Текст книги "Долор. История принца-инвалида"

Глава III

А нам как быть с маленьким увечным принцем, про которого все так легко забыли?

Не все. Было несколько добрых душ, матерей семейств, которые слышали его печальную историю, и несколько слуг во дворце, которые были знакомы с малюткой-инвалидом – они много раз вздыхали и говорили: «Бедный принц Долор!» Или, глядя на прекрасные Кудыкины горы, которые были видны со всей территории Глухомандии, хотя мало кто их когда-либо посещал, «Ну, возможно, его королевскому высочеству даже лучше там, где он сейчас, чем здесь».

Они не знали – и действительно, почти никто не знал, – что за горами, между ними и морем, лежал участок земли, бесплодный, ровный, голый, если не считать короткой низкорослой травы, да кое-где пробивался клочок крошечных цветов. На этой унылой равнине не было ни куста, ни дерева, ни места упокоения птиц или зверей. Летом солнечный свет падал на него час за часом ослепляющим светом; зимой ветры и дожди беспрепятственно обрушивались на него, и снег падал ровно, бесшумно, покрывая его от одного края до другого в одну большую белую простыню, которая лежала дни и недели без единого следа.

«Одна большая круглая башня возвышалась посреди равнины».

Неприятное место для жизни – и, по-видимому, там никто не жил. Единственным признаком того, что человеческие существа когда-то бывали рядом с этим местом, была одна большая круглая башня, которая возвышалась в центре равнины и могла быть видна отовсюду – если бы нашёлся кто-нибудь, пожелавший увидеть то, чего никогда не было. Она росла прямо из земли, как будто выросла сама по себе, как гриб. Но это было совсем не грибное создание; напротив, башня была построена очень прочно. По форме она напоминала ирландские круглые башни, которые так долго вызывали у людей недоумение. Не было никакой возможности узнать, когда, кем и для какой цели они были созданы; казалось бы, совершенно бесполезные, как и эта башня. Она была круглой, из очень прочной кирпичной кладки, без дверей и окон, до тех пор, пока ближе к верху не становилось видно щелей в стене, через которые можно было пролезть внутрь или выглянуть наружу. Её высота была почти сто футов, и у неё был зубчатый парапет, резко выделявшийся на фоне неба.

Поскольку равнина была совершенно безлюдной – почти как пустыня, только без песка, и вела в никуда, кроме ещё более пустынного морского побережья, – никто никогда не переходил её. Какой бы тайной ни была окружена башня, она, небо и равнина держали свою тайну при себе.

Это действительно была великая тайна – государственная тайна, о которой никогда бы не подумал никто, кроме столь умного человека, как нынешний король Глухомандии. Я не могу сказать, как он это осуществил, так никаких фактов или улик не обнаружив. Спустя долгое время люди говорили, что это было проделано с помощью банды осужденных преступников, которых заставляли там работать и казнили сразу после того, как они это сделали, так что никто ничего не знал или, по крайней мере, не подозревал о реальных фактах.

А что же было на самом деле? Да ведь эта башня, которая казалась простой массой каменной кладки, совершенно заброшенной и необитаемой, вовсе не была таковой. В пределах двадцати футов от вершины какой-то гениальный архитектор спроектировал идеальные апартаменты, разделённые на четыре комнаты – как вы можете легко нарисовать крест внутри круга. Сделав световые люки и несколько прорезей в стенах для окон, и подняв остроконечную крышу, которая была скрыта парапетом, мы получили жилище полностью; восемьдесят футов от земли и недоступное, как гнездо грача на вершине дерева.

Очаровательное место для жизни! Если ты однажды поднялся туда и больше никогда не хотел спускаться.

Внутри – хотя никто не мог заглянуть внутрь, кроме птиц, и вряд ли даже птица пролетала мимо этой одинокой башни – внутри она была обставлена со всем возможным комфортом и элегантностью, какие только можно вообразить; с множеством книг и игрушек, и всем, что может пожелать сердце ребёнка. Единственным его обитателем, кроме нянечки, был, конечно, бедный одинокий ребёнок.

