Текст книги "Записки адвоката"

Первый процесс. Московский областной суд

К началу процесса у меня с Сашей установился полный контакт. Каждую нашу встречу начинали с того, что он давал мне показания так, как если бы это было в суде. Мне приходилось учить его, как стоять перед судом, когда он обязан вставать, когда и кому он может задавать вопросы. Сама задавала ему множество вопросов. Тех, которые, несомненно, будут задавать ему прокурор и судья.

Все это необходимо потому, что контакты между подзащитным и адвокатом в период процесса очень затруднены. Суд разрешает адвокату беседовать с подзащитным во время перерывов, до и после судебного заседания, но только в присутствии конвоя. Это единственная для подсудимого возможность общаться со своим адвокатом.

Я предупредила Сашу, что такие беседы у нас будут. Учитывая то столкновение, которое у меня уже было с судьей, мы договорились, что Саша сам будет просить разрешение на эти беседы.

И вот первый день.

Дело слушается в большом зале Московского областного суда. Собрались все вызванные свидетели – более ста человек. Для нас с Юдовичем ни одного знакомого лица. Мы никогда раньше их не видели, не слышали звука их голосов. Всегда допрос свидетеля в суде может принести много неожиданностей. А в этом деле?

Нам с Юдовичем надо добиться, чтобы свидетели показывали правду.

И только то, что им действительно известно.

О чем они свидетельствуют?

О времени, когда закончили играть в волейбол, и о времени, когда услышали пение девочек. Или о том, как побледнел Саша, увидев всплывший труп Марины. («Так побледнеть мог только убийца».)

Или о том, что родители Алика плохие люди и, конечно же, в такой семье не мог вырасти хороший сын.

Но суд будет их допрашивать – эти сто человек. И эмоциональный заряд ненависти и мести, который они накопили, будет ежедневно и ежечасно действовать на суд. Укреплять его предубеждение против обвиняемых в том недоверии, которое возникает всегда и которое определяется самим фактом привлечения к уголовной ответственности.

Мы смотрим на всех этих толпящихся людей и пытаемся угадать, кто мать Марины – Александра Костоправкина, кто мать девочек Акатовых. Внезапно мы видим женщину. Она стоит в группе свидетелей и что-то им объясняет. Среднего роста, очень приземистая, почти квадратная, старая. Стриженые, совершенно седые волосы завиваются мелкими кольцами. В волосах большой гребень.

Мне кажется, что одновременно мы со Львом произносим:

– Берта Карповна. Берта Бродская.

Почему мы так хорошо запомнили это имя? Имя жительницы Измалкова, которая и свидетельницей-то не была.

В те дни, когда пропала Марина, Бродской не было. Она отдыхала. Когда Бродская вернулась в Измалково, первые страсти уже поутихли. Люди вернулись к своим повседневным делам, без которых жить невозможно. У Бродской был дом, в котором она жила одна, и неугасший общественный темперамент, для которого уже давно не было выхода. Берта Карповна принадлежала к той породе людей, которых не только в официальных документах, но и в быту называют «старые большевики».

Это не только партийная принадлежность. Это типаж. Часто и внешний облик как у Берты. Это особым образом ровно под гребешок, в одну линию подстриженные волосы. И манера одеваться, сохранившаяся с первых лет после революции. Но главное – это мировоззрение. Мировоззрение несгибаемого, никогда ни в чем не сомневающегося человека. Им не свойственны предположения – суждения всегда категоричны. Эти люди на работе были источником многих бед для сослуживцев. Уйдя на пенсию, они становятся «общественниками». Этот титул дает им право бесцеремонно вмешиваться в чужую жизнь, следить за «моральным обликом» своих соседей. Сделаться вершителями общественного суда над чужой жизнью.

Берта Бродская была именно таким человеком.

Включив ее в список свидетелей, чей вызов он считал обязательным, Юсов знал, что никаких свидетельских показаний Бродская дать не может.

