Текст книги "Кружение эха (сборник)"

Дина Рубина
Кружение эха (сборник)

© Рубина Д., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Предисловие

Давно это было…

Цикл коротких новелл «Несколько торопливых слов любви» начался с того, что моя мама, как и любой хороший рассказчик, любящий повторять свои истории не однажды, принялась в пятый раз рассказывать о двух своих подругах юности, переживших несчастную – каждая по-своему – любовь. Я и сама раздражаюсь, когда меня перебивают идиотским замечанием, что уже слышали эту историю, поэтому терпеливо дослушала мать до конца.

Как известно, счастливая любовь в литературе еще никогда никого не интересовала.

И когда западные издатели уверяют, что читатели предпочитают хеппи-энд в финале книги, я готова с этим согласиться. Но не полностью. Возможно, смерть героя действительно портит настроение массовому читателю. Возможно, в конце книги милосердный читатель готов видеть героя живым и умиротворенным. Но уж до того, герой, изволь-ка пострадать, да вываляться в грязи и надсаде, да извести море слез, а лучше крови, изволь-ка разбить кому-нибудь сердце, а затем, лет через двадцать, встретить первую любовь и ощутить себя глубоко несчастным. Короче: литературный герой должен страдать, иначе он никому не нужен.

В обеих рассказанных мамой историях наличествовала любовь сильная, драматическая, в чем-то похожая одна на другую – по чувству… Ситуации только были совершенно противоположными, даже парадоксально иными. И в какой-то момент (никто не может сказать – почему и как это случается) я почувствовала, что они просят литературного воплощения. Села и написала короткий рассказ, поделенный на две части, и назвала его «Такая долгая жизнь».

В работе литератора, который пишет романы и повести, подобное событие большого значения не имеет. Рассказ остался лежать «до случая» – то есть до выхода следующего сборника мелких вещей.

Но произошло вот что: на эти коротенькие истории любви, как на магнит, стали слетаться другие любовные истории. Будто стая птиц собиралась, чтобы совершить долгий перелет в неизвестные края.

В самый неожиданный момент какая-нибудь моя подруга, или давний приятель, или даже едва знакомый человек, взяв с меня слово изменить в книге имя, название города или даже страны, вдруг рассказывали мне истории своих юных или недавних любовей, торопясь, смущаясь и оправдываясь тем, что больше не могут держать их в себе. Каждая из этих историй была достойна литературы. Я лишь дивилась способам, к которым прибегает судьба, которой зачем-то необходимо, чтобы были написаны те или другие литературные произведения.

И они были написаны: стая коротеньких рассказов, изложенных намеренно просто, повествовательно – как обычно рассказывают свою историю ночью попутчику в купе поезда. Я и свои две истории наконец достала со дна души – не скажу, какие. Давно это было – в то время я жила взахлеб, торопясь, выговаривая главные слова так, будто они обжигали губы… И когда дописала – стая рассказов поднялась в воздух и полетела. Она до сих пор парит – высоко, где-то у меня за спиною. Я не оглядываюсь, не перечитываю их, просто чувствую невесомый мах далеких крыльев…

Что касается повести «Воскресная месса в Толедо»…

Если и есть страна, где я всегда настороже, так это Испания.

Странное дело: попав туда в уже зрелом возрасте, я ощутила необъяснимую причастность к ее истории, культуре, национальным типажам.

В одной психологической книжке я прочитала довольно забавное утверждение, основанное на множестве опросов и наблюдений: наиболее толерантно человек относится к особям, с типологически похожей внешностью. Иными словами: азиаты симпатизируют людям с азиатскими чертами внешности, семиты – людям с семитскими чертами лица, славяне – к людям, с типично славянскими лицами… и так далее… Хм, достаточно спорное утверждение, если припомнить историю войн и разборок помельче между китайцами и японцами, между вьетнамцами и вьетнамцами, между племенами тутси и хуту; между арабами всех мастей и верований, не говоря уже о нескончаемых войнах арабов с евреями. Да что говорить: а все гражданские войны на земле!

