Текст книги "Биология"

Биология
Дина Измайлова

© Дина Измайлова, 2023

ISBN 978-5-0060-6706-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

(Из школьной тетради по биологии за 6-й класс)

Тема: Муравей

…общественное животное с тягой к кучкованию – чёрное или рыжее, покрытое твёрдым панцирем, лишь в ранней юности – белое и мягкое, как сахарная вата.

Муравьи строят свои жилища, можно сказать, накладывают «муравьиные кучи», используя при этом хвою, обломки веточек и прочую бесхозную дрянь, возвышающуюся в результате их активной деятельности на метр и более над бренной землёй, или не возвышающуюся вовсе – в зависимости от уровня претензий каждой конкретной группы муравьев. Кроме надземной части, в любом муравейнике есть своё подземелье с превеликим множеством извилистых путей, по которым ползают взад-вперёд стада муравьёв, постоянно сталкиваясь друг с другом, и камер, где кучами валяются личинки, коконы и припасы, которыми муравьи крайне дорожат и периодически пересчитывают. Личинки муравьёв – безглазые, безногие, нежные, маленькие и совершенно беспомощные белые червячки, своими трепещущими телами безмолвно требующие постоянного внимания и тепла, которое они нередко получают в избытке, воспринимая это как должное. Муравьи часто таскают своих личинок для их же пользы из камеры в камеру, выражая таким образом свою неустанную заботу о потомстве и его будущем, связывая его со своим собственным. Достигнув определённой степени зрелости, личинки начинают ткать в целях самозащиты вокруг себя кокон, плотно завернувшись в который, превращаются внутри него в куколку – похожую очертаниями на муравья, только ещё белую и податливую, о чём никто не подозревает, пока не раздавит, что сделать совсем несложно, оттого ещё более заманчиво. Из неоплодотворённых муравьиных яиц развиваются самцы, а из оплодотворённых – в зависимости от ухода и режима питания – самки-матки или рабочие муравьи (бесплодные и бескрылые самки, которые вместо радостей жизни имеют ядовитую железу, а также способность больно кусаться и доблестно трудиться). Самки и самцы, не имеющие жала, покинув гнездо, только и умеют, что высоко летать над землёй и совокупляться, что продолжается короткий промежуток времени, о чём они, к счастью, не подозревают, поэтому весело резвятся. После брачного полёта самцы умирают, а самки спускаются с небес на землю, где, в случае большого везения, их подбирают рабочие муравьи, отгрызают им крылья и сажают глубоко в муравейник, где им находят смысл жизни в откладывании яиц, ради которых их начинают плотно кормить. В ином случае самки погибают от разочарования и голода.

1

Мишка, скинув футболку, джинсы, нетерпеливо взглянул на меня: «Ну, давай уже. Чего так долго?». Я валандалась с пуговками на блузке – одна, вторая, третья. Он расстегнул замочек на моей юбке, бережно подхватив её у самого пола. Я ещё возилась с кофточкой, а он уже торчал у зеркала, юбка пришлась ему в самую пору, это на мне она болталась мешком, а у Мишки красиво заструилась по бёдрам, всё-таки моя маман знает толк в одежде, юбка что надо. «А ты красивый», – сказала я, протягивая ему блузку. Он и впрямь красивый – высокий, худой, облепленный бугорками мышц, раньше он ходил в камуфляже, военизированная одежда подчёркивала его широкие плечи, худые мускулистые ноги. Но теперь свои военные шмотки он надевает, лишь выходя погулять в центр. Он исписал их антивоенными лозунгами: «Нет – войне!», «Я не хочу умирать и убивать!!!», «Остановите смерть!». Живым манифестом он фланирует взад-вперёд по самым оживлённым улицам. Волосы красные, шмотки чёрные, буквы белые, на лице яркий макияж. У него огромная потребность быть увиденным и услышанным. Его видят всегда, его видят издалека, на него оглядываются, над ним посмеиваются, его побаиваются, но слышат ли, понимают ли? Впрочем, кажется, он сам себя не всегда понимает. «Знаешь, – отозвался он, – меня бесят мои мышцы, я бы хотел быть ещё более худым, но, когда худею, мышцы проступают ещё больше». – «Да это же красиво», – возразила я. – «Да, может быть, для мужлана какого-нибудь, мне хотелось бы быть изящнее». Меня всегда удивляет его тотальное недовольство собой. Конечно, он прибабахнутый на всю голову, но физических изъянов у него нет, даже лицо чистое, ни одного прыщика.

