Текст книги "Скованный ночью"

Глава 5

Я вторгся в страну мертвых, не удосужившись предварительно умереть, и задумчиво побрел по освещенным звездами улицам в поисках Орсона. Ночь была столь безмолвной и сверхъестественно тихой, что казалось, будто мое гулко бьющееся сердце – одно на тысячу миль в округе.

Омытый слабым сиянием далеких созвездий, Мертвый Город казался всего лишь обычным пригородом, мирно дремлющим в ожидании завтрака. Темнота скрывала детали одноэтажных коттеджей, бунгало и домиков на две семьи; голая геометрия стен и крыш рождала ощущение уверенности, порядка и целесообразности.

Однако было достаточно бледного света полной луны, чтобы обнажить подлинное лицо города-призрака. А на некоторых улицах было бы достаточно и месяца. Под ржавыми запорами красовались потеки. Фасады, некогда одинаково белые и выстроенные в воинском порядке, были пегими и шелушились. Многие окна были разбиты, зияли, как широко раскрытые голодные рты, и лунный свет лизал зазубренные края стеклянных зубов.

Так как дождевальные установки больше не действовали, засушливые калифорнийские лето и осень могли пережить только те деревья, корни которых сумели найти глубоко лежащие подземные источники воды. Кустарник засыхал без полива, угнетенный сорняками и ползучими лианами. Зеленая трава вырастала лишь влажной зимой, а к июню становилась золотистой и ломкой, как нива, ожидающая жнеца.

У министерства обороны не хватало денег на снос или поддержание этих домиков в приличном состоянии на случай, если они когда-нибудь понадобятся, а других претендентов на Уиверн не существовало в природе. Некоторые из военных баз, закрытых после краха Советского Союза, были проданы гражданским лицам, переоборудованы в жилые кварталы и торговые центры. Но здесь, в самом сердце калифорнийского побережья, существовали обширные участки земли, частично освоенные фермерами, частично нет и ждавшие, пока Лос-Анджелес, как гигантская клякса, растечется далеко на север, а с другой стороны до нас дотянутся кольцевые пригороды Силиконовой долины, то есть Лас-Вегаса. В настоящее время Уиверн представлял ценность скорее для мышей, ящериц и койотов, нежели для людей.

Однако вздумай бы какой-нибудь застройщик польститься на эти 34 456 акров, скорее всего, он получил бы резкий отказ. У меня были основания считать, что Уиверн никогда не станет свободным, что его тайные подземелья, расположенные намного ниже быстро ветшавших фасадов, продолжают действовать. Здесь осуществлялись проекты, достойные таких безумцев, как доктор Моро и доктор Джекил. Не вышел ни один пресс-релиз с выражением искреннего соболезнования безработным чокнутым ученым Уиверна, никто не предлагал программ переподготовки, а поскольку большинство их обитало на базе и составляло довольно замкнутое сообщество, никто из горожан не знал, куда они исчезли. Здесь царило запустение, но оно могло быть камуфляжем, за которым кипела напряженная работа.

Добравшись до перекрестка, я остановился и прислушался. Когда луна снова вышла из-за облаков, я описал полный круг, изучив не только все дома и черные провалы между ними, но и мрачные комнаты за окнами. Иногда во время ночных прогулок по Уиверну я был уверен, что за мной следят. Но это был не хищник, жаждавший встречи со мной, а скорее прятавшийся в тени соглядатай, жадно интересовавшийся каждым моим движением.

Я научился доверять своей интуиции. На этот раз она подсказывала, что за мной никто не следит. Я был один и оставался незамеченным.

«Глок» вернулся в кобуру, но моя влажная ладонь еще долго ощущала прикосновение ребристой рукоятки.

Часы, тикавшие на моем запястье, показывали девять минут второго.

Я отошел с улицы в тень магнолии, отстегнул от пояса сотовый телефон, включил его и сел на корточки, прижавшись спиной к шершавому стволу.

У Бобби Хэллоуэя, моего лучшего друга в течение семнадцати с лишним лет, было несколько номеров. Самый тайный из них знали всего пять человек, и на этот звонок он отзывался в любое время дня и ночи. Я набрал номер и нажал кнопку «передача».

