Текст книги "Скованный ночью"

Треск линолеума усиливался. Я слышал скрежет и топот. Не приходилось сомневаться, что этот шум производила одна из трех первых обезьян, карабкавшаяся на буфет.

Кнопка бейсболки, прижатая к верхней полке, давила на макушку, словно палец господа, таким не слишком приятным способом заявлявшего, что мой срок настал, билет пробит, деньги недействительны и лицензия на жизнь аннулируется. Если бы я мог пригнуться и стать ниже на пару сантиметров, давление стало бы слабее, но я боялся, что занятые поисками обезьяны услышат шум трения моих плеч и спины о стенки узкого чулана. Кроме того, мою левую ногу начинало сводить; достаточно было малейшего изменения позы, чтобы лодыжку скрутила судорога и я ощутил мучительную боль.

Член второй команды медленно двинулся в мою сторону; его сверкающие глаза тревожно рыскали по сторонам. Когда умная маленькая бестия приблизилась, я услышал, что она ритмично постукивает ладонью по стене, пытаясь сориентироваться в клейкой темноте.

В другом углу комнаты заскрипели ржавые петли. Громко хлопнула закрывшаяся дверца.

Видимо, они открывали буфеты и вслепую шарили внутри.

Я надеялся, что они недостаточно умны для тщательного поиска или, наоборот, слишком умны, чтобы подвергать себя опасности и соваться в те места, где их может поджидать вооруженный человек, чтобы отправить в обезьяний ад. Организовать тщательный поиск они сумели, однако оказались слишком безрассудными для того, чтобы проявить приличествующую случаю осторожность. Предыдущие встречи с ними должны были научить меня уму-разуму. Забравшись в этот гроб, я совершил ошибку, однако упрямо отказывался признать свое поражение.

Шлепавший по стене все еще шел ко мне. Сейчас он был лишь в метре от чулана.

Заскрипели новые петли. Перекосившаяся дверь буфета открылась с трудом, а другая дверца захлопнулась.

Боль в лодыжке внезапно усилилась. Жар. Острый укол. Я стиснул зубы, чтобы не застонать. Вдобавок у меня болела голова: кнопка пронзала череп, втыкалась в мозг и норовила выйти через правый глаз. Шею сводило. Ссутуленные плечи тоже не добавляли хорошего самочувствия. Поясница разламывалась, заныл правый верхний зуб; я начинал подозревать, что заболел геморроем в нежном возрасте двадцати восьми лет, и вообще чувствовал себя чертовски скверно.

Добравшись до угла буфета и обнаружив чулан, Хлопун опустил лапу и остановился. Теперь он был прямо передо мной.

Я был на метр двадцать выше этой обезьяны и на пятьдесят с лишним килограммов тяжелее. Хотя резус был потрясающе умен, но я был намного умнее. Тем не менее я смотрел на эту тварь с таким ужасом и отвращением, как будто передо мной предстал сам дьявол, явившийся из преисподней.

Легко посмеиваться над обезьяньим отрядом издали. Но встреча лицом к лицу наполняет вас первобытным страхом, заставляет испытывать надрывающее душу чувство чего-то чуждого, обостряет восприятие окружающего мира и одновременно превращает действительность в сюрреалистический кошмар.

Сочувствие, которое я испытывал к этим созданиям, все еще оставалось при мне, но жалости к ним я уже не ощущал. И слава богу.

Судя по направлению взгляда и шаркающим звукам ладоней, обезьяна исследовала косяк, к которому должна была прикрепляться дверь чулана.

«Глок» весил немногим больше килограмма, но казалось, что я держу в руке гранитную могильную плиту. Я напряг палец, лежавший на спусковом крючке.

Восемнадцать патронов.

Точнее, семнадцать.

Придется считать выстрелы, чтобы оставить последнюю пулю для себя.

Звуки, доносившиеся с кухни, не мешали мне слышать, что обезьяна прикоснулась к сломанной петле, на которой когда-то висела дверь чулана.

