Текст книги "Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин"

Глава 8
Житие святого Изюма

– Ну, поехали? Включай! Что, включила уже? Эт что – уже записываемся? Ну, ты шустрая, Петровна… Раз-раз… вышел зайка по нужде… Проверь давай. А то наговорю анну каренину, а она тю-тю, давно в городском морге лежит… Если б Толстой жил в нашей деревне, он бы с тоски повесился. Ну ладно, ладно… чего руками махать! Про что говорить-то, чтоб Нине интересно? Если она об моей гремучей жизнюге писать намерена, у неё же художественное домысливание будет? Или нет? Или так прямо, с фотографиями предков отпечатают золотой том в серии «Великие судьбы»? Потому что мою жизнь, понимаешь, – её же надо фокусно подавать. Тем боле Нина всю жизнь пишет и у неё, поди, исчерпался этот ресурс, а? Ну, щас, сосредоточусь… Про армию я тебе рассказывал? Про то, как мы с господином Невзоровым золотишко намывали? Ага. Ну, это успеется, это глава вторая. А про падших узбечек? Как, я тебе не рассказывал про этих изысканных дам?! Это ж начало моей бизнес-карьеры!

Ну, поехали… Раз-раз… слышно меня?

Короче, болтался я тогда в интернате, в классе, кажется, седьмом… Эт мне сколько же было, лет тринадцать?

Интернат? Да обычное советское болото на Каховке, где магазин «Севастополь», – знаешь?

Я как туда попал. Учился в нормальной школе в четвёртом классе, вроде неплохо учился, послушный парнишка. Но тут маманя решила, что мы её свободу сковываем – ей, когда вожжа под хвост попадёт, сам чёрт не начальник. Ну и сгрузила всех троих в этот самый интернат, в это адское пекло. Варили меня там черти с четвёртого по восьмой класс. Какие придурки! Боже, какие ублюдки на нашей планете, прямо в столице нашей родины… Что? Ладно, я не торможу. Но чтоб ты знала: это удача, что я скотом не вырос, таким, знаешь, кто может харкнуть в спину: набрать в себя все сопли и харкнуть тебе на школьную курточку – просто так. Вот какой там был контингент. Попадались, конечно, и хорошие ребята, случайные жертвы нашего добрейшего общества – скажем, родители в аварии погибли, а бабка слепая, воспитывать не может… Но девяносто пять процентов – вот такого дерьма. Отпрыски пьяниц, уголовников, разных наркоманов-бичей… Вот в такое великосветское общество я попал. В Палату лордов. Бллли-и-ин!!! Я представить не мог, что будет так страшно. Всю неделю страшно, каждый день. А в субботу… В субботу сидишь-ждёшь своего пирожка (там пирожки на дорожку давали, грех кому оставить), а потом кого отпускали, кого – нет. Если не заныкал пятачок на метро, хрен тебя выпустят. Сиди в интернате, да ещё и работай: отнеси-принеси, копай там, покрась здесь… А работать кому охота? Лучше не жрать ничего, лучше сдохнуть, чем работать, – верно? Тем боле в выходные не готовили, кормили тем, что скапливалось с четверга по пятницу: сгоревшая запеканка, бурые макароны, холодный какао в баке, куда сливали всё, что кто не допил… Ну, ладно, скотская жизнь – это понятно.

Хотя, знаешь… вот бесплатный допсюжет: была у нас такая тёть Люся, повариха, законченная алкашка. Она картошку жарила как богиня! Ни у кого больше в своей красочной жизни я такую картошечку не ел, включая у себя. Мы все за эту картошечку готовы были душу продать. Помогали ей чистить, помои выносили… Она нажаривала полный бак картошки, потом напивалась вмёртвую и там же в кухне засыпала – на скамейке. Мы накрывали её своими пальто и убирали со столов: малышня посуду носила, старшие мыли тарелки-чашки… – на цыпочках ходили, чтоб тёть Люся дрыхла на здоровье. Мы её боготворили за ту картошечку!