Не было ни одного, даже самого мелкого обстоятельства, которое Бродская могла бы подтвердить или опровергнуть. Юсов вызвал ее, чтобы ее устами в суде говорил «народный гнев», чтобы от нее услышали требования беспощадного приговора.

Старая коммунистка-пенсионерка, она стала первым возбудителем злобы. Все заявления с требованием смерти мальчикам, которых по закону расстрелять нельзя, были написаны ею. Ее подпись на этих петициях была первой. В ее показаниях было записано: «Никаких сомнений в том, что они убийцы. Я убеждена в этом, и я требую для них смертной казни».

«Независимый» судья, вынося приговор, будет не только учитывать, что дело это на контроле ЦК. Он знает, что если его приговор не удовлетворит такого человека, как Берта Карповна, то за этим последует поток негодующих заявлений.

Только для такого психологического давления и могла быть вызвана эта свидетельница.

Мы стояли с Юдовичем в коридоре, ощущая враждебность всех этих людей, переносящих свою ненависть к обвиняемым на нас, их защитников.

Дело мальчиков трижды рассматривалось в судах первой инстанции.

В общей сложности одни судебные заседания по их делу продолжались пять месяцев. Пять месяцев сконцентрированного драматизма. Пять месяцев напряженной работы. Как передать эту скрытую напряженность судебного заседания? Когда внимание обострено до предела. Когда каждая минута ожидания ответа – испытание.

Не знаю, можно ли вообще передать рассказом эту особую, волнующую и изнуряющую атмосферу суда.

Судебные речи – это устное творчество. Компонентами их воздействия является не только мысль и даже не только слово, эту мысль выражающее, но жест, взгляд, иногда улыбка, тембр и модуляции голоса.

Судебное следствие в не меньшей степени устное творчество. Даже стенографическая запись не дает нам о нем представления. В стенограмме все бесстрастно. И слова, и паузы. Читатель не видит, как судья слушает свидетеля и слушает ли вообще. Или сидит, откинувшись на высокую спинку своего кресла, и думает о чем-то своем. Читатель не слышит, каким тоном задают свои вопросы судья или прокурор. Он не знает, слышалась ли в них благожелательность или угроза, а может быть, и откровенная ирония. Читатель не видит, как смотрит судья на подсудимого и что находит подсудимый в его взгляде.

И, наконец, читатель не слышит паузы – живого, полного смысла минутного молчания в судебном зале, когда говорят взгляд или жест и когда бессмысленно и мертво в стенографическом отчете.

Пожалуй, самым трудным, на самом высоком напряжении было это первое слушание дела в Московском областном суде.

Мы понимали, что впереди сложные перекрестные допросы. Понимали, что деспотический характер Кириллова будет создавать дополнительную, не деловую, а потому и наиболее тяжело переносимую нервозность.

И все же.

Судебное заседание объявляется открытым.

Оглашено уже обвинительное заключение.

Сейчас те первые вопросы, которые неизменно задаются по установленному законом порядку.

– Гражданин Буров, понятно ли вам предъявленное обвинение? Признаете ли себя виновным?

Место Алика сзади за спиной Юдовича. Сейчас он встанет и будет отвечать. Все знают, что он не признает себя виновным. Его ответ не должен быть неожиданностью. Лев слегка поворачивает голову, чтобы видеть Алика. И вдруг резкий окрик:

– Я вам запрещаю смотреть на Бурова! Не смейте поворачиваться!

Это кричит не конвойный. Это судья Кириллов так разговаривает с адвокатом.

Когда Лев волнуется, он бледнеет. Когда он злится, у него раздуваются ноздри. Сейчас он стоит, готовый отвечать, бледный, с плотно сжатыми челюстями, с раздувающимися ноздрями. И опять окрик:

– Товарищ адвокат, садитесь! Я не разрешаю вам вступать в пререкания с судом.

– Я требую, чтобы суд дал мне возможность сделать заявление. Прошу занести в протокол мои возражения против действий председательствующего.

И снова судья:

– Товарищ адвокат, садитесь. В свое время я дам вам такую возможность.

