Текст книги "Записки адвоката"

Как защищать человека, когда сама не можешь найти ему оправдание?

Я жалела его, видя, как он изменился, какой жалкий и растерянный сидит он, отгороженный барьером от всего мира. Я могла произнести вполне искреннюю речь, взывая к милосердию суда. Но было необходимо найти такую линию, которая дала бы мне самой возможность понять, как это могло с ним случиться. Почему именно он, о котором адвокаты с уважением говорили – «сенатор», стал взяточником.

Я понимала, что причиной была не крайняя нужда, не материальные лишения. У Асса никогда не было детей, и вся его семья – это он сам и его жена, которая работала и неплохо зарабатывала. У них была очень приличная квартира. Им было на что жить и где жить. Читая показания многих свидетелей, я убеждалась, что мои представления о его образе жизни и привычках были правильными – он не участвовал в пьянках и оргиях, подобно другим прокурорам и судьям, не имел любовниц, не играл на бегах.

Много часов, еще тогда, когда изучала дело в Бутырской тюрьме, я думала об этом. Чтобы разобраться во всем, я просила Асса рассказать о старых уголовных делах, которые ему больше всего запомнились и больше всего его потрясли. И он рассказал, как вскоре после окончания войны выступал государственным обвинителем по делу, где обвиняемой была женщина, укравшая небольшой кусок масла на кондитерской фабрике «Большевик», на которой она работала.

– Я просил для нее десять лет заключения в лагерях, – рассказывал Асс. – И суд осудил ее к этому наказанию. Я понимал, что это жестоко и несправедливо, но ведь таким был закон.

И он был прав. Таким был закон.

Но для тех, кто применяет подобные законы на практике, это не может пройти безнаказанно. Закон нужно уважать, а несправедливость и жестокость уважать невозможно. Так постепенно у судьи или прокурора исчезало чувство полезности своей деятельности, и он из служителя правосудия в том высоком смысле, который всегда следует вкладывать в это слово, превращался в равнодушного чиновника.

Как они – судьи и прокуроры – сами относились к такому «правосудию»?

Разные люди – по-разному. Но независимо от того, задумывались ли они над этим или нет, мучились этой проблемой или спокойно подчинялись, не обременяя себя угрызениями совести, – все они в равной мере смеялись над понятием «святости закона», а потому не могли уважать и само правосудие.

Я поняла и то, что Асс, окруженный людьми, которые начали брать взятки задолго до него, постепенно терял остроту нравственного осуждения этого преступления, а потом и вовсе привык к этому. И тогда единственной преградой остался страх. Чувство, которое, на мой взгляд, никогда не являлось надежной охраной правопорядка.

Каждый адвокат вырабатывает свой стиль, свой почерк построения речи, свою манеру говорить, стоять перед судом. С годами появляется мастерство и, к сожалению, пусть свой, индивидуальный, но штамп. Штамп, который незаметен слушателям, но который адвокат чувствует безошибочно. И тогда он знает, что речь неудалась.

Речь в защиту Асса я считаю одной из своих удач. Все, что я рассказала здесь, говорила я и в Верховном суде. В советских условиях то, что я говорила, было неожиданно. И это заинтересовало слушателей и, что главное, суд. Я считаю, что это сказалось и на приговоре. Асс получил минимальное, по сравнению с другими осужденными, наказание – 4 года лишения свободы.

И, хотя это было обычное уголовное дело, я считаю, что именно в нем, а не много лет спустя, защищая Владимира Буковского, я начала путь политического защитника.

Но, несмотря на все мною сказанное, а может быть, и вопреки этому, советские суды выносили не только обвинительные, но и справедливые оправдательные приговоры. Не часто, реже, чем это требовало истинное правосудие, но выносили. Я могу найти в своей памяти очень много дел, когда суд осуждал человека виновного к мере наказания значительно более суровой, чем я считала справедливым и целесообразным. Но всегда эта мера была в пределах закона. Я могу найти в памяти немало дел, по которым суд соглашался с правовой оценкой действия обвиняемого, предложенной прокурором, безмотивно отвергая вполне аргументированные соображения защиты.