Бобби взял трубку после третьего гудка.

– Что-нибудь важное?

Хотя я был уверен, что в этой части Мертвого Города больше никого нет, но все равно говорил вполголоса.

– Ты спал?

– Нет. Ел кибби.

Кибби – средиземноморское блюдо из говядины, лука, кедровых орехов и трав, завернутых в лепешку из сырого теста и быстро, но хорошо прожаренных.

– И с чем ты их ел?

– С огурцами, помидорами и маринованными овощами.

– Хорошо, что я позвонил не тогда, когда ты занимался сексом.

– Ты сделал хуже.

– Ты так серьезно относишься к кибби?

– Серьезнее некуда.

– Меня прихлопнуло, – сказал я, что на языке серферов означает быть смытым большой волной и потерять свою доску.

– Ты на берегу? – спросил Бобби.

– Я фигурально.

– Лучше не надо.

– Иногда приходится, – ответил я, намекая на то, что кто-то может прослушивать его телефон.

– Ненавижу это дерьмо.

– Пора привыкнуть, брат.

– Испортил мне аппетит.

– Я ищу пропавшую сигару.

Сигара – это ребенок; данное слово обычно, но не всегда является синонимом слова «кренгельс», которое означает малолетнего серфера. Джимми Уинг был слишком мал для серфера, но он действительно был ребенком.

– Сигару? – спросил Бобби.

– Очень маленькую сигару.

– Снова играешь в Нэнси Дрю[5]5
  Женщина-сыщик, литературный персонаж (см. предыдущую книгу «Живущий в ночи»).


[Закрыть]?

– С головы до ног, – подтвердил я.

– Как, – сказал он. Обычно на данном участке побережья один серфер так обзывает другого, но в тоне Бобби мне почудилась нотка искреннего отвращения.

Внезапный хлопок заставил меня вскочить на ноги прежде, чем я сообразил, что источником звука была птица, усевшаяся на ветку над моей головой. Козодой или гуахаро, одинокий соловей или печной иглохвост, но уж никак не сова.

– Бобби, дело серьезнее некуда. Мне нужна твоя помощь.

– Ничего серьезного на суше не бывает.

Бобби живет далеко от города, на южной оконечности бухты, и серфинг – его призвание, профессия и дело жизни, основа его философии, не просто любимый спорт, но культ. Океан – его кафедральный собор, и голос бога он слышит только в рокоте волн. По мнению Бобби, что-то важное может произойти не ближе чем в полумиле от берега.

Я вглядывался в крону дерева, но не мог обнаружить тихо сидевшую птицу, хотя лунный свет был ярким, а листва – не слишком густой. Я снова сказал, обращаясь к Бобби:

– Мне нужна твоя помощь.

– Сам справишься. Встань на стул, надень петлю на шею и прыгни.

– Здесь нет стула.

– Тогда нажми на «собачку» мизинцем ноги.

Он может заставить меня смеяться в любых обстоятельствах, а смех позволяет сохранить разум.

Сознание того, что жизнь – это космическая шутка, составляет ядро философии, которую исповедуем мы с Бобби и Сашей. Ее основные принципы просты: если можешь, не причиняй вреда другим; ради друга иди на любые жертвы; отвечай сам за себя, ничего не проси у других и развлекайся как можешь. Не слишком задумывайся о том, что будет завтра, живи моментом и верь, что твое существование имеет смысл даже тогда, когда окружающий мир превращается в хаос и катится в тартарары. Когда жизнь бьет тебя молотком в лицо, делай вид, что это не молоток, а кремовый торт. Иногда нам не остается ничего, кроме черного юмора, но черный юмор – тоже поддержка.

Я сказал:

– Бобби, знай ты имя сигары, был бы уже здесь.

Он вздохнул.

– Брат, как же я смогу оставаться полным и законченным лодырем, если ты будешь настаивать, что у меня есть совесть?

– Тебе никуда не деться от чувства ответственности.

– Именно этого я и боюсь.

– Лохматый малый тоже пропал, – сказал я, имея в виду Орсона.

– «Гражданин Кейн»?

Орсона назвали в честь режиссера фильма «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса. Пес смотрел все его картины как загипнотизированный.

– Я боюсь за него, – с трудом выдавил я.

