Текст книги "Гьяк"

В батальоне, куда мы вернулись, я сказал командиру, что на нас наткнулись четы, которые искали кого-нибудь живого из своих, и что сильно нас побили. Я сам еле спасся, сказал я ему. А второго они взяли в плен, и кто знает, что теперь с ним случилось. Все знали, что он был моим другом, и у них никаких подозрений не возникло, даже расследования толком проводить не стали, потому что командир сам не хотел, чтобы ему влетело, потому что и он был тут замешан. Да и потом столько всего произошло, что он и сам не помнил, кого где убили. Один без вести пропавший на другом. Как лист в лесу.

Когда я вернулся в деревню, и все видели, какой я веселый, все думали, что это оттого, что я живым вернулся. Поэтому тоже, конечно, но еще и потому, что я сдержал клятву моей сестре. Я даже на могилу к ней сходил и рассказал ей все. Спи, Сирмо, сказал я ей. Покойся, мамочка. Я обо всем позаботился. Не переворачивайся больше там под землей. А на следующий день я заказал барана в таверне дяди-Ниды, созвал своих братьев, родителей, и мы все вместе праздновали, они думали, что мое возвращение. А там, глянь, увидел меня отец этой сволочи, подошел и говорит: а ты сына моего не видел там, где вы вместе были? Он вернется? Знаешь, где он? А я ему отвечаю, сын твой в девяти навозных кучах. Вот там и будет. Чуть было не начался большой скандал. Нас разняли, а он и кричит, ты не человек, ты киен и киеки[12]12
  Черный пес.


[Закрыть]. С тех пор это ко мне приклеилось. Такис Киени[13]13
  Пес.


[Закрыть].

Теперь, Антонис, ты все знаешь и рассуди сам, насколько ты хочешь отдать мне свою дочь или нет. Но правда это. Я не горжусь, но и не стыжусь. Я сделал то, что счел нужным для своей семьи. А ты думай о своей.

Букубардки

Э, ну вот видишь, не умеешь ты их есть! Сядь-ка, я покажу, как надо. Видишь? Вот такие выбирать надо. Маленькие, черненькие. Эти самые вкусные. Букубардки. Они такие сладкие, прям слов нет. Мы, когда маленькие были, все за такими охотились. Если находили какое бесхозное инжирное дерево, бегали вокруг него все лето и глядели, когда инжир поспеет, чтобы первыми его сорвать. Такие драки бывали! Это сейчас у вас всех благ вдосталь. А тогда было не как сейчас, когда говоришь: хочу сладкого, – и идешь покупаешь пирожное. У нас это было заместо сладкого. И даже того не сыскать было. Ежели у тебя был инжир, надо было его охранять, потому как потом уже ничего не найти было. Сейчас все плодами усыпано, а мы оставляем их на дереве, пусть, мол, гниют, потому что собирать лень. Тогда нельзя было на рынок пойти и сказать: дай мне килограмм того, килограмм сего. Нет. Народ голодал, с трудом ходили еду добывать себе. А теперь есть все, чего душа только пожелает. И зачем тебе это? А мы-то по-другому росли.

Я вот, скажем, как только находил их где, прям умирал от счастья. Уж больно любил я это дело. Иногда я даже ел их недозрелыми. Так, прямо с молочком у ножки. Мать мне говорила: не ешь так много, малахольный, пронесет ведь! Но где там! Я разве понимал? Очень нам сладкого не хватало, вишь. Ты не смотри, что теперь ребенку даешь вафлю, а он говорит: мне эта не нравится, хочу другую. Но и после уже, как подрос я, привычка-то эта у меня все одно осталася. Я сам мог объесть целое дерево. Вишь, у меня тут на руке вроде как шишка? Так я ее и заработал. Из-за инжира.

Был я тогда солдатом, служил в Малой Азии. Ну вот как раз в твои годы. Тебе вот сколько теперь? А, вот именно. Ну, может, на годик постарше. Там, где-то около двадцати одного – двадцати двух. Мой полк был в Айдыне[14]14
  Айдын – город на территории Турции, в нынешних окрестностях которого располагался древний лидийский город Траллы, хорошо известный со времен античности. Очевидно, именно туда отправляются на экскурсию герои рассказа.