И Лев вынужден подчиниться. Председательствующий – «хозяин» процесса. И адвокат, и прокурор обязаны выполнять даже такое, не только не законное, но и лишенное всякого смысла распоряжение.

Я не сомневаюсь, что Лев в удобный момент вновь вернется к этому вопросу, что этот инцидент найдет отражение в протоколе судебного заседания. А сейчас он поступает совершенно правильно, что не дает конфликту перерасти в откровенную перебранку.

Сашиного ответа все ждут с напряженным нетерпением. Ведь он отказался от данного им признания в самом конце следствия, действительно уже после беседы с адвокатом Козополянской, а потом вновь признал себя виновным, а потом опять изменил свои показания.

К счастью, мне незачем поворачиваться, чтобы увидеть его. Он сидит ближе к суду, наискосок от меня, и его лицо мне прекрасно видно.

– Гражданин Кабанов, понятно ли вам предъявленное обвинение? Признаете ли вы себя виновным?

Я чувствую, как общее волнение передается мне.

Вижу, как Саша медленно встает. Его лицо мне кажется бледнее обычного. Успеваю заметить, как пристально, глаза в глаза, смотрит на него председательствующий.

И вдруг Саша резко поворачивается ко мне спиной. Так, что он уже не вполоборота к суду, а прямо лицом к ним. Сзади мне видно, что его голова не опущена, – значит, продолжает смотреть на суд (это как я его учила) и четко произносит:

– Виновным себя не признаю.

– Ни в чем?

– Ни в чем.

И вздох в зале. В этом зале, где только родные подсудимых, мать Марины и еще несколько человек, получивших на это разрешение, – каждый звук раздается очень громко. И этот вздох облегчения родителей, и:

– Мерзавец! – (это прошептала Александра Костоправкина).

Жду привычных слов:

– Садитесь, Кабанов.

Но вместо этого Кириллов просит конвой подвести к нему обвиняемого. И вот Саша стоит перед судейским столом, один среди пустого пространства. В своих коротких, выше щиколотки, брюках, в серой тюремной куртке из «чертовой кожи», в огромных, явно не по ноге, башмаках. Такой нескладный и жалкий.

А Кириллов, приподнявшись с кресла, перегнувшись через стол, отчетливо произносит:

– Еще раз ответь мне на этот вопрос: признаешь ли ты себя виновным? И не спеши, думай. Мы будем ждать.

И вновь Сашино:

– Нет, – в молчании зала.

– Не слушай никого, кто учил тебя лгать. Суд умеет отличить ложь от правды.

Саша молчит.

– Чего же ты молчишь? Кто тебя учил лгать? Говори правду, никого не бойся.

Саша опять молчит. Чувствую, что мое вмешательство в этот момент может только повредить, только усилить недоверие к Сашиным показаниям. И Лев тоже шепчет мне:

– Молчи. Пусть допрашивает сам, лишь бы поверил.

– Тебя кто-нибудь учил говорить неправду? – опять спрашивает судья.

– Учил.

– Кто? – Это вскрикивает Кириллов.

– Кто? – доносится с прокурорского места.

– Дядя Ваня.

Это ответ ошеломляющий. Ни о каком дяде Ване в деле нет ни малейшего упоминания. (Мне о нем стало известно только из Сашиного рассказа.)

– Какого еще дядю Ваню выдумал?

– Я не выдумал. Его посадили со мной сразу в одну камеру. Он и учил меня: «Все равно не поверят, ни следователь, ни судья, что это не вы сделали. Только хуже тебе будет. В суде нужно только признаваться. Все судьи любят, когда сознаются…»

– Нечего нам рассказывать, что судьи любят, а что не любят, – прерывает Кириллов Сашин ответ. – Садись.

Наш прокурор, незабываемая «прокурорша» (так называла ее Сашина мама) – Волошина.

В этом сложном деле, где все было загадкой, все неизвестным, – для нее все было ясно. Все было, как говорила она, «проще прощего».