Ну вот, а денег-то нет, ну, одолжишь у кого пятак – показать, что, мол, денежный, а потом вместе с братом и сестрой добираемся до дома на перекладных. «Тётенька, не бросайте пятачок, я полтинник бросил…» Иногда срабатывало, иногда вытаскивали за уши и – пинком из автобуса где-то на полдороге. Всяко бывало.

Но в основном мы как-то денег нашкрябывали. И на пересадках: какой-то троллейбус ходил до Каширского шоссе, где сейчас «Каширский дворик», стройматериалы, дальше на шестьдесят седьмой, сорок восьмой автобус, или на девяносто пятый, который от Каширского шоссе ходил аж до Капотни. И так к ночи доползёшь до своего Орехова-Борисова.

На метро, конечно, проще, но денег-то жалко, или нет их ни хрена, – ничего, добирались так. Приползёшь – в чём душа держится после того пирожка, а дома вечно жрать нечего. Мамаша неизвестно где, вся в каких-то своих романтичных историях в духе Сандры-Барбары…

Папаня либо на каком-нибудь кратком заработке, либо в вытрезвителе, либо слегка поддатый-весёлый с гитарой на диване. Папаня мой пел… закачаешься! Джаз любил, Армстронга. Знаешь, у того песню «Чуча»? Как – не знаешь? «Чу-ча, чу-ча, чу-ча-ча!» Или: «Прошёл Петро по Плющихе с потрясающей чувихой!» Дальше не помню. Я ведь тоже пел когда-то. Гитара вон сломанная на чердаке валяется. Но я в основном знаю «Ласковый май». И ещё: «А если вспомнится красавица-молодка… Если вспомнишь отчий дом, родную ма-а-ать…» Ну да. Нет. Не торможу.

Я где остановился? Ага, падшие женщины. Они поселились у нас в подъезде этажом выше. Я как раз учился тогда в седьмом классе. Видел их иногда на лестнице или в лифте: такие женщины с Краснодарского края, узбечки. Нет, не из Ташкента. Говорю тебе: Краснодарский край, узбечки. Как это – нет узбеков? Они везде есть. Тогда… таджички? Ну, хрен с ними, неважно. Но эти вот восточные фурии тогда пользовались большим спросом. Это как негритоска на Тверской, такая вот сексуальная экзотика того периода. И всё застарелый прейскурант: страшненькие и бывалые. Лет так двадцати восьми – тридцати.

Малолеток тогда не видно было, может, где-то на трассах стояли?

И вот, однажды в субботу сидим мы с Шуркой, братом, у подъезда. Подъезжает такси. А такси – это в те годы было… сильно! Зелёный огонек! Выходит женщина, из багажника тяжеленные сумки вытаскивает. А мы – что, мы кочумаем на лавочке, сигаретку у папаши спёрли, тянем её по очереди. И тут она такая: «Чего сидите, орлы? Ну-ка, помогите!»

Мы с Шуркой – хоба! – налетаем, хвать её сумки и тащим наверх, на шестой этаж – лифт же, как всегда, не работает, или обоссан, или говно в нём ездит. Короче, дотаскиваем тётке багаж… и она… Тут внимание, Нина! Она нам РУБЛЬ выдаёт!

Ты что! Для нас тогда рубль – это был пипец, поворот судьбы! Представляешь, сколько раз на этот рубль мы могли домой приехать-уехать? Задача была, конечно, заныкать его, чтоб никто не отнял, ни одна позорная скотина. Мои нычки – ой, это ж целая система. У меня на плече на школьной форме нашивка была, я над ней аккуратненько шов проре́зал и туда по десять копеек прятал, – на метро, на следующие выходные. Само собой, долго эта нычка не продержалась…

