Текст книги "Ложная память"

Глава 31

Валет дремал. Подергивая всеми лапами и сопя, он гонялся за призрачными кроликами, но Марти пребывала в каком-то каменном оцепенении, напоминая изваяние на надгробном памятнике, олицетворяющее смерть.

Ее сон казался глубже, чем следовало, учитывая прошедший бурный день, настолько богатый ужасными событиями, и приводил на память неправдоподобный сон, охвативший Скита в его комнате в «Новой жизни».

Дасти сидел на кровати, босой, в джинсах и футболке, опираясь на подушки, и еще раз перебирал четырнадцать страниц, вырванных из блокнота, обнаруженных в кухне брата, и размышляя об имени «доктор Ен Ло», которое тридцать девять раз было написано на них.

Ему казалось, что, произнесенное вслух, это имя причинило Скиту психическую травму, и тот провалился в сумеречное состояние, находясь в котором отвечал вопросом на каждый вопрос, который был ему задан. Открытые глаза подергивались, как в фазе быстрого сна, и он отвечал, пускай загадочно, только на те вопросы, которые звучали как утверждения или команды. Когда Дасти, расстроившись, велел ему: «Ах, поспи немного и дай мне передохнуть!», Скит отключился так же мгновенно, как больной нарколепсией реагирует на щелчок электрохимического выключателя в своем мозгу.

Один из многочисленных любопытных аспектов поведения Скита в настоящее время интересовал Дасти больше, чем какой-либо другой: Малыш не смог вспомнить ничего из короткого, длиной в несколько минут, периода, прошедшего с того момента, когда услышал имя «доктор Ен Ло», и до тех пор, когда, повинуясь необдуманному восклицанию Дасти, уснул. Это походило на выборочную амнезию. Но больше походило на то, что в то время, когда Скит разговаривал с Дасти, у него произошло выключение сознания.

Марти говорила о своих дневных опасениях по поводу «пропажи времени», хотя и не могла дать себе отчет в том, когда произошел этот промежуток или промежутки. Напуганная тем, что могла открыть газовый кран камина и не зажечь огонь, она то и дело возвращалась в гостиную с непреодолимой уверенностью, что вот-вот произойдет роковая вспышка. Хотя кран оказывался каждый раз плотно закрыт, она продолжила волноваться; у нее было ощущение, что ее память дырявая, словно старый шерстяной шарф, над которым долго работала моль.

Дасти убедился в том, что у его брата произошло помрачение сознания. И он ощущал правду в опасениях Марти насчет того, что она оказалась в состоянии фуги.

Здесь, возможно, имеется связь.

Сегодняшний день был совершенно из ряда вон выходящим. Два самых дорогих сердцу Дасти человека перенесли различные, но одинаково драматические события, связанные с серьезными отклонениями в поведении. Вероятность случайного совпадения таких серьезных – пусть даже и временных – психических расстройств была крайне мала, намного меньше даже одного шанса из восемнадцати миллионов на получение главного выигрыша в государственной лотерее.

Он подумал, что рядовой обыватель нашего бравого нового тысячелетия должен решить, что это было пусть и печальным, но все же совпадением. В самом крайнем случае он принял бы эти события за один из примеров тех курьезных штучек, которые великая мельница Вселенной подчас случайно выкидывает в качестве отходов своего бессмысленного коловращения.

Однако Дасти, который чувствовал мистическую связь во всем, начиная от цвета нарциссов, кончая бесхитростным весельем Валета, вскачь несущегося за мячиком, не признавал такой вещи, как совпадение. Связь дразняще проглядывала, хотя ее и трудно было уловить. И она пугала.

Он положил страницы из блокнота Скита на тумбочку и взял свой собственный блокнот. На первой странице он печатными буквами написал три строчки той хокку, которую его брат назвал правилом.

 
Легкий порыв —
И волны разносят
Голубые сосновые иглы.
 

Скит был волнами. Опять же, по его словам, голубые сосновые иглы были поручениями. Легкий порыв – это Дасти, или Ен Ло, или, возможно, кто-то другой, тот любой, кто процитировал хокку в присутствии Скита.