«Давай я тебя сфотаю без одежды, увидишь, это будет классно». Он не отвечает, он думает. Или просто молчит, сосредоточившись на созерцании себя в зеркале. Я присаживаюсь на диван, вытянув голые ноги к подлокотнику, навожу на него телефон. Он уже накрасился, губы сочным кровавым пятном выделяются на лице, волосы убраны в пучок, примостившись на столе, он закинул ногу на ногу, чёрные сетчатые колготки облегают икры, где-то он раздобыл туфли на шпильке 43-го размера.

– Всё-таки ты извращенец, – рассмеялась я, – надо быть конченным придурком, чтобы добровольно носить шпильки. Я на выпускной приду в кроссовках.

– А я всё думаю на выпускной прийти на шпильках и в коктейльном платьишке, не знаю, решусь ли.

– Пожалей учителей, у них случится коллективный инфаркт.

– Не, учителей не жалко. Им прям хочется напоследок подложить какое-нибудь дерьмо. Мы же их дерьмо хавали одиннадцать лет. Скорее, жалко родителей. Отец подумает, что это ему назло. Он даже не понимает, что я о нём вообще не думаю, когда переодеваюсь в женскую одежду.

– Похоже, ты думаешь только о себе в этот момент. Ты вообще думаешь о ком-то, кроме себя?

– Неужто такой великий грех – думать о себе? В конце концов, единственный человек, который от меня никогда никуда не денется, это я сам. Остальные всё время куда-то деваются. На людей рассчитывать нельзя.

Он провожал меня домой, мы брели по тихой тёмно-синей улице, которая в свете фонарей казалась уютной, словно одомашненной. Обрубки деревьев торчали немыми неподвижными изваяниями, сквозь толщу их коры ещё не пробилась ни одна почка, ни один листочек. Ранней весной никак не верится в вероятность лета, нет ни намёка в пространстве на возрождающуюся жизнь, только какой-то невнятный дискомфорт и гнетущее предчувствие грядущих фатальных перемен, несущих чёрт-те что, навряд ли хорошее. В ту ночь небо не было растянуто пропастью над головой, как днём, а, напротив, своей закрытостью напоминало потолок. Я пыталась объяснить Мишке, что ночью на улице – словно дома, ты не снаружи, а как бы внутри, ты упрятался в стенах темноты, наверно, от этого и возникает ощущение безопасности, несмотря на явные пустоты везде. «Но это довольно обманчивое ощущение, – ответил Мишка. – Порой меня били именно в темноте. Днём можно спрятаться среди других людей. Ночью, да, ты вроде и укрыт темнотой, но ты в абсолютном одиночестве, наедине с собой и миром. Ночью никто не придёт тебе на подмогу. И потом ночью люди легко делают то, чего стесняются делать при свете дня». Я вспомнила, что, действительно, Мишку никто не трогает днём, в школе его словно бы даже опасаются. Конечно, все знают его особенность, он слишком явно демонстрирует всем свою инаковость. Если даже кто-то из пацанов подкатывает к нему с издёвками, он доброжелательно и спокойно говорит: «Отвали. Ладно?». И как ни странно, отваливают. Чтобы потом безликой толпой напасть ночью, видимо, так.

– Тебя часто били? – спросила я.