Глубина моего ненадежного убежища составляла около двух футов; это означало, что нас с любопытным приматом разделяет лишь несколько сантиметров. Если резус протянет лапу, ничто не помешает ему обнаружить меня. Если бы не ужасная вонь с кухни, он уже давно уловил бы мой запах.

Левая лодыжка заболела так, словно в нее вонзился кусок колючей проволоки. Я боялся, что нога может не выдержать моего веса.

На кухне хлопнула очередная дверца.

Затем завизжали петли, и открылась другая.

Под маленькими быстрыми лапами трещал линолеум.

Обезьяна сплюнула, словно пытаясь избавиться от мерзостного вкуса во рту.

Я испытывал странное чувство, что сейчас проснусь и окажусь в постели рядом с Сашей.

Когда передо мной всплыло лицо Саши, пульс, и без того учащенный, стал лихорадочным. То, что я больше никогда не увижу ее лица, никогда не обниму, никогда не загляну в ее добрые глаза, пугало меня не меньше, чем перспектива быть разорванным на куски отрядом обезьян. Однако меня тут же посетила еще более страшная мысль: меня не будет рядом, чтобы помочь ей справиться с чудовищным, полным насилия новым миром; пройдет этот день, в Мунлайт-Бей снова вернется ночь, и Саша встретит ее в одиночестве.

Стоявшая передо мной обезьяна оставалась невидимой, если не считать горящих глаз, которые становились все больше, подозрительно вглядываясь в тесный чулан. Они изучили мои ноги, туловище и уперлись в лицо.

Возможно, ее умение видеть в темноте превосходило мое, но жидкая чернота, которая царит только на дне моря, находящемся в четырех милях от поверхности, делала нас одинаково слепыми.

И все же наши глаза встретились.

Казалось, мы меряемся взглядами, и на сей раз это не было игрой моего воображения. Тварь смотрела не на мой лоб, не на кончик носа, а уставилась прямо в оба глаза.

И не отводила своих.

Хотя мои глаза не выдавали себя блеском, но могли служить зеркалом, в котором тускло отражались сверкающие глаза резуса. Возможно, в них вспыхивали крошечные искорки, отвечавшие яростно полыхавшему взгляду обезьяны. Резус не верил своим глазам, но застыл на месте, парализованный тайной.

Я раздумывал, не закрыть ли глаза, чтобы взгляд обезьяны встретил только мои ничего не отражающие веки. Но было страшно пропустить миг узнавания и не успеть выстрелить до того, как резус бросится на меня, выбьет пистолет или вскарабкается по моему туловищу и вцепится в лицо.

Я напряженно смотрел в глаза обезьяны и дивился тому, что страх и острое отвращение могут существовать рядом с другими сильными эмоциями: гневом на тех, кто создал этот новый вид, скорбью из-за неминуемой гибели, которая ждет дарованный нам господом прекрасный мир, ошеломлением от нечеловеческого, но несомненного разума, горевшего в этих странных глазах. А еще черным отчаянием. Ощущением одиночества. И… ни на чем не основанной, безумной надеждой.

Обезьяна, стоявшая прямо на линии огня и не догадывавшаяся о близости гибели, что-то тихонько бормотала, производя звуки, свойственные скорее голубю, чем резусу. Тон у этих звуков был явно вопросительный.

И тут на кухне кто-то взвыл.

Я чуть было не нажал на спусковой крючок «глока».

Первому голосу отозвались два других.

Обезьяна, стоявшая передо мной, резко развернулась и сделала несколько шагов в глубь кухни, привлеченная наступившей суматохой.

Нестройный гвалт говорил о том, что все шестеро собрались в дальнем углу комнаты. Я больше не видел устремленных на меня горящих глаз.

Они обнаружили что-то интересное. Уж не источник ли тошнотворного запаха?

Когда я снял палец с крючка, к горлу подкатила клейкая масса – то ли сердце, то ли ленч. Пришлось сделать глотательное движение, чтобы запихнуть ее обратно и получить возможность дышать.