[Закрыть]. Ну, как бы лагерь. Помнится, лето было, август, дали нам два дня отдыха, но куда пойдешь-то? Идти-то и некуда было. Только в лагере и сидеть. Сидим мы, значит, как-то утром, приходит капитан и говорит: ты, мол, и ты, то есть те, кто в увольнении, берите оружие, патронташи и дуйте сюда. Почетный десант. Куда мы идем-то, капитан, – говорим. А он так улыбается и говорит: отвезу, мол, вас на экскурсию, собаки этакие. Ну, мы думали, он так шутит. Какая еще экскурсия? Ладно, говорим, снова какой-нибудь наряд придумал. Он, значится, сам вперед идет, мы позади, раз-два и садимся в машину. У нас сердце сразу упало. Если садимся в машину, говорим, значит, дела серьезные. Ну, короче, сели мы: нас трое и он четвертый. Он и шоферить умел, был, видишь ли, из хорошего общества, грамотный, за границей учился, завел он машину, мы и поехали. По дороге ни слова не проронили. Где-то через полчаса я задаю ему вопрос. Господин капитан, говорю, а куда мы едем-то? Ну, на экскурсию же, как договаривались, говорит. Мы опять переглянулись. Да не бойтесь, говорит, не убивать же я вас везу. Просто хочу поехать посмотреть кое-какие развалины, вот и взял вас за компанию, ну и для пущей безопасности. Ну-ка, помолчи-ка давай, говорит мне, не отвлекай, а то заблужусь.

Где-то через час-два, как только поле кончилось, он остановился. А теперь пешком, говорит нам. Там горка впереди была, видишь ли, и машине было не проехать. Вперед, говорит, пошевеливайтесь, чтобы мы до вечера управились. И сам вперед рванул, значится, а мы за ним. Через какие-то кусты, камни, всякое такое. И откуда только этот чертяка дорогу знал? Но он был очень умный, конечно. Если не сказать умнейший! Один раз на карту смотрел, второго было не надо! Ну, долго ли, коротко ли, пришли мы. Здесь, говорит он нам, жили древние. Мы глядим, где же дома – домов-то нет. Только есть одна штука, ну, как гумно, вся из мрамора, большая такая. Такая большая, что и вообразить сложно. И с одной стороны у нее были сидения для людей, до самой верхотуры. Ну, как тебе сказать? Было там высоты метров тридцать – сорок. Театр, говорит он нам. Здесь древние ставили спектакли. И начинает нам рассказывать, вот, мол, отсюда входили, здесь сидели градоначальники, а тут была орхестра. Это какая-такая орхестра, говорю, это где музыканты, да? Эх, глупый ты, говорит, здесь орхестрой называли место, где выступали и плясали актеры. И было там все, говорю тебе, из мрамора вырублено, а не просто из камня. Я такого вообще никогда не видел. Он нам битый час все рассказывал, то да се. Заставил нас шагами все измерить, а сам все время что-то в тетрадочку записывал. Пойдем, говорит он нам снова. Залезли мы в какие-то кусты, обошли вокруг театра и выскочили на холм, что был над ним. А здесь город был, говорит. Вот там порт, а там дома. Какой там порт, какие дома? Там были только какие-то ямки с водой да камни виднелись, да еще несколько колонн тут и сям. И все из мрамора. Господин капитан, говорит ему один из нашенских, из Родии, нет тут ничего. Ты где все это видишь-то? Тут земля и болото. Где порт-то? И кто только его за язык дернул, беднягу! Он как начал, камень за камнем нам показывает и все объясняет. Вот здесь это, там то, а дальше вот то, и пошел… Несколько часов, говорю тебе. Как учитель в школе.