Однажды зимней ночью, когда вся равнина была белым бела от лунного света, её пересекал большой высокий черный конь, на котором ехал мужчина, такой же большой и такой же черный, который нёс перед собой на седле женщину и ребенка. Женщина – у нее был грустный, сумрачный вид, и это неудивительно, потому что она была преступницей, приговоренной к смертной казни, но её приговор был заменён на почти столь же суровое наказание. Ей предстояло жить в одинокой башне с ребенком, и ей было позволено жить там до тех пор, пока жив был этот ребенок – но не дольше. Это было придумано для того, чтобы она могла проявить максимальную осторожность при уходе за ним; ибо те, кто поместил его туда, одинаково боялись как его смерти, так и его жизни. И всё же он был всего лишь кротким мальчиком, со сладкой, сонной улыбкой – он очень устал за время долгого путешествия – и своими цепкими ручонками крепко сжимал шею мужчины-всадника. Он был довольно сильно напуган, и избегал смотреть на чёрное лицо всадника. И ещё он был совершенно беспомощен, со своими тощими маленькими сморщенными ножками, которые совершено не могли ни стоять, ни бегать – потому что этим маленьким несчастным мальчиком был принц Долор.

«Он был довольно сильно напуган…».

Да, так уж случилось, что он вовсе не был мертв – или похоронен. Его грандиозные похороны были всего лишь притворством: вместо него поместили восковую фигуру, а самого принца-калеку увезли под надзором этих двоих, осужденной женщины и черного мужчины. Последний был глухонемым, поэтому ничего не мог ни сказать, ни повторить.

Когда они достигли подножия башни, было достаточно света, чтобы увидеть огромную цепь, свисающую с парапета, но свисающую только до половины пути. Глухонемой достал из сумки своего рода лестницу, сложенную из частей, как паззл, соединил ее вместе и поднял, чтобы она встретилась с цепью. Затем он взобрался на вершину башни и скинул с нее что-то вроде стула, на котором женщина и ребенок уселись и были приподняты так, чтобы никогда больше не спуститься, покуда они были живы. Оставив их на этаже, человек спустился по лестнице, снова разобрал ее, сложил в свой рюкзак, сел на лошадь и исчез на равнине.

Каждый месяц они наблюдали за ним, который издали казался пятнышком. Он привязывал свою лошадь к подножию башни и, как прежде, взбирался на неё с провизией и многим другим. Он всегда прежде всего осматривал принца, чтобы убедиться, что ребенок жив и здоров, а затем уезжал до следующего месяца.

Пока длился первый период его детства, принц Долор был достаточно счастлив. У него были все роскошные вещи, которые могли понадобиться даже принцу, и единственное, чего он хотел – любовь, чувство, так никогда и не познанное им. Его няня была очень добра к нему, хотя вообще-то она не была злой женщиной. Но либо она не была такой злой, как говорили люди, либо она исправилась, постоянно находясь взаперти с маленьким невинным калекой, и от неё зависели все утешения и радости в его жизни.

Это не была несчастная жизнь. Некому было дразнить его или плохо обращаться с ним, и он никогда не болел. Он играл, перебираясь из комнаты в комнату – а в его распоряжении было целых четыре комнаты – гостиная, кухня, спальня няни и его собственная; и он научился ползать по ним, как муха, и прыгать, как лягушка, и бегать по на четвереньках почти так же быстро, как щенок. Фактически он был очень похож на щенка или котёнка, такой же легкомысленный и весёлый – почти никогда не сердился, хотя иногда был немного утомителен. По мере того, как он становился старше, ему иногда нравилось какое-то время помолчать, а затем он садился у прорезей окон, которые, однако, были намного больше, чем выглядели, если смотреть с нижней части башни, – и смотрел на небо над головой и на землю внизу, и на море (справа) с надвигающимися штормами, приходом и уходом солнечного света, и с бегущими по безлюдной равнине (слева) тенями облаков.