Глядя в глаза обезьяны, я испытывал столь странное физическое состояние, что совсем забыл о боли в лодыжке. Теперь она вернулась и стала еще более мучительной.

Пользуясь тем, что члены поисковой команды отвлеклись от своей цели и сильно шумели, я изо всех сил начал разминать больную ногу, перенося вес тела с пятки на носок и обратно. Этот маневр слегка ослабил боль; правда, я едва ли смог бы грациозно двигаться, вздумай одна из обезьян пригласить меня на танец.

Совещавшиеся члены поисковой партии заговорили в полный голос. Они были возбуждены. Хотя я не верил, что их язык хотя бы отдаленно напоминает наш, однако их ворчание, свист, шипение и пыхтение явно имели какой-то смысл. Кажется, резусы забыли, ради чего пришли сюда. Они легко отвлекались, быстро теряли ориентацию и изменяли общим интересам ради ссор с ближними. В первый раз за все время знакомства эти ребята показались мне до ужаса похожими на людей.

Чем дольше я слушал их, тем сильнее верил, что смогу выбраться из этого бунгало живым.

Я все еще качал ногой, сгибая и разгибая лодыжку, когда один из споривших покинул компанию и пошел к дверям столовой. Увидев блеск его глаз, я перестал двигаться и прикинулся шваброй.

Обезьяна остановилась на пороге гостиной и коротко взвыла. Казалось, то был призыв к остальным членам отряда, которые, скорее всего, ждали на крыльце или обыскивали спальни.

Тут же прозвучали ответные голоса. Они приближались.

Мысли о том, что сейчас на кухне появятся другие обезьяны – возможно, весь отряд, – было достаточно, чтобы погасить только что воскресшую надежду. Когда моя недолгая уверенность в себе сменилась таким же уверенным отчаянием, я вновь начал прикидывать варианты и не нашел ни одного стоящего.

Глубина моего отчаяния была такой, что я спросил себя, как на моем месте поступил бы бессмертный Джекки Чан. Ответ был прост: Джекки одним мощным прыжком выскочил бы из чулана, опустился в середине поисковой партии, лягнул одну обезьяну между ног, ладонями рубанул по шее двух других, сделал сальто, четко приземлился, хладнокровно придерживаясь избранного направления, совершил головокружительный пируэт, ломая руки и ноги множеству соперников, скорчил несколько уморительных гримас, которых никто не видел со времен Бестера Китона и Чарли Чаплина, пробежал по головам оставшихся членов отряда, выбил окно над раковиной и удрал. У Джекки Чана никогда не сводило лодыжку.

А лодыжка тем временем разболелась так, что у меня на глазах выступили слезы.

На кухню вошли новые обезьяны. Они оживленно переговаривались на ходу, словно обнаружение каких-то разложившихся останков было поводом для того, чтобы созвать всех родственников, открыть бочонок пива и устроить пир горой.

Я не мог понять, сколько резусов присоединилось к шести первым. Может быть, двое. Может быть, четверо. Но едва ли больше пяти-шести.

Слишком много.

Никто из вновь прибывших не проявлял интереса к моему углу комнаты. Они подошли к остальным, столпились вокруг чем-то очаровавшего их холмика разложившейся плоти и продолжили спор.

Однако везение не могло быть долгим. Они в любой момент могли продолжить обыск. Резус, который едва не обнаружил меня, мог вспомнить, что увидел в дальнем углу нечто странное.

Я подумывал о том, чтобы выбраться из чулана, прокрасться вдоль стены, выйти в дверь и спрятаться в углу столовой, как можно дальше от оживленной магистрали. До того как войти на кухню, первая поисковая команда должна была убедиться, что в столовой никого нет; едва ли они станут тщательно осматривать уже освоенную территорию.

Но проклятая нога не давала мне быстро двигаться, поэтому приходилось рассчитывать лишь на помощь темноты, моего старого, испытанного друга. Но если задержка будет долгой, мои нервы просто не выдержат и взорвутся.