– Бывало, но я умею защищаться, это ерунда, гораздо хуже, когда не замечают. Я помню, лет в 10 был на соревнованиях. Я проиграл тогда. Я вообще очень стрёмно дрался всегда, но родичам зачем-то хотелось, чтоб я научился самозащите. А после была церемония поздравлений – вручались грамоты, медали, взад-вперёд сновали родители, тренера, все улыбались, о чём-то переговаривались, фотографировали других детей. Отец ждал меня в машине, и меня никто не замечал, все смотрели сквозь меня, я был пустое место, безликая прозрачная кукла среди живых и видимых людей. Чувство тотального одиночества охватило меня тогда. Одиночество – это когда тебя не фотографируют, не видят. Это когда все есть, всем хорошо, а тебя нет, для них – нет, но для себя-то ты есть и остро чувствуешь своё несуществование для других.

– А мне всегда казалось, что одиночество это когда нет других, и только ты в абсолютной единственности на пустой улице. Знаешь, а мне иногда хочется, чтоб меня не видели, жить, как нарисованная картинка на стенке. Всё видеть, всё слышать, всё чувствовать, но не быть. Мир кажется таким ужасным, люди страшат, я не понимаю, кому верить. Ты же смотрел эти ролики про пытки. Я не знаю, зачем жить в мире, где такое возможно. Даже не просто возможно, а как бы норма, а иногда даже доблесть. Я не хочу быть причастна к такой жизни.

– Но ты уже причастна к ней. Нам не дали выбора, рождаться или нет.

– Но ведь выбор не жить, когда не хочется, у нас есть? Или нет? Или хотя бы не принимать участия?

– Если ты ни в чём не будешь принимать участия, ты пройдёшь мимо жизни. Тогда смысл вообще жить?

– А смысл есть?

– Не знаю, я ищу. Самое лёгкое – сказать, что всё бессмысленно, и, ничего не делая, просто просрать жизнь.

2

– Ты опять гуляла с этим странным мальчиком с вашего класса? – Маман оторвалась от телефона и, взмахнув чудовищно большими ресницами, уставилась на меня. Я в очередной раз подумала, что мама день ото дня всё больше становится похожа на куклу. Диковинная дорогая кукла, из разряда: «Ух ты, и глазки открываются, ух ты, и ротик, говорит».

– Да, с Мишей, – отозвалась я, проходя к своей комнате.

– У вас с ним что-то есть?

– У всех людей друг с другом что-то да и есть.

– Не передёргивай, ты понимаешь, о чём я? Мне бы не хотелось, чтоб ты с ним общалась.

– Почему?

– Он может научить тебя дурному.

– Чему дурному? Носить юбки?

– Он же гей, правда?

– Не факт, но даже если так. Тем более, мне ничего не грозит.

– Всё это – противоестественно.

– В природе столько всего противоестественного, что на деле оказывается вполне естественным и привычным. Ты знаешь, например, что морские котики насилуют пингвинов, и иногда даже после съедают их. А на вид такие няшные. Прикинь, он смотрит большими влюблёнными глазами, трахает его, а потом, также ласково поглядывая по сторонам, с аппетитом его сжирает. Чикатило отдыхает, ей-богу. Впрочем, сами пингвины, говорят, тоже твари ещё те.

– С тобой невозможно разговаривать. Ты полна негатива.

– Да, да, мам, это взаимно. Мне тоже с тобой невыносимо разговаривать. Ты утонула в своём позитиве, как муха в сиропе, ощущение, что уже даже не барахтаешься. Давай закончим это дело, ладно?