Ну и ненавидел же я то проклятое заведение. Постоянно хотелось жрать, жрать, жрать! И чтобы тебя все оставили в покое. Никакой математикой, ни химией, ни физикой я не занимался. Я только в библиотеку нырял: там страшно пахло плесенью, зато были разные-всякие интересные имена на обложках: Джек Лондон, Грин, всякие там «Пингвинские клубы», ну и фантастика, само собой, – Беляева я обожал. А ещё было много журналов «Вокруг света» и такой голубого цвета журнальчик, название забыл, там почти в предконце печатали одну-две главы Рэя Брэдбери. Я читал и перечитывал по миллиону раз, лишь бы не возвращаться в эту проклятую скотскую жизнь…

Для меня тогда всё, что в книгах, было живее и правдашней, чем жизнь вокруг. Я и ночью читал – под одеялом: батарейка такая квадратная и лампочка, ну и читаешь. На уроке тоже: учебник открываешь, а у тебя там тонкая книжка заложена, и ты сидишь, читаешь… А забудешься – херакс! – вокруг хохот, а над тобой учитель склонился и тоже типа внима-а-ательно так читает вместе с -тобой.

Я тогда заикался довольно сильно. Но зато по литературе у меня было твёрдое «пять», хотя сочинения я не писал: у меня что-то… понимаешь… буквы не складываются или, наоборот, лезут как попало, одна впереди другой. Я читал, что это какая-то болезнь и сейчас её уже лечат. А тогда только по башке я и получал. Учительница литературы никак понять не могла: как так получается, что книги я читаю, а возьму ручку, становлюсь идиот идиотом…

Помню, в конце года она вызвала меня на разговор: чего знаю, чего прочитал. Память-то моя хорошо тогда трудилась в полуюношеском состоянии; я все книги помнил чуть не наизусть. Ну и пошёл трещать, как заведённый. И поняла она, что я, в общем, всю библиотеку-то и слопал. А в ней – четыре стеллажа!

Так вот мировая литература со мной познакомилась.

Короче, поселились прямо над нами эти весёлые девушки. Я ж понятия не имел, в чём они, так сказать, специализируются. И такси перед домом стали шнырять постоянно.

И вот, как-то вечерком мы с Шуркой стоим на балконе, запускаем горящие самолётики. Ты его спичкой поджёг, и он – пых-фыр-р-р!! – летит-горит… сизый, лети, голубок!

И тут – хоба! – сверху: «Ой, какие ма-а-льчи-ки хорошенькие! А сгоняйте-ка нам за шампанским!» – «Нам не продадут, тётя!» – «А вы у таксистов. Ну-ка, поднимитесь к нам!»

Мы с Шуркой заходим… А там целая компания: мужики, курево, духами прёт этими… «Плуазоном», ненавижу я этот слащавый запах, но тогда это было модно. Входим, значит, мы с Шуркой так несмело… и нам прямо с кондачка выдают… пять-де-сят рублей!!! Я такие деньги однажды только видел у папани, в руках никогда не держал. Два пузыря, говорят, шампанского и вот вам рублишко за ноги.

Ну, мы ошалели, да? Суёмся к таксисту: «Дядь, шампанское есть?» – «Чё-о-о?» – «Да нас послали…» – «Кто послал? Участковый?» И тому подобное, пока вдруг один из таксистов наклоня-а-ается, достаёт из-под сиденья две бутылки, завёрнутые в газету, берёт у меня полтинник и – досвидос! Сизый, лети, голубок. Мы пулей их на шестой этаж вознесли, и нас похвалили: хорошие мальчики, да…

И тогда, Петровна, мой шустрый мозг произвёл первую в моей биографии гениальную бизнес-идею. Понимаешь, шампанское в те доисторические временочки спокойно продавалось в отделе, где коньяки и сигареты. По шесть с полтиной рубликов. И я представил, как прошу любого душевного мужика в магазине купить мне две бутылки. Пускай там из благодарности отдать ему пятёру. Остальное – себе. Это ж целое состояние! Но это я после, ночью придумал, так как всё время крутил великую сделку в своей воспалённой башке. В тот первый раз не догадался. Мы и рублю-то были рады. Пошли, мороженое взяли – красота! Валяемся дома на своей обоюдной продавленной тахте, ржём, болтаем, мечтаем… Спасибо порочным узбечкам за наше счастливое детство. А дома – что? Телевизор сломан, месяца три не работает, мать – хрен знает где околачивается. Придёт вечером, часов в семь, принесёт набор костей, или как там это называлось, наорёт на нас просто так, чтобы пар выпустить, и стоит до десяти у плиты – варит из костей собачью похлёбку для всей семьи.

