Текст книги "Наш королевский ужин"

Дина Рубина
Наш королевский ужин

© Рубина Д., 2017

© Fold&Spine, 2017

© Николаева Ю., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Да: свежие морские гребешки, лично привезенные Зайцевым из командировки по Дальнему Востоку (году где-то в 85-м) и зажаренные им же на огромной сковороде, водруженной посреди стола – на всю немалую компанию, – несколько десятилетий оставались для меня сиянием кулинарного олимпа. Дело в том, что Лешка был гением по этой части: забегая вперед, скажу, что в Париже он несколько лет служил поваром у последнего румынского короля.

Понятно, да? Вот так во всем. Он открывал рот, и любой искусный рассказчик, любое «значительное лицо» в компании как-то тускнели и отодвигались на второй план. Потому что своим улыбчивым безмятежным голосом Леша приносил и произносил невероятные вести. Надо сказать, оба они, Леша и Флора Зайцевы, в ранней молодости (в те далекие годы нашей всеобщей молодости) были чрезвычайно ярки и обаятельны. Флора тоже была неслабым впечатлением: красивая, высокая, очень остроумная, со своим мягким херсонским выговором, – замечательная, кстати, рассказчица, – она так вовремя подавала убийственные реплики посреди Лешиного рассказа, так незаметно они менялись местами и такой славной казались парой, что я убеждена: встреться они не в роковой расхристанной юности, а лет, скажем, двадцать спустя – прожили бы душа в душу оставшиеся годы. Но, видимо, было что-то в обоих несовместимое для жизни; их тогдашней совместной жизни.

Сейчас все это видится в туманном далеке и, несмотря на все, что знаешь, отсюда – из далека – все равно щемяще прекрасно и навеки застыло: Леша, Флора, огромная собака Тяпа, не помню какой породы, которую Леша ухитрялся проводить с собой всюду, даже мимо зверюги-вахтера в высотном здании «Молодой гвардии», объясняя тому, что это собака-поводырь для слепого Глебова, главного редактора журнала «Советский школьник».

Кстати, помимо милейшего этого пса, у них еще в книжной полке за стеклом – на уровне пола – жила белая крыска Буся – очаровательное, тишайшее и благодарное существо, которое спустя лет тридцать пять я воскресила в романе «Русская канарейка», и некоторые читатели усомнились в образе: «Что – крыса? Сидит на плече? Ест печенье? Что за цирк!» Леша носил его (это был он) в нагрудном кармане пиджака. Приходил, усаживался у нас на кухне, и Буся выглядывал из кармана, мгновенно взбегал на плечо, брал обеими розовыми ручками печенье и принимался суетливо хрумкать, в то время как мы болтали о всяком-разном или Леша читал свои стихи.

Очень часто он бывал вестником чего-то нового, редкого, остро-прекрасного. Так, однажды принес книгу неизвестного нам Бориса Хазанова «Час короля», увлеченно читал вслух целыми кусками, влюбил сразу, щедро оставил книгу «на почитать»… Я и сейчас с удовольствием разыскиваю и покупаю каждую новую книгу Бориса Хазанова, давно уже разрешенного, давно уже переизданного, и каждый раз передо мной возникают Лешины карие глаза, блестящие и выразительные (я бы добавила «неотразимые», если б не боялась так этого эпитета), – каштановая шевелюра, мягкие на вид усы, породистый твердый подбородок и – где-то рядом с ухом – юркий белоснежный Буся с круглой печенькой в крошечных ручках.