Как только я убедил себя, что надо двигаться, одна из обезьян быстро отделилась от других, вернулась к порогу столовой и взвыла, очевидно призывая новых членов отряда подойти и понюхать мерзкие останки.

Вопли и бормотание толпы, собравшейся над трупом, не помешали мне услышать ответный крик, донесшийся из других комнат бунгало.

В кухне было лишь чуть менее шумно, чем в обезьяньем вольере. Сейчас принесут свет, и в этот момент я окажусь в Зоне Сумерек. Наверно, Кристофер Сноу – это не моя нынешняя сущность, а имя, которое я носил в прошлой жизни; сейчас же я – один из них, воплощенный заново в виде резуса. Может быть, мы находимся не в бунгало Мертвого Города, а в гигантской клетке, окруженной людьми, которые указывают пальцами и смеются, когда мы отворачиваемся от прутьев и начинаем чесать свой голый зад.

Хотя, думая о свете, я всего лишь искушал судьбу, в передней части дома что-то замерцало. Я узнал об этом только потому, что обезьяна у порога столовой начала возникать из черноты, как изображение на проявляемой фотопленке.

Это превращение не только не встревожило, но даже не удивило маленькую бестию, из чего следовало, что за светом послала именно она.

Я радовался этому обстоятельству намного меньше обезьяны. Скрывавшая меня завеса тьмы должна была упасть с минуты на минуту.

Глава 8

Поскольку приближавшийся свет был скорее белым, чем желтым, и не мигал, как открытое пламя, он был больше всего похож на свет фонарика. Луч не сфокусировался на дверном проеме; наоборот, остановившаяся там обезьяна была окутана сиянием, что указывало на большой фонарь с двумя-тремя батарейками.

Выходит, члены отряда обладали достаточно ловкими руками, чтобы пользоваться инструментами. Они то ли нашли фонарь, то ли украли его – скорее последнее, потому что эти обезьяны относились к закону и праву собственности с таким же уважением, как к правилам этикета мисс Мэннерс.

Обезьяна, стоявшая в дверях, осматривала столовую со странным удивлением, если не сказать с благоговением.

Резусы, столпившиеся в дальнем углу комнаты, которого я не видел, внезапно умолкли. Я подозревал, что их позы соответствуют позе обезьяны, находившейся в поле моего зрения. Видимо, они тоже были зачарованы или испытывали священный трепет.

Так как в источнике света не было ничего экзотического, я предположил, что это благоговение вызвала сама фигура светоносца. Хотя этот малый заинтересовал меня, я не хотел умирать ради удовлетворения собственного любопытства.

Тем временем на кухне стало опасно светло. Монархия тьмы перестала быть абсолютной. Я уже различал контуры буфетов.

Опустив глаза, я увидел собственные руки и пистолет. Хуже того, я видел свою одежду и обувь, которые были совершенно черными.

Лодыжку снова обожгла боль, но я старался не думать об этом. Как будто можно не думать о медведе-гризли, который грызет твою ногу…

Чтобы лучше видеть, я сморгнул слезы боли и капли холодного пота. Следовало забыть об опасности, которую нес с собой свет, иначе отряд скоро обнаружит запах туалетной воды «Сноу», несмотря на вонь гниющих останков.

Обезьяна, стоявшая на пороге столовой, сделала два шага назад, и в чулане стало светлее. Если она посмотрит в мою сторону, то неминуемо заметит.

Я был готов сыграть в детскую игру и притвориться невидимым.

Однако носитель фонаря заметил в столовой что-то интересное и отвернулся. Собравшиеся на кухне дружно зароптали.

В углах снова сгустилась маслянистая тьма, и тут я услышал звук, который привлек внимание обезьяны. То был гул мотора. Или тракторного двигателя. Он становился громче.

Из передней части дома донесся тревожный крик.

Светоносец, застрявший в столовой, выключил фонарь.