Постепенно он начал усваивать уроки – не потому, что его няне приказали учить его, но она делала это отчасти для собственного развлечения. Она не была глупой женщиной, и принц Долор отнюдь не был глупым мальчиком; так что они очень хорошо ладили, и его постоянные мольбы: «Что я могу сделать? Что вы можете найти мне сделать?» – бывали остановлены; хотя бы час или два в день.

Это была, без сомнения, скучная жизнь, но он никогда и не знал другой; во всяком случае, он не помнил никого другого; и он совсем не жалел себя. Такое состояние продолжалось недолго, пока он не вырос довольно большим мальчиком и уже легко мог читать. Затем он внезапно обратился к книгам, которые глухонемой приносил ему время от времени, – к книгам, которые, не будучи знакомой с литературой Глухомандии, я не могу описать, но, несомненно, они были очень интересны; и они рассказали ему обо всём, что ни есть во внешнем мире, и наполнили его сильным желанием увидеть всё это.

С этого времени в мальчике произошла перемена. Он стал выглядеть печальным и худым и часами замыкался в себе, не говоря ни слова. Его няня почти с ним не разговаривала, и какие бы вопросы он ей ни задавал, выходящие за рамки их повседневной жизни, она никогда на них не отвечала. Ей действительно было запрещено под страхом смерти рассказывать ему что-либо о нём самом, о том, кем он был или кем он мог быть. Он знал, что его зовут принц Долор, потому что она всегда обращалась к нему как «мой принц» и «ваше королевское высочество», но, что он за принц, он не имел ни малейшего представления. Он понятия не имел ни о чём на свете, кроме того, что нашёл в своих книгах.

Однажды он сидел в окружении их, выстроив книги вокруг себя, как небольшую стену замка. Он читал их полдня, но всё это время чувствовал, что читать о вещах, которые никогда не видишь, все равно, что слышать о прекрасном обеде, когда ты голоден. Впервые в жизни он стал меланхоличным: руки упали ему на колени; он сидел и смотрел в оконную щель на вид, расстилавшийся снаружи – ландшафт, на который он смотрел каждый день своей жизни и на который мог бы смотреть ещё бесконечное количество дней.

Не очень радостный пейзаж – одна только равнина и небо, – но они ему нравились. Раньше он думал, если бы он мог только вылететь из этого окна в небо или вниз на равнину, как это было бы хорошо! Возможно, когда он умрёт, – его няня однажды в гневе сказала ему, что он никогда не покинет башню, пока не умрёт, – он сможет это сделать. Не то, чтобы он много понимал, что означает смерть, но это должна быть перемена, а любая перемена в теперешних обстоятельствах казалась ему благословением.

«И я бы хотел, чтобы у меня был кто-нибудь, кто рассказал бы мне всё об этом; об этом и многом другом; кто-то, кто любил бы меня, как мой бедный белый котёнок».

Тут на глаза ему наворачивались слезы, потому что единственным другом мальчика, который интересовал его всю жизнь, был маленький белый котёнок, которого глухонемой, ласково улыбаясь, однажды вынул из кармана и отдал ему – единственное живое существо, которое принц Долор когда-либо видел. Четыре недели он был его постоянной игрушкой и спутником, пока в одну лунную ночь он не увлекся блужданием, взобрался на парапет башни, упал и исчез. Он надеялся, что малыш не убился, потому что у кошек, говорят, девять жизней; на самом деле, однажды ему показалось, что он видел, будто малыш поднялся и ускользнул прочь, но больше принц никогда не замечал его.

«Да, я хотел бы иметь что-то получше котенка – человека, настоящего живого человека, который любил бы меня и был добр ко мне. О, как я хочу увидеть ещё кого-то – ужасно, ужасно!»

Пока он говорил, позади него раздалось легкое постукивание, словно палка или трость, и, повернувшись, он увидел – как вы думаете, что он увидел?