И все-таки: поскольку не вредно порою и за собой последить, я поняла, поразмыслив, что не знаю уж, как там насчет толерантности, но факт, что наиболее уютно, наиболее уместно и спокойно я ощущаю себя в толпе, скажем так, средиземноморской: итальянской, израильской… хотела с разбегу написать «испанской», но рука повисла над клавиатурой компа. Нет, неуютно. Удивительно привычно – да, однородно и уместно – да, но что касается уюта…

С первой минуты пребывания в Испании – а впервые мы с Борисом оказались там весной 1999 года – я чувствовала странное напряжение, волнение, пристрастное и совсем не туристическое внимание ко всему, что меня окружало… Причиной тому была семейная легенда об испанских предках, следы которых я, сама не отдавая себе в этом отчета, подсознательно искала в любом испанском городе, где мы оказывались. И в конце концов нашла в Толедо, где и по сей день живут несколько семей с бабкиной фамилией Эспиноса, которая, изменяясь в истории и разных странах, когда-то в Голландии превратилась в фамилию знаменитого философа – Бенедикта Спинозы.

По возвращении домой я написала повесть – не повесть, а такие длинные записки путешественника под названием «Воскресная месса в Толедо», полагая, что в этой вещи воплотила все свои тревоги и неоднозначные чувства к Испании… После чего можно с легкой душой закрыть эту тему.

Однако не тут-то было. Испания меня не отпускала. Причем меня не интересовало в ней то, чего ищут многие туристы и отдыхающие, – все эти солнечные побережья, курорты, национальная кухня, террасы уютных кафе, порты и лагуны. Морей и солнца хватает и в Израиле. Как заметила моя приятельница, гид и частый в Испании гость: «Если в каком-нибудь Коста-дель-Соль ты видишь человека, который в отличие от остальной толпы туристов ищет теневую сторону улицы, знай, что это – израильтянин».

Нет, знаменитые испанские курорты меня никогда не привлекали.

Испанию я чувствовала издалека беспокойно и властно, она меня будто звала, будто хотела заставить еще и еще раз задуматься, вникнуть, понять, проследить те невидимые связи, те испанские струны, которые во мне столь настойчиво и тревожно звучат.

Так родился замысел романа «Белая голубка Кордовы», героя которого, его характер, его предков я связала с Испанией. И для того чтобы еще раз почувствовать воздух, пространство, цвета и запахи этой страны, решила проехаться по нескольким городам. В первую очередь – оказаться в Толедо.

На сей раз, сказала я себе, меня не интересует история собственной семьи. На сей раз я придумываю историю другого рода, другой семьи, других обстоятельств… И несколько дней с утра до вечера мы исхаживали улочки Толедо, фотографируя глухие нетуристические уголки, дворы и подворотни и заполняя блокнот разного рода заметками, необходимыми для создания образа русского художника, чья семья корнями уходит в совсем иную, испанскую местность.

В последний день, перед тем как вызвать такси в аэропорт, мы решили еще раз прогуляться по ближайшим к отелю улицам, хотя казалось, что всю округу мы знаем, как местные землемеры. Еще раз прошли пешком до набережной Тахо, постояли на древнем мосту… Надо было возвращаться.

– Давай поднимемся к отелю тем переулком? Мы там еще не были.

– Мы везде были, – возразил муж, – и мы уже опаздываем. Ничего нового в том переулке нет.

– А все-таки…

Вот что-то же вело меня именно в этот кривой и короткий, совсем неинтересный переулок, в котором действительно не было ничего для нас нового, кроме…

Голубые ворота в небольшой дворик-патио были открыты, чтобы туристы, которые пройдут мимо, заметили развешанные по стенам, лежащие на круглом столе картинки, выставленные на продажу.

– Зайдем!

– Ты что, еще не все скупила в этом городе?! – Мой многострадальный муж, с утра уже утрамбовавший чемоданы, привычно вообразил, как навешивает на себя еще один, прикупленный мною сувенир. – Мы же опять как елки…

Но я уже была во дворике, уже разглядывала товар, переходя от одной картинки к другой, – веселила сердце. Все же в глубине существа я – человек коробейниковой эпохи.

Это была мастерская художника – на столе стояли несколько банок с краской, лежали кисти на расстеленной газете.