А «Советский школьник» был потайной пещерой, вход в которую отворял заветный ключ азбуки Брайля. Сим-сим, откройся! Он открывался всем, кого притаскивал в редакцию Леша Зайцев, – это были первоклассные таланты, абы кого он бы не привел. Спустя все те же лет тридцать пять в передаче на ВОС – радио для слепых – мы с ведущим Олегом Шевкуном вспоминали, что это было: публикации в «Советском школьнике». Олег сказал, что он как раз и был таким вот школьником, с нетерпением ожидающим каждого свежего номера…

…В конце восьмидесятых – начале девяностых произошел ныне уже исторический слом эпох, гигантский тектонический сдвиг; империя дрогнула, накренилась, стала осыпаться… Из-под нее прыснули-покатились в разные страны разные люди. Это был сель, обвал и ужас: и имперский, и персональный. Мы с Борисом и детьми уехали в Израиль, в чем стояли. Это был такой «свистящий безумный мотив посредине жизни». Началась так называемая новая жизнь – меня всегда умиляет это будничное словосочетание. Началось: преодоление, вгрызание, карабканье, обломанные ногти, истерзанные нервы, подъемы и спады, обрушение на четвереньки, и снова подъемы…

Где-то лет через пять я получила от Лешки длинное письмо, в своем роде замечательное: вот там как раз и было про повара последнего румынского короля, про Париж, про «новую жизнь» – увлекательно, ярко, нездешне, завораживающе… Помню, как и где именно я прочитала это письмо: шла с почты (уплатила последние шекели за воду и электричество и мучительно думала, как распределить оставшиеся 50 шекелей, на что из еды их хватит). Шла по солнцепеку, – был невыносимый июль, – и, войдя в пятачок тополиной тени, остановилась, вчитываясь в нереальный Лешкин почерк на линованном листе: в пятнистой тени он казался фиолетовым.

Не помню, что ему ответила на это письмо и ответила ли: собственная жизнь тогда мне казалась трагически конченной, столь далекой от Парижа, от человеческого климата, от культуры, от последнего румынского (и чего это меня так заело?) – короля.

* * *

Прошло еще сколько-то времени – так, чепуха, лет двадцать… и Леша опять меня нашел (как вдумаешься: вот кто был верным другом!). На сей раз никакого почерка: электронная почта принесла коротенькую замечательную весточку, посланную наугад на адрес моего сайта: письмо про то, что жизнь продолжается, что дети… и уже внуки… и что, словом, он рад был бы нескольким фразам от меня. Я тут же откликнулась:

Леша, ужасно рада тебя слышать! Я здесь, в Израиле, со всем семейством. Живем в крошечном городке под Иерусалимом. Кратко: все живы, сын совсем взрослый дядька, дочь выросла, вышла замуж и учится в университете на археолога. Боря пишет картины, я потихоньку кропаю свои книжки. Прошла целая жизнь… Напиши – где ты и что, чем занят, – короче, напиши мне письмище, пожалуйста. И фотку пришли – какой ты сейчас. И перестань писать слово «ты» с большой буквы, я не Иисус.

…Вроде бы не Иисус! – отвечал он, и даже в письме так внятно звучал для меня его мягкий улыбчивый голос. – Ведь лишь Ему дано судить о Высоте букв, которые мы пишем!:)) …А так, Дин, всё славно. Сидим в крошечном городке на берегу Сены, в Rueil-Malmaison. Помнишь, у Тэффи: «Как жили русские в Париже? А жили они, как собаки на Сене». Справа по реке – остров Импрессионистов, слева – музей Тургенева. Приезжают дети и внуки, друзья и родственники, дети и внуки друзей и родственников… Действительно, целая жизнь прошла. В России я не был где-то лет 18, если не ошибаюсь… Профессий сменил уйму: был журналистом, торговал антиквариатом, играл на балалайке, переводил казахских уголовников в трибунале, валил лес, учил студентов церковнославянскому, писал картины и фрески, работал поваром у последнего румынского короля, шеф-поваром в очень древних кабаках и просто поваром в монастыре (одна из моих здешних профессий называлась «шеф-повар, преподаватель французской кухни для иностранцев»). Всего сразу и не вспомнишь… Как же здорово, что ты нашлась, Дин! Приветы Боре! «Письмище» сегодня вряд ли получится, но фотографию – нашел. На ней – мы с Линой, детьми (нашими и «дружественными») и внуком Никиткой…

Так возникла – для меня заочно – Лина, и по тону писем, по фотографиям, по каким-то теплым домашним деталям и густоте домашней жизни я поняла, что это, наконец, – настоящее, судьбинное, душевное; что это – Дом и Друг. И уже до конца мы с Лешей не разлучались, – сейчас осознание этого спасает от тоски и горечи, когда думаю о Лешке. Мало того: мы повидались незадолго до его внезапного ухода! – о чем еще расскажу. Но главное: перед этим года два переписывались взахлеб по самым разным темам, в том числе и кулинарным.