– Сейчас буду, – тут же ответил Бобби.

– Договорились.

– Где это?

Снова захлопали крылья, и к первой птице, сидевшей в листьях магнолии, присоединились еще одна-две.

– Мертвый Город, – сказал я ему.

– Ох, малый… И когда ты будешь слушаться старших?

– Я плохой мальчик. Иди по реке.

– По реке?

– Там припаркован «Сабурбан», принадлежащий психу, так что будь осторожен. В заборе проделана дыра.

– Идти крадучись или открыто?

– Красться уже не имеет смысла. Просто береги задницу.

– Мертвый Город, – с отвращением пробормотал он. – И что я буду за это иметь?

– Станешь телезвездой этого месяца.

– Как, – снова выругался он. – А где в Городе?

– Встретимся у кино.

Бобби знал Уиверн хуже меня, но кинотеатр у торгового центра неподалеку от заброшенных домов найти смог бы. Будучи подростком и еще не отдавшись с потрохами океану, Бобби некоторое время встречался с дочкой военного, которая жила на базе вместе с родителями.

– Мы найдем их, брат, – сказал Бобби.

Я был вне себя. Боязнь смерти была свойственна мне меньше, чем можно было ожидать, потому что с раннего детства я жил с ощущением собственной смертности, более острым и постоянным, чем у большинства людей; однако потеря тех, кого я любил, доводила меня до отчаяния. Казалось, скорбь, в которую я погрузился при одной мысли о предстоящей потере, скорбь более острая, чем любое орудие пытки, перерезала мне голосовые связки.

– Расслабься, – сказал Бобби.

– Похоже, я слетаю с катушек, – хрипло ответил я.

– Это уже слишком.

Он положил трубку, и я отсоединился.

В темноте снова захлопали крылья, перья прорезали листву, и к растущей стае на магнолии присоединилась еще одна птица.

Никто из них не подавал голоса. Крик козодоя, который мечется в воздухе, хватая насекомых острым клювом, напоминает отчетливое «пинт-пинт-пинт». Соловей испускает протяжные трели, вставляя в свои чарующие рулады то хриплые, то нежные свирельные ноты. Даже сова, которая обычно молчит, чтобы не спугнуть грызунов, свою основную пищу, время от времени ухает то ли для собственного удовольствия, то ли для того, чтобы подтвердить свое членство в сообществе сов.

Молчание птиц было непонятным и зловещим не потому, что я думал, будто эти твари собираются наброситься на меня и разорвать в клочья, как в фильме Хичкока[6]6
  Имеется в виду фильм А. Хичкока «Птицы».


[Закрыть]. Просто оно было слишком похоже на ту короткую, но глубокую прострацию, которая охватывает представителей животного мира после внезапного проявления насилия. Когда койот ловит кролика и ломает ему хребет, когда лиса ловит мышь и душит ее, короткий крик умирающей жертвы, даже едва слышный, заставляет замолчать всех в округе. Хотя Мать-Природа прекрасна, щедра и милостива, она кровожадна. Непрекращающаяся бойня, которой она руководит, является чертой, которую никогда не фиксируют настенные календари или пространные панегирики в публикациях «Сьерра-клуба». Каждое поле в ее владениях является полем боя, и поэтому сразу же по окончании очередного кровавого пиршества ее многочисленные дети хранят молчание. Одни молчат из инстинктивного уважения к закону природы, благодаря которому они существуют, другие – помня про старую деву-убийцу и надеясь, что в следующий раз тоже сумеют избежать ее внимания. Именно поэтому немота птиц так встревожила меня. Уж не потому ли они умолкли, что были свидетелями того, как пролилась кровь маленького мальчика и собаки?

Ни звука.

Я вышел из-под сени магнолии и поискал более укромное место, откуда можно было бы позвонить еще раз. Я чувствовал, что, кроме птиц, за мной никто не следит, но почему-то не желал оставаться под открытым небом.

Пернатые стражи не оставили своего насеста, чтобы последовать за мной. Окружавшая их листва даже не колыхнулась.