Короче, эти барышни полусвета стали частенько меня туда-сюда посылать сбегать. Они добрые были тётки, знаешь, простые душевные тётки. Может, зарабатывали для своих же детей где-то там, на окраинах мира… Нет, я не торможу и не философствую. А если будешь мешать и командовать, то у меня мысль жужжать перестанет. Брось эти свои редакторские монополии.

Значит, тётки эти, увидев наши голодные глаза, стали нас потихоньку подкармливать… и в общем, через пару месяцев стали мне серьёзно доверять. А тут такое дело: я у соседа, у прапорщика Юрки, взял в долг двадцать пять рублей, месяца три не мог отдать, ну и в одно мерзейшее утро он встаёт на пороге, как статуя Свободы, и говорит просто и деликатно: «Убью».

Я – ноги в руки – поехал на Новокузнецкую в специализированный магазин шампанских вин. Захожу и вижу: да, шампанское, именно по шесть с полтиной. Тогда почему-то все пили только сладкое. «Брют» стоял везде и не нужен был никому. Я одного мужика приметил с боль-мень человеческим хайлом, подошёл и попросил купить мне две бутылки, обещал по два рубля с каждой. Ты шутишь: портвешок «777» стоил тогда рупь семьсят, плюс чебурэк – это в целом где-то два рубля. Вот тебе и полноценная тайная вечеря. Главное, я следил, чтобы мужик через выход для персонала не свалил, однажды у меня такое было.

Добыл он мне шампань, два пузыря, я их в пакет положил в бумажный, привёз домой, сижу, счастье стерегу.

Проходит неделя – ни звонка! Нет, они там наверху всё время гудели, но про шампанское вроде как не вспоминали. А сосед, Юрка-прапор, уже так глазами вращает и точит кинжал, что я на лестницу выйти боюсь, не то что – в интернат за учением. И вдруг – хоба! – звонок: сбегай! Я трясущимися руками беру этот полтинник и – часов у меня, само собой, не имелось, – начинаю про себя считать: пять минут туда, пять обратно…

А сам сижу, как на вулкане, и в заднице у меня лава горючая закипает, а мозги немеют от возбуждения. Ну, вроде отсчитал положенное время, поднимаюсь, они мне – спасибо, милый, и – рублишко. Поднимаюсь я к прапору, гордо вручаю четвертной, у меня остаётся богатство неслыханное, чистое, как белый лебедь: мой первый заработанный честным бизнесом четвертной!

Ну, понятно, первым делом я жратвы накупил: мяса, там, сардин, колбасы… Остались пятнадцать рублей.

Я опять еду, покупаю два пузыря шампани… Там продавщица одна была, искренняя такая тётя-мотя, говорила, что я обаятельный мальчик, на сынка её покойного похож, и продавала мне спиртное в руки, типа по записке от родителей.

И вот так я наведывался туда потихоньку, удил свою рыбку… пока не дорастил запас до двух ящиков. И когда распродал ящик, на руках у меня оказалось триста рублей. Три-ста руб-лей! Столько – у спекулянтов – стоили шикарные женские сапоги. У «Будапешта» или у «Бухареста» можно было купить а-ля югославский вариант. Почему о женских сапогах вспомнил? Да у сестрёнки, у Серенады, зимняя обувка совсем сошла на рвань. Долго мы с ней ездили, приценивались, в результате купили сапоги какой-то нашей фабрики. Зимой, понятно, кожа вся потрескалась, но это потом. А Серенада всё равно чувствовала себя королевной. Ты что! Она так вышагивала в них, – как модель на подиуме. Но всех деньжат я на её чоботы не вывалил, конечно, душа не позволила. А зачем, есть и другие интересы. И вот, появились у нас, значит, кое-какие денежки, и холодильничек престарелый очнулся и зафурычил – я мастера вызвал, – и колбаска, и мяско, и сосисочки в нём возникли… Жизнь, короче, засверкала и затренькала.