В ней гармонично сочетались глупость с полной правовой необразованностью. Кроме того, она была груба и невоспитанна. Единственный способ поддержания прокурорского авторитета Волошина видела в том, чтобы задавать вопросы как можно громче, с какой-то уже выработанной иронически-уничтожительной интонацией. Вне судебного заседания она сразу менялась. Вполне дружелюбно с нами разговаривала и непрерывно жаловалась на возрастные смены настроения, на «приливы», которые ее мучили.

Эти смены настроения наступали внезапно. Иногда в ходе допроса, который она вела. Тогда происходящее уже совершенно переставало быть похожим на судебное заседание. Волошина не в состоянии была слушать ответ на вопрос, прерывала допрашиваемого, не давая ему закончить мысль. Вмешивалась в допросы, которые вели мы.

Ее правовая необразованность создавала для нее безусловное преимущество. Нормы ведения процесса ее не ограничивали – она их просто не знала.

Вот так и начался этот процесс. С жестким и вспыльчивым председательствующим, с истеричной прокуроршей, с негодующей потерпевшей.

И еще один участник процесса – общественный обвинитель. Это учительница той школы, в которой семь лет учились Марина, Алик и Саша.

Как велика была сила предубеждения, как безоговорочно отдавалось доверие слову «признался», как всеохватывающа была злоба, чтобы даже школа оказалась втянутой в эту борьбу против мальчиков – их учеников. Чтобы те учителя, которые семь лет были их духовными воспитателями, которые ежегодно отмечали их отличное поведение, которые знали их как добрых и послушных, послали своего представителя в суд. Послали с одним требованием: «Осудить и наказать по всей строгости закона без всякого снисхождения».

Эта учительница пришла в суд с твердой убежденностью – «виновны». «Раз признались – значит, виновны». И ничто не могло поколебать этой страстной веры. Помощь, которую она оказывала прокурору, поистине была неоценимой. Каждый день, во всех перерывах она наблюдала за нами, адвокатами. Старалась прислушиваться к тому, о чем мы между собою говорим. Следила за тем, чтобы никто из свидетелей не только не говорил с нами, но и не смотрел в нашу сторону.

В такой обстановке окружающих нас подозрений, скрытого за нами наблюдения и нескрываемого недоброжелательства мы работали все полтора месяца, пока длилось судебное следствие в Московском областном суде.

В первый день подсудимых не допрашивали. Читали обвинительное заключение, обсуждали ходатайства о вызове дополнительных свидетелей и решали другие организационные вопросы судебной процедуры.

Закончили раньше обычного – около 5 часов. Следующий день с утра начнется допросом Саши. Я обращаюсь к суду с просьбой разрешить мне поговорить с ним. Хочу немного подбодрить его, обсудить еще раз некоторые тактические вопросы.

– Товарищ адвокат, беседовать с вашим подзащитным вы будете только в тюрьме и только после окончания судебного следствия. Раньше этого я вам свидания не дам. В равной мере это относится и к адвокату Юдовичу. Вам понятно? Все. Судебное заседание.

Он хочет закрыть судебное заседание и лишить меня и Льва возможности официального возражения. Потому я и прерываю его. Я подробно аргументирую требование о предоставлении свидания, ссылаюсь на статьи закона, которые мне такое право предоставляют.

Я это делаю не для него. Он закон прекрасно знает. И не для заседателей, которым все безразлично. Мне нужно, чтобы секретарь записал мои возражения в протокол. Это уже работа на последующую судебную инстанцию. Если Кириллов осудит мальчиков и мы будем обжаловать приговор, такое нарушение будет считаться серьезным. А в совокупности с другими нарушениями, в особенности с сомнительностью самого обвинения, оно может привести к отмене приговора.

Кириллов слушает меня спокойно, с чуть снисходительной улыбкой.

– Все, товарищ адвокат? Вы закончили?

И, глядя на уже встающего Юдовича:

– Вы, конечно, присоединяетесь к этой аргументации? Вас устроит, если мы запишем в протокол, что вы сделали аналогичное заявление?