Ничего страшного или уродливого, но все же нечто чрезвычайно любопытное. Маленькая женщина, ростом не больше, чем мог бы быть он сам, имей она его ноги, как у других детей, но она не была ребенком – она была старухой. Ее волосы были седыми, и ее платье было серым, и серая тень покрывала ее, куда бы она ни шла. Но у неё была самая милая улыбка, самые красивые руки, и когда она говорила, это был самый мягкий голос, который только можно было себе вообразить.

– Мой дорогой маленький мальчик, – и, уронив свою трость, единственную яркую и богатую вещь в комнате, она положила эти две крошечные ручки ему на плечи, – ты – мой единственный маленький мальчик, но я не могла прийти к тебе, пока ты не сказал, что хочешь. Но теперь ты действительно хочешь видеть меня, и вот я…

«Она положила эти две крошечные руки ему на плечи…»

– Добро пожаловать, мадам, – ответил принц, стараясь говорить вежливо, как это всегда делали рыцари в книгах; – и я чрезвычайно вам обязан. Могу я спросить, кто вы? Может быть, вы – моя мать? – Он знал, что у маленьких мальчиков обычно есть мать, и иногда задавался вопросом, что сталось с его матерью?

– Нет, – сказала гостья с нежной, грустной улыбкой, убирая волосы со лба и глядя ему прямо в глаза. – Нет, я не твоя мать, хотя она была моей дорогой подругой; и ты похож на неё, как никогда.

– Тогда вы скажете ей, чтобы она приехала ко мне?

– Она не может; но я смею сказать, что она знает о тебе всё. И она очень тебя любит – и я тоже; и я хочу помочь тебе всём, что смогу, мой бедный маленький мальчик.

– Почему ты называешь меня бедным? – с удивлением спросил принц Долор.

Маленькая старушка взглянула на его ноги и ступни, про которые он не знал, что они отличаются от ног других детей, а затем на его милое светлое лицо, которое, хотя он и этого не знал, сильно отличалось от лиц многих других детей, которые часто бывают такими раздражительными, злыми, угрюмыми. Глядя на него, она вместо вздоха улыбнулась.

– Прошу прощения, мой принц, – сказала она.

– Да, я принц, и меня зовут Долор; а вы скажете мне своё имя, мадам?

Маленькая старушка засмеялась, и её смех был, как перезвон серебряных колокольчиков.

– У меня нет имени – вернее, у меня так много имён, что я не знаю, какое выбрать. Однако именно я дала тебе твоё имя, и ты будешь принадлежать мне все свои оставшиеся дни. Я – твоя крёстная мать.

– Ура! – воскликнул Маленький принц. – Я рад, что принадлежу тебе, потому что ты мне очень нравишься. Ты пойдешь и поиграешь со мной?

Итак, они сели и начали играть. Постепенно они заговорили.

– Тебе здесь очень скучно? – спросила старуха.

– Не особо, спасибо, крёстная. У меня много еды и питья, и мои уроки, которые нужно делать, и мои книги, которые нужно читать – много книг.

– А больше ты ничего не хочешь?

– Ничего. Да… возможно… Не могли бы вы принести мне еще одну вещь, пожалуйста, крёстная?

– Что за вещи?

– Маленький мальчик, с которым можно поиграть.

Старуха сразу погрустнела.

– Увы, именно этого я не могу тебе дать. Дитя мое, я никак не могу изменить твою судьбу, но я могу помочь тебе вынести её.

– Спасибо. Но почему вы говорите о том, чтобы вынести что-то? Мне нечего носить…

– Мой бедный человечек! – сказала старуха самым тёплым тоном своего нежного голоса. – Поцелуй меня!

– Что такое поцелуй? – спросил удивленный ребенок.

Его крестная мать обняла его и обнимала потом ещё много раз. Постепенно он сам поцеловал ее – сначала неловко и застенчиво, затем со всей силой своего тёплого сердечка.

– Я думаю, с тобой лучше обниматься, чем даже с моим белым котёнком. Обещай мне, что ты никогда не уйдешь.

– Я должна буду уйти; но я оставлю после себя подарок – что-то не менее занятное, чтобы развлечь тебя, что сможет доставить тебя, куда ты захочешь пойти, и покажет тебе всё, что ты захочешь увидеть.