Небольшие картинки были рисованы на предварительно состаренных досках и выглядели славно – стильно, декоративно.

Из приоткрытой в дом двери к нам вышел юноша лет семнадцати. Я на корявом испанском спросила сакраментальное: «Куанта куэста?» В ответ услышала, что всего двадцать пять евро, и вдохновилась. Надо сказать, что и Борису картинки понравились: он вмиг забыл, что мы опаздываем, что мы и без того перегружены, что я вечно покупаю все, на что глаз ляжет, а потом не знаю, куда это деть… Мы хватались то за одну, то за другую дощечку… Наконец выбрали: группа трубачей, трубящих в длинные трубы, стилизация под средневековые гравюры, чуть тронутая тусклым золотом. Внизу какая-то надпись на латыни.

– Вот эту, пожалуйста!

Я достала кошелек, а юноша принялся заворачивать доску в газету. Мелькнула с изнанки чья-то подпись…

– Постойте! Что там?

Я взяла в руки доску, перевернула. На черной поверхности белой краской было размашисто выведено: «Espinosa»…

И я поняла, зачем меня притащили в этот дворик.

– А кто это – Эспиноса? – спросила я.

– Мы, – ответил парень. – Это работы моего отца.

И, завернув доску в газету, вручил мне… Он так сердечно, так естественно произнес: «Ми падре»… Я помедлила еще мгновение, представляя, что бы сказала ему на испанском… Но в отличие от героя моего романа «Белая голубка Кордовы» или от героев романа «Последний кабан из лесов Понтеведра» я, увы, не говорю на испанском. К тому же мы и вправду опаздывали…

Дома я повесила доску в прихожей. Она благородно отсвечивает тусклым золотом труб. Недавно была у меня в гостях моя подруга из Милана. Обратила внимание на картинку. И я ей рассказала историю покупки.

– А знаешь, что здесь написано? – спросила она. – «Береги Дев!»

Так и висит у меня этот милый моему сердцу – сердцу Девы – оберег. Бережет меня исправно.

Перед тем как выйти на улицу, я уже привычно бросаю взгляд на доску, и в моей памяти на мгновение всплывает дворик, весь завешанный работами художника, – еще одного художника в моей дальней-предальней испанской родне.

Рассказы

Область слепящего света

Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать материал в «Вестник университета». В зале было темно: докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт, и голос бубнил – запинающийся высокий голос легкого заики.

Когда глаза привыкли, она спустилась по боковому проходу к сцене и села в кресло второго ряда.

«Вот, опоздала… – думала она, безуспешно пытаясь вникнуть в какую-то схему на экране, – из выступлений на открытии можно было бы состряпать материал, теперь же придется высидеть несколько докладов вроде этой тягомотины. И где раздобыть программу, чтобы как-то ориентироваться в темах и именах; кто, например, этот зануда?»

Показывая что-то на экране, докладчик слегка подался вправо, и в области света неожиданно возникло лицо, вернее, половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз. Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло…

Этот мгновенный блиц лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого давно потеряла и ждать уже зареклась.

Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухватить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча: «Да что это!.. Да что ж это, а?!», пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения, кто он, чем занят, свободен или нет и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет.

Зажегся свет, объявили перерыв.

Он оказался невысоким неярким человеком средних лет. Все это не имело уже никакого значения, как и ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того трагического полулика, что был предъявлен ей в темноте.

Она подошла туда, где его обступили, уточняя и доспоривая по докладу, коллеги, задала спешно слепленный вопрос. Он рассеянно кивнул ей, договаривая что-то маленькому толстяку аспиранту, и вдруг резко оглянулся, ловя обреченным взглядом ее лицо. Она пошла к выходу, спиной чувствуя, как торопливо складывает он в папку материалы доклада, ссыпает слайды в пенал и бросается следом.

