ребенком Мерседес была хрупкой, худенькой, почти дурнушкой, но потом расцвела, как цветок апельсина, обрела южную сочную прелесть женщины, выросшей под солнцем Андалусии. Луис вспомнил, как однажды поцеловал ее в девственную щечку и как совершил это святотатство не где-нибудь, а в соборе, воспользовавшись набожной сосредоточенностью сопровождавшей ее тетки. Много лет спустя Луис узнал, что Мерседес поступила в кармелитский монастырь и что ее уход в монастырь совпал с его отъездом во Францию. Франция!.. Ах, тогда в его жизни появилась Жоржет Киди, которая заманила его в вертепы Северной Африки и Ближнего Востока. Шагая по все еще раскаленному тротуару, Луис стал думать о Жоржет Киди и о пьяном французском моряке, зарезавшем ее в Бейруте. Собственно, удар предназначался для шеи Луиса, который хотел вырвать свою любовницу из рук пьяного грубияна. Какая, в сущности, мерзкая и в то же время обольстительная женщина была Жоржет Киди! Она обманывала его и все-таки на каждом шагу рисковала ради него жизнью. Ее чувственность подчиняла тогда Луиса с той же неумолимостью, с какой сейчас он был готов отшвырнуть любую женщину, вставшую на его пути. Он с досадой прогнал образ Жоржет Киди и, достигнув памятника Колумбу, пошел обратно и опять погрузился в мысли о Мерседес. Он вообразил себе ее живописную, уже зрелую красоту, оттененную черной рясой, в мраморной галерее одного из андалусских монастырей, среди пальм, мимоз и розмаринов. Но потом с полным равнодушием допустил, что она могла превратиться в истеричную поблекшую девственницу и наступающий климактерический период окутает ее пеленой тупой животной апатии. Мерседес! Неужто она его волнует? Какие глупости! Подходя к отелю, Луис понял, что даже в ореоле юношеских воспоминаний ее образ поблек, стал карикатурно смешным. И когда он входил в отель, другой образ вдруг овладел его сознанием: то был призрак пепельно-белокурой женщины с зелеными, жестокими, усталыми глазами – глазами, в которых вспыхивала адская жажда морфия. Он прошел прямо в бар и, чтобы отделаться от этого видения, выпил несколько рюмок подряд.

Фавн Хорп, родилась в Солт-Медоу в 1912 году. Эти данные Луис узнал на другой день из книги проживающих, любезно предоставленной в его распоряжение одним из служащих отеля. После этого Луис решил больше ею не интересоваться. Ее имя нужно было ему только затем, чтобы обезопасить себя, если бы ей вдруг вздумалось устроить ему неприятности с полицией. Чемоданы с двойным дном он еще с утра на всякий случай переправил к дону Индалесио, который оставил его обедать. Утомленный праздной болтовней брата о необходимости реставрации монархии и скучными семейными анекдотами, Луис вернулся в отель в самое жаркое время дня и лег спать.

Проснулся он около пяти и сошел в бар выпить кофе. У него был билет на бой быков, но он отказался от этого зрелища, потому что в бар вошла Фани Хоры.

Столики пустовали. Постояльцы все еще отлеживались в своих комнатах либо пили кофе в холле; кельнеры в ожидании вечернего наплыва лениво перешептывались. Дым послеобеденных сигар уже рассеялся, и в зале было прохладно и приятно. Но Фани, вероятно, стало не по себе при мысли, что скоро зал заполнится людьми, потому что она тревожно посмотрела на свои часы, а потом огляделась вокруг устало и безнадежно, как преследуемое животное, которому негде укрыться. Она была в красивом сером костюме, и его элегантный покрой до некоторой степени скрадывал ту небрежность, которой дышало все остальное в ее внешности. Волосы ее висели прядями, а пустые, блуждающие глаза делали изжелта-бледное лицо совсем бескровным и призрачным, точно это было лицо со старинного портрета, поблекшего от пыли, сырости и времени, портрета, который так обветшал, что вот-вот рассыплется сам собой, подобно тем фрескам, разрушение которых не может остановить и самая искусная техника.

Она направилась к столику в дальнем конце зала, словно хотела забиться в угол, чтобы спрятаться от людей, и, пока она шла, Луис заметил, что это несчастное создание движется с огромным усилием, пошатываясь и хватаясь за стулья, как боксер, поднявшийся после нокаута, или как пьяный, каждое мгновение рискующий грохнуться на пол. Добравшись до углового столика, она опустилась на стул и хриплым голосом заказала кофе. Потом так же глухо попросила, чтобы кофе сварили двойной, а кельнер ответил звонким испанским: «Si, senora»,[9]9
  Да, госпожа (исп.).