Когда-то давно я любила маму, в детстве она виделась мне красивой и весёлой, сейчас она кажется мне лицемерной и пошлой. Наверно, я не права. Во мне говорит этот самый, как его там – юношеский максимализм. Многие, особенно мужчины, считают маму очаровательной. Душечка-хохотушечка, худенькая блондинка с наращёнными ресницами, накачанными губами и грудью. Она эталонная современная женщина, не имеющая возраста, лица, мыслей – ничего своего, всё либо искусственное, либо заимствованное. Она играет какую-то роль, но играет из рук вон плохо. Наверно, поэтому мне нравится общаться с Мишкой, он тоже примеряет на себя разные образы, я не знаю, какой он на самом деле, он постоянно играет, играет азартно, отдаваясь этой игре весь, с потрохами. Он играет подлиннее, чем я живу. Игра Мишки восхищает, игра мамы раздражает, в ней не столько отсутствие таланта, скорее, отсутствие решимости играть до последней черты. Но у меня вообще нет решимости ни жить, ни играть, один негатив, как говорит мама, абсолютная апатия. Получается, я намного хуже мамы. Она делает всё, что может, тогда, как я не делаю ничего. У меня нет права её осуждать, поэтому я осуждаю её с той особой жестокостью, которая свойственна поступкам несправедливым.

3

Школа это такое же неизбежное зло, как и всякие другие социальные институты – семья, государство, церковь. В учебнике по социологии пишется альтернативное название института – институция, правда ведь, неслучайная аналогия с проституцией. Ну, право же, о каком добре можно говорить, когда речь идёт о скоплении разномастных людей, вынужденных подчинять свою волю, мысли, душевные треволнения уродским правилам во имя порядка и благоденствия всей группы, продавать свою свободу за купюры безопасности, за звенящие монетки успеха. Люди бывают разные – некоторые словно бы взращивают свою мощь и значимость, вливаясь в те или иные группировки, другие теряются в толпе, превращаясь в пустое место, в абсолютный ноль. Их лица стёрты, воздушными шарами они выпукло и пусто торчат в пространстве, вроде бы занимая какое-то место, но, надави чуток, и они лопнут, выпустив свою внутреннюю пустоту в пустоту внешнюю. Но какова важность этих нулей в группе, если подумать. Ноль, приставленный к любому числу, способен удесятерить его значение. А если приложить несколько нулей, прикиньте, как может раздуться самомнение самой мельчайшей единички.

Наша классуха, Людмила Павловна, Людмилка, обожает окружать себя всевозможными нулями, любимчиками, заглядывающими ей в глаза в желании получить очередную дозу одобрения. Дозу – интересно, что мне пришло именно это слово на ум, ведь и впрямь дозу, столь необходимую им для комфортного существования в социуме. Дозу одному, дозу другому, и на лицах проступает удовлетворение, тела уже не корчатся в мучительной ломке от отсутствия признания.

Людмилка из той отвратной категории женщин, чётко знающих себе цену, носящих ценник на макушке, как корону. Они видны издалека, идёт эдакая горделивая жируха в тесной одежде, подчёркивающей все припухлости её сытого тела, а на физиономии это нестерпимо тупое выражение собственной важности и превосходства. Она неприкрыто ненавидит Мишку, это у них взаимно. Правда, степень её ненависти больше, поскольку к ней примешивается страх. Уж очень Мишка не такой. Странный. В его спокойствии сквозит безуминка. В общении с ним она всё время срывается на визг, тоненький, поросячий, жалобный визг, в ответ на который Мишка лишь пожимает плечами, слабо улыбаясь куда-то в сторону – полуулыбка в никуда. Улыбкой он словно отражает её нападение, отводит удар от себя, небрежно отбрасывая в сторону. Эта чуть снисходительная небрежность выводит её из себя.