– Что же это?

– Дорожный плащ.

Лицо принца потемнело.

– Мне не нужен плащ, потому что я никогда не выхожу на улицу. Иногда няня поднимает меня на крышу и несет на парапет, но это и всё. Я не могу ходить, как она.

– Вот ещё одна причина, по которой тебе следует научиться ездить верхом; и кроме того, этот дорожный плащ…

– Тише! – она идёт.

За дверью комнаты послышались тяжелый шаг, сварливый голос и скрежет тарелок и тарелок.

– Это моя няня, и она приносит мой обед; но я совсем не хочу есть – я хочу только тебя. Ты уходишь, крёстная?

– Возможно, но ненадолго. Неважно, все засовы и решетки в мире не в силах удержать меня. Я влетаю в окно или спускаюсь через дымоход. Только пожелай увидеть меня, и я приду.

– Спасибо, – сказал принц Долор, но шёпотом, потому что его очень беспокоило то, что могло произойти дальше. Его няня и его крестная мать – что бы они сказали друг другу? Как бы они посмотрели друг на друга? – Два таких разных лица: одно, суровое, угрюмое, сердитое и грустное; другое – сладкое, яркое и спокойное, как летний вечер перед ночной темнотой.

Когда дверь распахнулась, принц Долор закрыл глаза, дрожа всем телом: открыв их снова, он увидел, что ему нечего бояться; его прекрасная старая крестная растаяла, как радуга с неба, которую он наблюдал много раз. В комнате, кроме его няни, не было никого.

– В какой неразберихе сидит ваше королевское высочество, – резко сказала она. – Такая куча неопрятных книг; и что это за чушь? – прикрикнула она, пиная небольшой свёрток, лежащий рядом с ними.

– Ой, ничего, ничего – дай мне! – воскликнул принц и, бросившись за ней, спрятал свёрток под передник и быстро сунул в карман. Каким бы хламом это ни было, оно осталось на том месте, где сидела она, и это могло быть чем-то принадлежащим ей – его дорогой, доброй крестной, которую он уже любил всем своим одиноким, нежным, страстным сердцем.

Это был его чудесный дорожный плащ, хотя он этого ещё не знал.

Глава IV

Так что же случилось дальше с дорожным плащом? Что это за плащ и что он принес принцу?

Останься, и я тебе всё расскажу.

Снаружи это был самый обычный свёрток, который только можно вообразить – потрёпанный и маленький; и как только принц Долор прикоснулся к нему, он стал еще меньше, уменьшаясь, пока он не смог положить его в карман брюк, как носовой платок, свернутый в клубок. Он сделал это сразу, опасаясь, что его няня увидит его, и держал его там весь день, а также всю ночь. До утренних уроков у него не было возможности осмотреть своё сокровище.

Когда он его достал и развернул, это оказалось вовсе не сокровищем, но простым куском ткани – круглой формы, тёмно-зелёного цвета, то есть, если он вообще имел какой-либо цвет, таким он был изношенным и потрёпанным, хотя и не грязным. У него имелся разрез в центре, образующий круглое отверстие для шеи – и это была вся его форма; собственно форма тех плащей, которые в Южной Америке называют пончо, – очень простые, но самые изящные и удобные.

Принц Долор никогда не видел ничего подобного. Несмотря на всё разочарование, он с любопытством изучил его; разложил на полу, затем возложил себе на плечи. В нём было очень тепло и комфортно; но этот плащ был так ужасно убог – единственно действительно убогая вещь, какую принц когда-либо видел в своей жизни.

«Принц Долор никогда не видел ничего подобного. Несмотря на свое разочарование, он с любопытством осмотрел его».

«И какая мне от этого польза? – сказал он себе с грустью. – Мне не нужна верхняя одежда, потому что я никогда не выхожу на улицу. Интересно, зачем она мне это дала? И что мне с этим делать? Она, должно быть, довольно забавный человек, эта моя дорогая крёстная».