Сначала все, что наговорил Скит, казалось совершенной тарабарщиной, но чем дольше Дасти ломал голову над услышанным, тем больше он ощущал наличие структуры и цели, которую следовало выяснить. Неизвестно почему, но он начал воспринимать хокку как своего рода механизм, простое устройство с мощным эффектом, словесное подобие мощного пневматического распылителя краски или механического пистолета для забивания гвоздей и скобок.

Дайте такой пистолет плотнику доиндустриальной эпохи, и хотя интуитивно он будет понимать, что это инструмент, но вряд ли догадается о его предназначении – до тех пор, пока, случайно нажав, не всадит гвоздь в ногу. Опасение нечаянно причинить брату психологический ущерб заставило Дасти снова и снова вдумываться в хокку, пока он не поймет, как действует этот инструмент, и только потом решать, стоит ли дальше изучать его действие на Скита.

Поручения.

Чтобы понять предназначение хокку, он должен был разобраться, по крайней мере, что Скит имел в виду, говоря о поручениях.

Дасти точно знал, что слово в слово запомнил и хокку, и странные объяснения Малыша, потому что был одарен исключительной зрительной и звуковой памятью, настолько цепкой, что прошел всю среднюю школу и один год колледжа с твердой оценкой 4.0. Правда, потом он решил, что гораздо глубже изучит мир, если станет маляром, а не ученым.

Поручения.

Дасти перебрал синонимы и близкие по смыслу слова. Задача. Работа. Труд. Задание. Цель. Профессия. Ремесло. Карьера.

Но от этого ничего не стало понятнее.

Валет на своей большой овчинной подушке в углу тревожно захныкал, словно кролики в его сновидениях отрастили огромные клыки и теперь занимались его, собачьей, работой, а он сам в погоне играл уже роль кролика.

Марти спала крепко, и, конечно, тонкие повизгивания собаки не могли разбудить ее.

Однако иногда кошмары настолько одолевали Валета, что он просыпался с испуганным лаем.

– Спокойно, мальчик, спокойно, – шептал Дасти.

Ретривер и сквозь сон слышал голос своего хозяина, и его взволнованное хныканье стихало.

– Спокойно. Хороший мальчик. Хороший Валет.

Хотя пес и не проснулся, он несколько раз обмахнул овчину широкими движениями длинного пушистого хвоста, а потом опять завернул его под себя.

Марти и собака продолжали мирно спать, но Дасти внезапно выпрямился; самая мысль о сне была мгновенно вытеснена сверкнувшим озарением. Размышляя по поводу хокку, он и не думал спать, но по сравнению с тем состоянием, в какое пришел сейчас, все равно что дремал. Он оказался теперь в состоянии сверхтревоги, его спину пронзил холод, будто вместо спинномозговой жидкости в его позвоночнике оказалась ледяная вода.

Он вспомнил о другом моменте этого дня, связанном с собакой.

Валет стоит в кухне, около двери, ведущей в гараж. Он готов отправиться в путешествие на квартиру Скита и приветливо разгоняет воздух пушистым хвостом, пока Дасти надевает через голову нейлоновую куртку.

Звонит телефон. Кто-то предлагает подписаться на «Лос-Анджелес таймс».

Когда Дасти спустя всего несколько секунд вешает телефонную трубку и поворачивается к двери, то обнаруживает, что Валет уже не стоит там, а лежит на боку у порога, словно прошло минут десять и он успел как следует вздремнуть.

– Тебя подкосила белковая пища, мое золотко. Давай-ка потратим немного энергии.

Валет поднимается с долгим вздохом глубокого страдания.

Дасти мог мысленно пройтись по запечатлевшейся в его памяти сцене, как если бы она была трехмерной, и теперь он рассматривал золотистого ретривера, стараясь проникнуть в каждую деталь. Действительно, сейчас он видел все гораздо отчетливее, чем тогда, и мог поклясться: собака на самом деле дремала.