Я разволновался. Солнце било прямо в голову, мух там было полно, слепней, как там бишь их, от воды, кошмар прямо, говорю тебе. Я головой покрутил, вправо-влево, думал, может, найду какой тенек, чтоб дух перевести, но куда там. Я вперед немного прошел и хоп! вижу – инжир растет. Большой такой, ветки у него над стеной старой росли. Подхожу. Полным-полно. И все букубардки, так их растак! Говорю себе, ну, Гулас, сейчас ты наешься-нарадуешься. Начинаю есть и подъедаю все с нижних веток. А наш продолжает, все о своем болтает. Че-то там о древних храмах и все такое. А, ну ладно, говорю. Беру я, начинаю лезть на стену, чтобы дотянуться до верхних веток. И вот, стою я, руку уже протянул, чтоб инжир сорвать, как вдруг выскакивает передо мной ящерица, вот такущая. Ну, как ящерки в наших местах, только еще побольше. Напугала она меня, потому что я сперва-то подумал, что это змея, и вот так я назад отступил, поскользнулся, упал и ударился рукой. О-хо-хо, боль эта меня до костей пробрала. Начал я орать, все сбежались посмотреть, что случилось, капитан тоже пришел, вставай, говорит, что с тобой. Так и так, говорю. А он как начал смеяться, бесстыжий! Так тебе и надо, говорит. Это тебя наказал бог Аполлон Дельфийский. Здесь его храм, а ты пошел и осквернил его, чтобы инжира налопаться. Ты совершил грех из-за своей жадности и потому теперь страдаешь. У меня такая боль была, да еще и этот со своими шуточками, я не смог сдержаться. Эй, ты, капитан, говорю ему, че ты мне тут плетешь? Люди, которые тут жили, уже столько лет, как мертвые. Ежели померли они и вера их исчезла, разве бог их существует? А я вот верю, говорит мне этот бесстыдник. Через пару месяцев убили его там, чуть подальше, у Сельджука.

Опа! Вот, вот такой. Это первый сорт. Видишь? Чистый мед. Ну-ка, съешь-ка!

Помолвка

Вечером накануне призыва пили мы вон там с моим побратимом. Я как щас помню. Я жарил яйца с солониной, с нами еще брат мой был, Йоргос. Вот такой пацан он тогда был, лет десять-одиннадцать, мы его посылали, чтобы кувшин вином наполнял. Нам нужно было на следующий день явиться в Халкиду на строевую подготовку, а потом – в Малую Азию. Было это, глянь, летом девятнадцатого года, и там уже хорошенько начало грохотать. Ну, пили мы и ели, значится, а как только колокол пробил десять, повернулся я к побратиму и говорю, давай, мол, пошли, приляжем хоть ненадолго. У тебя ж и невеста есть, пойди с ней тоже повидайся, ведь завтра на рассвете кто знает, что нас ждет. И вот мы стали попрощаться, а он меня хвать, вот так вот, за плечо и говорит мне: братишка, пусть у тебя все будет хорошо там, куда идешь, и Бог тебе в помощь. Я не поеду. Завтра я свалю. Я аж похолодел весь. Ты что это такое говоришь, Василис, спрашиваю. Так и так, говорит мне. Я этот позор больше не вынесу. Пойду в горы, и будь что будет. Да что ты несешь-то, говорю, приди в себя! Ты совсем дурак? Хочешь, чтобы эта история тебя погубила? Тебя кто надоумил-то? Петуха из себя строишь, да? Он говорит, мол, мне свои люди сказали, что примут меня. Я не хочу так позориться. Эй, да ты даже ружье-то держать не умеешь, говорю. Ты куда решил ввязаться, неумеха? Совсем очумел? А если тебя поймают, думаешь, по головке будут гладить? И вор, и дезертир! На шесть метров отведут и… Ну да ладно, о себе ты не думаешь, что тебя убьют. А о матери своей, о вдове, ты хоть подумал? Ты что, думаешь, если в горы уйдешь, будет кому за ней присмотреть? Все ее стороной обходить будут. Она из дома от стыда выйти-то не сможет. А девушка твоя, Тула? Ты попортил ее, а теперь еще и обманешь, да и бросишь? Ну-ка, давай, собери мозги, пропащий, что-то они у тебя слишком раздулись, ты своим упрямством хочешь все испортить.