Поисковая партия спешно покинула кухню. Под их лапами трещал линолеум, но никаких других звуков не раздавалось.

Выбираясь из столовой, они соблюдали тот же порядок, что и прежде, когда входили в бунгало с улицы.

Все это было проделано так беззвучно, что я не поверил в их уход. Казалось, обезьяны играют со мной и ждут за порогом. Когда я выйду с кухни, они столпятся вокруг, радостно завопят: «Сюрприз!» – вцепятся мне в глаза, разорвут губы и станут предсказывать будущее по моим внутренностям.

Рычание мотора становилось громче, хотя транспортное средство, производившее этот шум, находилось еще довольно далеко.

Я посвятил изучению Форт-Уиверна много ночей, но ни разу не слышал здесь механического звука. Обычно тут было тихо, как после конца света, когда перестает вставать солнце, звезды не меняют своего места на небе и единственным звуком становится тихий стон ветра, дующего неизвестно откуда.

Осторожно выбираясь из чулана для швабр, я вспомнил о вопросе, который задал Бобби, когда я попросил его прибыть по реке: «Идти крадучись или открыто?»

Я ответил, что красться уже не имеет смысла, но это не означало, что он может прибыть сюда под стук барабана и звуки фанфар. Наоборот, я велел ему беречь задницу.

Хотя мне не приходило в голову, что Бобби приедет в Уиверн, теперь я почти не сомневался, что приближается его джип. Черт, этого следовало ожидать. Бобби есть Бобби.

Сначала я подумал, что отряд испугался шума двигателя, что они сбежали из-за страха обнаружения и преследования. Большую часть времени они скрывались в холмах, в глуши, приходя в Мунлайт-Бей (ради чего, непонятно) только после захода солнца и предпочитая наносить свои визиты по ночам, под двойным покровом темноты и тумана. Но даже тогда они придерживались дренажных труб, парков, оврагов, пересохших русел, пустых автостоянок или просто перебирались с дерева на дерево. За редким исключением они не показывались и проявляли чудеса конспирации, перемещаясь среди нас так же незаметно, как термиты, грызущие стены домов, или дождевые черви, вскапывающие землю у нас под ногами.

Однако здесь, на привычной для них территории, реакция резусов на гул мотора могла быть более дерзкой и агрессивной, чем в городе. Они могли вообще бежать не от него, а к нему. Если обезьяны скрытно последуют за машиной, дождутся, пока водитель припаркует ее и выйдет наружу…

Звук мотора становился все громче. Машина находилась по соседству – возможно, лишь в нескольких кварталах.

Плюнув на осторожность и тряся ногой так, словно я хотел сбросить боль, как вцепившуюся в лодыжку дворнягу, я кое-как выбрался из кухни и прошел в оставленную обезьянами столовую. Судя по всему, в гостиной тоже никто не задержался.

Я добрался до окна, из которого следил за ними раньше, прижался лбом к стеклу и увидел на улице восемь-десять членов отряда. Они один за другим спускались в отверстие люка, в котором, видимо, уже исчезли их товарищи.

К счастью, Бобби не грозило, что ему оторвут голову, вычерпают ложкой мозг и сделают из черепа вазу для цветов, дабы украсить ею спальню какой-нибудь обезьяны. Во всяком случае, пока не грозило.

Резусы просачивались в отверстие, как вода или, скорее, как струйка ртути. Оставленная ими улица с рядами деревьев по краям тротуаров казалась не более материальной, чем сон, оптическим обманом искривленных теней и скудного света; можно было поверить, что отряд привиделся мне в ночном кошмаре.

Добравшись до входной двери, я вернул в кобуру запасную обойму, но продолжал сжимать в руке «глок».

Когда я достиг крыльца, крышка люка заскользила на свое место. Меня удивило, что обезьяны оказались достаточно сильными, чтобы орудовать таким тяжелым предметом снизу. Это было трудной задачей даже для взрослого мужчины.