Но даже при всей своей эйдетической и звуковой памяти он не мог вспомнить, мужчиной или женщиной был распространитель «Таймс». Он совершенно не помнил, что сам сказал по телефону или что сказали ему; сохранилось лишь неопределенное впечатление о том, что он оказался целью телефонной подписной кампании.

В первый момент он приписал нетипичную для него невнимательность последствиям потрясения. Свалиться с крыши, наблюдать, как с братом на твоих глазах происходит тяжелый припадок… От этого у кого угодно смешаются мозги.

Но если он находился у телефона пять или десять минут, а не несколько секунд, то не мог же он болтать с кем-то из агентов – распространителей «Таймс»! О чем, черт возьми, они столько времени говорили? О шрифтах? О ценах на газетную бумагу? Об Иоганне Гутенберге – отличный парень! – и изобретении подвижного пресса? Об огромной эффективности «Таймс» как средства для воспитания щенка в те дни, когда Валет еще был малышом, исключительной пригодности газеты для этих целей, ее поразительной впитывающей способности, ее замечательных качествах как не загрязняющей окружающую среду и полностью разлагаемой микроорганизмами подстилки, на которую щенок может смело делать лужицы?

На протяжении нескольких минут, которые потребовались Валету для того, чтобы соскучиться, улечься и задремать у двери, ведущей в гараж, Дасти разговаривал по телефону с кем-то другим, а не только с распространителем «Таймс», или же он действительно разговаривал по телефону лишь несколько секунд, а остальное время занимался каким-то другим делом.

Делом, о котором он не мог вспомнить.

Потерянное время.

Невозможно. Неужели я тоже?

Ему показалось, что по его рукам, ногам, спине с настойчивой целеустремленностью побежали полчища муравьев, и хотя он знал, что на самом деле никаких муравьев в кровати не было, что его ощущение – это реакция нервных окончаний на внезапно покрывшую все его тело гусиную кожу, он все же отряхнул руки и заднюю сторону шеи, словно стряхивал армию шестиногих солдат.

Он почувствовал, что не в состоянии сидеть не двигаясь, и поэтому тихонько поднялся на ноги, но и стоять, оказалось, он тоже не мог. Он принялся было шагать по комнате, но пол под ковром несколько раз громко скрипнул, так что ходить бесшумно он не мог. В конце концов он снова сел на кровать и сидел неподвижно. Его кожа стала прохладной, муравьи исчезли. Но по извилинам его мозга расползалось новое и неприятное ощущение уязвимости, знакомое по фильмам о «Секретных материалах» смутное осознание того, что в его жизнь вступили неведомые силы, странные и враждебные.

Глава 32

Залитое слезами, покрытое румянцем смущения лицо. Очаровательные выпуклости под белой тканью. Голые колени стиснуты. Сьюзен в ожидании сидела на краешке кровати.

Ариман сидел поодаль в кресле, обитом муаровым шелком персикового цвета. Он не спешил овладеть ею.

Еще будучи совсем мальчишкой, он понял, что самая дешевая игрушка и любой из дорогих старинных автомобилей его отца, по существу, одинаковы. Неторопливое изучение предмета, оценка его линий и деталей могут дать не меньше, а то и больше удовольствия, чем его использование. На самом деле, для того чтобы действительно обладать игрушкой, нужно понять прелесть ее формы, а не просто наслаждаться тем, как она осуществляет свои функции.

Прелесть формы Сьюзен Джэггер была двоякой: и физической, и психологической. Ее лицо и тело были исключительно красивыми. Но красотой обладал и ее интеллектуальный облик – ее индивидуальность и ее разум.

Как игрушка, она обладала двойной функцией, и первая из них была сексуальной. Сегодня и в течение еще нескольких ночей Ариман намеревался жестоко и тщательно использовать эту функцию.