Но ни на какие уговоры он не поддавался. Чего я только ни говорил, он все на своем стоял. В стакан смотрит – и ни слова. Ни разу в ответ ни огрызнулся даже, потому что меня он, что и говорить, уважал, я ведь помогал ему, когда он отца потерял. Ну, короче, поднял он глаза и говорит: Яннис, я уже все решил. Говори сколько влезет, я не отступлюсь. Я уже договорился, еще до света уйду, и будь что будет. Тогда схватил я его за ворот и замахнулся. Ты вообще соображаешь? – говорю ему, я тебя силком оттащу. Отколошмачу тебя, положу на мула и отвезу в Халкиду. А этот бессовестный даже ухом не повел. Как мешок сидит, только что в одежде. Делай что хочешь, Яннис, говорит он мне. Я уже все решил. Он настолько взбесил меня, что я чуть не убил его. Представь, меня в таком виде увидел Йоргос, мой брат, и полез под стол прятаться, дурень. Чего я только ни делал, но он никаких угроз не боялся, только стоял у меня в руках, как дохлятина, и молчал. Так что я его и отпустил. Аааах, говорю ему. Ах ты скотина, мужик. Ах ты скотина, мужик, что ж ты творишь-то? Все в одну кучу свалил и прямо себе на голову. Что ж мне с тобой делать-то, что делать-то? Схватил я его, обнял, поцеловал в обе щеки, как покойников целуют. До встречи, братишка. Куда бы я ни пошел, буду одну молитву за себя читать, другую – за тебя. Тогда только он поднял голову и говорит мне: Яннис, куда бы тебя ни отправили, ты только об одном думай, как бы целым домой воротиться. И вот так вот сделал рукой, вот так, я как вспомню, у меня аж волосы дыбом встают, и вот так вот меня по щеке погладил. Давай, до встречи, сказал он мне с улыбкой, а ежели я тебя чем обидел, ты уж прости меня. Ты уж прости, потому как если ты, дай бог, вернешься, я не хочу, чтобы мой братишка сидел надутый на моей свадьбе. Больше он ничего и не сказал, только повернулся и ушел, и последнее, что я помню, это то, как он отодвинул засов и рука у него дрожала, он сгорбился и вышел в дверь.

Если ты вот щас меня спросишь, так я и теперь скажу, что не прав он был. Ну, то есть не прав он был сам для себя, плохим-то он не был. Безбашенный он был, все на кон поставил, а потом пошел и голову свою потерял. Не знаю уж, что ты там про него слышал или не слышал, я же все это сам пережил, потому что мы побратимами были, так что я знаю, что говорю. Дело было вот как. У Василиса не особо много добра было. Из всех тут в деревне ему туже всего приходилось. Когда батя-то его помер, много ему оставить не смог, но был он работящим, каких поискать, так что он то тут подзаработает, то там где наймется, так потихоньку и стал выправляться. Но ты себе уж ничего такого не воображай. Просто, вот, как сказать, не голодал он, короче. Ну, долго болтать тут не буду, пошел он однажды и попросил за себя Тулу. Вот пришел он так к нам домой и говорит моему отцу: дядя Такис, хочу то-то и то-то, чтобы ты пошел и посватал ее для меня. Мой батя согласился, уж очень мы дружны были, я тоже за компанию пошел, нашли мы отца Тулы и поговорили с ним. Сначала тот не хотел, потому что, вишь, Василис-то был бедняком, но мы как накинулись и говорим ему, в деревне про Василиса ничего другого и не говорят, кроме как то, что он такой молодец и что из ничего он так поднялся. Пока еще не очень высоко, но все это он своим потом заработал. А ежели он Тулу за себя возьмет, хоть два дерева ему дай, как говорится, он тебе их так обработает, что сотню из них сделает. Подумай-ка, говорим ему, лучше достойный и бедный жених, чем скряга, который будет у тебя приданое выпрашивать, а потом все спустит. После всех этих уговоров убедили мы его, и он согласился, а где-то через недельку и помолвку справили, я там за дружку был.

Но брату-то ихнему, дяде Тулы то бишь, не по нраву пришлось, что Василис женихом сделался. Кто уж там знает, что у него за мысли в голове были, что, мол, они были знатными, а взяли бедняка какого. И начал он вскоре после помолвки говорить всякое. То за спиной, то в открытую, ни шиша его не волновало. Был он говнистый такой человек, даже не расскажешь, какой! Ни слова хорошего ни про кого не скажет. Ну, короче говоря, однажды дошло это и до Василиса, так что пошел он объясниться. Эх, что там было-то, господи помилуй! Их полдеревни слышало. С кулаками они друг на друга полезли и наговорили друг другу такого, что и сказать нельзя. С тех пор они, значится, даже и не здоровались, а там, где один ступал, второй на след его плевал.