Но память подсказывает мне и такие дела, в которых защита добивалась правильной правовой оценки. Я могу вспомнить и немало дел, где адвокатам удавалось добиться полного оправдания. Иногда этого удавалось добиться сразу в суде первой инстанции. Чаще победа приходила после длительного хождения по судам высших инстанций.

Их было совсем немало – этих дел с оправдательными приговорами и у меня – за долгие годы моей адвокатской работы. И каждое из них было и осталось событием в моей жизни, нравственной наградой за мучительную работу, которую я так любила, которую вправе назвать профессией всей моей жизни.

Часть вторая. Признание, или Дело мальчиков

Следствие

В самых первых числах февраля 1967 года мне позвонил адвокат Лев Юдович. Мы были знакомы много лет и, хотя нас не связывала тогда личная дружба, относились друг к другу с уважением.

– Я к тебе с опасным предложением, – сказал Лев. – Я хочу, чтобы ты приняла участие в потрясающе интересном деле. Два мальчика – Саша и Алик – обвиняются в изнасиловании и убийстве своей четырнадцатилетней школьной подруги. Я уже знакомился с материалами в прокуратуре – они совершенно невиновны. Я в этом уверен. Дело уже назначено к слушанию. Прими ты защиту второго мальчика.

– Все это прекрасно. Я верю, что дело интересное. Но почему оно опасное? – удивилась я. – Уголовное дело безо всякой примеси политики. Что тут может быть опасного для адвоката?

– Дело в том, что оба мальчика признавали себя виновными. Потом оба отказались от своих показаний. Мой – Алик – не признает себя виновным и сейчас. А Саша, после того как ознакомился с делом вместе со своим адвокатом Ириной Козополянской, заявил следователю, что именно она научила его отказаться от признания, а на самом деле и он и Алик виноваты. Ирину отстранили от участия в деле. Ей грозит исключение из коллегии. А Саша через несколько дней написал заявление о том, что он совершенно не виноват и его прежние показания, в которых он признавался в изнасиловании и убийстве, – ложные, что оговорил он своего адвоката по настоянию следователя. Ирина просила коллегу по консультации защищать Сашу (Лев назвал имя одного из лучших московских адвокатов), но тот категорически отказался, сказав, что не может отдать свою судьбу в руки вздорного мальчишки, который с такой легкостью предал своего адвоката. Так что дело действительно опасное для тебя. Но учти – это невероятно интересное дело. Может быть, самое интересное в моей жизни.

– Учла, – сказала я. – Присылай родителей к шести часам в консультацию.

Так я стала защитником Саши Кабанова.

Недалеко от Москвы есть деревня Измалково. Она стоит на высоком берегу целой системы Измалковско-Самарийских прудов. Длинный, узкий деревянный мост – лавы – соединяет ее с другим берегом. Там – знаменитый дачный поселок писателей Переделкино. Дальше – Генеральское шоссе и генеральские дачи. Дача, крайняя к прудам, принадлежала очень популярной исполнительнице народных русских песен Руслановой. Там же – дача легендарного командира Красной конницы времен Гражданской войны маршала Семена Буденного.

В 1965 году дачу Буденного ремонтировали. Каждое утро из расположения ближайшей воинской части грузовики доставляли на «объект» весь необходимый строительный материал, а также рабочих-солдат этой воинской части. Вечером приезжала машина и увозила их в расположение части.

17 июня на строительстве работали трое солдат: Базаров, Зуев и Согрин. Вечером, когда закончили работу, они пошли в деревню к спортивной площадке, где обычно собиралась деревенская молодежь. В это же время на площадку пришли Саша и Алик (им было около пятнадцати лет) и четырнадцати-шестнадцатилетние девочки, жительницы этой же деревни. Все вместе играли в волейбол.