Я не кривил душой, когда говорил, что не верю, будто они могут разыграть сцену из Хичкока, но все же не отвергал такой возможности. В конце концов, Уиверн – да и весь Мунлайт-Бей, если на то пошло, – место, в котором безобидный соловей может оказаться опаснее тигра. Известно, что покончить с миром может дыхание печного иглохвоста или кровь крошечной мышки.

Я продолжал идти по улице. Свет проснувшейся луны был таким ярким, что я отбрасывал слабую тень, которая двигалась не впереди или позади, а строго рядом со мной, как будто хотела напомнить, что мой четвероногий брат, обычно занимавший это место, исчез.

Глава 6

У половины коттеджей и бунгало Мертвого Города имелись только открытые веранды. Но это бунгало было из другой половины; к его крыльцу вело несколько кирпичных ступенек.

Между пилястрами, обрамлявшими крыльцо, свил паутину паук. В темноте его изделие было незаметно, однако оно явно не служило домом гигантскому мутанту, потому что шелковистые нити и спирали были такими хрупкими, что подались без всякого сопротивления. Несколько нитей прилипло к моему лицу, но я, взбираясь на крыльцо, стер их одной рукой, заботясь о произведенных мной разрушениях не больше, чем Годзилла, оставлявший за собой раздавленные небоскребы.

Хотя события последних недель научили меня с величайшим уважением относиться ко многим животным, с которыми мы делим этот мир, я никогда не был склонен к пантеизму. Пантеисты обожествляют все формы жизни, включая пауков и мух, но я не могу не думать о том, что пауки, мухи, жуки, червяки и прочие твари (в основном извивающиеся) будут есть меня после моей смерти. Я не собираюсь относиться к каждому живому созданию как к гражданину планеты, имеющему те же права, что и я, если это создание смотрит на меня как на обед. Уверен, что Мать-Природа понимает эту мою позицию и не обижается.

Входная дверь с облупившейся краской, слегка фосфоресцировавшей в лунном свете, была приоткрыта. Проржавевшие петли не заскрипели, а затрещали, как высохшие пальцы скелета, сжимающего кулак.

Я шагнул внутрь.

Поскольку у меня была причина позвонить не с улицы, а из дома, я решил, что будет безопаснее закрыть дверь. А вдруг птицы стряхнут с себя зловещий ступор и с криками устремятся за мной?

С другой стороны, открытая дверь – путь к отступлению. Я решил оставить ее открытой.

Хотя тьма вокруг стояла как при игре в жмурки, я знал, что нахожусь в гостиной, потому что сотни бунгало с крылечками были построены по одному и тому же плану. Здесь не было таких изысков, как вестибюль или холл. Гостиная, столовая, кухня и две спальни.

Даже тогда, когда за домиками ухаживали, эти скромные жилища предлагали минимум удобств семьям молодых офицеров, которые занимали их пару лет, а потом переезжали в другое место. Сейчас здесь пахло пылью, плесенью, гнилью и мышами.

Полы были деревянными, покрытыми несколькими слоями краски; линолеум имелся только на маленькой кухне. Половицы скрипели даже под ногами такого мастера беззвучного передвижения, как ваш покорный слуга.

Скрип меня не заботил. Он означал, что никто не сможет войти в бунгало с черного хода и застать меня врасплох.

Глаза постепенно привыкли к темноте, и я разглядел передние окна. Пробитые на уровне козырька крыльца, они были видны даже в отраженном лунном свете. Пепельно-серые прямоугольники в кромешной черноте.

Я подошел к ближайшему из двух окон, как ни странно, целых. Стекло было грязным; я вынул салфетку «Клинекс» и протер середину.

Передние дворы этих хором невелики; меж магнолий виднелась улица. Я не ожидал увидеть там парад, но поскольку даже местные драм-мажоретки в коротких юбочках могли оказаться такими же оборотнями, как и все остальные, следовало проявлять осторожность.

Я снова включил сотовый телефон и набрал отсутствующий в справочниках номер «Кей-Бей», самой большой радиостанции графства Санта-Розита, где работала диск-жокеем Саша Гуделл. Сегодня она была в прямом эфире с полуночи до шести часов утра. Вообще-то она была исполнительным директором, но, поскольку с закрытием Форт-Уиверна станция лишилась военной аудитории, а вместе с ней и львиной доли доходов, Саше, как и многим служащим, пришлось заняться совместительством.