[Закрыть] и жизнерадостность его голоса составила поразительный контраст с теми звуками, которые исходили из ее подточенного морфием организма. И только тут, сопоставив ее походку и внешность с тем, что он уже знал о ней, Луис понял, что она напилась, мертвецки напилась, чтобы алкоголем заглушить сжигавшую ее жажду морфия.

Вероятно, она вышла сразу после обеда, чтобы обойти все подозрительные кафе и бары Мадрида в надежде достать хотя бы грамм спасительного порошка. Вероятно, она униженно выспрашивала у кельнеров, кокоток и сводниц о спасительном яде, способном успокоить ее нервы. Вероятно, пока она скиталась по этим грязным дырам, какой-нибудь невежа предложил ей сигарету или стакан вина, и ей пришлось принимать его ухаживания и объяснять ему, что она ищет только морфий, морфий, морфий… и готова заплатить за него деньгами, драгоценностями, своим телом. Но все ее усилия оказались тщетными. Развращенный и жизнерадостный Мадрид не знал наркомании, ибо предпочитал любовь, вино, бой быков, ибо прогонял угрызения совести исповедями и посещением литургии. Скорее бананы вырастут в Шотландии, чем здесь отыщется хотя бы один грамм яда, которого она жаждала. И после всего этого, усталая, измученная, отчаявшаяся, она пила, пила до потери сознания, чтобы утолить более страшную жажду, которая ее сжигала. Потом она, вероятно, доехала до отеля в такси, вышла, но уже у подъезда ощутила парализующее действие алкоголя, полную невозможность взять ключ от номера, пересечь холл, где толпились любопытные бездельники, добраться до своих комнат. И она зашла в бар у самого входа в надежде, что чашка крепкого кофе отрезвит ее, поможет ей прийти в себя. Но все это было совершенно бесполезно, потому что именно сейчас алкоголь начал действовать. Садясь на стул, она пошатнулась. Кельнеры поняли, что она пьяна, и стали шушукаться, насмешливо ухмыляясь.

Когда она увидела Луиса, выражение ее лица стало еще трагичней и беспомощней. К унижению перед кельнерами, ироническую почтительность которых она уже улавливала, теперь прибавилось новое унижение перед человеком, который так больно оскорбил ее своим великодушием. И опять Луис прочитал на ее лице дьявольскую надменность, неуязвимую гордость, придававшие ей такой вызывающий вид. Выпив кофе, она бросила кельнеру кредитку и презрительным жестом, как собаку, отослала его прочь, чтобы он не беспокоил ее со сдачей. Потом с неимоверным трудом выпрямилась, и ее лицо, обращенное к Луису, выразило холодность, равнодушие и насмешку, точно все случившееся вчера ее ничуть не задело и сейчас она вполне владела собой. Она задержала на нем взгляд всего на секунду, не больше, и даже не сочла нужным ответить на его вежливое приветствие. Вместо этого она сделала эксцентрический жест – благосклонно улыбнулась человеку, который сбивал коктейли, словно хотела сказать: «Ты один интересуешь меня здесь, потому что готовишь отличные коктейли!..»

«Надо было тебя добить!» – подумал Луис, снова почувствовав ненависть к ней. И он ощутил настоящее злорадство, когда, пройдя несколько шагов, она пошатнулась и беспомощно ухватилась за край стола. Она была пьяна, ужасно пьяна. Когда она встала со стула, все коньяки, вина и ликеры, поглощенные за время послеобеденных скитаний по грязным барам, всколыхнулись в ней и, вероятно, ее чуть не вырвало, потому что мучительное усилие, с каким она стиснула губы, отразилось на ее лице. Она едва держалась на ногах и так и стояла, согнувшись, опираясь на стол. Кельнер кинулся к ней и поддержал ее. Она выпрямилась и постояла, опираясь на его руку, лицом к лицу со скандальной перспективой рухнуть на пол или идти дальше с его помощью на глазах у посетителей, уже сидевших в баре, и целой толпы в холле. Она силилась овладеть собой, но не могла, и тогда Луис прочитал в ее глазах полное поражение, немое отчаяние. Вокруг нее распространялся противный запах алкоголя, и, наверное, все уже поняли, что она пьяна. Теперь ей предстояло пройти расстояние до своих комнат под удивленными, насмешливыми или возмущенными взглядами всех присутствующих, приняв помощь презренного кельнера, оказанную им по обязанности, потому что у нее нет ни одного близкого человека, потому что она в раздоре с целым миром. Теперь она была беззащитной, слабой женщиной. Ее зеленые глаза остановились на Луисе – в них были пустота и мука существа, отвергнутого миром.