А вторая функция заключалась в том, чтобы терпеть страдания и правильно умереть. Как игрушка, она уже доставила ему истинное наслаждение той храбростью, с которой вела безнадежное сражение против агорафобии, против боли и отчаяния, наполнявших ее, как начинка – марципан. Ее храбрая попытка сохранить чувство юмора и отыграть назад свою, в общем-то, уже потерянную жизнь была патетической и потому привлекательной. Он намеревался вскоре усилить и усложнить ее фобию, ввергнув ее в быстро развивающееся и необратимое хроническое состояние, а потом ему предстояло насладиться финальным триллером, самым захватывающим зрелищем из всех, какие она была способна сыграть.

А сейчас она сидела, оробевшая, обливаясь слезами, разрываемая противоречивыми чувствами: боязнью воображаемого кровосмешения, которое ее душа отвергала, и одновременно нарастающей болезненной сладкой тоской, как было запрограммировано. Ее била дрожь.

Время от времени ее глазные яблоки начинали беспорядочно подергиваться, выдавая состояние быстрого сна, период глубочайшего удаления от собственной личности. Это отвлекало доктора и нарушало очарование ее красоты.

Сьюзен уже знала те роли, которые они разыгрывали этой ночью, знала, что ожидалось от нее в этом эротическом сценарии, и поэтому Ариман подвел ее ближе к поверхности, хотя, конечно, не позволил вернуться к полному сознанию. Лишь настолько, чтобы положить конец судорожным подергиваниям глаз.

– Сьюзен, я хочу, чтобы ты сейчас вышла из часовни, – сказал он, имея в виду то воображаемое место в глубине ее подсознания, куда он запер ее индивидуальность и где давал свои инструкции. – Выйди, поднимись по лестнице, но не слишком далеко, на один пролет, куда просачивается немного света. Иди туда.

Ее глаза походили на чистые водоемы, потемневшие от темных отражений серых облаков, когда их поверхности внезапно касаются несколько слабых солнечных лучей, и сразу же раскрывается глубина.

– Мне все еще нравится то, что на тебе надето, – сказал он. – Белая материя. Простота. – Несколько посещений тому назад он велел ей одеваться перед сном именно таким образом – до тех пор пока он не захочет чего-то иного. Этот облик действовал на него возбуждающе. – Невинность. Чистота. Похожа на ребенка, хотя, бесспорно, достаточно зрелая женщина.

Розы на ее щеках разгорелись ярче; она скромно потупила глаза. Слезы стыда, как бусинки росы, дрожали на лепестках румянца.

А когда она осмеливалась поднимать глаза на доктора, то на самом деле видела перед собой своего отца. Такой была мощь внушения, сделанного ей Ариманом в то время, когда они разговаривали один на один, в часовне, спрятанной в потаенных глубинах ее разума.

Когда они закончат сегодняшнее представление, он даст ей приказание забыть все, что происходило с момента его звонка и до тех пор, пока он не выйдет из квартиры. Она не будет помнить ни его посещения, ни этой фантазии на тему кровосмешения.

Конечно, если бы Ариман захотел, то он мог бы придумать для Сьюзен детальную историю сексуальных домогательств, которыми ее преследовал отец. Для того чтобы вплести этот мрачный рассказ в гобелен ее настоящих воспоминаний, потребовалось бы много времени, но зато потом он мог бы приказать ей поверить в то, что она всю жизнь находилась в положении жертвы, и во время сеансов психотерапии постепенно «возвращать» ей эти якобы подавлявшиеся травмы.

Если бы убеждения заставили ее сообщить об отце в полицию и там ее попросили пройти проверку на детекторе лжи, то она ответила бы на каждый вопрос с неколебимой уверенностью и совершенно искренней эмоциональной реакцией. Ее дыхание, кровяное давление, пульс, гальванические характеристики кожи убедили бы любого эксперта в том, что она говорит правду, так как она сама была бы уверена в том, что ее омерзительные обвинения являются истиной в каждой детали.

Но Ариман не собирался вести с ней такую игру. Он уже неоднократно развлекался таким образом с другими объектами, но теперь ему это надоело.

– Посмотри на меня, Сьюзен.

Она подняла голову; ее глаза встретились с его взглядом, и доктору пришел на память отрывок из стихотворения Каммингса: «В твоих глазах живет зеленый египетский шум».