Пока однажды не пришел ко мне домой Василис и не сказал, так, мол, и так. Меня обвиняет дядя Кицос, будто я петуха у него украл. Ходит везде и говорит, что я вор, хожу и у других тоже ворую, говорит, что подписи соберет, чтобы меня выслали, поскольку я преступный элемент. Такие дела вот. Я даже внимания не обратил. Говорю ему: Василис, даже не слушай. Он с самого начала тебя невзлюбил. Все же знают, кто ты есть и почему он так говорит. Брось ты! Ничего он тебе не сделает. Так просто брешет. Но надо ж такому случиться, что этот козел пошел, понабрал своих братьев, друганов и взаправду начал целое дело, чтоб собрать подписи, так что взбаламутил всю деревню. А Василиса все это заело уже, ему страшно было не то, что его в ссылку отправят, а то, что он и лица своего показать не смел в деревне. Василис-вор – так сразу ребятишки начинали его дразнить. А это дело-то не шутка.

Пошел он, значится, к моему отцу, вот аккурат как за два месяца, как нам в армию уходить, и говорит ему: дядя Такис, сходи-ка, будь добр, к нему, скажи ему пару слов, тебя же он слушает. Потому как если он и дальше продолжит эту шарманку, я пойду и прирежу его. Он всерьез это говорил, потому что тот у него уже в печенках сидел. И говорит тогда ему батя: а тесть твой почему ему ничего не скажет, он же брат ему родной. Да не знаю, говорит он. Сказал-де он ему и раз, и два, так что и с ним разругался. Ну, говорили-говорили, ладно, сказал батя, пойду побеседую с ним. Он тоже испугался, как бы не вышла какая история. Но тот на своем стоит. Нет, говорит, отправлю я его в ссылку, потому что он вор и всякое такое. И говорит ему отец: эй, Кицос, послушай, что ты такое несешь? Даже если бы и украл он, что из-за одного петуха такой шум поднимать? Мы-то таких делов в свое время наворотили, что ты, что я. Помнишь, нам даже девушку в жены не отдавали, если мы не могли ничего украсть, а теперь ты такую бучу из-за ерунды поднял! А ежели это так тебя задело, скажи ему, пусть заплатит тебе, сколько надо, и пойдет себе подобру-поздорову, чтобы уже закончить это дело. Стыдно ведь. С таких подвигов вся деревня уже смеется. Ээх, он и с ним чуть в прах не разругался. Вернулся домой и говорит мне: не вышло, мол, говорит, всегда знал, что он баран, но не верил, что до такой степени.

Пошел я к Василису и рассказал ему все. Говорю ему: ничего не выходит. Попробуй ты сам его поймать и поговорить. Но тебе все равно нечего бояться, в итоге все равно ничего у него не будет. Он только сам себя на посмешище выставит. Я заметил тогда, что он не особо много мне в ответ сказал, только в конце разговора добавил: знаю я, чего ему надо, но пока время еще не пришло. Погоди, увидишь. Я тогда значения не придал, мало ли чего сгоряча можно ляпнуть. Пока не настал тот день, что я рассказываю, когда мы сидели тут, ели и он мне сказал, что уйдет в горы. Как ему только эта мысль пришла, кто ему это в голову втемяшил, что его в ссылку бы отправили из-за какого-то петуха, ну и глупости, я никак не мог этого понять. Так нам же еще и в армию надо было уходить.

А о том, что случилось потом, когда я ушел, я узнал уже опосля, считай через три года, как вернулся из Малой Азии. Я когда там был, поначалу то и дело думал, как там Василис, но со временем я и позабыл об этом, там у нас своих бед хватало. Письма я получал, но там мне ничего не писали, чтобы я еще и из-за этого не расстраивался и не отвлекался на всякое, чтобы и со мной ничего не случилось. А и правильно, ведь если бы я знал все, что там у них происходит, и даже если бы помочь ничем не мог, я был бы таким рассеянным, что меня могли бы и подстрелить. Ничего хорошего бы точно не вышло.

В деревню я вернулся осенью двадцать второго года. Ближе к концу, когда уже начинаются первые холода. Вернулся я вместе с другими земляками, доехали мы до деревни, обнялись и пошли каждый по домам. Я написал своим, что возвращаюсь, но не знал, когда именно, так что они меня и не ждали. Захожу я, значится, домой, все наши разбрелись по делам – кто тут, кто там, кроме отца с матерью. Как старуха меня увидела, так давай и плакать, и целовать меня, и песни петь. Уж и не знала, как меня приласкать. Я тоже ее обнял, сказал ласковые слова, смотрю – отец мой на кровати лежит. Я не удивился, что он прилег, потому что был полдень, а если случалось ему в это время быть дома, он всегда ложился ненадолго вздремнуть. Но он все никак не поднимался. Даже головы приподнять не мог, чтобы разглядеть меня получше. Я говорю ему: батя Такис, глянь, я вернулся, что же ты, не встанешь сына встретить? Он смотрел-смотрел на меня, но ничего не говорил. Только плакал вместе с нами и что-то бормотал, но я не мог слов разобрать. Подошел я к нему, взял за руку, поцеловал, сур мур е ота[15]15
  Ты болен, отец?