Около одиннадцати часов солдаты собрались уходить (их уже должна была ждать машина), а все подростки договорились идти гулять через лавы на Генеральское шоссе. Часть девочек – Нина и Надя Акатовы, Лена Кабанова (Сашина сестра), дачница Ира – вместе с солдатами пошли вперед, а Саша, Алик и Марина Костоправкина немного задержались: Алик – чтобы отнести домой баян, Марина – чтобы взять вязаную кофточку, Саша – чтобы предупредить мать. Через 5–7 минут они уже шли по главной улице деревни вниз мимо единственного в деревне двухэтажного санаторского дома. Это большой деревянный барак. В каждой комнате живет семья, каждое окно открыто – ведь очень тепло; в каждой комнате свет – еще не ложились спать.

Трое детей, знавших друг друга с самого рождения, учившихся в одном классе, шли веселые, смеющиеся по направлению к дому Акатовых, не подозревая, что эти минуты станут роковыми для каждого из них. Что впереди катастрофа – страшная гибель Марины, годы тюрьмы для Саши и Алика.

Девочек дома не оказалось. Решили, что те, не заходя домой, пошли к лавам. От дома Акатовых до лав – дорога по той же главной улице, слева от дороги – последний дом, Богачевых. За ним фруктовый совхозный сад, который тянется вдоль берега пруда. Потом небольшой овраг, а дальше старый деревянный забор, отгораживающий руслановскую дачу от деревни. Вся дорога от дома Акатовых до лав занимает не более 5 минут.

Через какое-то время Саша и Алик возвратились к дому Акатовых, но уже вдвоем, без Марины. Все девочки дома. Рассказывают, что шли другой дорогой, хотели отвязаться от солдат, чтобы те не узнали, где они живут. Опять минуты (как потом будут считать эти минуты!) – и девочки Надя и Нина Акатовы, Лена Кабанова, Саша и Алик уже идут через лавы на Генеральское шоссе. Их видели сидевшие на берегу рыбаки (а эти пруды славились карасями, и рыбаков было много). Их слышали жители ближайших домов, потому что ребята громко пели и смеялись.

Так с песней они прошли через лавы. Кто-то из девочек спросил:

– А где же Марина?

Кто-то из мальчиков ответил:

– Решила пойти вперед догонять вас на Генералке, не захотела вернуться с нами.

И опять кто-то из девочек сказал (они сами потом не могли вспомнить – кто):

– Вечно Марина все делает по-своему.

И больше о ней никто не вспоминал.

Совсем уже поздно в этот день дети разойдутся по домам, и только на рассвете мать Марины будет бегать из дома в дом по всей деревне и спрашивать, не видел ли кто Марину.

Марина не вернулась домой.

Слух о том, что Марина пропала, с невероятной быстротой разнесся по деревне. Один за другим к дому Костоправкиной подходили односельчане. Среди них и те, кто видел детей, накануне вечером игравших в волейбол, и те, кто слышал голоса детей, переходивших по лавам через пруд, и рыбаки, которые с берега или с лодок видели их и даже узнавали голоса – ведь сестры Акатовы первые певуньи на деревне, их голоса не спутаешь.

С самого утра в доме Костоправкиных – работник милиции – дознаватель.

Он спрашивает каждого приходящего в дом и тщательно записывает все показания; фиксирует время, когда дети разошлись с волейбольной площадки, когда их слышали рыбаки и жители прибрежных домов, записывает показания Алика, Саши, Нади, Нины, Иры, Лены и многих других.

Особенно придирчиво допрашивает он Алика и Сашу – ведь они последние, кто видел Марину. Только они могут разъяснить, почему вдруг расстались с Мариной, почему она одна пошла вперед и не захотела вернуться с ними. Ни Алик, ни Саша не могут объяснить этого.