– В следующий раз, – сказал он, – я принесу свою видеокамеру, и мы сделаем еще одну видеозапись. Ты помнишь, как я первый раз снимал тебя?

Сьюзен отрицательно помотала головой.

– Это потому, что я запретил тебе помнить. Ты вела себя так постыдно, что любое воспоминание об этом могло заставить тебя покончить с собой. А я пока что не готов к твоему самоубийству.

Ее взгляд оторвался от его лица. Она смотрела на миниатюрное деревце-бонсаи в бронзовой чаше, которое стояло на бидермейеровской тумбе.

– Еще одну ленту, чтобы лучше помнить о тебе, – продолжал он, – в следующий раз. Я собираюсь дать простор своему воображению. На следующий раз ты будешь очень грязной девчонкой, Сьюзи. По сравнению с этой съемкой первая лента будет казаться диснеевским мультиком.

Хранение видеозаписей наиболее возмутительных актов его кукольных представлений не было мудрым поступком. Он хранил эти доказательства преступлений – на сегодня у него насчитывалась 121 лента – в запертом и хорошо укрытом хранилище, хотя, если бы дурные люди заподозрили о его существовании, они разобрали бы его дом доску за доской, камень за камнем и в конце концов нашли бы его архив.

Он шел на этот риск потому, что был в глубине души сентиментальным и питал ностальгическую тоску по прошлым дням, старым друзьям, отвергнутым игрушкам.

Жизнь похожа на поездку на поезде, и на многих станциях по пути люди, которые много значили для нас, покидают вагон, чтобы уже не вернуться туда, и в конце концов мы оказываемся в почти пустом вагоне… Эта истина печалила доктора ничуть не меньше, чем других мужчин и женщин, имеющих склонность к рефлексии, хотя его сожаления, бесспорно, очень сильно отличались от чувств, которые испытывали они.

– Смотри на меня, Сьюзен.

Она не отводила взгляда от растения на тумбе.

– Не упрямься. Сейчас же посмотри на папочку.

Ее полные слез глаза оторвались от деревца. В них читалась мольба позволить ей сохранить, по крайней мере, хоть каплю достоинства, мольба, которую доктор Ариман с удовольствием заметил и проигнорировал.

Вне всякого сомнения, на следующий же вечер после того, как Сьюзен Джэггер погибнет, склонный к ностальгии доктор будет вспоминать о ней с нежностью, его захлестнет задумчивое желание вновь услышать ее музыкальный голос, увидеть ее прекрасное лицо, вновь пережить множество тех прекрасных моментов, которые у них были. Это была его слабость.

И в тот вечер он не откажет себе в удовольствии обратиться к своему видеоархиву. Он с радостью будет смотреть, как Сьюзен занимается такими грязными и омерзительными вещами, что меняется настолько же, насколько оборотень меняется под влиянием полнолуния. В этом обвале непристойностей ее сияющая красота тускнеет, и доктор сможет ясно разглядеть живущее в ней животное, первозданное животное, подавленное, но продолжающее хитрить, перепуганное, но все же внушающее страх, животное, в котором воплощается все темное, что есть в ее сердце.

И кроме того, даже если это домашнее кино доставит ему меньше удовольствия, чем он рассчитывает, он все равно добавит его к своему архиву видеозаписей, потому что он по природе неутомимый коллекционер. Несколько комнат в его несколько хаотичном доме занимает выставка игрушек, которые он неутомимо приобретал в течение многих лет: армии игрушечных солдат, очаровательные, раскрашенные вручную чугунные автомобильчики, механические копилки, пластмассовые наборчики с тысячами миниатюрных фигурок от римских гладиаторов до астронавтов.

– Встань, девочка.

Она поднялась с кровати.

– Повернись.

Она медленно повернулась; медленно, чтобы он мог хорошенько рассмотреть ее.

– О да, – сказал он, – я хочу, чтобы на ленте осталось больше о тебе, для потомства. И, возможно, на следующий раз немного крови, чуть-чуть членовредительства. Вообще-то телесные жидкости сами по себе могут оказаться темой. Очень грязной, очень извращенной. Это должно получиться забавно. Уверен, что ты не станешь возражать.