Это был период, когда я работала над своим романом-трилогией «Русская канарейка». Мой герой – израильтянин, разведчик, но и артист, оперный певец, должен был жить в Париже – со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, начиная с реального адреса и кончая погодой, ресторанами и всем тем, что необходимо для создания живого мира книги. Разумеется, у меня уже длилась переписка с несколькими друзьями-парижанами. Но Лешин опыт, безумная пестрота и насыщенность биографии, глаз его – художнический, взгляд на окрестности жизни… были для меня драгоценным и незаменимым чудом. Я аккуратно спросила – не подскажет ли он чужачке, нахалке, врушке чего-ничего такого особенного, парижского… Он ответил анекдотом:

Приходит в супермаркет слепой с собачкой-поводырем. Хватает собаку за хвост и начинает вращать ею над головой. «Что вы делаете?!» – в ужасе кричит кассир. «Да ничего особенного. Просто хочу тут у вас оглядеться…» Так вот: там, где тебе не хватает французского «видеоряда», радостно исполню роль этой собачки…

Он мгновенно откликался, охотно отвечал на все мои дикие, невежественные и наивные вопросы, не жалел времени на детали и подробности, всегда был предельно внятен и скрупулезен в объяснениях. А уж как специалист по варке-тушке-жарке, был просто непревзойден! С тех пор, когда готовлю гречку по его рецепту и напоследок добавляю приличный шмат сливочного масла, в который втыкаю лавровый лист, – я вижу перед собой Лешу. Так странно и цепко мы прорастаем друг в друга мелкими корешками памяти.

* * *

Долго я тянула с тем, чтобы вновь ухнуть в эту переписку, оттягивала боль насколько возможно. Но вот – ухнула, и не могу не привести здесь какие-то кусочки его писем, выстроив из них небольшой остров ни на кого не похожей удивительной его жизни.

Помню, в одном из первых писем спросила его: когда и в какой профессии он чувствовал себя «попавшим в яблочко».

Знаешь, Дин, – отвечал он, – самое забавное, что действительно «в яблочке» я себя чувствовал, лишь стреляя из пистолета. Был даже когда-то чемпионом бургундского города Шатийон-сюр-Сен в этом виде искусства. Во Франции раньше проводилось довольно много стрелковых конкурсов. Одно время у меня не было права на работу – купил «парабеллум», пару «кольтов» (22 и 36 калибра), «беретту» и кучу всякой пневматики с микрометрическими прицелами (чтобы научиться стрелять действительно хорошо, надо чередовать дистанции и калибры). А если серьезно, то «яблочко» всегда там, где удача. Когда получаются стихи – я поэт, когда получается торт – я кондитер, пять пуль в «десятке» – стрелок… В этот момент ощущаю тихую гордость мастера, а ровно через минуту понимаю, что это еще была не победа, но вот если применить тот же принцип в другой области… Наверное, я никогда не идентифицировал себя с какой-то одной профессией, воспринимая всё, что мы умеем делать (и делаем) в мире, как благо для себя, а что не умеем делать – как благо для окружающих. Или наоборот, конечно…

…Пулечка наша – спаниель, но не русский, а обычный. Невероятно ревнивое существо. Еще у нас есть братья-черепахи, которых она однажды погрызла в саду так, что бедные Че два месяца лежали в реанимации. Живет иногда и мудрая кошка Ша-Мош, собака ее побаивается, а вот кота – прогнала когда-то. Тоже не уследили… Адрес наш: 19-bis, rue Gustave Charpentier 92500 Rueil – Malmaison. Выбирайтесь всем семейством, Дин, место пока есть! К писателям, поэтам и художникам спаниели относятся очень нежно…

Полетели, само собой, между Парижем и Иерусалимом фотографии детей, внуков, животных и птиц, катеров и лодок, цветущих деревьев в садике.