И опять Кириллова перебивают. На этот раз Саша. Он тоже встал и просит разрешения обратиться к суду.

– Ну, что у тебя там такое? Уже адвокат за тебя сказал.

– Я хочу сказать, – говорит Саша, – что отказываюсь от всех свиданий с адвокатом, пока вы сами не предложите. Я не хочу, чтобы вы думали, что меня подучают.

И пауза. Длительная пауза, когда председательствующий пристально смотрит в глаза Саши. И мне кажется, что в этом взгляде живой интерес, а не угроза. И я быстро думаю: «Какой Саша молодец! Как достойно он это сказал!»

Слежу за секретарем: записывает ли она заявление Саши в протокол? Это очень важно. Адвокат в кассационной инстанции может ссылаться только на то, что отражено в протоколе судебного заседания.

Сколько длится эта пауза – секунды или минуты? Мне она кажется очень длинной. А Кириллов молчит и смотрит на Сашу. И Саша не опускает голову и продолжает смотреть прямо Кириллову в глаза.

– Хорошо, Кабанов. Я принимаю это условие. Я сам скажу, когда будет можно переговорить с адвокатом. На сегодня мы окончили работу. Завтра начинаем с твоего допроса. Обдумай все. И я еще раз напоминаю тебе – говори нам правду.

Мы со Львом сидим уже в пустом зале, подавленные всем, что происходило. И грубостью председательствующего, и оскорблениями от матери Костоправкиной, и больше всего откровенным нарушением закона. Как защищать в условиях, когда наши подзащитные полностью изолированы, оторваны от нас? Даже ведь взрослые, образованные и опытные обвиняемые с нетерпением ждут встречи, чтобы спросить у нас: «Ну как? Как ваше мнение? А правильно я сказал?..»

Мы обдумываем и согласовываем те заявления, которые каждый из нас в письменном виде подаст суду. Об ущемлении законных прав обвиняемых, о тех незаконных препятствиях, которые чинит нам суд. Мы абсолютно согласно решаем, что так в письменном виде будем фиксировать каждое допущенное судом грубое нарушение закона, каждую откровенную грубость со стороны суда, как по отношению к Алику и Саше, так и в наш адрес. Но так же согласно решаем все терпеть от Костоправкиной – матери погибшей Марины. Матери, действительно ослепленной страшным горем. Мы были готовы прощать ей грубость, уважая ее горе. Но, принимая решение «терпеть», мы не представляли всего того, что нам придется услышать и вытерпеть.

Рассказывая о деле мальчиков, я употребляю местоимение «я» только потому, что это мои мемуары. Все то полезное, что сделала защита в этом деле, делали двое. И роль Льва Юдовича была отнюдь не менее активной, чем моя. Мы работали в этом деле не просто дружно и согласованно. Мне кажется, что никого из нас тогда не интересовал личный успех. Все было действительно подчинено той единственной задаче, которая стояла перед нами, – задаче защиты. Мы вместе обсуждали каждую деталь этого дела, вместе вырабатывали общую тактику защиты.

Я ценила страстную и смелую напористость допросов, которые проводил Юдович, и его блестящее знание материалов дела.

Были допросы, которые лучше удавались ему. Бывало и так, что допрашивала я, и Лев, считая, что все исчерпано, не задавал потом ни одного вопроса.

Мы не боролись за лидерство в защите. Но в одном лидерство, несомненно, принадлежало Юдовичу. Главная ненависть Костоправкиной в этом первом судебном процессе была направлена на Льва. Ему выдержать наше обещание – терпеть – было значительно труднее. Это было особенно трудно потому, что судья не только не делал Костоправкиной замечаний, не только не пресекал ее грубые выходки, но было видно, что он получает истинное удовольствие, глядя, как Костоправкина стоит подбоченившись перед судейским столом в той позе, в которой, наверное, привыкла стоять в ссоре со своими деревенскими соседями. Крепкая, сильная, еще не старая женщина в скорбном черном платке на голове со сверкающими от гнева глазами. И громким голосом, почти крича, говорит суду:

– Этому нанятому адвокату я вообще отвечать не буду. У меня дочь убили, а он денежки получает, свинину ест.