В следующую минуту Луис машинально встал, подошел к ней и сказал кельнеру громко, так, что все кругом могли его слышать:

– Даме дурно!.. Скорей позовите горничную из сто второго!

Он подхватил Фани под руку и повел ее между столиками так ловко и естественно, что никто не мог предположить ничего особенного, точно они были обыкновенной парой, выходившей из бара. Она пробормотала глухо: «Thanks»,[10]10
  Спасибо (англ.).


[Закрыть] а он сказал:

– Думаю, что наверху вам станет лучше. А сейчас постарайтесь, чтобы вас не вырвало.

– Меня не вырвет, – ответила она. – Просто в одном идиотском баре я пила паршивое виски.

Она шла послушно, спокойно, опираясь на его руку. С удивительным самообладанием она делала вид, что все это ее ничуть не задело, точно хотела сказать: «Я напилась совершенно случайно… так?… взбрело в голову» – и точно все это не имело другой, более глубокой причины. Когда они пришли к ней в номер, он уложил ее в постель и укрыл одеялом. Она следила за его движениями усталыми, блуждающими, но чуть удивленными глазами.

– Лучше всего вам заснуть, – сказал оп.

– Да, я постараюсь заснуть.

И она прикрыла веки, отекшие и синие, придававшие ее лицу мертвенный вид.

Он постоял еще немного возле ее кровати, пока усталость и алкоголь не погрузили ее в тяжелый сон. Потом он обратился к горничной, стоявшей в дверях:

– Сеньора больна. Если она проснется и позвонит, сразу вызови меня по телефону.

Он знал, что Фани Хорн проснется через несколько часов, и тогда мучительная жажда морфия охватит ее о новой, еще более страшной силой. Он хотел быть в эту минуту рядом с ней и несколькими уколами спасти ее от припадка. Выйдя от нее, он пошел в аптеку и купил шприц, спиртовку и все остальное, необходимое, чтобы приготовить стерильный раствор морфия и сделать укол, не опасаясь инфекции. Весы были у него в чемодане. Тщательно все приготовив, он поужинал в ресторане, потом послушал в холле струпный оркестр и ушел в свой номер. Во всех этих заботах о Фани Хорн было для него что-то странное и волнующее, они как будто вырвали его из холодной пустоты той жизни, какую он вел до сих пор. Ему захотелось пойти к ней, сесть возле ее кровати и ждать ее пробуждения, чтобы ни на мгновение не оставлять ее одну в приступе страданий и безумия. Когда она под действием морфия успокоится, с ней можно будет поговорить разумно. Он мог бы посоветовать ей начать лечение с постепенного уменьшения доз, заняться спортом, закалять волю. Но все эти размышления пробудили в нем насмешливую жалость к самому себе. Он, контрабандист, торговец наркотиками, обдумывает, как вылечить морфинистку! Ему пришло в голову, что оп похож на старинных бандитов со Сьерра-Невады, которые совершали всяческие злодейства, а потом где-нибудь в пещере вершили суд и часть добычи раздавали бедным. С тех пор как он вернулся в Испанию, он день ото дня совершает все более глупые поступки. Не удивительно, если он начнет ходить на литургию. «Надо поскорей ехать в Буэнос-Айрес», – подумал оп, точно столица Аргентины, с ее вертепами и кабаками, – какой-то санаторий для нравственных калек, где он исцелится.

Все в том же саркастическом настроении он выкурил сигарету, надел пижаму и лег, но не мог уснуть. Перед ним снова возникло лицо Фани Хори, и опять его охватило настойчивое желание помочь ей до наступления кризиса, прежде чем ее увезут в клинику, где ее состояние ухудшится. «Жоржет Киди, – горько подумал Луис, – то же самое было и с Жоржет Киди». И ее оп хотел спасти от пороков, от падения, от физического разрушения, но не сумел. Почему его влекли к себе только такие, проклятые судьбой женщины? И он опять посмеялся над собой.

Кто-то тихо постучал в дверь. Это была горничная со второго этажа. Послышался ее голос:

– Сеньора проснулась, и ей, по-моему, очень худо.