Телефон стоял непосредственно в радиобудке, поэтому вместо звонка на противоположной от микрофона стене вспыхивала синяя лампочка. Видимо, в данный момент Саша не была в эфире, потому что взяла трубку она, а не радиоинженер.

– Привет, Снеговик.

Я не был единственным обладателем этого номера. Как многие люди, любящие уединение, я направил телефонной компании просьбу не включать мой номер в справочник; но даже если первой к аппарату подходила Саша, а не инженер, она всегда знала, что это я.

– Какую песню крутишь? – спросил я.

– «Мессу в стиле блюз».

– Элвис.

– Осталось меньше минуты.

– Я знаю, как ты это делаешь, – сказал я.

– Что делаю?

– Говоришь «привет, Снеговик» еще до того, как я успеваю что-нибудь сказать.

– И как же я это делаю?

– Наверно, половина звонков по этому телефону принадлежит мне, поэтому ты всегда говоришь «привет, Снеговик».

– Неверно.

– Верно, – стоял я на своем.

– Я никогда не вру.

Это была правда.

– «Останься со мной, малыш», – пропела она и умолкла.

Дожидаясь, пока Саша снова возьмет трубку, я слышал, как она ведет программу. Живая речь чередовалась с записями. В данный момент она вела диалог с местным торговцем автомобилями.

Голос у нее был хрипловатым, но нежным, негромким и возбуждающим. Она могла бы продать мне «таймшер» в аду… при условии, что там будет кондиционер.

Я пытался не отвлекаться и одним ухом прислушивался, не скрипят ли половицы. Улица по-прежнему была пустынной.

Чтобы иметь для разговора со мной целых пять минут, она поставила одну за другой сразу две песни: «Это был чудесный год» Синатры и «Я разлетаюсь на куски» Пэтси Клайна.

Когда она вернулась, я сказал:

– Никогда не слышал более эклектичной программы. Синатра, Элвис и Пэтси?

– Это тема сегодняшней передачи, – ответила она.

– Тема?

– Разве ты не слышал?

– Был занят. Какая тема?

– «Ночь оживших мертвецов», – сообщила она.

– Лучше не придумаешь.

– Спасибо. Что случилось?

– Кто с тобой дежурит?

– Доги.

Доги Сассман – живописно татуированный фанатик мотоциклов «Харлей-Дэвидсон», весящий сто двадцать килограммов, минимум десять из которых приходятся на его буйную светлую шевелюру и густую шелковистую бороду. Несмотря на шею размером с опору моста и брюхо, на котором могла бы разместиться целая колония морских чаек, Доги – кумир женщин, среди которых попадаются девушки, являющиеся украшением пляжей от Сан-Франциско до Сан-Диего. Хотя он чудесный парень, медвежье очарование которого могло бы сделать его звездой диснеевских мультфильмов, но, как говорит Бобби, успех Доги среди сногсшибательно красивых вахини, для победы над которыми одного обаяния личности недостаточно, является одной из величайших тайн всех времен – вроде причины гибели динозавров или того, почему торнадо неизменно обходят стороной стоянки автотрейлеров.

Я спросил:

– Ты не можешь улизнуть на пару часов и дать Доги вести программу с контрольного пульта?

– Быстрый пистон?

– С тобой – когда угодно.

– Мистер Романтик, – сказала она саркастически, но не без тайного удовольствия.

– Одному другу очень нужна поддержка.

Тон Саши тут же изменился:

– Что случилось?

Я не стал описывать ситуацию прямо, так как телефон мог прослушиваться. В Мунлайт-Бее полиция следит за вами так искусно, что вы этого попросту не замечаете. Им не следовало знать, что Саша должна приехать к дому Лилли Уинг, иначе ее остановили бы по дороге. Лилли отчаянно нуждалась в помощи. Но если Саша сумеет пробраться к ней с черного хода, полицейские почувствуют на своей шкуре, что она может вцепиться в человека, как блесна с пятью крючками.

– Ты знаешь… – уловив какое-то движение на улице, я прищурился, но затем решил, что это просто тень облака, на мгновение закрывшего половину луны. – Ты знаешь тринадцать способов?

– Тринадцать способов?