…Ой! Дочь – замечательная! Я даже растерялся, Дин:)… Это свидетельство того, что «нашу молодость» мы ухнули в хороших местах, я бы туда и детство ухнул, если бы это было возможно…

А Франция… Во Франции часть нашей семьи жила «на два дома» с тургеневских времен. После революции – просто перестали ездить в Россию, открыли в Медоне библиотеку… Когда я появился в Париже, дядя моей прабабушки уже умер, но русские книги с печатью «Библиотеки Колбасина» еще долго попадались у букинистов. Эмигрантом, как я понимаю, он себя не чувствовал. Да и я – не чувствовал. Даже в те времена, когда мой французский был ограничен русскими словами-исключениями «жюри, брошюра, парашют». Потом уже наткнулся на объяснение этого у Карамзина. Цитирую по памяти, которая в таких случаях начинает изменять мне направо и налево, а потом приносит в подоле следующее: «Сердцу каждого путешественника милее всего его Отечество, но есть Тайное Отечество для всех. Это – Франция…» Он прожил здесь почти столько же, сколько мы. Времена были иные, но он знал, о чем говорил… И еще один «ключик» к пониманию, мысль Андре Мальро: «Культуру нельзя унаследовать, ее можно только завоевать». …А как же все «комиссии по культурному наследию»?! Пусть мирно живут. И пусть все сторожа получают зарплату в русском или казахском музее Достоевского, пусть хоть переписывают от руки «Преступление и наказание» за премиальные, а мы будем писать по-русски, по-французски или на иврите – где нам вздумается и что сердце подсказывает. Так уж получилось, Дин. Мы – из породы «завоевателей». И русская литература – наша Любовь, Родина, но… далеко не единственное завоевание. И не главное…

Два человека, принадлежащих профессии плетения слов, мы, конечно, обменивались соображениями о книгах, писателях, литературной температуре стран, в которых провели часть жизни. Меня порой удивлял его взгляд на литературу – всегда неожиданный, всегда отличный от общепринятого.

…Меня Сомерсет Моэм очаровал своей «островной» направленностью мышления, но сами его мысли – могли в разное время казаться далекими, даже совсем чужими. Почему?.. Потом понял: смущали эмоции, которые заставляли его разум двигаться в нужном направлении… Помнишь, Дин, как Ахматова просила познакомить ее в Париже со знаменитыми авиаторами, а потом жаловалась Модильяни, что летчики – ребята скучные, даже туповатые? Для Модильяни это не было откровением, сам удивлялся: неужели она в компанию «сократов» попасть надеялась?