Как-то на уроке она привязалась к нему с его клетчатой рубашкой, завопив, что это позор для лицеиста носить такие неподобающие шмотки. А он в ответ лишь молча стянул рубаху через голову, оставшись в белом девчачьем топике до пупа. «Теперь лучше? – спокойно поинтересовался он. – Белый верх, тёмный низ, всё как вы любите». Тоненькие кружавчатые бретельки впивались в его плечи. Высокий, беспечно улыбающийся среди толпы чужаков, скалящих зубы то ли в насмешке, то ли в страхе перед ним, порочный и невинный, открыто подставляющийся под удар. Мне подумалось тогда, что он самый смелый человек из всех, кого я когда-либо встречала. «Он просто непуганный идиот, как и все вы, он привык к соломке, всегда подстеленной у его ног. Он даже не представляет себе, что значит падать, разбиваясь в хлам, чтобы после соскребать ошмётки себя с земли, пытаясь слепить во что-то человекообразное» – холодно заметила маман, услышав эту историю из моих уст. Мне захотелось возразить ей, но её кукольное лицо застыло в странной гримасе, которую я так и не смогла распознать. Впрочем, в последнее время её лицо постоянно подвергается трансформациям, она изничтожила в себе все морщины и складочки, даже огорчаясь или злясь, она кривит надутые губы в капризно вспучененной улыбке. Иногда мне кажется, что надо ослепнуть, чтобы уловить естественные излучения её души.

Помню, в детстве я фантазировала в её отсутствие, что злая колдунья превратила её в чудовище, запершее меня на вершине замка. Я представляла себя узницей, слоняясь по комнате из угла в угол, выискивала пути спасения, способы избавления от гнёта и произвола заколдованной родительницы. Потом мама возвращалась, и я с радостным криком бросалась ей в объятия, утыкаясь в душистую мякоть её волос. Чары рассеивались, чудища растворялись в небытии при появлении искрящегося улыбкой маминого лица, тьма расступалась, уступая место свету. Сейчас всё по-иному. Каждый день я натыкаюсь на её пластилиновое лицо, крохотные кинжалы её ногтей, острые стрелы ресниц, целящиеся в моё сердце, – странное существо, даровавшее мне жизнь и заставляющее проживать её по своему велению, по своему хотению. Я пытаюсь вырваться из плена её директивно-осуждающей заботы, но не знаю, куда бежать. В пространстве сгущается атмосфера тотальной несвободы, коротенькие натужные вдохи прерываются поспешными выдохами. Я запираюсь в комнате и полосую ножиком руки, тонкие борозды крови выступают на бледной коже. Хрупкость запястий вызывает ощущение странного пугающего покоя, меня одновременно страшит и утешает мысль о том, как легко освободиться от всего. «От чего освободиться? ну что тебе опять не хватает! – Перед глазами всплывают фигуры учителей, мамы, классухи, все они взывают ко мне, укоризненно качая головами, недоуменно переглядываясь между собой. – Ну что, что вам опять не хватает? Ну, вроде бы, всё есть? С какого жиру вы беситесь? Что с вами не так?» Я снова и снова полосую руки, прижигая спиртовыми салфетками свежие ранки, от шипяще-саднящей боли мне становится всё легче и легче, фигуры отступают, пьянящее чувство покоя и тишины воцаряется в пространстве. Я опрокидываюсь в сон. Я сплю. Меня нет.

4

Я вновь ощущаю взгляд Жоры на мне, но я боюсь навести на него глаза, боюсь этой встречи упор в упор, когда взгляд вонзается во взгляд и обнажает всё, что на душе. Мой взор блуждает по классу – обшарпанный потолок, доска, исчерканная загадочными символами, логарифмические спирали, сводящие воедино морские ракушки и галактики, мне чудится, что вся моя жизнь движется по этой странной кривой спирали, неуклонно и плавно удаляясь от первоначального взрыва рождения и всё больше погружаясь в тёмное мутное будущее, а вокруг мертвящий покой безнадёжности и одновременно оглушающий хаос пустой никчемной суеты. Мне бы взглянуть ему глаза в глаза, но ощущение дикой неуверенности заставляет меня вновь и вновь рисовать кривые полукруги своего сомнения, я вижу витки своего взора, уносящие меня от своего желания в тартарары одиночества.