«Не пошла, и все», «Не захотела, и все».

А в это же время оперативные работники милиции и добровольцы – жители деревни прочесывают весь берег пруда и совхозный сад, осматривают каждый куст, каждую тропинку. Искали до сумерек. Никаких следов Марины обнаружено не было.

19 июня с самого утра поиски возобновились. Только к вечеру наткнулись на небольшую полянку в овраге около руслановской дачи. Там, на сильно помятой траве, под небольшими кустами нашли вязаную кофту Марины, рядом оторванную от нее пуговицу. Немного в стороне – мужскую старую фуражку и белую пуговицу – бельевую (такие пришивают к самому дешевому мужскому нижнему белью).

В Измалково прибыли водолазы – искали труп Марины. Несколько часов подряд обследовали они дно пруда. Безрезультатно.

А потом опять дни опросов всех, кто был в тот вечер в деревне, всех тех жителей близлежащих сел и поселков, на кого по оперативным милицейским данным могло пасть подозрение.

Первые из них – солдаты. Их показания о том, как возвращались в часть после игры в волейбол, противоречивы. Особенно настораживают следователя показания шофера грузовика, на котором солдаты возвращались в часть.

Шофер утверждает, что приехал за солдатами в условленное время – к 11 часам вечера, но их на месте не было. Появились они только в час ночи и просили никому не говорить об их позднем возвращении. Но солдаты – военнослужащие. Для них своя – военная – прокуратура, свой суд – военный трибунал. Военный прокурор отказался их арестовать – доказательств вины недостаточно. А чем дальше, тем показания солдат все больше и больше сближаются между собой, все меньшим делается время их неоправданного отсутствия.

Так прошла неделя. 23 июня днем Саша вместе с товарищами и подругами катался на лодке. Как всегда в эти дни, говорили о Марине. Саша рассказывал, как они вместе шли к Акатовым, о чем говорили по дороге. Внезапно он замолчал и, как рассказывали его друзья, стал такой бледный, что они испугались. Рядом с лодкой, почти касаясь ее борта, плыл страшный, вздувшийся труп. Это была Марина.

По заключению экспертов-медиков, Марина погибла «от асфиксии в результате утопления». Эксперты также высказали предположение, что смерти предшествовало насильственное половое сношение.

Хоронили Марину всей деревней, всей школой с учителями. Класс за классом подходили к могиле прощаться. Это были похороны, где горе было неподдельным, как неподдельной была и жажда мести этому еще не найденному убийце.

Шло время. За месяц, который прошел с 17 июня, дня, когда погибла Марина, работники милиции и уголовного розыска района задержали более двадцати человек, на которых по каким-то причинам могло пасть подозрение в причастности к убийству. Среди них судимый раньше за кражи и хулиганство Садыков, живший в небольшом поселке недалеко от Измалкова. В ту ночь с 17 на 18 июня Садыков не пришел ночевать домой. Только утром жена нашла его, совершенно пьяного, спящим в сарае в изодранной и окровавленной одежде. Его продержали в камере предварительного заключения при милиции три дня. Но друзья Садыкова подтвердили следователю, что они вместе пили, что во время выпивки была драка. И Садыкова отпустили.

Знакомясь потом с материалами следственного дела, я поражалась совершенно очевидной беспомощности следователя, который метался от одной версии к другой, от одних подозрений к другим, но ни одной версии не проверил досконально. Каждый раз ограничивался самыми поверхностными допросами. Следователь не пытался выяснить причины противоречий в показаниях (в случае с солдатами). Не направил на экспертизу окровавленную рубаху Садыкова, доверившись показаниям его собутыльников. Не провел биологическую экспертизу одежды всех тех, кто подозревался и задерживался. А так важно было проверить, нет ли на ней пятен спермы – ведь эксперты уже высказали предположение о том, что Марина была изнасилована. Уходящее время работало против следователя и против правосудия. Все более уверенными становились показания подозреваемых, все меньше в них оказывалось противоречий, все больший круг свидетелей называли они в подтверждение своей невиновности. В начале августа 1965 года вызовы к следователю почти прекратились. Следствие явно зашло в тупик.