– Почему свинину? – спрашиваю я Льва.

Он удивленно пожимает плечами. Только потом мы узнали, что уже написано и отправлено в разные партийные и правительственные инстанции заявление Костоправкиной-Бродской о том, что родители Бурова зарезали своего кабана и кормят этой свининой Юдовича.

На мои вопросы Костоправкина отвечает. Стоит, не поворачивая ко мне головы, поджав губы. А потом обязательно спрашивает у судьи:

– Я должна отвечать этому адвокату?

– Отвечайте, – как-то с сожалением говорит Кириллов.

И так несколько дней подряд до тех пор, пока нам со Львом делается окончательно понятно, что решили мы терпеть и не реагировать неправильно. Что мы не только переоценили свои возможности терпеть, но что наше молчание воспринимается Костоправкиной как слабость, как разрешение продолжать.

А между тем за те дни, которые прошли, допрошены оба – и Саша и Алик. Уже прозвучал в суде рассказ об условиях, в которых их содержали, об уговорах и обманах со стороны Юсова. Уже рассказал Саша, что, признаваясь, показал на выезде совсем другое место преступления, чем Алик. Уже решил суд вызвать понятых, запросить справку из камеры предварительного заключения о том, кто содержался совместно с мальчиками, запросить сведения о погоде за дни, предшествовавшие гибели Марины. Все эти наши ходатайства, несмотря на возражения прокурора, были удовлетворены.

Кириллов слушал показания Саши более спокойно, и нам даже казалось – с интересом. И среди тех вопросов, которые он задавал, было действительно много нужных и разумных, и было видно, что не только мы, но и он дело знает.

Уже должен был начаться допрос свидетелей, когда вдруг Кириллов объявил перерыв на целый день и, подчеркнуто обращаясь к Саше, сказал:

– Кабанов, я держу свое слово. Я сам предлагаю вам свидание с адвокатом. Товарищи адвокаты, можете сегодня у меня получить разрешение на свидание. Завтрашний день в вашем распоряжении.

Каким нам это казалось в тот момент добрым предзнаменованием! Но еще много раз потом, в течение полутора месяцев судебного разбирательства, охватывало нас отчаяние. Казалось – все. Суд слушает дело явно с одной тенденцией – обвинительной.

День объявленного судом перерыва я провела с утра в суде, а в тюрьму решила поехать во второй половине дня. Выходя из Областного суда, я встретила Юдовича. Он тоже собрался ехать в тюрьму. Это было очень удачно для меня – ведь у него машина, и мне не надо будет тащиться с пересадками на метро, а потом троллейбусом, а потом пешком. Словом, прямо во дворе Областного суда я села ко Льву в машину, и мы поехали. Выезжая, увидели прокурора Волошину, которая внимательно смотрела на нас.

А на следующее утро, когда я стояла на лестничной клетке и курила, я услышала оживленный голос нашего прокурора:

– Ну, сегодня они у нас получат! Это будет хороший подарочек.

А через несколько секунд увидела поднимавшихся по лестнице Волошину и Костоправкину.

– Здравствуйте, товарищ адвокат. Ну как, были вы вчера у своего подзащитного?

Александра Тимофеевна прошла мимо нас, не поворачивая головы в мою сторону. Не здороваясь.

О каком «подарочке» они только что говорили? Какая неожиданность нас ждет?

Со Львом переговорить не успела. Он пришел точно в назначенное время.

Вышел состав суда. Судебное заседание объявляется открытым. Мы все садимся. Волошина продолжает стоять.

– Я должна срочно предъявить суду очень важный документ и прошу приобщить его к делу, – говорит она и передает суду какую– то маленькую бумажку зеленоватого цвета.