[Закрыть]? – говорю ему. Качнул он вот так немного головой, мол, да. Я к матери повернулся, погоди, сынок, – говорит она мне. Иди умойся, соберу тебе поесть и все расскажу. Плохо твоему отцу, но он пока не помирает. Сейчас и ты приехал, так что он быстро от радости поправится. Пусть полежит пока. Мне это как-то непонятно было, но думаю я про себя, постой пока, не буду я прям щас-то расспрашивать, я ж только-только как приехал, не хотелось их расстраивать. Раз мать говорит, что ничего страшного, не буду я на них набрасываться и всю радость от встречи портить. Сел я, значится, поесть, сидим мы с матерью, беседуем, как смотрю я, отец мой задремал. Ладно, говорю, правильно, мол, болеет он, я же его разбудил, так что тяжело ему подняться-то сразу было.

И не успел я еще из-за стола встать, как слышу, зашел в дом кто-то, а это мой брат был, Коцос, средний, он уже мужиком настоящим тогда стал. Снова пошло обниманье, целованье, сел он тоже за стол винца выпить, и, слово за слово, вырвалось у него, мать так и не успела его перебить, прости, говорит, что я не писал тебе про отца все это время, но сам видишь, негоже было тебя там, где ты был-то, расстраивать и все такое. И тут я скумекал, что батя-то не болен был, встаю и хватаю мать, почему, мол, она мне неправду говорит. Что с ним? – спрашиваю ее, – говори сейчас же, хвать уже лгать-то. А иначе ты мне мать, конечно, но я тут все разнесу. Погоди, – говорит она мне и берет меня вот так-то, за плечо, – утихомирься, птенчик ты мой, смотри, отца не разбуди, я все сейчас тебе расскажу. И стыдно мне так стало, что я на мать ору, да еще и побоялся я отца разбудить, так что сел я опять за стол и ее усадил, чтобы она мне все как на духу рассказала.

Ну вот, значится, в тот день, как я на Халкиду уехал, Василис тоже ушел. Он никому ничего и говорить-то не стал, окромя меня, так что все и думали, что пошел он в армию. Но он перекантовался пару-тройку дней в одной пещере, неподалеку от выгребной ямы, что в Каниске, а потом увидел, что никто, мол, его не ищет, осмелел и спустился как-то вечером к батиному овечьему загону, он там недалеко был. Отец-то мой знал, что тот в разбойники подался, я еще перед тем, как на Халкиду уехал, все ему рассказал, но как бы там ни было, он этому особого значения не придал. Василису он крестным отцом приходился. Он и обязан был его поддерживать. О чем уж там они говорили, этого даже мать моя не знала, но тот ни за что передумать не хотел. Тогда начали строить церкву святой Параскевы, а одним из старост был дядя Тулы, ну, тот, что его гонял. Кто уж ему об этом сказал, я знать не знаю, мать моя говорит, что отец, мол, клялся, что от него никто и слова не слышал. Устроил там Василис засаду и сидел сторожил, а как увидел однажды утром, что рабочие идут к церкви, он к ним и подошел. Она тогда еще недостроенная была, только стены и были. Идет он, значится, оружие вперед выставил и кричит, чтоб все в сторонку отошли, чтоб остался только дядька. Сказал ему на колени встать, а тот даже и не подумал бежать, потому как если бы он из окна скаканул, то спасся бы. Василис, вишь, в армию-то не ходил и целиться ни хрена не умел. Он ему ружье к груди приставил и выстрелил. По-другому он и не смог бы.