И вдруг где-то в 20-х числах августа по всей округе пронеслась весть. Убийца найден. Арестован. Это настоящий преступник-рецидивист. Он уже раньше был судим за изнасилование и убийство. Марина не единственная его жертва. Уже называют его имя – Назаров.

А тут новость – преступник сознался. Рассказал следователю, как мучил и насиловал Марину, как потом убил ее и сбросил труп в воду.

То естественное чувство мести, та жажда возмездия, которая всегда сопутствует преступлению, стали главным содержанием мыслей и чувств не только матери Марины, но и большинства жителей деревни. Считали недели до окончания следствия и суда. Слова «смертная казнь», «расстрел» стали едва не самыми распространенными словами в разговорах.

Но время шло, а об окончании следствия ничего слышно не было.

В конце того же 1965 года новое ошеломляющее известие – «Следствие по делу гибели Костоправкиной Марины приостановлено за нерозыском преступника».

Целая делегация от деревни идет к прокурору требовать объяснений. Как же так? Ведь преступник есть. Он сам сознался. Кого же может удовлетворить объяснение прокурора, что признание это было ложным, что Назаров отказался от первоначального признания, сказал, что оговорил себя, а других доказательств его вины нет.

Кто может поверить, что невиновный человек будет признавать себя виновным не просто в преступлении, а в таком, за которое по закону ему грозит смертная казнь? Да еще если это опытный преступник, ранее судимый. Да еще если этот человек вновь совершил преступление, – потому что известно, что его скоро будут судить за изнасилование другой девочки и за несколько ограблений.

Великая магическая сила этого слова – «признался». Кто не оказывался в ее опасном плену? Разве: «Если признался, то виноват, а не был бы виноват – не признался бы» – думают и говорят только люди далекие от правосудия? Разве мало следователей, прокуроров и даже судей, уверенно отвечавших в студенческие годы на экзаменах: «Признание не является царицей доказательств. Оно требует проверки и подтверждения, как и любое доказательство по делу» – и осуждавших людей только на основе этого признания даже тогда, когда остальные доказательства сомнительны?

И судьи делают это с убежденностью и сознанием своей правоты потому, что внутренний голос чувства вопреки разуму говорит им: «Раз признался – значит, виноват».

И не заставило умолкнуть этот внутренний голос и то, что сотни тысяч людей признали себя виновными в страшных преступлениях, которые не совершали. Ведь это было в другое – сталинское – время. И не умолкает этот внутренний голос, когда читает судья очередное определение Верховного суда РСФСР или СССР по делу, где необоснованно осуждены люди только на основании их признания на следствии – следствии, проведенном с нарушением закона.

«Ведь это не у нас, в другой прокуратуре. У нас закон не нарушают».

Жителей деревни Измалково не убедили объяснения прокурора. Они не понимали, что происходит. Они знали, что возмездие, которое должно было удовлетворить их чувство мести, возмездие, которое уже было таким близким, отнято у них.

И тогда в ЦК КПСС стали направлять письмо за письмом, заявление за заявлением. «Найти и наказать преступника». Этого требовали уже не от прокурора, не от следователя, а от всесильной коммунистической партии.

Наступил 1966 год. Скоро уже год со дня смерти Марины, а следствие молчит – дела не возобновляет. Не помогли письма и в ЦК КПСС.

Тогда решают включить в эту борьбу писателей. Ведь писательский поселок на другом берегу пруда. Дети из деревни часто ходят туда в знаменитую детскую библиотеку, созданную на свои собственные средства замечательным писателем Корнеем Чуковским. (Случай благотворительности для Советского Союза едва ли не уникальный.)