Рев двигателя эхом отдавался от деревьев и стен бунгало. Машина была рядом, но я по-прежнему не видел фар.

Кода я вышел на улицу, все еще разминая затекшую ногу, крышка люка со звоном легла в предназначенное для нее гнездо. Я прибыл как раз вовремя, чтобы заметить блеск изогнутого конца стального крючка, выдернутого снизу из прорези в металле. Такими приспособлениями вооружены городские ремонтники, чтобы поднимать крышки, не поддевая их за край. Должно быть, обезьяны нашли или украли крючок; пара резусов, стоя на служебной лесенке, могла поставить диск на место, чтобы прикрыть свой отход.

Умение резусов пользоваться инструментами имело столь зловещие последствия, что об этом было страшно подумать.

Наконец между бунгало мелькнул свет фар. Автомобиль. Он ехал по параллельной улице, за домиками.

Хотя я не видел подробностей, но был уверен, что это Бобби. Похоже, то был мотор джипа, да и ехала машина в сторону торгового центра Мертвого Города, где мы договорились встретиться.

Я захромал вслед за удалявшимся шумом. Боль в лодыжке прошла, но мышцу продолжало дергать. Судорога могла вернуться в любой момент, так что о беге было нечего и думать.

Сверху донеслось хлопанье крыльев, разрезавших воздух, как кривые ятаганы. Я поднял глаза и с опаской пригнулся, когда стая птиц пролетела у меня над головой и исчезла в ночи.

Скорость и темнота помешали мне определить их вид. Это могла быть та самая таинственная команда, сидевшая на дереве, из-под которого я звонил Бобби.

Когда я добрался до конца квартала, стая кружила над перекрестком, словно дожидаясь меня. Я насчитал десять-двенадцать птиц. На сей раз их было больше, чем в ветвях магнолии.

Поведение птиц было странным, но я не думал, что они хотят причинить мне вред.

Но даже если я ошибался и они представляли какую-то опасность, сбежать от них было невозможно. Куда бы я ни пошел, они тут же последовали бы за мной.

Они летели медленнее, чем раньше; свет заходящей луны позволил мне рассмотреть их. Похоже, это были козодои. Мы вели с ними один образ жизни, и я хорошо изучил их повадки.

Козодои питаются насекомыми – бабочками, летучими муравьями, москитами, жуками – и съедают их на лету. Выхватывая из воздуха мошек, они мечутся взад-вперед, и их можно отличить не только по внешнему виду, но и по характерной манере летать.

Полнолуние предоставляло им прекрасные возможности для банкета; насекомые были видны как на ладони. Обычно в таких условиях козодои пируют, не зная отдыха и оглашая воздух пронзительными криками.

Лампа луны, которую сейчас не скрывали облака, обеспечивала хорошую охоту, но птицы не собирались пользоваться этим преимуществом. Вопреки инстинкту, они не обращали внимания на лунный свет и продолжали безостановочно летать по кругу диаметром метров в двенадцать. Бо́льшая часть держалась стаей, но три пары летели рядом, не ловя мошек и не издавая ни единого крика.

Я миновал перекресток и пошел дальше.

Отдаленный гул мотора внезапно оборвался. Если это был джип Бобби – значит, он прибыл на место встречи.

Я дошел до трети квартала, когда стая последовала за мной. Птицы держались чуть выше, чем раньше, но все же достаточно низко, чтобы заставить меня пригнуться.

Когда я добрался до следующего перекрестка, они снова устроили птичью карусель без каллиопы[9]9
  Американский клавишный музыкальный инструмент.


[Закрыть], держась на высоте в девять-десять метров. Хотя любая попытка сосчитать их вызвала бы более сильное головокружение, чем бутылка текилы, я был уверен, что козодоев стало больше.

Мы прошли еще два квартала; не было необходимости пересчитывать птиц, чтобы убедиться в росте стаи. Когда я добрался до тройного перекрестка, которым заканчивалась улица, надо мной тихо кружила как минимум сотня птиц. Теперь они разбились на пары и составили два кольца, одно повыше, другое пониже. Расстояние между кольцами составляло от полутора до трех метров.