Как он его убил, так снова пропал на пару-тройку месяцев, так что все думали, что раз уж он отомстил, так он собрался и ушел подальше. Но вот однажды он взял да и появился, словно из-под земли вырос – встал прямо перед отцом в его загоне. С бородой, весь обросший, патронташ крест-накрест на груди. И были у него, значится, два ножа больших вот так вот за пояс заткнуты. Говорит он отцу моему: дядя Такис, дай мне того, дай мне сего, а как только отец сказал ему, что же тот такое натворил, он и звука не проронил, как будто стыдно ему было, только взял свой мешок и ушел, так ни слова и не сказал. С тех пор слышали люди, что он и к другим ходил, просил кое-что, иногда по-хорошему, иногда по-плохому, то барашка, то хлеба поесть, потому как ежели ты там был, что же ответишь ему, мол, не дам? Он же с оружием приходил и говорил: мне нужно то да се.

Через некоторое время стало известно, что это он был местным разбойником, приехал жандарм в деревню и начал вести расследование. Взяли всех пастухов, допросили по очереди, где были какие укрытия, но так ничего и не добились, так что сменили они пластинку, и как только разузнали, кто ему родней приходится, пришли они как-то вечером и к нам домой и забрали отца на допрос. И отвели его вот туда, за церковь святого Константина, и всю ночь его там били, чтобы он признался. Они слышали, что мой отец давал ему еды, так что думали, что он же его и прячет. А поскольку он не говорил, потому что и не знал ничего толком, они и продолжали его бить, чтоб признался, пока он сознание не потерял, а затем бросили, как собаку, на улице. Ну, после этого уж он, как оклемался, стал другим человеком. Совсем как старик, ни говорить больше не мог, ни ходить не мог без палочки. Я-то помню, каким мой отец был. Но одно плечо он сажал мою сестру Лиену, на другое – два мешка грузил и шел на мельницу в Ларимнас, чтоб муки смолоть. Вот такой здоровяк был. Но с тех пор он уж стал развалюхой. Эти люди пошли, схватили и Коцоса, брата моего. Они его там вот нашли, за святым Афанасием, но тот, вишь, сопротивляться им стал, сила у него в руках большая была, так что они его и оставили в покое.

Потом уж, значится, уж после того, как жандармы приходили и всех перебаламутили, больше дурного сделали, нежели хорошего; игумен тутошний, из монастыря, взял и попросил двоюродного брата матери Василиса помочь ему, позвать разбойника, чтобы тот зашел как-нибудь вечером к нему поговорить. Так оно и случилось, пришел Василис с дядей к игумену поговорить, и игумен-то ему и сказал: Василис, ты же еще парень молодой, не ломай себе жизнь из-за одного проступка, посмотри, лучше тебе пойди сдаться, а я замолвлю за тебя пару добрых слов, чтоб смягчить наказание. Ты пока еще не очень много успел натворить, даже если тебя в тюрьму и посадят, то вскорости выпустят. И Василис, говорят, стал думать, потому как слышал всякое о разных там делах и начал уже бояться. Но тут влез его дядя и сказал, мол, было у нас говно с одной стороны, и сделал вот так вот рукой, будто одну щеку утирает сперва, а потом другую, что ж, у нас теперь с другой стороны будет? Ну, то есть будто хотел сказать, что мы стыда натерпелись, когда ты в горы подался, а теперь еще терпеть от того, что ты сдашься? И Василис это близко к сердцу принял, потому как он детина был хоть куда, да еще дерзкий такой, и стыдно ему стало от дядиных слов, и говорит он: не буду сдаваться. Потом уж жандармы издали приказ, объявили его в розыск, и так он потихоньку понял, что, если бы остался в этих краях, его бы схватили, так что пошел он за гору, в сторону Коккино. И там-то он нашел однажды двух братьев, пастухов. Они со страху помогли ему, собрали поесть, выпить, но, видно, что-то в вино ему подсыпали, так что он уснул мертвецким сном. А покуда он спал, они ему голову камнем размозжили. Награды они, говорят, никакой не получили, потому как были не из нашенских, чужие, из Фессалии. Сбросили его в сторону и пошли к жандармам, рассказали им, что и как, мол, испугались мы этого вора и порешили его, а начальник-то, хитрец, и говорит им: вот и хорошо, оставьте его, я сам обо всем позабочусь. И в итоге орден-то он сам и получил.