Тем не менее, поскольку она всё же была его крёстной матерью и зачем-то подарила ему плащ, он аккуратно сложил его и убрал, каким бы убогим и потрепанным он ни был, спрятав его в безопасный угол своего шкафчика с игрушками, в который няня никогда не лезла. Он не хотел, чтобы она нашла плащ, или посмеялась над ним, или над его крестной – в чём он был уверен, она сделает, если узнает про это.

Вот так плащ и лежал себе, и мало-помалу принц забыл о нём; более того, мне с сожалением приходится признать, что, будучи всего лишь ребенком и не видя её снова, он опять почти забыл про свою милую старую крёстную или думал о ней только так, как он думал об ангелах или феях, про которых он читал в своих книгах, а о её посещении если и вспоминал, то как если бы это был просто давний сон.

Конечно, были времена, когда он её вспоминал; о раннем утре, как в то утро, когда она появлялась рядом с ним, и о поздних вечерах, когда серые сумерки напоминали ему цвет её волос и её довольно мягкую одежду; прежде всего, просыпаясь посреди ночи, когда звезды смотрели в его окно или лунный свет сиял на его маленькой кровати, он не удивился бы, увидев, что она стоит рядом и смотрит на него своими прекрасными нежными глазами, в которых, казалось, были кротость и утешение, отличные от всего, что он когда-либо знал.

«Даже когда ему стало немного лучше, он был слишком слаб, чтобы получать от чего-либо удовольствие, но весь день пролежал на диване».

Но она так и не пришла, и постепенно ускользнула из его памяти – в конце концов, это всего лишь память мальчика; пока не случилось того, что заставило его вспомнить о ней и захотеть ее увидеть, как никогда раньше.

Принц Долор заболел. Он поймал – его медсестра не могла сказать как – болезнь, обычную для жителей Глухомандии, называемую депрессивным состоянием, столь же неприятную, как корь, или любая другая из наших недугов; и это сделало его беспокойным, раздражительным и неприятным. Даже когда ему стало немного лучше, он был слишком слаб, чтобы получать от чего-либо удовольствие. Дни и ночи он проводил в отчаянии, опасаясь, что может умереть, и эта мысль терзала его всё больше и больше. Наконец, видя, что он действительно поправляется, болезнь предоставила его самому себе, чему он был больше всего рад, несмотря на свою слабость и уныние. Он лежал один, совсем один.

Время от времени его охватывали приступы раздражения, в которых ему хотелось встать и что-то сделать или куда-нибудь пойти – хотелось, подражая своему белому котенку – спрыгнуть с башни и убежать, рискуя тем, что может случиться.

Однако случиться могло, увы! – только одно; он вспомнил, что у котенка были четыре активные лапы, а у него…

«Интересно, что имела в виду моя крестная, когда смотрела на мои ноги и так горько вздыхала? Интересно, почему я не могу ходить прямо и устойчиво, как моя няня? Только мне бы не хотелось, чтобы у меня были громадные, шумные, топчущие ботинки. Было бы так хорошо передвигаться быстро – возможно, летать, как птица, как та вереница птиц, которую я видел на днях, летящую по небу – одну за другой».

Это были перелётные птицы – единственные живые существа, которые когда-либо пересекали пустынную равнину; и он очень интересовался ими, гадая, откуда они прилетели и куда стремятся?

«Как, должно быть, хорошо быть птицей. Если ноги мои никуда не годятся, почему нельзя иметь крылья? У людей бывают крылья, когда они умирают – возможно; тогда и я бы хотел умереть, почему бы и нет? Я так устал, так устал; и никто не заботится обо мне. Никто никогда не заботился обо мне, кроме, пожалуй, моей крёстной. Крёстная, дорогая, ты совсем меня бросила?»

Он устало потянулся, взял себя в руки и уронил голову на руки; при этом он вдруг почувствовал, что кто-то поцеловал его в шею, и, повернувшись, обнаружил, что отдыхает, не на диванных подушках, а на теплом плече – плече маленькой старушки в сером.