Советский отрок в начале семидесятых просто знал, что им пытаются руководить «не самые способные», а вот для взрослого Моэма это было откровением, в нем еще дышал девятнадцатый век… Об Италии – радостно соглашаюсь! Наша «духовная родина» – культура Средиземноморья. Она ведет себя как воск: чем дальше от пламени свечи, тем холоднее. Слова «национальность», «функционер», «генеральный секретарь», «народный писатель» и др. существуют и в русском, но, двигаясь на восток, теряют смыслы и чувства, сопутствующие им в латыни. В чем разница? «Национальность» – это подданство, кому налоги платить, а не «кровь» родителей. «Функционер» – это жизненно важная сфера: дворник, почтовый служащий, чиновник (но не в «советском» понимании), «генеральный секретарь» занимается общими проблемами (министр без портфеля) – если в город приедет цирк, то он должен покормить крокодилов и распространить афиши, к примеру… Не Сталин, конечно. Другие полномочия. С Гитлером ему даже говорить не позволили бы. А «народный писатель» – должность писца. Человек имеет право вообще не учить «родные» буквы (не все же должны быть писателями и поэтами!), неумение «читать-писать», отсутствие жилья и документов – не повод чувствовать себя изгоем! Есть бесплатный сотрудник «Дома Культуры», который прочтет письмо и напишет хороший ответ, есть «личное банкротство», когда можно честно отказаться от всех долгов, есть «Кодекс Наполеона», который бы русских правоведов привел в ярость, да и местные жители не всегда с этим кодексом согласны. Смысл его в том, что скрывающийся четверть века преступник становится… неподсудным, т. к. за такой срок человек мог измениться внутренне, уже достаточно себя наказал тем, что скрывался и прятался… Что важнее: простить одного убежденного убийцу или выловить и повесить того, кто уже тысячу раз успел раскаяться в содеянном?.. Я говорил об этом с адвокатами, прокурорами… (работал как-то по оказии судебным переводчиком в бургундском «Трибунале Высшей Инстанции», переводил бывших советских уголовников, перед которыми стоял выбор: досрочное освобождение из тюрьмы или… высылка в Германию, где им ничего не грозило, у всех уже были германские паспорта, но это – отдельная, очень смешная история…). Бог с ними, Дин! Посмотрел на кибуц Эйн-Геди и поверил в мощь Мифа. Здесь уместен интернетский «смайлик», но я не смеюсь, а просто радуюсь:) Когда учился, то из Дижона в Париж каждую пятницу возвращался на одном поезде со студентом – «пейзажистом» (т. е. начинающим садовником). Он мне подробно рассказывал о своем искусстве, о том, как под землей можно мирить «враждующие» растения. Мечтал сделать Сад в Израиле. Может быть, он уже у Вас?:) …Любуюсь и немножко завидую! Спасибо. Привет Боре! Где лучше посмотреть его картины? …Конечно, соскучился. На эту тему уже и говорить как-то неловко. Сколько мы не виделись? лет двадцать? больше?.. скоро в «нулях» запутаемся…

Оба мы, когда-то принадлежавшие к пространству России и ее союзных окрестностей, конечно, обсуждали и какие-то нынешние события, и не только: исторические причины вечного российского беспросветья, истоки исторического обвала, который сопровождал нашу молодость… В одном из писем я припомнила, как во время казни декабристов сорвался с веревки Пестель и полумертвый нашел в себе силы усмехнуться – мол, несчастная страна: в ней и повесить по-человечески не умеют…

…В России могут по-человечески повесить, – откликнулся Леша, – но предпочитают это делать с артистической небрежностью… Знаешь, Дин, много лет назад отвечал на вопросы в одном иезуитском колледже, и вдруг «осенило»!.. Я сказал детям: «Да, вам интересны русская литература, музыка, живопись, но чаще – ужасают реалии русского быта, стиль общественных отношений в России… Однако все мы любим шампиньоны, и нас не смущает, что они растут на навозе, в темных подвалах… Я плохо себя чувствую в подземелье. Я не хочу быть шампиньоном. Даже в качестве «русского поэта» я не хочу быть любим вами в обмен на такую жизнь. Это – не для людей… Если вдруг летним вечером укусит в метро комар, то к нему у вас претензий не будет. Если укусит контролер, то это дело может кончиться судебным разбирательством… Почему? В чем разница?.. Контролер отличается от комара только тем, что он – человек и лишь в этом качестве может исполнять обязанности контролера. Быть человеком – главнее всех наших общественных обязанностей. Если можно быть русским, евреем, поляком, немцем – как мои предки, французами и американцами – как мои потомки, оставаясь при этом человеком, тогда все в порядке: моя семья не нуждалась в наименовании «СССР», т. к. она уже объединила своей любовью несколько народов, несколько стран. И продолжает в том же духе, кажется, уже без моего участия… А если для того, чтобы стать «настоящим» русским, евреем, поляком или немцем, нужно сначала перестать быть человеком, то тогда увольте изо всех культур сразу, ибо делению этому конца не будет. Став однажды «настоящим» представителем народа, потом нужно будет кусать «врагов» этого народа из среды соседей, соотечественников, потом – находить «врагов» уже из числа коллег и т. д. Самоедство в чистом виде. Помню рассказы людей, чьих близких однажды просто «пришли и забрали», звучали их голоса – будто на одной ноте: «…папа раскладывал в альбом фотографии, уже и нам спокойной ночи пожелал… В дверях так ругались… Бессовестные люди! А что он им сделал? Он был честным коммунистом, простым директором областного музея…» Или: «…отец играл Баха на флейте, когда за ним пришли. Чтобы не волновать малышей, он даже торопился уйти с эсэсовцами, поцеловал маму… О, я тогда и не подозревала, какие наши «СС» – скоты! Но до сих пор не могу понять, зачем им понадобился мой папа – кабинетный ученый, простой группенфюрер СА?!»