– Черная птица, – сказал я, снова протирая «Клинексом» стекло, запотевшее от моего дыхания.

– Черная птица. Конечно.

Мы говорили о поэме Уоллеса Стивенса «Тринадцать способов увидеть черную птицу».

Моего отца очень беспокоило, как я, больной ХР, буду жить, когда останусь один. Поэтому он завещал мне полностью оплаченный дом и огромную страховку. Но он оставил мне в наследство кое-что не менее ценное: любовь к современной поэзии. А поскольку Саша разделяла со мной эту страсть, мы могли говорить с ней намеками. Так же, как с Бобби, где я использовал сленг серферов.

– Там есть слово, которое должно быть, но оно так ни разу и не появляется.

– Ага, – сказала Саша, и я понял, что до нее дошло.

Менее талантливый поэт, написав тринадцать стансов о черной птице, обязательно использовал бы слово «крыло»[7]7
  По-английски «уинг».


[Закрыть], но Стивенс его не применяет.

Саша – вторая женщина, которую я люблю в полном смысле этого слова. Она клянется, что ни за что не бросит меня, и я ей верю. Она никогда не лжет.

У Саши есть электродрель с большим набором сверл, лежащих в пластмассовой коробке. На стальном стержне полудюймового сверла красным лаком для ногтей написано мое имя: КРИС. Я очень надеюсь, что это шутка.

Пусть не волнуется. Если я когда-нибудь разобью Саше сердце, то сам просверлю себе грудь и избавлю ее от необходимости умыть руки.

Она называет меня «мистер Романтик».

– Какая поддержка? – спросила Саша.

– Поймешь, когда окажешься на месте.

– Что передать?

– Только одно слово. Надежда. Она еще есть.

Я говорил уверенно, но кривил душой. Это сообщение могло оказаться неправдой. В отличие от Саши я иногда лгу и отнюдь не горжусь этим.

– Где ты? – спросила она.

– В Мертвом Городе.

– Черт!

– Ты сама спросила.

– Вечно ищешь приключений на свою задницу.

– Это мой девиз.

Я не посмел сказать ей об Орсоне даже намеком, используя шифр поэзии. Голос мог сорваться и выдать всю глубину моей боли, с которой я пытался справиться из последних сил. Узнай Саша, что Орсону грозит серьезная опасность, она примчалась бы в Уиверн искать его.

Саша могла оказаться очень полезной. Недавно я с удивлением обнаружил, что она владеет искусством самообороны и обращения с оружием, которому не учат ни в одной диск-жокейской школе. На амазонку она не похожа, но дерется ничуть не хуже. Однако друг она лучший, чем боец, а Лилли Уинг сильнее нуждалась в ее помощи, чем я.

– Крис, знаешь, в чем причина твоих трудностей?

– В том, что я слишком красивый?

– О да! – саркастически сказала она.

– Слишком умный?

– Нет. Ты слишком заботливый.

– Надо будет попросить у врача какие-нибудь таблетки.

– Снеговик, именно за это я тебя и люблю, но кончится тем, что тебя убьют.

– Сам погибай, а товарища выручай, – сказал я, намекая на Лилли Уинг. – Да нет, все будет в порядке. Сейчас приедет Бобби.

– Ага… Тогда я начинаю сочинять вам эпитафию.

– Я передам ему твои слова.

– Два самозванца-неумейки.

– Догадываюсь. Карли и Ларри из комикса?

– Верно. Оба вы слишком глупы, чтобы претендовать на роль Мо.

– Я люблю тебя, Гуделл.

– А я тебя, Снеговик.

Я выключил телефон и готов был отвернуться от окна, когда на улице снова что-то задвигалось. И теперь это была не тень облака, наползшего на луну.

На сей раз я увидел обезьян.

Я прицепил телефон к поясу и освободил обе руки.

Обезьяны шли не гурьбой и не стадом. Оказывается, обезьян, путешествующих группой, принято называть не стадом, не прайдом, а отрядом.

В последнее время я узнал об обезьянах куда больше, чем слово «отряд». По той же причине, по которой, живя в болотах Южной Флориды, я стал бы экспертом по крокодилам.