Как он рад был ее видеть! Как он смотрел в её добрые глаза и ощупывал ее руки, чтобы убедиться, неужели это она, настоящая и живая! затем обнял ее за шею и поцеловал так, как если бы он никогда не смог перестать целоваться!

– Стой, стой! – воскликнула она, притворившись задушенной. – Я вижу, ты не забыл мои наставления. Поцелуи – это хорошо, но в умеренных количествах. А теперь просто дай мне вздохнуть, чтобы сказать хотя бы одно слово.

– Ну вот! – сказал он.

– А теперь расскажи мне всё, что случилось с тобой с тех пор, как я тебя увидела или, вернее, с тех пор, как ты меня увидел, а это совсем другое.

– Ничего не произошло – со мной никогда ничего не происходит, – печально ответил принц.

– И тебе очень скучно, мой мальчик?

– Так скучно, что я просто подумал, не смогу ли я спрыгнуть из окна к подножию башни, как мой белый котенок?

– Не делай этого, ты же не белый котенок.

– Хотел бы я быть! Хотел бы я быть кем-нибудь, кроме того, что я есть!

– И ты не можешь изменить себя, и я тоже. Ты должен быть доволен тем, что остаёшься таким, какой ты есть.

Маленькая старушка сказала это – очень твердо, но также нежно, – обвив руками его шею и прижав губы к его лбу. Это был первый раз, когда мальчик услышал, чтобы кто-то говорил так, и он посмотрел на свою крёстную с удивлением – но без боли, потому что ласковый тон смягчал жёсткость её слов.

– Итак, мой принц, поскольку ты принц и должен вести себя соответствующим образом, давай посмотрим, что мы можем сделать; сколько я могу сделать для тебя или показать тебе, как сделать это для себя. Где твой дорожный плащ?

Принц Долор сильно покраснел.

– Я… я положил его в шкаф; полагаю, он всё ещё там.

– И ты никогда не пользовался им? Тебе он не нравится?»

Он колебался, не желая показаться невежливым. Потом спросил:

– Вам не кажется, что это – просто слишком старенькое и потрёпанное платье для принца?

Старуха засмеялась – долго и громко, хотя и очень мило.

– Принц, в самом деле! Да ведь, если все принцы в мире возжаждут этот плащ, они не смогут получить его, если я его им не дам. Старый и потрёпанный! Да это самое ценное платье, какое только можно себе вообразить! Очень немногие когда-либо имели его; но я подумала, что дам его тебе, потому что… потому что ты отличаешься от других людей.

– Я? – сказал принц и посмотрел в лицо своей крёстной сначала с любопытством, затем с некоторой тревогой. И лицо это было печальным и серьезным, а глаза её наполнились слезами, которые медленно начали катиться вниз.

Она коснулась его бедных ножек.

– Они не такие, как у других маленьких мальчиков.

– В самом деле! Моя няня никогда мне этого не говорила.

– Скорее всего, нет. Но пора тебе это знать; и я говорю тебе это, потому что я люблю тебя.

– Говоришь мне что, дорогая крёстная?

– Что ты никогда не сможешь ни ходить, ни бегать, ни прыгать, ни играть – что твоя жизнь будет сильно отличаться от жизни большинства людей; но при всем этом она может быть очень счастливой. Не бойся!

– Я не боюсь, – сказал мальчик; но очень побледнел, и губы его задрожали, хотя на самом деле он не плакал – он был для этого слишком взрослым и, может быть, слишком гордым.

Хотя не совсем понимая, он начал смутно догадываться, что имела в виду его крестная мать. Он никогда не видел настоящих живых мальчиков, но видел их картинки, фотографии; их игры, бег и прыжки; которыми он восхищался и старался подражать, но всегда терпел неудачу. Теперь он начал понимать, почему он терпит неудачу и что он всегда должен будет терпеть неудачу – что, по сути, он не был похож на других маленьких мальчиков; и было бесполезно его желание поступать так, как они, и играть так, как играли они, даже если бы они жили с ним рядом, по соседству, и мог бы играть с ними. У него была отдельная жизнь, в которой он должен был найти для себя новую работу и новые удовольствия.