Прости, Дин. Последний страстный монолог я слышал совсем недавно. И подавил в себе что-то, о чем сейчас – не хочется… Но тема «подземного примирения растений» – гораздо глубже, чем можно видеть на этом уровне. Она неотделима от темы «подземной войны»… Ты читала «Банальность Зла» («Эйхман в Иерусалиме»)?.. Она помогла мне понять подоплеку событий семидесятилетней давности. Это заслуживает отдельного письма… Борины картины как раз смотрю, про них напишу тоже отдельно. Пока «запал» на «Сотворение ангела»…

А сейчас – моя очередь прослезиться: только что почтальон принес твой подарок!!! «Белая голубка Кордовы» даже обложкой радует! Спасибо, Дин, преогромное. Мгновенно впал в детство – не во все, а лишь в один из его пронзительно-прекрасных праздников…

Спасибо, Дин, за «телепортацию»! Во сне бродил по Бухаре, проснулся в сером Париже, открыл почту, и – отправился гулять с тобой по Иерусалиму!.. Теперь понимаю: жаловаться на жизнь – богохульство без отягчающих обстоятельств… А на Богучанскую ГЭС я сбежал от КГБ году в 79-м, если не ошибаюсь. Просто не люблю места, где большинство людей живет против своей воли: казармы, тюрьмы, больницы… Согласен с Шаламовым: «лагерный опыт – всегда негативен». В те времена я участвовал в «самиздатском» журнале «Поиски», но мне повезло: следователь, который меня допрашивал, оказался знакомым по Театрально-художественному училищу, наши мольберты стояли рядом на экзамене по живописи, только он – не поступил, с горя подался в КГБ. Ему как-то совестно стало собственноручно меня сажать, и он мне позволил уйти, а уже через несколько дней, когда пришла новая повестка, я летел из Братска в Кодинку. Потом и на Братской ГЭС работал, тоже – взрывником. Потом – с археологами на Кубани, художником – в Казахстане, потом – лесорубом в Новгородской губернии, туда гебисты с обыском приехали, но меня – не застали… Когда «при Горбачеве» перестали ловить – вернулся в Москву, поступил в Литинститут, надолго «переключился» на литературу и журналистику… Во Владивосток – от нашего милого «Школьника» – летал, да, хорошо помню те гребешки, и вообще, те времена, Дин… Кстати, с Вероничкой Долиной я в Париже виделся. Но это было лет семнадцать тому назад…

В этой потрясающей переписке мне порой казалось, что знает он – хотя бы мельком – все! Что нет такой темы, на которую у него не нашлось бы что сказать. На всякий случай спрашивала обо всем: о движении поездов, о выращивании деревьев, об управлении катерами, о канарейках даже! И он отвечал, даже когда не знал, что ответить:

…Из певчих птиц я общался только с дроздом: он оказался клептоманом – съел мои таблетки от давления и помер, бедный… Еще у меня жили орел и ворон, но петь (по крайней мере – при людях) стеснялись… Дело в том, что всех птиц я держал без клеток, «на доверии»: дрозд жил прямо на компьютере, орел – на спинке кровати, ворон – тоже. Или – на плече, когда вместе гуляли… Сейчас понимаю, что клетка нужна прежде всего для безопасности самой птицы, если птица маленькая и бестолковая… Орел (я купил его у пьяных пожарников за бутылку водки)… жил у меня в доме, в Тарусе (ул. Каляева, 16, последний адрес покойного Алика Гинзбурга, мы с Аликом благодарно вспоминали эту берлогу уже в Париже…). Гулял орел в саду, драл втихаря соседских кур, кошек, даже мелких собак. Гадил, конечно. Поднимал хвост, «стрелял» как из пневматической винтовки… Я тогда работал экскурсоводом в местном музее, рассказывал туристам про Фалька, Ватанина. Орел важно ходил за мной по залам. В музее почему-то вел себя вполне прилично… Вообще, странное существо: туповатое и агрессивное. Но для детей делал исключение. Мой сын Лешик тогда только учился ходить. Подползал к стене, пытался, опершись, занять вертикальную позицию. Если рядом был орел, хватал его без церемоний за крыло или хвост. Тот испускал «кровавый клекот», но не отходил, ни разу его не клюнул. В конце концов орел (как и ворон) благополучно улетел. Одного не могу понять: Таруса – не Перпиньян. Как оказался огромный «королевский» орел в Центральной России?! Мистика…