– Иду! – сказал Луис.

Он знал, что увидит, и все же картина, которую он застал, его потрясла. Он тут же мысленно восстановил трагическую сцену, недавно разыгравшуюся в этой комнате. Фани проснулась и героически решила продержаться остаток ночи; окурки и пустая бутылка из-под вермута указывали на ее старания бороться до конца, но жаждущий яда мозг не дал ей забыться, и, когда начался припадок, шум заставил горничную прибежать к ней. Сейчас она лежала совершенно обессиленная, бесчувственная на вишневом ковре, а одежда ее валялась по всей комнате. Волосы рассыпались в беспорядке, юбка от костюма была измята, блузка разорвана в клочья. Было что-то безобразное и щемящее в раскиданных по комнате вещах, в перевернутых стульях, в разбитом зеркале гардероба, в сорванных гардинах, в кровавых бороздах на лице, которое она расцарапала ногтями, в наготе ее плеч и рук, время от времени вздрагивавших. Но ужаснее всего были ее расширенные блуждающие глаза, в которых все еще не угасла ярость безумия.

– Все это похоже на пляску святого Витта, – сказала горничная и перекрестилась.

– Помоги мне перенести ее на кровать, – приказал Луис.

Они вдвоем положили Фани на широкую кровать. Под ярким светом лампы, стоявшей на тумбочке, царапины на лице несчастной обозначились еще ярче.

– Pobrecita![11]11
  Бедняжка! (исп.)


[Закрыть] – ахнула горничная. – Эту болезнь лечат?

– Конечно! – ответил Луис – Завтра вызовем врача.

– Если это пляска святого Витта, лучше бы пригласить священника!

– Нет, это не пляска святого Витта, – сухо произнес Луис – Ты давно знаешь сеньору?

– Три месяца. Раньше она жила в отеле «Риц». Сеньора иностранка и, сдается мне, не очень-то счастлива.

– Видимо, так, – ответил Луис. – У нее есть друзья?

– Нет. Никого.

– Как она относится к тебе?

– Очень плохо, сеньор, хотя и щедра на чаевые. Впрочем, когда человек беден, оп предпочитает второе.

– Да, да, – рассеянно усмехнулся Луис. Вынул кредитку и дал ее женщине. – Если никто не узнает, что у сеньоры был припадок, это будет гораздо лучше для тебя. Завтра пораньше с утра убери комнату и повесь гардины. Про зеркало скажешь, что оно разбито случайно.

– Хорошо, сеньор!..

– Можешь идти.

Когда горничная вышла, Луис приблизился к Фани со шприцем и стерильным раствором в руке. При виде шприца в глазах ее сверкнула дикая радость.

– Ты сумеешь сделать укол? – спросил он.

Мысль самому вонзить иглу ей в тело была ему отвратительна.

– Да, конечно, – прошептала она.

– Сколько сантиграммов?

– Тридцать.

Луис содрогнулся. Эта доза вполне могла бы убить здорового человека, но для нее она была нормальной. Он отмерил нужное количество, подал ей шприц и вату, смоченную спиртом, и отвернулся. Он не хотел видеть, как она вгонит иглу себе в бедро или в руку. Когда он снова повернулся к ней, она уже отложила пустой шприц на тумбочку и откинулась на подушку. Усилие утомило ее, но все же она нашла в себе силы посмотреть на Луиса с признательностью и произнести по-испански чуть слышное gracias.[12]12
  Спасибо (исп.).


[Закрыть]

Через несколько минут морфий начал действовать, и она погрузилась в блаженное забытье. Луис знал, что для нее это было возвратом к нормальному самочувствию. На ее мертвенно-бледных щеках проступили розовые пятна, потом они разлились по всему лицу, а ее заострившиеся черты смягчились, и лицо приняло счастливое, мечтательное выражение. Она оставалась в таком состоянии около получаса, потом приподнялась, опершись локтем на подушку, и вперила в Луиса глаза, все еще холодные и тоскливые, но какие-то умиротворенные, в которых не было и следа прежней дикой истерии и кровавого пламени. Она еще раз слабо произнесла gracias, и Луис подумал, что, наверное, так она говорила и смотрела с северным спокойным холодком в голосе и в глазах давно, много лет назад, когда была совсем молодой девушкой. Больше она ничего не сказала, опустилась на подушку и заснула, а Луис вышел, предварительно убрав морфий и шприц в тумбочку возле ее кровати.