Марина была постоянной посетительницей и, говорят, любимицей Корнея Ивановича. Именно к нему идет Александра Костоправкина. Его и несколько других писателей просит употребить их авторитет, их известность. ЦК не отвечает на ее письма, письма простой деревенской жительницы. Но ведь им-то ответят. Что значит – «Не могут найти убийцу». Он должен быть найден.

И писатели пишут. Пишут в ЦК КПСС, тоже требуют найти и наказать.

17 июня – годовщина смерти Марины.

И вновь на сельском кладбище собрались родственники и соседи Костоправкиных, учителя школы, дети – товарищи Марины. Но уже меньше слез, чем год назад. Дети стоят молча, взрослые пьют принесенную с собой водку-полагается помянуть Марину.

Но слезы будут. Для этого специально приглашена на кладбище старая жительница этой деревни Екатерина Марченкова – непременная участница похорон в деревне. Она стоит в стороне – худая седая женщина в очках с толстыми стеклами. На голове большой черный платок. Тихо, нараспев, постепенно убыстряя речь, начинает она говорить.

Говорит о том, какая Мариночка была умница и красавица и как злой человек сгубил ее. Вот уже и слезы в голосе, все сильнее и сильнее прорываются рыдания сквозь слова. Уже запричитала Александра Костоправкина и вторит ей: «Доченька, красавица, и какой же злодей сгубил тебя, доченька…»

А Марченкова причитает все громче, все надрывнее:

Мариночка, деточка,

Прости меня, старую!

Отпусти меня.

Зачем снишься ты мне каждую ночь?!

И уже плачут все присутствующие, и почти не слышно того, что поет-причитает у Марининой могилы Марченкова.

Только потом, возвратясь домой, спросит крестный отец Марины – Захаров – у Александры Костоправкиной, слышала ли она, как Марченкова причитала, что виновата перед Мариной, что могла ее спасти и не спасла.

В этот же вечер Костоправкина позвала Марченкову в свой дом на поминки. Опять выпили водки, а потом стали спрашивать, что она знает о Марининой гибели, почему говорила, что могла ее спасти и не спасла.

Сначала Марченкова отрицала, что говорила на кладбище такие слова. И только перед уходом домой рассказала, что ровно год назад – день в день 17 июня – поздно вечером она была дома в своей комнате на втором этаже санаторского дома. Окно было открыто, и она услышала громкий разговор. По голосу узнала, что это была Марина.

– Алик, отстань! Чего пристаешь? Как не стыдно. Сашка! Не приставай, чего тебе нужно от меня! Чего вы пристали?

В ответ кто-то из ребят громко рассмеялся.

– Я не придала этому значения, – продолжала Марченкова. – Подумала: просто балуют, – и легла спать.

Наверное, для постороннего и спокойного слушателя в этом рассказе не было ничего сенсационного.

Ведь даже если поверить тому, что Марченкова действительно слышала такой разговор и именно 17 июня 1965 года и по голосу правильно опознала Марину, то никто из мальчиков – ни Саша, ни Алик – не отрицал, что 17 июня вечером они вместе с Мариной проходили мимо этого дома. Они в первый же день рассказали об этом матери Марины и следователю. Само содержание разговора, переданное Марченковой, тоже ни в чем не уличало ни Сашу, ни Алика. Ведь Марина не плакала, не звала на помощь, хотя шли они по главной улице деревни, где в каждом доме люди, готовые прийти на помощь. Слова же «Алька (или Сашка), отстаньте!» могли быть реакцией на любую мальчишескую шутку.

Именно так рассудил прокурор района, к которому на следующий же день обратилась Александра Костоправкина с заявлением, что они сами нашли убийц Марины, что преступники Саша Кабанов и Олег (Алик) Буров.

Тогда возмущенная Костоправкина обратилась с жалобой в Москву – в прокуратуру Московской области.