А крыска Буська (его назвали в честь Буси Гольдштейна за невероятную любовь к музыке) был моей последней крыской. Они же очень мало живут, Дин, всего 4 года, а привязываешься – очень сильно… Днем он сидел на приемнике, слушал классическую музыку, а ночью спал, забравшись под собачье ухо. Тяпа его тоже любила, даже слушалась… Часто вспоминаю их. Как погибших членов семьи…

…Коров я в Тарусе пас – «частное» стадо. И почти всех «буренок» помню, даже рассказ о них написал, но публиковал уже здесь, во Франции… Обращаться с кнутом не сразу научился. Я коров не бил, только громко щелкал. Пастух – это профессия, предполагающая большую зарплату и ответственность (в мире, где не слышали о страховании). Коровы – очень сообразительные твари, среди них есть «лидеры», способные поднять «восстание»:) В моем стаде была Милка Лазарева (фамилии присваивались хозяйские), – огромная, плотоядная (дома ее кормили краденными из детского сада котлетами), Милку даже быки слушались… Но она страшно не любила дождь. При первых каплях с неба – норовила уйти домой… со всем стадом! Так что в плохую погоду я давал детям деньги, они покупали леденцы себе и Милке, чтобы та не убегала. Вообще, трудно. В городе было три стада, при встречах они начинали драться, этого нельзя было допустить. И на клевер нельзя пускать – попьют потом воды, да и помрут… Вставать надо рано, в четыре утра, а к пяти уже на выпасе. Правда, я научился досыпать в то время, когда коровы ложились. На выпас брал с собой домру и ноты скрипичные. Вивальди разучивал:)…

Наняли меня местные мужики. Все боялись и коров, и ответственности. Я тоже боялся, просто вида не показывал. Знаешь, однажды в Каталонии я кому-то проговорился, что когда-то давно подрабатывал пастухом. Однажды ночью разбудил сосед, просил помочь: к нему на участок забрело стадо коров. Он их ругал местным матом, но они не боялись. Попросил меня по-русски поругаться. А я по природе – не сквернослов, заорал что-то вроде «А-ЕЕЕЕЕ!!!!» – коровы в панике побежали. С тех пор местные жители подозревали во мне колдуна…

О том, что у него проблемы с сердцем, что он перенес инфаркт и операцию, я узнала не сразу, и как бы случайно, оговоркой, мимоходом. И на мои расспросы он отвечал неохотно, но тоже – с присущим ему мягким юмором.

…Сердце мне не на механизм сменили, это биопротезы, их потом чинят без распиливанья груди, что приятно. Со мной лежал дед, которому эту операцию делали 25 лет назад, сейчас повторяют. На велосипеде катается на десятом десятке, вино пьет. Анализы – как у мальчика… Хорошо помнит похороны Шаляпина. Сам родился в Италии, но семья уехала из Тулы в 1917-м… Заподозрил во мне испанца. Когда я сказал, что из России, скептически усмехнулся: «Так вы сейчас начнете врать, что и по-русски бегло говорите». Пришлось признаться, что не «бегло», конечно, но говорю. Дед был страшно удивлен. С этого момента мы общались по-русски. А потом пришла огромная негритянка-уборщица и на чистом русском поинтересовалась: не помешает ли? Правда, в России она никогда не была, учила язык в колледже на Сен-Дени…

* * *

В конце концов я решила ехать в Париж, хотя бы дня на три: надо было «поселить» моего литературного героя, увидеть все своими глазами, вдохнуть, ощутить, пощупать, пропустить через себя… и как еще в таких случаях говорят о нашей рудокопной писательской работе.