«Тебе надо научиться открываться» – как-то сказал мне Мишка. – «Чтобы знали, куда бить больнее?» – отозвалась я. – «Да ладно, – он рассмеялся своим арлекиновским хохотком, – чего так бояться боли. В этом же и прикол контрастного душа – ошарашиться холодом, ошпариться жаром, как же иначе ощутить своё тело во всей полноте. Если ты не испытаешь свою душу на всех контрастах, как ты ощутишь, что она у тебя есть. Это самое классное, когда чувствуешь, как сердце постоянно хочет выпрыгнуть из грудной клетки». – «Кажись, это называется тахикардия, вроде как болезнь», – пробурчала я, не слишком веря в свои слова. – «Ну, пока здоровье позволяет, можно и поболеть», – весело хмыкнул Мишка, а я подумала, что если бы Мишки не было рядом со мной, его стоило бы придумать – выдуманный сумасшедший друг, изменчивый и ненадёжный как сама природа, то ли мальчик, то ли девочка, то ли большой плюшевый медведь, в которого можно уткнуться носом и полежать, когда не хочется двигаться. Его считают трудным подростком, но с ним бесконечно легко, не то что со всеми остальными. Он единственный, кому я могу сказать всё что угодно, не боясь показаться странной или дурой. В его системе координат нет понятия нормы или уместности, он готов принять всё и всех. Правда, не все готовы принять его.

Я наконец осмелилась взглянуть на Жору, но наткнулась на спину. Может, он вовсе не смотрел на меня, мне это, как всегда, придумалось. Тёмно-русые волосы, тусклые, вряд ли приятные наощупь. «Тебе надо почаще мыть голову», – мне захотелось крикнуть ему и добавить что-нибудь обидное, чтобы он взглянул исподлобья своими большими недобрыми глазами и… Не знаю, что «и», что дальше, да и вообще зачем я так волнуюсь, натыкаясь на его спину, зачем с таким усердием избегаю его глаз. Я бы не смогла ему сказать и половины из того, что говорю Мишке, я вообще с ним молчу. Зачем нужен человек, с которым не можешь говорить, но чьё присутствие рядом так ощутимо, так значимо даже без слов. Вообще, откуда вообще взялась эта потребность в абсолютно чужом человеке?

В детстве окружающие люди словно персонажи из увлекательной игры, игры-бродилки, стелялки, переодевалки, говорилки. Кто-то выбывает из игры, на его месте появляется другой, немного меняется ритм игры, тональность, но она продолжается – бездумная и беспечная, счастливая игра, переливающаяся на солнце конфетными фантиками и мыльными пузырями, и кажется, вот-вот начнётся настоящая жизнь, полная приключений и таинственных смыслов взрослого бытия. Но вот я тут – застряла в воротах этой хвалённой взрослой жизни, переминаюсь с ноги на ногу, боясь опрокинуться во всю эту фальшь, в эту чванливую серьёзность, с которой произносятся чудовищные банальности. Изо дня в день, изо дня в день длится один и тот же день, в течение которого я бесконечно пялюсь назад, в своё беспечное детство, чтобы не видеть весь кошмар надвигающегося будущего. Уже не игра в стрелялки, я знаю, что по миру громыхает реальное оружие, посредством которого люди уничтожают друг друга, оправдываясь нелепыми целями. Во всей природе идёт процесс бесконечного взаимопожирания, люди не исключение, этого не остановить, как ни крути, как ни дёргайся, мне придётся смириться, влиться в процесс, но я так отчаянно не хочу этого, так не хочу.

Я отвлеклась от Жоры, я не то что уже не думаю о нём, его спина, как монитор моего одиночества, всегда передо мной. Я смотрю в его спину с надеждой и недоверием. Я думаю, может, вдвоём мне будет не так страшно жить, может, есть что-то ещё в мире, кроме смерти и похоти. Может, и ему тошно среди всех так же, как и мне. Хотя, возможно, он такой же придурок, как и все. Даже скорее всего. Во всяком случае, ничто пока не свидетельствует об ином.