Она снова отвела взгляд от его лица и посмотрела на растение в углу, но это было лишь пассивное неповиновение, так как при первых же словах команды она уже снова смотрела на него.

– Если ты считаешь, что получится забавно, так и скажи, – наставительно произнес он.

– Да, папа. Забавно.

Он велел ей встать на колени, и она опустилась на пол.

– Ползи ко мне, Сьюзен.

Как заводная фигурка с механической копилки, как если бы она с монетой в зубах следовала по единственно доступному ей пути к щели, куда нужно было эту монету опустить, она подползла к креслу. С лицом, залитым вполне натуральными слезами, она являла собою превосходный образец, приобретение, которое обрадовало бы любого коллекционера.

Глава 33

Между Моментом, Когда Дасти Увидел Спящую Собаку, и предшествовавшим ему Моментом, Когда Зазвонил Телефон В Кухне, существовал пробел, и, сколько он ни проигрывал в мозгу эту сцену, ему так и не удавалось связать воедино разорванную нить его дня. Вот собака стоит, размахивая хвостом, и в следующий момент собака просыпается после короткого сна. Потеряно несколько минут. С кем он разговаривал в это время? Что делал?

Он снова и снова повторял этот эпизод, концентрируясь на темном прогале между тем мгновением, когда он поднял телефонную трубку, и другим – когда повесил ее на аппарат, пытаясь как-то заполнить провал в памяти, когда Марти на кровати рядом с ним принялась стонать во сне.

– Не волнуйся. Все хорошо. Успокойся, – шептал он, легко положив руку ей на плечо, пытаясь нежно вывести ее из кошмара в спокойный сон, как он недавно сделал с Валетом.

Но Марти не успокоилась. Ее стоны сменились хныканьем, она задрожала, принялась слабыми движениями отпихивать одеяло. Потом хныканье перешло в пронзительные крики, она забилась, сбросила одеяло, резко села, а затем вскочила на ноги. Она уже не визжала в ужасе, а задыхалась, по груди пробегали спазмы тошноты, разинутый рот искривился в рвотном движении, и она с силой зажала его обеими руками, словно истерически отказывалась от чего-то, входившего в меню банкета, на котором была во сне.

Вскочив почти так же порывисто, как и Марти, Дасти обежал вокруг кровати, зная, что Валет испугается происходящего.

Она испуганно обернулась к мужу:

– Держись подальше от меня!

В ее голосе прозвучал такой надрыв, что Дасти и впрямь на мгновение приостановился, а собака вздрогнула всем телом. Шерсть по всей длине хребта Валета поднялась дыбом. Проведя еще раз по губам, Марти взглянула на руки, как будто ожидала увидеть на них свежую кровь – и, возможно, не свою собственную.

– О, боже, мой боже!

Дасти сделал шаг в ее сторону, и снова она не менее отчаянным голосом, чем прежде, приказала ему держаться на расстоянии.

– Ты не должен доверять мне, не должен подходить ко мне, и не думай, что тебе это можно.

– Это был всего-навсего ночной кошмар.

– Это кошмар.

– Марти…

Она опять согнулась в судорожном приступе тошноты, вызванном воспоминанием о только что увиденном сне, и испустила тоскливый стон отвращения и боли.

Несмотря на предупреждение, Дасти все же подошел к ней, и, когда он коснулся ее, она отпрянула и яростным движением отпихнула его в сторону.

– Не доверяй мне! Нет, нет! Ради Христа, не надо! – И, не желая проходить рядом с мужем, она по-обезьяньи ловко вскочила на разбросанную постель, спрыгнула с другой стороны и вбежала в смежную ванную.

Собака испустила короткий, резкий не то лай, не то вскрик, словно кто-то яростно дернул за струну. Звук отдался в теле Дасти и пробудил в нем такой страх, какого он еще не знал прежде. Ибо увидеть Марти в таком состоянии второй раз оказалось еще ужаснее, чем в первый. Один раз мог оказаться случайностью. Два раза уже походили на систему, а в системе можно было разглядеть будущее.