Приходилось мне даже убегать из интерната на ночь, на вечер, чтобы шампанское покупать. Они там, наверху, начинают бухать – им вечно не хватает. Ну и понеслось, а что им, девушкам, – они по пятьсот рублей за ночь зарабатывали. Тем более за шампанское не она платила, а финн какой-нибудь.

Кстати, со временем я стал казначеем у своих бизнес-леди. Они частенько, взяв у клиента валюту, спускали мне её на балкон на верёвочке. Почему? Потому что, бывало, иностранец набухается, получит с девушки своё, и требует, гад, обратно свои мани, иначе, типа, полицию вызываю. Они: ну, вызывай. Полиция приезжает, то-сё, шмон-разборки… Никаких денег не находит. А деньги у меня под плинтусом в трубочку завёрнуты.

Ты, Петровна, смущена, что мой первый бизнес-проект возрос на почве порока? Нет? Ну я всегда чувствовал, что ты – родная душа. Только ты мне и нальёшь, а боле никто. И слушаешь мои дивные сны – в смысле изобретений. Кстати, о тапках: я продолжаю отслеживать тему. Люди по-прежнему бьются, расшибают мизинцы, но тупо продолжают искать тапки в темноте. Петровна, привези ты мне наконец флюоресцентные нитки из Москвы! Что тапки! Можно обшить низ дивана или даже стульчак, например. Сейчас продаются кожаные стульчаки. А что? Во-первых, красиво. Во-вторых, мужику очень удобно целиться в -темноте.

…Я не отвлекаюсь, это просто лирика, а Нина заместо лирики может вставить какой-нибудь гражданский пафос: что делать, мол, и кто виноват (блллин!), что «обаятельные мальчики» в России спекулируют шампанским.

Да! Вот там, в ихней пёстрой компании я познакомился с неким Давидом, который присмотрелся ко мне, оценил, так сказать, мои бизнес-таланты и стал меня изредка брать туда-сюда… и кое-чему учить.

В то время я уже сидел на якоре в ПТУ, которое ничем было не лучше того самого интерната. Это как получилось. Как вообще получалось, что из паршивого заведения человека прямым ходом перебрасывали в кузницу народных масс. Они просто брали твои документы из интерната и переправляли их в ПТУ. Такая вот автоматика производства рабочего класса. Понятно? Был ты там, теперь будешь здесь. А если я не желаю быть вашим рабочим классом? Если меня вообще от вас тошнит?

Так вот, Давид. Жил он, где клуб молодежи, где КВН одно время крутили. Жил там с папой-мамой, а они армяне, но давно закореневшие, ещё их родители в Москву приехали и освоили её досконально. Он был фарцовщиком, Давид. Чем конкретно занимался, особо не афишировал. Но однажды – я потом понял, это был такой эксперимент – попросил меня съездить на Комсомольский проспект на метро «Спортивная», где мост сейчас – Третье транспортное. Такой угловой сталинский дом, в нём – пивной ресторан «Колумбус». Подавали там здоровенных креветок и пиво бадаевской фабрики, всенародное пойло. «Жигулёвского» почему-то никто не пил. Вот опять: «не отвлекайся!» Я ж реалии той жизни поставляю. Это же важно в художке. Нет?

Короче, посылает меня туда Давид за креветками и пивом, чтобы привёз – на такси. «Подойдёшь к тому-то, скажешь, от Давида, дашь денег, вместе загрузите, привезёшь».

Сначала по таким пустякам посылал. Потом уже и деньги в конверте поручал отвезти. А потом стал меня с собой брать.