Вскоре ей сообщили, что расследование дела о гибели Марины передано в прокуратуру Московской области и поручено опытному следователю Юсову.

Довольно высокого роста, худой. Удлиненный овал бледного лица. Больше всего бросаются в глаза большие очки на подслеповатых маленьких глазах – почти щелочках – и длинные тонкие губы.

Юсов принял Костоправкину незамедлительно. Внимательно выслушал. Особенно подробно расспрашивал о рассказе Марченковой. А прощаясь, заверил ее, что теперь все будет по-другому. Дело на особом контроле в ЦК КПСС (реакция на письмо писателей), куда он должен докладывать о результатах расследования. Он найдет преступников, чего бы это ему ни стоило.

22 июня 1966 года Саше Кабанову исполнилось 16 лет – возраст, который дает ему право на получение паспорта.

Все необходимые справки уже сданы в паспортный стол милиции. Назначен и день получения паспорта – 31 августа.

Оделся в специально купленную к этому дню новую рубашку, в тщательно отутюженные матерью брюки и уехал. А дома к его возвращению уже готовят праздничный обед – вот еще один сын стал взрослым. Старший сын женат, живет отдельно; второй служит в армии, дочь Леночка тоже уже работает, теперь недолго остается и Саше до армии.

Семья Кабановых большая и очень дружная и, главное, непьющая, что редко в деревне.

Уже собрались все, ждут только Сашу. Внезапно в дом входят двое. Один – знакомый инспектор местной милиции. Второго видят впервые – высокий, худой, в больших очках, с плотно сжатыми тонкими губами на бледном лице. Представляется новым инспектором Отдела народного образования.

– Завтра первый день учебы. Вот и пришел познакомиться с Сашей, старшеклассником.

Расспрашивал родителей о том, как Саша учится, где делает уроки, помогает ли матери по хозяйству. Разговаривал инспектор вежливо и доброжелательно. Пришедшего Сашу тоже расспрашивал про учебу, о книгах, которые читает, просил показать уже приготовленные к завтрашнему дню новые учебники и тетради. Поблагодарил за приглашение к обеду, но – некогда. Нужно обойти все дома, в которых живут старшеклассники. Может, Саша поможет ему – проводит до ближайшего дома, и тут же вернется, не опоздает к обеду?..

Так они вышли: новый инспектор, Саша и работник милиции.

Только через час Сашиной маме расскажут, что Сашу и Алика увезли на милицейской машине. А через 4 дня, после долгих поисков и волнений – ведь куда и кто увез детей, никому не известно, – родители наконец узнают, что один из них содержится в камере предварительного заключения города Звенигорода, а другой – в камере предварительного заключения поселка Голицыно и что задержаны они по постановлению старшего следователя прокуратуры Московской области Юсова.

На следующий же день матери Бурова и Кабанова поехали в Москву в прокуратуру.

В кабинете на втором этаже за столом сидел человек с бледным вытянутым лицом, в больших очках, с плотно сжатым и длинным ртом. Но он уже не улыбался приветливо, не спрашивал о том, где и как мальчики готовят уроки. Он в своей подлинной и настоящей роли. Не инспектор Отдела народного образования, а старший следователь Юсов.

Сухо, сдержанно отвечает он на вопросы пораженных этой встречей родителей. Он уверен, что Алик и Саша убили Марину, но обвинения им еще не предъявлял. Иронически выслушивает заверения матерей, что их дети ни в чем не повинны. Сколько таких заверений и по скольким делам ему уже приходилось выслушивать! Все это привычно и скучно. Когда закончится дело, еще неизвестно; когда можно пригласить адвоката, тоже еще неизвестно. Он обязательно предупредит об этом родителей. Дети без адвоката в советской стране не останутся. Все будет по закону.

Конечно, никакой переписки – это строжайше запрещено; и он, Юсов, этого никак позволить не может.