Мимо домиков Мертвого Города шел отряд обезьян, двигавшийся в том же направлении, что и я. В лунном свете их шерсть казалась скорее серебристой, чем бурой.

Несмотря на этот блеск, который делал их более заметными, я с трудом вел счет. Пять, шесть, восемь… Некоторые шли на четырех лапах, другие передвигались в полусогнутом состоянии; третьи стояли почти так же прямо, как люди. Десять, одиннадцать, двенадцать…

Они шли не быстро, то и дело поднимали головы, смотря в небо или по сторонам, и иногда подозрительно оглядывались туда, откуда пришли. Хотя их поведение могло объясняться осторожностью и даже страхом, я подозревал, что они ничего не боятся, а просто ищут или охотятся на кого-то.

Может быть, на меня.

Пятнадцать, шестнадцать.

Если бы отряд находился на арене цирка и был облачен в соответствующие костюмы и красные шапочки, это вызвало бы улыбки, смех и бурю восторга. Но эти обезьяны не танцевали, не выделывали антраша, не кувыркались, не разыгрывали сценки и не валяли дурака. Казалось, никто из них не заинтересован в том, чтобы сделать карьеру в шоу-бизнесе.

Восемнадцать.

Это были резусы – вид, чаще всего использующийся в медицинских исследованиях. Все они были очень крупными для своей породы: шестьдесят с лишним сантиметров и пятнадцать-двадцать килограммов костей и мышц. Я на собственном опыте убедился, что эти резусы быстры, ловки, поразительно умны и опасны.

Двадцать.

Дикие обезьяны живут повсюду, где имеются джунгли, саванны, степи и горы. Их нет только в Северной Америке – за исключением Мунлайт-Бея, о чем не знает никто, кроме горстки местных жителей.

Теперь я понял причину молчания птиц. Они чувствовали приближение этого сверхъестественного парада.

Двадцать один. Двадцать два.

Отряд становился батальоном.

Упоминал ли я про зубы? Обезьяны всеядны, что бы там ни говорили вегетарианцы. О да, основу их питания составляют фрукты, орехи, семена, листья, цветы и птичьи яйца, но когда они испытывают потребность в мясе, то едят насекомых, пауков и мелких млекопитающих вроде мышей, крыс и кротов. Ни за что не принимайте от обезьяны приглашение на обед, пока не будете точно знать его меню. А поскольку обезьяны всеядны, они обладают мощными резцами и клыками, предназначенными для того, чтобы хватать и рвать добычу.

Но резусы, в темноте рыскавшие по Форт-Уиверну и Мунлайт-Бею, не были обычными обезьянами. Это были психически неуравновешенные, маленькие подонки, полные злобы и ненависти. Если бы они смогли выбирать между вкусной жирной мышкой, зажаренной в масле, и возможностью перегрызть вам горло для собственного удовольствия, то выбрали бы последнее и даже не облизнулись бы после трапезы.

Едва я закончил счет на двадцати двух, как шествовавший по улице мохнатый отряд внезапно остановился и развернулся. Его члены стали совещаться друг с другом, словно заправские заговорщики. Было легко поверить, что один из них является той самой таинственной фигурой, которую видели на поросшем травой далласском холме во время убийства Кеннеди.

Хотя мое бунгало интересовало обезьян не больше остальных, они стояли прямо перед ним и находились достаточно близко, чтобы дать мне повод для самых чудовищных фантазий. Приглаживая одной рукой вставшие дыбом волосы на затылке, я подумывал, не удрать ли мне через черный ход, пока эти твари не стали стучать в парадное, показывая аккредитационные карточки какого-нибудь обезьяньего журнала.

Но в таком случае я не узнал бы, куда они направятся после краткого совещания. Шансы столкнуться и разминуться с ними были одинаковыми. А встреча с обезьянами имела бы гибельные последствия.

Я насчитал двадцать две обезьяны, но наверняка пропустил кого-то. Их как минимум тридцать. В моем 9-миллиметровом «глоке» было десять патронов, из которых два я уже использовал. В кобуре находилась запасная обойма. Даже если бы внезапно в меня вселился дух знаменитой снайперши прошлого века Энни Оукли и каждая пуля каким-то чудом попала в цель, двенадцать уцелевших обезьян быстро выпустили бы мне кишки.