И стали мы с ним ездить на Белорусский вокзал к польским поездам. Если поезд прибывает вовремя, мы берём такси и едем на Беговую, в депо. А в депо – по путям, и Давид – у него был собственный ключ – открывал вагоны и там уже торговля шла. У него сумка была такая безбрежная, он доставал чёрную икорку в баночках, а поляки ему за то – часы и всякую разную хренотень. Потом эти часы сдавали в знаменитый комиссионный на Комсомольском проспекте, рядом с «Гаваной». В общем, к вечеру у него кошелёк сильно разбухал…

Между прочим: всюду любовь, кажется, такая картина есть? Не в смысле кино, а в красках, вот… Правильно: «Всюду жизнь». Я к тому, что когда у моих падших узбечек возникли сложности с ментами, Давид предложил одной из них, Зульфире, просто переехать к нему. Оказывается, он её давно любил. Ну, мало ли что проституция! Какая ты грубая, Петровна! Просто он был деловой человек и отделял слухи от котлет. Коммерция – это коммерция, а любовь – это любовь, но уже когда другого выхода нет. Да и, откровенно говоря, проклюнулись и расцвели юные пэтэушницы; на смену ветеранам пришло, так сказать, молодое задорное мясо. Пожилые тётки уже не канали, их просто не покупали.

В общем, Зульфира к нему переехала и, кажется, все они там и живут по сей день: мама, папа, и эти голубки в вихре возвышенной любви.

Так. Мы на чём остановились? Это уже какой, значит, год? Восемьсят восьмой? Горбачёв уже гуляй-Вася-не-хочу, уже кооперация вовсю пошла по стране. Соответственно, и молодая кооперация встрепенулась: кто джинсу в хлорке варил, в вед-ре, – помнишь, ниточками перевязанную? Кто ещё что-нибудь придумывал… страшно вспомнить.

Но я не о том.

Мы с Давидом, в общем, встали на ноги. Денег он мне давал уже рублей по сто пятьдесят в день. Я часы его распространял: «Монтана», шестнадцать мелодий, страшно популярные были часы, себестоимость тридцать пять рэ, а продавали мы их по сто. Потом «крабы» появились, женские, помнишь? Электронное такое говно, но в те временочки это же был писк. Никто же не предполагал, что механика всё-таки победит.

И я как-то, знаешь… – великая сила искусства, то есть денег, – как-то потихонечку перестал заикаться, заделался комсоргом в своём ПТУ, комсомольские взносы собирал со всей группы… Окреп парнишка! На экзамены-зачёты идиотские вообще не ходил – часами отбояривался.

Главное, дома я уже ремонт сделал, поставил пластмассовые плинтуса и стал испытанным способом втихую забивать под них полтиннички, стольнички… В прихожей. Прихожая у нас приличных размеров, метров пятнадцать, кабы не больше. Если плинтус приподнять, там паз такой открывается, и ты сворачиваешь в трубочку купюру, заправляешь в паз и опускаешь плинтус на место. Короче, все плинтуса забил свёрнутыми денежками. Я со временем даже считать их перестал. Записывал, записывал… потом перестал. В день я уже зарабатывал рублей по триста пятьдесят, по четыреста. Это при хорошей зарплате здорового мужика в триста пятьдесят в месяц. Тут же маманя объявилась… Все объявились, вся родня, с протянутыми нуждами. Каждому что-то надо. Я чем горжусь: сеструхе помог с обучением. Можно сказать, пособил в судьбе: ведь когда она была на практике в больнице от своего медучилища, туда Толяна и привезли с пулевым ранением, вот и приятное знакомство.

И вот когда жизнь, значит, повернулась ко мне сверкающим фасадом… тут и стали идти повестки из военкомата.

Что сказать: сходил я туда разок, и у меня нашли охеренное плоскостопие: стоять не могу, бежать не могу, могу только сидя спекулировать. Ну и куда меня? В спекулянтскую роту? Шучу. Это я для Нины шучу. Она же услышит мой голос, да? Нина, приветствую вас от имени великой литературы!