Как только я все это выслушал, аж взвился от гнева. Говорю матери, я это так не оставлю. У меня и брата убили, и отца покалечили, кто-то дорого за это заплатит! Мать повисла на мне. Говорит, мальчик мой, богом тебя заклинаю, не надо впутываться еще и тебе, с нами уже и так беда приключилась, как бы не было еще одной. Я на войне тебя не потеряла, неужто мне, бедной, придется здесь тебя потерять? Но я и слышать ничего не хотел, да еще мой брат, Коцос, меня подстрекал, все говорил мне: знаю я, кто сказал жандармам про нашего отца, знаю я и как их самих звать-то, пойдем-ка к ним. Посидел я, покумекал и так и сяк, но опять-таки успокоиться все никак не мог. У меня внутри все кипело. Я там воевал три года, прошел там вот через всякое разное, а теперь вернулся – а дома разруха. И хоть я своего названного брата любил больше, чем родного, больше всего меня задело, что отца покалечили, потому как Василис, хоть я и сочувствовал ему, все ж таки, по-моему, так и не совсем прав был в этой истории. Ну, значится, решил я пойти и убить этого иуду, который отца предал, да еще тех двух жандармов, которые его изувечили. Жили те, значит, в Мартиносе, там еще отделение у них было.

На следующий день рано-рано пошел я к Минасу Дрицасу, Стаматису Хасиотису и Никосу Брехуну, как его кличут. Мы с ними в Малой Азии были с самого начала и столько всего вместе прошли, что стали друг другу больше чем семья. К тому же они мне должны были, потому как, когда мы отступали, они по своей собственной вине отстали и заблудились, а я тогда сам за ними вернулся, один, с двумя мулами, и отыскал их. И ежели бы не я, так они бы так там и стояли, пока их турки бы не прирезали. Зашел я, значится, за ними, собрал всех в доме, на сеновале, и говорю им, так, мол, и так. Вы со мной пойдете и поможете, и никаких оправданий я даже слышать не хочу. Они, слава богу, сразу же сказали: Яннис, мы пойдем с тобой, куда ни скажешь. И не только потому, что долг наш перед тобой мы и за тыщу лет не оплатим, но потому, как мы столько всего вместе прошли, что теперь негоже нам друг дружку бросать. И сели мы и придумали план, как сначала нападем на жандармов, а затем вернемся сюда и убьем и предателя. И страху у нас не было нисколечки, ведь мы такие вещи уже не раз и не два делали, ведь там, где мы были, мы как шакалы были, ко всяким дикостям были привыкши. Определились мы, значит, в какой день убивать пойдем, разошлись и условились, что до того самого часа не будем больше встречаться, чтоб никто не догадался, что мы что-то затеваем.

Дни все шли, время приближалось, а я делал вид, что и знать ничего не знаю, показывал всем, что мне, мол, все равно. Я даже Коцосу сказал, мол, что было, то было, винить некого, давай забудем эту историю, я теперь вернулся, так что давай заниматься домом и хозяйством. Обиделся на меня мелкий, но я сказал, что так и лучше, потому как язык у него длинный был, и когда он по сторонам все это выбалтывал, ему и верили лучше. Но меня-то червь изнутри все точил. Как однажды, на тебе! за два дня до того, как мы условились, приходит ко мне в оливки, где я один работал, Стаматис, чтобы поговорить. Я собрался уж было его отругать, потому как мы договаривались, чтобы не встречаться, но он мне говорит: присядь-ка, хочу сказать тебе пару слов, потому как дошли до меня кое-какие слухи. Оттащил он меня подальше за какие-то ветки и говорит: то, что тебе рассказали, только половина правды. Я сроду тебе не лгал, ты знаешь. Если хочешь, могу тебе поклясться, чтоб упасть мне замертво на этом самом месте и больше никогда не встать. Вчера, вишь, мой отец завел за столом разговор про Василиса. Я сделал вид, что не в курсе, так что дал ему самому все мне рассказать. Он мне другие вещи рассказал, не такие, как ты. То, что Василис, после того как убил брата своего тестя и ушел отсюдова, пошел и связался с какими-то бандитами в Хломосе, просидел у них пару-тройку месяцев, те увидели, что он пустой был, да и прогнали его. Но он по глупости все им взял да и рассказал. С кем у него какие дела были в деревне, кто еду ему давал и все такое. Их, значится, схватили незадолго до того, как Василиса убили, а во время допроса и выяснили, что они нашего парня знали, их прижали, так и они и все имена выдали. О твоем отце, Яннис, те от них и узнали. А потом уже, как те сюда пришли, они пошли к тестю Василиса, к Анаргиросу. Он-то им и сказал, что были вы, мол, названными братьями и что помогали ему.