Он поспешно отправился вслед за Марти и обнаружил ее стоявшей около раковины. Из крана лилась холодная вода. Только что распахнутая дверца аптечки по инерции закрылась.

– Похоже, что на сей раз хуже, чем обычно, – заметил Дасти, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие.

– Что?

– Кошмар.

– Это был не такой, вовсе не такой привычный, как Человек-из-Листьев, – ответила Марти. Но было совершенно ясно, что она совершенно не намеревалась развивать эту тему.

Она сорвала крышку с бутылочки сильного снотворного, продававшегося без рецепта, которым они изредка пользовались. Поток голубых таблеток хлынул в ее подставленную левую ладонь.

В первый момент Дасти решил, что она хочет проглотить все эти таблетки, но это было просто смешно: Марти наверняка в любом состоянии понимала, что даже целая бутылка не убьет ее, а, кроме того, муж стоит рядом и, конечно же, выбьет снотворное из ее руки прежде, чем она успеет отправить всю горсть в рот.

Но Марти сразу же высыпала часть пилюль обратно в бутылочку. У нее на ладони осталось лишь три штуки.

– Максимальная доза – две, – напомнил Дасти.

– Плевать я хотела на максимальную дозу. Я намереваюсь прийти в себя. Я должна выспаться, должна отдохнуть, но не собираюсь смотреть еще один сон наподобие этого. Да, да, ничего похожего на это.

Ее черные, влажные от пота волосы были спутаны, как змеиная корона какой-нибудь горгоны, с которой она встретилась во сне. Пилюлям предстояло разделаться с монстрами. Вода с плеском полилась в стакан, Марти кинула таблетки в рот и запила их одним большим глотком.

Дасти не вмешивался. Три пилюли, наверно, многовато, но они вовсе не означали вызов «Скорой помощи» и аппарат для промывания желудка, а если утром у нее будет немного кружиться голова, то, возможно, и беспокойство при этом будет немного меньше.

Он, правда, не считал, что глубокий сон исключит сновидения, как, видимо, рассчитывала Марти. Но если она будет спать, то, даже проведя ночь в безжалостной схватке кошмаров, к утру все же отдохнет лучше, чем если проведет ночь без сна.

Опуская стакан, Марти заметила свое отражение в зеркале и вздрогнула. Именно от того, что увидела себя в этот момент, не от холодной воды.

Как зима вымораживает синеву из воды чистого озерца, так и страх обесцветил лицо Марти. Оно было бледным, как лед. Щеки приобрели какой-то серовато-фиолетовый оттенок, а там, где Марти с силой прижимала руки к лицу, виднелись цинково-серые пятна.

– О, боже, ты только посмотри, какой я стала, – горестно простонала она, – только посмотри…

Дасти понимал, что она говорит не о своих повлажневших и спутанных волосах, не о мертвенно побледневшем лице, а о чем-то другом, ненавистном, что, как ей показалось, она заметила в глубине своих голубых глаз.

Выплеснув последние капли воды из стакана, Марти размахнулась, но Дасти перехватил ее руку и, прежде чем она швырнула стакан в зеркало, вынул его из стиснутых пальцев.

Почувствовав его прикосновение, Марти отскочила в тревоге и с такой силой врезалась в стену, что сдвижная дверца душевой кабины прокатилась на своих роликах и с грохотом ударилась в косяк.

– Не приближайся ко мне! Ради бога, неужели ты не понимаешь, что я могу сделать такое… Могу сделать все что угодно?

– Марти, я не боюсь тебя, – ответил Дасти, превозмогая комок, который от волнения встал у него в горле.

– Разве далеко от поцелуя до укуса? – спросила она. Ее голос был хриплым и срывался от страха.

– Что?

– Я могу во время поцелуя откусить тебе язык.

– Марти, пожалуйста…

– От поцелуя до укуса… Так легко оторвать тебе губу. Откуда ты знаешь, что я не могу этого сделать? Что я не сделаю этого?