И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на своем пути их прошлые чувства, привязанности и любови – все то, чем набиты заплечные мешки всякой судьбы…

Он нагнал ее в фойе, у гардероба:

– Простите, н-не расслышал ваших…

– Не важно, я только хотела уточнить…

– Позвольте, я п-помогу вам пальто…

– Да не надо, спасибо, нет, постойте, там шарф в рукаве, шарф…

Ее растерянные руки, не попадающие в рукава поданного им пальто, и его беспризорные руки, неловко коснувшиеся (ах, простите! – обморочное оцепенение обоих) ее груди…

Если она не торопится, он мог бы ответить на ее вопрос о…

К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче…

– Кран?! Да я сейчас же… Господи, какие п-пустяки! Я мигом все устрою.

– А у вас есть (робко-счастливо)?..

– Время? Н-ну, сколько это займет?

– Да не меньше двух часов.

– Какие пустяки!

Затем – минут двадцать в тамбуре гремящей электрички: отрывистые, сквозь железнодорожный грохот, возгласы и его глаза с припухшими, словно калмыцкими веками – одуряюще близкие, когда его бросает к ней на стыках рельсов…

Далее – пятнадцатиминутный пробег по обледенелой поселковой дороге к заглохшей на зиму даче, возня с замком, не желающим сдаваться замерзшему ключу в ее пляшущих пальцах, и его прерывистое:

– П-позвольте уж мне… все ж, какой-никакой, мужчина…

Наконец замок побежден, дверь со скрипом отверзлась, они ввалились на застекленную веранду, где немедленно он обнял, как-то по-детски обхватил ее, судорожно всхлипнув…

Ну, и так далее…

Воспользуемся же хрипло задыхающейся паузой для краткой биографической справки.

Он: доктор наук, историк, специалист по хазарам, автор двух известных книг, женат, две дочери – семнадцати и двенадцати лет.

Она: журналист, автор сценариев двух никому не известных документальных фильмов, два неудачных брака, детей нет, сыта по горло, оставьте меня в покое…

И как подумаешь – что за радость в этих случайных всплесках незнакомых судеб, в мерзлых, не убранных с лета простынях на дачном топчане, в прикосновениях ледяных пальцев к горячему телу! В нашем возрасте от постельных сцен требуешь наличия по крайней мере приличной постели. Так ведь и простудиться недолго…

Кстати, бешеный подростковый озноб, сотрясавший обоих, был скорее температурного свойства. Выяснилось, что заболели оба – в те дни по Москве гулял заморский вирус.

– Горло сохнет, – сказал он, морщась, – где тут кран?

– На кухне…

Он поднялся, по-старушечьи накинув плед на плечи, побрел в кухню.

– Действительно подтекает! – крикнул оттуда.

После чего кран был забыт навеки и подтекает, вероятно, до сих пор. Вернувшись, минут пять стоял в проеме двери, глядя, как она лежит в бисере пота, в области слепящего зимнего света, бьющего через окна веранды.

Когда спустя часа два наконец оделись и вышли, он сказал:

– Через неделю я уезжаю…

Они стояли на платформе в ожидании электрички. Поодаль прогуливалась пожилая тетка с линялой изжелта болонкой.

– А вернешься когда? – спросила она.

Он хотел ответить «никогда», и, в сущности, это было бы правдой. Но сказал:

– Н-не знаю. Может быть, через год… Я уезжаю всей семьей в Израиль.

Ну да, так она и предполагала.

Да ничего она не предполагала, какого черта! Все это обрушилось на нее сегодня утром, когда она вошла в темный конференц-зал и из-за ширмы судьбы ей показали карнавальное полулицо с прицельным глазом.

– Чему ты улыбаешься? – спросил он хмуро.

– А вон ей… – сказала она, – даме с собачкой.

Неделю она провалялась с гриппом. Он, вероятно, тоже. Ну, вот и ладно, и хорошо, прощайте, мое славное приключение!

Когда, по ее расчетам, самолет Москва – Тель-Авив должен был уже набрать высоту, зазвонил телефон и его голос торопливо сказал:

– Я из Шереметьева, на м-минутку… Договорился с Юровским, тебя п-пригласят в декабре на конференцию в Иерусалим… Что?! – крикнул. – Н-не слышу! Что ты сказала?!

Тут связь оборвалась, и она заплакала – от счастья.

Спустя несколько недель она вывалилась в аэропорту Бен-Гурион – в расстегнутой дубленке, с мохнатой шапкой в руке – прямо в солнечный средиземноморский декабрь.