Я поднял глаза и застыл на месте.

Благодаря цирку, который гнездится в моем мозгу, малейшее отклонение от общепринятого порядка заставляет меня делать вывод о приближении катаклизма космического масштаба. Но… Хотя птицы выбивали меня из колеи, однако я все еще не верил, что они могут представлять серьезную угрозу.

Их неестественное поведение было зловещим, несмотря на отсутствие агрессивности. Этот воздушный балет, однообразный, но поразительно изящный, создавал такое же безошибочно узнаваемое настроение, как любой танец, как любая музыка, неизменно трогающая сердца… и это настроение было скорбью. Скорбью столь пронзительной, что от нее захватывало дух. Я чувствовал себя так, словно по моим жилам течет не кровь, а горечь.

Как у поэтов, так и у тех, кто при слове «поэзия» начинает ощущать колики в животе, летящие птицы неизменно вызывают мысли о свободе, надежде, вере и радости. Однако эта вращающаяся шестеренка была мрачной, как острый порыв арктического ветра, преодолевшего тысячу миль голого льда. От этого зрелища щемило сердце.

Продемонстрировав великолепную хореографическую подготовку и синхронность, которые предполагали наличие психической связи между членами стаи, птицы перестроились и вместо двойного кольца образовали восходящую спираль. Они поднялись в ночное небо, как столб черного дыма, мелькнули на фоне рябой луны, становясь все менее заметными, устремились к звездам и, наконец, окончательно растворились в заоблачной крыше мира.

Вокруг была тишина. Безветрие. Смерть.

Поведение козодоев было не просто странным явлением природы. В их воздушном шоу был расчет – и, следовательно, смысл.

Загадка была сложной.

Я вообще не был уверен, что хочу складывать эту мозаику. Картинка могла получиться жутковатой. Сами птицы не представляли собой угрозы, но устроенное ими представление было явно не к добру.

Знак. Предзнаменование.

Не то предзнаменование, которое заставляет вас купить счастливый лотерейный билет, съездить попытать судьбу в Лас-Вегас или сыграть на бирже. Нет, после таких предзнаменований хочется уехать в Нью-Мексико, подняться в горы Сангре-де-Кристо и затаиться там, взяв с собой запас еды, двадцать тысяч патронов… и молитвенник.

Я вернул пистолет в наплечную кобуру и внезапно почувствовал себя вымотанным до предела.

Я несколько раз глубоко вздохнул, но каждый вздох был таким же тяжелым, как окружающий воздух.

Я провел ладонью по лицу, надеясь стереть пот, а вместе с ним и усталость, но кожа оказалась сухой и горячей.

Нащупав под левой скулой желвак величиной с цент и массируя его кончиком пальца, я пытался вспомнить, обо что ударился во время своих ночных похождений.

Любая беспричинная боль может являться ранним сигналом формирующейся раковой опухоли, от которой до сих пор я был избавлен. Если желвак или опухоль появятся на лице или руках, подверженных действию света, несмотря на защитный экран, весьма вероятно, что они окажутся злокачественными.

Я опустил руку и напомнил себе, что надо жить моментом. Благодаря ХР у меня не было будущего, однако, несмотря на все ограничения, я жил полной – и, возможно, лучшей из возможных – жизнью, не слишком интересуясь тем, что принесет с собой завтрашний день. Если вы понимаете, что у вас нет ничего, кроме настоящего, оно становится куда важнее, нужнее и драгоценнее.

«Carpe diem», – сказал поэт Гораций больше двух тысяч лет назад. Лови день. И не верь в завтра.

Но мне больше подходит девиз «Carpe noctem». Я ловлю ночь, беру у нее все, что она может мне предложить, и отказываюсь смириться с мыслью о том, что в конце концов вечная тьма сделает то же самое со мной.