Я ему написала, что приеду. Леша очень обрадовался, я тоже с нетерпением ждала встречи – страшно сказать, сколько не видались! Я прилетела, остановилась у друзей на пляс Гамбетт и позвонила ему в тот же вечер. Мы договорились на завтра. Сейчас плохо помню, как именно надо было к ним добираться, по какой ветке метро до самой конечной станции… да это и неважно. С утра пошел дождь, не проливной, но настойчивый. На ногах у меня почему-то были легкие туфли, и я боялась промочить ноги, – Леша сказал, что от метро еще надо пройти пару улиц. Он должен был встретить меня на выходе. Я не то чтоб опасалась, что он меня не узнает или я – его, но… как-то подтрушивала. Боже мой, как, в сущности, мы беззащитны перед самыми простыми ходами жизни.

Он уже стоял под дождем. Постарел, конечно; как и я. Мы кинулись друг к другу, обнялись, одновременно воскликнули: «Совершенно не изменился (лась!)» – и оба рассмеялись. Чего уж там, все было ясно. И сразу стало легко, и все нипочем, и где они, те годы! Шли под дождем, вполне московским, всюду одинаковым… завернули, повернули… Лешин дом стоял на углу на очень уютной улице – вообще, вся местность была какая-то культурно-пригородная, очень французская, за узорными заборами. И дом его оказался необыкновенно уютным, современным, просторным… французским. За большим окном кухни виден был дворик под дождем, с кустами роз, какими-то деревьями… Где-то там ползали братья-черепахи под общим именем Че.

«Лина, к сожалению, на работе, кто-то же должен ходить в присутствие, понимаешь… А я приготовил тебе гусиную печенку! И вино – хорошее, красное сухое…»

Он сновал от шкафчиков к столу, расставлял тарелки, наливал вино в высокие бокалы, говорил, я что-то отвечала… Королевский завтрак… Никогда не упомнишь всех разговоров, даже если они случаются четверть века спустя… Но важны интонации, красное вино на просвет в правильном бокале, дождь за большим окном, тяжело шлепающий по большим листьям сада. И еще что запомнилось – как по моей просьбе он читал стихотворение: чуть отвернув лицо к дождю – совершенно не изменившимся, безмятежным улыбчивым своим голосом:

 
Как нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода!
Ей попросту некуда деться,
когда б не спешить в никуда.
 
 
Ушли по домам горожане.
Кафе опустело. И парк.
Остался лишь памятник Жанне,
той самой, которая – д'Арк.
 
 
А впрочем, у стен арсенала
цветочница встретилась мне.
И всё это напоминало
улыбку в больничном окне.
 
 
Когда-то, когда-то, когда-то
(давно, как пешком – на Луну)…
Когда-то мы были солдаты.
Солдатами – в русском плену.
 
 
Хорошие книжки листали,
И карты кидали – не в масть,
И всё заливала густая,
Как студень, советская власть.
 
 
И всё-таки, всё-таки, всё же
(а может быть, даже и нет!)
Ты свет зажигала в прихожей,
И я появлялся на свет.
 
 
Ты знаешь, на свет я – рождался,
летел на него мотыльком!
Как будто до смерти нуждался
в рождении – только в таком!
 
 
Его лишь запомнило сердце,
а всё, что потом – ерунда!..
Так нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода…
 

* * *

Я уехала… Конечно, мы продолжали переписываться, жизнь катилась себе и катилась… Она журчит, как в канавках вода, сама не зная, когда и кто ее остановит.

В конце ноября, вернувшись домой с какого-то приема, я открыла почту: первым было письмо с привычным уже «от Зайцева». Я щелкнула, предвкушая Лешкину интонацию… и отшатнулась: «Дина, доброго Вам… всего! – писал кто-то незнакомый. – Прошу помянуть в душе Алексея Зайцева – Вашего знакомого человечка, который ушел из жизни 25.11.15 в предместье Парижа. Простите за…