Он стоял отдельно от пестро-цыганской толпы встречающих – незнакомый, молодой, в джинсах и какой-то легкомысленной куртке. Стоял поодаль, подняв обе руки, словно сдавался необоримой силе. И когда она приблизилась, медленно опустил руки ей на плечи, ощупывая их, как слепой.

В автобусе они постепенно вспомнили друг друга, он стал оживлен и, спохватываясь, показывал что-то в окне, что, по-видимому, было прекрасным и достойным восхищения, и несколько раз повторял, как все замечательно сложилось – и, главное, конференция именно в Иерусалиме, что позволило ему вырваться из Хайфы на все эти три дня…

– У меня доклад только завтра утром, – добавил он, – а дальше – тишина…

Она жадно смотрела в его шевелящиеся губы, словно боясь пропустить нечто главное, что он сейчас произнесет и тем самым спасет обоих навсегда.

В огромном холле роскошного отеля они получили у портье ключи от номера, затем троекратно отразились в зеркалах скоростного лифта два полуобморочных лица, и – на все три дня конференции с неизвестным для нас названием – мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холидей-Инн», с высоты двенадцатого этажа…

Лишь однажды он сказал, стоя у окна за ее спиной и наблюдая, как горная ночь по одной, словно свечи, задувает горящие отблеском солнца черепичные крыши:

– Этот город заслужил, чтобы его рассматривали не с такой высоты…

…И три дня спустя они опять стояли в аэропорту Бен-Гурион в ожидании контроля, очень здесь строгого.

– Там восемнадцать м-мороза! – говорил он. – Это безумие – такие перепады температур!

Она стала оправдываться, что иначе шеф ни за что не позволил бы отлучиться, только прицепившись к рутинной командировке, удалось так лихо зарулить сюда. И, бог даст, еще удастся. Когда-нибудь…

– Когда, например?

Никогда, вдруг поняла она. Но сказала легко:

– Ну… в марте, скажем… Или в апреле…

– В апреле здесь хамсины… – сказал он.

Уже ступив на эскалатор, она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой и что-то проговорила.

– Что?! Н-не слышу!

– Дама с собачкой!..

Ее уволакивал эскалатор – рука с шапкой, полы дубленки, сапожки…

Вознеслась…

Он взял в баре чашку кофе и плитку шоколада и, как бывало в юности, после шальной и пьяной ночи, тут же ее жадно съел. Заказал еще сто граммов коньяку и, совершенно счастливый, сидел минут сорок на высоком неудобном стуле, пока его не потеснила очередь. «Как молодой…» – подумал он.

Поднялся и вышел.

Навстречу ему переходили дорогу три армянских священника под большим зонтом. Тот, что был посередине, коротенький и толстый, перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья.

И всю дорогу до Хайфы, и позже, когда, оттягивая возвращение домой, сделал пешком колоссальный крюк, чтобы постоять над заливом, над кранами и мачтами в порту, – он пытался хотя бы мысленно собрать и отладить свою жизнь, взорванную и разнесенную в клочья тремя этими днями в поднебесном номере «Холидей-Инн».

И пока плелся к дому, поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, все думал: что делать, что делать и как прожить хотя бы этот, первый вечер?..

В квартире было темно, только на кухне горел торшер зеленоватым подводным светом, пахло его любимыми творожниками, лилась вода и звякала посуда.

Он хлопнул дверью, чтобы как-то обозначить свое появление.

– Ну, наконец-то! Ты слышал, какой ужас? – крикнула из кухни жена. – Только что передали: над Черным морем взорвался самолет Тель-Авив – Новосибирск. Еще не знают причину – теракт или авария… Как представишь этих несчастных… их семьи… Костя, а разве наши могли прошляпить террориста?

Перед его глазами поплыл огненный шар их коротенькой высотной жизни, легко взмыл, завис в области слепящего света и – вспыхнул над морем…

Она выглянула из кухни во тьму комнаты, где муж по-прежнему стоял, почему-то не зажигая лампы, и сказала:

– Ну, если ты еще не переоделся, так вынеси мусор.