Если она еще не была охвачена непреодолимым приступом паники, то на всех парах неслась к нему, и Дасти не знал, как ее остановить или хотя бы замедлить.

– Посмотри на мои руки, – приказала она. – Эти ногти. Акриловые ногти. Почему ты думаешь, что я не могу ими ослепить тебя? Разве я не могу вырвать тебе глаза?

– Марти. Это не…

– Во мне завелось что-то такое, чего я не знала никогда прежде, все возможное и невозможное дерьмо прет из меня, и оно может сотворить нечто ужасное, действительно может. Может заставить меня ослепить тебя. Для твоего же собственного блага будет лучше, если ты тоже поймешь это и будешь бояться этого.

Две эмоции нахлынули на Дасти: щемящая жалость и неимоверная любовь; они, столкнувшись, разрывали его на части. Он опять шагнул к Марти, но она скользнула мимо него из ванной и захлопнула дверь перед его носом.

Когда же он следом за ней вошел в спальню, то увидел, что Марти роется в его открытом гардеробе. Она рылась в его рубашках, передвигала плечики на металлическом шесте, явно что-то разыскивая.

Вешалку для галстуков. Большинство крючков на ней были пусты. У Дасти было всего лишь четыре галстука. Достав из шкафа два галстука – простой черный и синий в красную полоску, она протянула их Дасти.

– Свяжи меня.

– Что? Нет. Помилуй бог, Марти!..

– Именно это я и имею в виду.

– Я тоже. Нет.

– Ноги и руки, – настойчиво потребовала она.

– Нет.

Валет сидел на своей подушке, его воздетые козырьком брови подчеркивали то взволнованное выражение, с которым он переводил взгляд с Марти на Дасти и снова на Марти.

– Потому что, если меня ночью охватит безумие, кровавое безумие…

Дасти старался быть твердым, но спокойным, надеясь, что, глядя на его поведение, Марти тоже хоть немного успокоится.

– Пожалуйста, прекрати.

– …кровавое безумие, то мне нужно будет освободиться, прежде чем я смогу кого-нибудь искалечить. А пока я буду развязываться, ты проснешься, если вдруг заснешь.

– Я не боюсь тебя.

Его притворное спокойствие нисколько не подействовало на Марти; она продолжала сыпать словами все быстрее и лихорадочнее:

– Ладно, ладно, возможно, ты не боишься, хотя и должен бояться, да, да, возможно, ты не боишься, а вот я боюсь. Я боюсь себя, Дасти, боюсь, черт возьми, что я могу сотворить что-нибудь с тобой или с кем-нибудь еще, когда на меня накатит это затмение, сумасшествие, боюсь, что могу что-то сотворить и сама с собою. Я не знаю, что происходит со мною, это еще сверхъестественнее, чем экзорцизм[30]30
  Обряд изгнания бесов.


[Закрыть], пусть даже я не умею левитировать и поворачивать голову на триста шестьдесят градусов. Если мне, когда не надо, во время этого припадка безумия, в руки попадет нож или же твой пистолет, то я обращу его против себя, я знаю, что так и будет. Я ощущаю это болезненное стремление здесь, – она дважды стукнула себя кулаком по животу, – это зло, этого червя, который сидит во мне и нашептывает о ножах, ружьях, молотках.

Дасти потряс головой.

Марти села на кровать и принялась стягивать свои лодыжки одним из галстуков, но уже через несколько секунд остановилась, расстроенная.

– Черт побери, я совсем не разбираюсь в узлах. Ты должен помочь мне.

– Обычно хватает одной пилюли. Ты приняла три. Нет никакой необходимости тебя связывать.

– Я нисколько не доверяю никаким пилюлям и не собираюсь доверять. Или ты поможешь мне завязать узлы, или я засуну палец в горло, и меня вырвет этими пилюлями прямо сейчас.

Ее не убеждали никакие доводы. Страх так же владел ею, как Скитом – призрачный мир, в который тот погрузился после своего коктейля из наркотиков, да и логика вряд ли действовала сейчас на нее сильнее, чем на Малыша, когда тот сидел на крыше дома Соренсонов.