Кириллов читает. Потом передает ее молча одному заседателю. Тот многозначительно кивает головой. Потом – второму. Та же реакция. Теперь – очередь Костоправкиной. Она берет ее в руки и, даже не глядя на нее, произносит:

– Прошу приобщить.

Что это может быть? Неужели камера предварительного заключения дала справку, что с мальчиками никто больше не содержался? Тогда это действительно удар. Это мгновенно проносится в голове, пока судья произносит обычное:

– Товарищи адвокаты, ознакомьтесь с документом.

И вот эта бумага в наших руках. Справка:

На запрос прокуратуры Московской области сообщаем, что согласно данных регистрации 24 февраля сего года были предоставлены свидания Юдовичу с его подзащитным Буровым. Время прихода – 15 часов 35 минут, время ухода – 18 часов 20 минут; адвокату Каминской с ее подзащитным Кабановым: время прихода – 15 часов 35 минут, время ухода – 18 часов 50 минут.

Основание – решение Московского областного суда.

Гербовая печать Учреждения № 1.

Времени на раздумье у нас нет, да оно и не очень нужно. Незаконность и необоснованность такого ходатайства очевидна. И не только потому, что, поехав совместно в тюрьму, мы не нарушили ни одного закона, никакой инструкции, никакой этической нормы поведения адвоката. Главная необоснованность этого ходатайства в том, что содержание справки никакого отношения к делу мальчиков не имеет.

Смотрю на Льва. Как и положено – бледное лицо и раздувающиеся ноздри. Он уже готов кинуться в бой. И решаю – отвечать буду я.

Какое у меня лицо, когда я не просто волнуюсь, а злюсь? Когда негодование – основное чувство, владеющее мною? Мне никогда никто об этом не говорил. Самой мне кажется, что лицо у меня не меняется. Я знаю, что не бледнею и не краснею. Только ощущение окаменелости в лице. И говорю несколько медленнее. Отчеканиваю каждое слово. Сейчас очень важно не терять самоконтроля, не допустить, чтобы «понесло». Потому, что ходатайство прокурора не такое безобидное, как это может показаться сначала. Оно не грозит ни мне, ни Льву никакими личными неприятностями. Но это тоже работа на будущее – на возможную отмену приговора и направление на доследование. А тогда, если справка будет в деле, следователь может вызвать на допрос Юдовича или меня, просто чтобы проверить, соответствует ли эта справка действительности. И вот уже основание для отстранения нас от участия в деле. Свидетель по делу не может быть защитником по этому делу.

Вот стою я сейчас перед судом и, как мне кажется, очень спокойно, чеканя каждое слово, прошу, чтобы представитель государственного обвинения подробно разъяснил, в подтверждение какого пункта обвинения Бурова и Кабанова в убийстве Марины Костоправкиной просит он приобщить эту справку. Хорошо помню и сейчас лицо Кириллова в этот момент. Его голову, откинутую назад к спинке кресла, и выжидающий взгляд, и даже небольшую паузу после моей просьбы-вопроса. Он явно ждал, что я разражусь гневной тирадой. И мне действительно этого хотелось. Но я должна сдерживать себя и стоя ждать, пока он повернет голову налево – в сторону Волошиной – и произнесет:

– Вы действительно не аргументировали свое ходатайство. Вопрос адвоката обоснован. В подтверждение каких обстоятельств этого дела вы просите приобщить справку?

Но я не сажусь, прошу разрешения продолжить.

Я прошу, чтобы одновременно представитель государственного обвинения разъяснил, на основании какого закона прокуратура делает самостоятельные запросы в период рассмотрения дела в суде.

У меня есть все основания предполагать, что подобный вопрос не был согласован с судом, который по собственной инициативе предложил нам свидание в один и тот же день. Если я ошибаюсь, то прошу ознакомить меня с текстом ходатайства прокурора и с резолюцией суда.

И Кириллов, опять откинувшись на спинку кресла, смотрит на меня, и я на него. И небольшая пауза, когда мертвая тишина в зале. И потом голос судьи:

– Вы не ошиблись, товарищ адвокат. Суду об этом ничего известно не было.