Перспектива врукопашную сражаться с двумя центнерами вопящих обезьян не соответствовала моим представлениям о честном поединке. Честным поединком я назвал бы драку с одной безоружной, беззубой, близорукой старой обезьяной. Полет ястреба, атакующего вертолет.

А приматы все еще совещались. Они прижались друг к другу так тесно, что в свете луны казались одним телом со множеством голов и хвостов.

Я не мог понять, что они делают. Наверно, потому, что не был обезьяной.

Я прильнул к окну, прищурился и стал наблюдать за сценой в лунном свете, пытаясь настроиться на обезьяний лад.

Среди кучки сумасбродов, работавших в самых глубоких бункерах Уиверна, была группа, исследования которой вызывали наибольшее любопытство и, кстати, щедрее всего финансировались. Целью ее работы было развитие интеллекта человека и животных, а также улучшение их зрения, слуха, обоняния, повышение ловкости, скорости передвижения и продолжительности жизни. Исследование должно было закончиться созданием генетического материала, годного для подсадки особям любого вида.

Хотя моя мать была великим ученым, настоящим гением, но можете мне поверить, к фанатикам она не относилась. Она занималась теорией генетики и редко сидела в лабораториях. Ее рабочим кабинетом был мозг, оборудованный не хуже, чем исследовательские центры всех университетов страны. Офис матери находился в колледже Эшдон, и она посещала лаборатории, получавшие гранты от правительства, лишь от случая к случаю. Иными словами, мать думала, а всю тяжелую черновую работу выполняли другие. Мать пыталась не уничтожить человечество, а спасти его, и я убежден, что она долго не имела представления, каким образом ее теории используют в Уиверне.

А использовались они для создания механизма передачи генетического материала от одного вида к другому. В безумной надежде создать высшую расу. Стремясь получить образцового солдата. Множество маленьких чудовищ для будущих битв. В самом широком биологическом спектре – от крошечных вирусов до гигантских медведей-гризли.

О господи…

Все это заставляет меня испытывать тоску по добрым старым временам, когда самые фанатичные «яйцеголовые» бредили уничтожающими большие города ядерными бомбами, управляемыми со спутников «лучами смерти» и нервно-паралитическим газом, сбрасываемым с воздуха на танковые колонны и заставляющим экипажи выбираться наружу.

Первой жертвой этих опытов стали животные, которые не могли себе позволить нанять первоклассных адвокатов, чтобы спастись от эксплуатации; однако, как ни странно, нашлись добровольцы и среди людей. Солдатам, которых военно-полевой суд приговорил к наказанию за особо жестокие убийства, предложили выбрать, что лучше: до конца жизни гнить в неприступных военных тюрьмах или заслужить свободу участием в тайных экспериментах.

А затем что-то пошло не так.

Очень не так.

Все исследования, ведущиеся людьми, неизбежно кончаются «не так». Кое-кто объясняет это хаотичностью Вселенной. Другие говорят, что человечество изначально проклято господом. В чем бы ни заключалась причина, но среди людей на одного Мо приходятся тысячи Карли и Ларри.

Проще говоря, моя ма, великий ученый Глициния Джейн Сноу, как ни странно, находившая время для того, чтобы печь замечательные пирожные с шоколадным кремом, создала средство доставки нового генетического материала к клеткам исследуемых объектов, в цепи ДНК которых этот материал должен был внедриться. Таким средством стал искусственно созданный ретровирус. Он был хрупким, недолговечным – точнее, стерильным, – совершенно безобидным и предназначенным для сугубо конкретной цели. Ретровирус должен был сделать свое дело и умереть. Но вскоре он мутировал и превратился в устойчивую, быстро размножающуюся мерзость, которая внедрялась в жидкие субстанции человеческого тела через простой контакт с кожей и вместо болезни вызывала генетические изменения. Эти микроорганизмы захватили у лабораторных животных определенные последовательности ДНК и передали их ученым, которые до поры до времени не догадывались о том, что медленно, но верно становятся другими. Физически, умственно и эмоционально. Прежде чем они поняли, что с ними случилось и почему, некоторые ученые Уиверна начали изменяться… так же, как подопытные животные в лабораторных вольерах.