Ну, ладно, ладно… Я к чему: наверное, мне бы стоило ещё раза два туда явиться с честной рожей, загребая кривыми лапами. Может, меня и оставили бы в покое.

Некому было по башке дать, в смысле – дать этот дельный совет.

И повестки всё идут и идут, а мне это вроде как весенний ветерок, бллин-бллиновский! Наконец получаю зловещего смысла документ: «Ваше дело передано в прокуратуру».

А между тем образование моё подкатило к последнему, так сказать, боевому рубежу: к экзамену по математике. Наступил этот день «икс», после которого я – согласно замыслу наших кормчих – из гадкого утёнка должен превратиться в электромеханика по лифтовому оборудованию.

Но с утра мне надо было попасть на Белорусский вокзал, передать там проводнику три тыщи дойчмарок. Я даже не знал – за что, Давид сказал: передай, ну и всё… У меня всё было размечено по часам, я полагал, что до двенадцати успею это мероприятие разрулить. И вот стою на Белорусском вокзале, где эта кофейня, знаешь, время – восемь с хвостиком, поезд прибывает через полчаса, жизнь прекрасна. Взял я кофейку, попиваю… Белая рубашечка на мне, поверх свитерок такой тёмно-синий лёгонький, модный… Стою я и соображаю, что с Белорусской до Коломенской мне до-мчаться – рукой подать. А напротив, за столиком таким круглым стоят менты, кофе пьют со своими бедными сосисками. И так мне жалко их стало! Я-то себя ощущал хозяином судьбы. Опускаю победный взгляд, гляжу: шнурок у меня развязался. Наклоня-а-аюсь, чтобы завязать его… Внимание, Нина, алё! Приближаемся к катастрофической минуте! Наклоняюсь я, значит… и так неловко наклоняюсь, что у меня из кармана рубашки – фьють! – эта котлета выпархивает и – как карты, веером красиво расстилается по заплёванному полу. Я, похолодев, как покойник, глаза подымаю и вижу: мент, что ко мне лицом стоял, замер и ошалел от такого красочного неглиже. А время раннее, народу в кафе особо никого. Ну они меня тут же завалили на пол, тут же какие-то понятые выскочили… всё как во сне. Быстрота убийственная. Поволокли меня в их ментовку. Минут через пять прибегает туда главный полицай Белорусского вокзала, майор какой-то. Пузатый, морда – во, ужасно недовольный. Чем недовольный? А кто-то стукнул куда надо, и в считаные минуты там уже нарисовалась гэбня. Ясно, что майору весь кайф обломали. Он бы марки себе забрал, меня бы отдубасили и вышвырнули. А так – и денежки уплыли, и меня увезли…

Увезли меня, Петровна, сам не знаю куда. Понятия не имею, куда завезли. Кинули в подвал какой-то, ну я и сижу, пытаюсь понять: что, жизнь кончилась? Похоже, так… Тишина там адова, скажу тебе. Видимо, стены толщины фантастической – ни черта не слышно. Часок продержали в тихом ужасе, потом вошли два серьезных братка и приступили к моему воспитанию. Молча: просто херачат и ничего не говорят. Мордуют, лупят, метелят, молотят, дубасят… короче, пиздят профессионально и от души, методично; даже не заводясь, не вдохновляясь. Не знаю, сколько это продолжалось – может, шесть часов, а может, три дня. Потом выяснилось, что просидел я там неделю. Превратился в кровавые ошмотья: три ребра сломаны, нос перебит. Вон, смотри – до сих пор он кудрявый! Эх, где она, моя посмертная древнегреческая маска… Ну а дома меж тем у меня всё уже обчистили, все мои плинтуса заветные-наивные подняли… А от меня – забыл сказать – требовали, чтобы я сдал сообщников, где большая касса, где крупный куш лежит, а не эта ерунда. Но я был как камень, всё на себя брал: сам, мол, схему изобрёл, сам спекулировал. Всплыли по ходу дела армейские повестки, моё неуважительное отношение к родной армии, к обороне родины моей прекрасной.