И опять идут дни, а Алик и Саша по-прежнему в камерах предварительного заключения. И родители не жалуются. Они ведь не знают, что максимальный срок содержания в таких условиях – 3 дня и что еще 3 сентября Юсов получил письменное предписание прокурора о переводе мальчиков в московскую тюрьму, которую называют поэтически «Матросская тишина» (по названию улицы, около которой она расположена) и которая теперь официально именуется «Учреждение № 1».

6 сентября перед концом рабочего дня на работе у Лены Кабановой (сестры Саши) раздался телефонный звонок. Незнакомый приятный голос.

– Леночка, это говорит следователь Юсов. Здравствуй, Леночка. Я решил, хотя и не положено это, передать тебе письмо от Саши. Встретимся через час в вестибюле метро.

Юсов передал Лене запечатанный конверт. Сказал:

– Вскроешь дома, при родителях.

Значит, скорее на вокзал, успеть на электричку – следующая только через час. А потом от станции Баковка почти бегом эти километры по лесной дороге, бегом по лавам и главной улице, мимо волейбольной площадки, и, вбежав в дом:

– Письмо от Саши! Юсов передал письмо от Саши!

Какое это счастье – весть от сына, первая весть от ее ребенка, которого увезли тайно, даже не дав попрощаться, перемолвиться словом.

Вскрыли конверт. Письмо на одном небольшом листке бумаги:

Дорогие мама, папа, Леночка, и братья, и тетя Маруся. Обо мне не беспокойтесь, со мной обращаются хорошо. Я рассказал, что мы с Алькой совершили с Мариной. Изнасиловали ее, а потом утопили. Пришлите мне, пожалуйста, чистые трусы и сухарей побольше. Следователь Юсов обещал все передать. Простите меня. Наверное, скоро увидимся. Ваш сын Саша. 6 сентября 1966 г.

Много позже Сашина мама Клавдия Кабанова рассказывала мне, что, прочитав письмо, даже не плакали. Сидели все молча, ни о чем не разговаривали. Не думали ни о чем – полная пустота отчаяния.

А заговорили – ни один из них ни на минуту не допустил, что написанное Сашей – правда.

Узнав этих людей, я верила, что так и было. Эти совершенно необразованные, простые люди всегда поражали меня той благородной сдержанностью, с которой они переносили свалившееся на них горе. За два с половиной года моего участия в деле Алика и Саши в одних только судебных заседаниях допросили более 100 человек – жителей Измалкова, дачников, которые в это лето были там на отдыхе, учителей школы, где учились дети.

Из всей этой массы взрослых свидетелей только два человека выделялись благородством поведения, полным отсутствием жестокости и вульгарности. Это была учительница старших классов Волконская и мать Саши Клавдия Кабанова. Как сумела она, родившая и воспитавшая шестерых детей, вырастившая их в тяжелых условиях русской деревни, работая с утра до ночи по хозяйству и в совхозе, – как сумела она не ожесточиться, держаться всегда с таким достоинством? Как сумела она внушить к себе уважение не только детям, которые беспрекословно слушались ее, но и всем односельчанам? Как сумела сохранить внешность и легкую поступь настоящей русской красавицы? И пепельные, почти без проседи, волосы и удивительную прозрачность светло-голубых глаз?..

Клавдия – несомненная глава семьи, но она никогда не приказывает, даже просит редко. Как-то все сами знают, что нужно сделать и как правильно поступить. Сашин отец работал шофером грузовика в Москве. Домой приезжал поздно вечером. С семьей, с детьми – только по воскресеньям.

Поздно вечером того же 6 сентября в дом к Кабановым пришла задыхающаяся от быстрой ходьбы мать Алика. Сразу закричала, заплакала. Оказывается, Юсов передал письмо не только от Саши, но и от Алика. Теперь обе семьи вместе читали и перечитывали эти письма.