И, повернувшись к Волошиной:

– Вы продолжаете настаивать, товарищ прокурор? Вы будете аргументировать свое ходатайство?

– Да, я прошу обсудить мое ходатайство. Я считаю его обоснованным. Больше мне добавить нечего.

И привычный кивок председателя вправо – к одному заседателю и влево – к другому.

– Запишите определение. (Это уже секретарю.)

Совещаясь на месте, судебная коллегия по уголовным делам определяет: в ходатайстве прокурора, как необоснованном, отказать. Справку вернуть, как не имеющую отношения к делу.

А теперь встает Лев и со всей силой своего воинственного темперамента делает заявление. Он просит суд указать прокурору на недопустимость и противозаконность его действий. Он говорит и о том, что все это время мы проявляли терпение и выдержку, не реагируя на оскорбления со стороны Костоправкиной, что делали это, сочувствуя ее горю. Мы были вправе ожидать, что сам председательствующий разъяснит Костоправкиной недопустимость ее поведения. Наши ожидания оказались напрасными. Сейчас мы настойчиво просим суд обеспечить нормальную возможность работы и оградить от дальнейших оскорблений.

И опять кивок направо и налево и голос Кириллова:

– Костоправкина, суд вас предупреждает: в судебном заседании вы должны вести себя прилично. Товарищ прокурор, суд делает вам замечание.

С этого дня уже не повторялись безобразные сцены первых дней процесса.

Проходит несколько дней, и вот мы всем составом суда, вместе с подсудимыми, их родственниками и Костоправкиной переходим в маленькую комнату с плотно зашторенными окнами. Нам предстоит слушать магнитофонные записи и смотреть кинокадры. Там уже все оборудование. Киноустановка, магнитофон. На стене висит киноэкран.

Первые кадры. Как старое немое кино с убыстренными движениями. В большой группе людей с трудом узнаю Алика и чуть впереди него – Юсова. Набегающие друг на друга, сменяющиеся кадры как– то даже увеличивают количество людей, количество сторожевых немецких овчарок, которых ведут на поводках конвойные. Видны подбегающие человеческие фигуры, но все это нечеткое, размытое.

Вот Юсов приостанавливается, и Алик тут же вслед за ним. А может быть, мне только показалось, что Юсов первый, – это ведь доля секунды. Алик протягивает руку и. Лента обрывается, только белый освещенный экран и щелканье проекционного аппарата свидетельствуют о том, что это не конец.

И опять вижу улицу и идущих людей – в середине между собаками Саша. Идет опустив голову. Юсов рядом, положив ему руку на плечо. Вот дошли до дома Богачевых, повернули налево и. Опять только треск и освещенный экран.

Прокурор объясняет: это дефекты съемки. Снимал кинолюбитель. Сейчас будут следующие кадры.

Толпа людей. Юсов и Саша рядом. Протянутая Сашина рука. Куда он показывает? Какой путь они прошли от дома Богачевых? Досадно, что именно эта спорная часть пути оказалась незафиксированной, испорченной.

Какое впечатление на меня произвели эти кадры? Как доказательство – никакого. Ни за обвинение, ни против.

И все же эмоциональное впечатление от этих кадров было. Я впервые увидела их – Алика и Сашу – такими, какими они были в первые дни признания, выведенными на позор всей деревне – соседям, подругам, товарищам. Увидела покорность и послушность в их позах. Как-то острее почувствовала их беспомощность и потому еще больше стала жалеть их.

Сейчас начнем слушать магнитофонную запись. В зале тишина. Отчетливо слышу первые слова, произнесенные следователем Юсовым. Это очная ставка. Юсов сообщает, что будет производиться магнитофонная запись и что при очной ставке присутствует адвокат Борисов. Голос Алика узнаю сразу. Действительно, звучит спокойно. Рассказывает подробно об игре в волейбол. Слышу слова: «Саша первый предложил изнасиловать Марину, я не хотел. Мы пошли по главной улице…»