Ощущение неизбежности, так это называют взрослые, – сознание того, что мы не можем иметь вещи такими, какими мы хотим, чтобы они были, но такими, какие они есть, и что мы должны научиться терпеть их и извлекать из них лучшее – этот урок, который всем рано или поздно приходится выучить – увы, пришло! к сожалению, слишком скоро, и к этому бедному мальчику. Некоторое время он боролся с этим чувством, а затем, совершенно подавленный, повернулся и горько зарыдал на руках своей крестной.

Она утешала его – не знаю, как, кроме той любви, которая всегда утешает; а затем она прошептала ему своим сладким, сильным, веселым голосом:

– Неважно!

– Нет, я не думаю, что возражаю, то есть не буду возражать, – ответил он, уловив смелость её тона и заговорив по-мужски, хотя он был еще таким простым мальчиком.

– Верно, мой принц! Это похоже на принца. Теперь мы точно знаем, где находимся; давай возьмёмся за руль и…

– Мы находимся в Башне Безнадёжности (таково было ее имя, если бы у нее было имя), – и тут нет рулевого колеса, к которому можно было бы приложить руки, – грустно сказал ребенок.

– Ты, маленький прозаичный гусёнок! Хорошо, что у тебя есть крестная мать, которую назвали…

– Как? – нетерпеливо спросил он.

– Околёсица!

– Околёсица? Что за вздор! Какая чепуха! Какое забавное имя!

– Некоторые люди дарят мне это имя, но они не самые близкие мои друзья. Они зовут меня… – неважно как, – добавила старуха с мягким огоньком в глазах. – Итак, поскольку ты знаешь меня и хорошо знаешь, ты можешь называть меня любым именем, какое тебе заблагорассудится; это не имеет значения. Но я – твоя крёстная мать, дитя моё. У меня мало крестников; и те, кто у меня есть, очень любят меня и находят во мне величайшее благословение на свете.

– Я вполне могу в это поверить, – воскликнул увечный принц и забыл о своих проблемах с первым же взглядом на неё – по мере того, как ее фигура расширялась, ее глаза становились всё более и более сияющими, как звезды, сама ее одежда сияла, и вся комната казалась заполненной её прекрасным и благотворным свету подобным присутствием.

Он мог бы смотреть на неё вечно – наполовину влюблённый, наполовину трепетный; но она вдруг вновь превратилась в маленькую старушку, вся в сером, и со злобным огоньком в глазах попросила у него свой дорожный плащ.

– Вынеси его из мусорного шкафа и быстренько стряхни с него пыль! – сказала она Долору, который довольно пристыженно опустил голову. – Разложи его на полу и подожди, пока трещина не закроется и края его не превратятся в обод, по всему периметру. Затем иди и открой окно в крыше – помни, я говорю: открой окно в крыше – затем сядь посреди плаща, как лягушка на листе кувшинки; и скажи: «Абракадабра, дум, дум, дум!» и – посмотри, что будет!

Принц рассмеялся. Всё это показалось ему чрезвычайно глупым; он подумал, что такая мудрая старуха, как его крёстная, не должна нести такую ерунду.

– Ты имеешь в виду вздор и чепуху, – сказала она, отвечая, к его великой тревоге, на его невысказанные мысли. – Но разве я не говорила, что некоторые люди называли меня этим именем? Неважно, мне это ничуть не вредит.

И она засмеялась – своим веселым смехом – так по-детски, как будто она была ровесницей принца, а не своего возраста, каким бы он ни был. Она определенно была необыкновенной старухой.

– Веришь ты мне или нет, это не имеет ровным счётом никакого значения, – заявила она. – Вот ты и вот твой плащ: когда захочешь отправиться в путешествие, скажи «Абракадабра, дум-дум-дум»; а когда ты захочешь вернуться снова, скажи «Абракадабра, тум-тум-ти». Вот и всё; до свидания!