И приходит как-то совсем другой мужик. Не кувалда, не пёсья рожа, а такой… почище. И говорит: «У тебя два варианта: тюрьма или армия. До тюрьмы ты не доедешь, гарантирую. Хочешь жить – иди в армию. А будешь языком молоть – тебе никто не поверит. Не говоря уж о том, что тогда и до армии не доедешь».

И прямо оттуда меня доставили в военкомат. Вот, говорят, ваш пропавший товарищ, мы его вам нашли, горит желанием служить отчизне верой-правдой, не смотрите, что маленько помят.

Вот таким путём, Петровна, позвала меня ро-дина-мать… Голосом и кулаками своих верных сынов.

Ну что, на сегодня всё? Наговорил на два тома, а? Нажимай на кнопочку. Притомился я что-то, Петровна. Как-то огорчился в процессе воспоминаний. Налей чайку, а? Нет, ну её, наливку. Давай простого родного чайку погорячей. Как-то… обмяк я от всей моей жизни…»

* * *

Уже без малого час сидела Надежда одна в богатой, стильно продуманной и любовно укомплектованной кухне, в огромной пятикомнатной квартире некогда знаменитого дома в Лаврушинском переулке. Последние минут тридцать, пока зимний свет за окном, и без того скучный, стал меркнуть и лиловеть, а затем и вовсе сгустился в фиолетовый кисель, ей становилось всё хуже и всё страшнее…

За все годы её работы с вип-персонами пишущей категории граждан, за все эти непростые годы обслуживания брэндо́в родного издательства, в подобной ситуации она оказалась впервые. Квартира принадлежала знаменитому писателю, в ком природа счастливо соединила лёгкий стиль, умение строить исторические сюжеты в жанре триллера и артистический талант произносить свои тексты с телеэкрана в приятной, несколько иронической манере, слегка усмехаясь одной стороной чуть скошенного рта. Он был рыж, конопат, внешне непрезентабелен, весьма скромного, чуть ли не подросткового роста… но – как это порой случается в оборотневой вселенной телеиндустрии – неплохо смотрелся именно на экране, где, сидя в вольтеровском кресле, вёл свою авторскую передачу, с довольно высоким рейтингом, ибо говорил выразительно, быстро, вываливая о том или ином историческом деятеле совершенно немыслимые сведения: инцесты, предательства друзей и родины, убийства членов семьи, привычный и поголовный разврат и прочие неотразимые для народа факты.

Сегодняшний визит Надежды к Михаилу Мансуровичу Калиннику был обычной рабочей встречей подписания договоров на ближайшие допечатки нескольких его книг.

Михаил Мансурович гостей принимал так же приятно и развлекательно, как и передачи вёл: и всегда у него какой-то новый белый чай прямо из Китая, в диковинных фунтиках с чубчиком, который он отчикивал полукруглыми серебряными ножничками; всегда есть какой-то коричневый сахар с низким количеством глюкозы; и печеньки соответствующие – без добавления маргарина, сахара, глютена и красящих веществ. Всё это принимать в свой уютный и здоровый организм было мучительно, но необходимо: МихМан и сам был человечком пиететно-уважительным, и зорко следил за всеми правильными отправлениями -ритуала.

Словом, именно от милашки Калинника Надежда никогда не ожидала ничего экстраординарного, к сегодняшнему визиту практически не готовилась, не напрягалась, предвкушала чаепитие и увлекательный разговор: а ну, в какое ещё экзотическое пекло МихМан наведался… И тем не менее, вот уже около часа происходило в этой квартире нечто небывалое. Налив редактору чаю в китайскую, дивного изящества крошечную пиалу и вывалив в такую же плошечку комочек безсахарного варенья, Михаил Мансурович произнёс, чуть скосив рот в приятной усмешке: «Я, Надежда Петровна, буквально на секундочку вас покину». После чего ускакал по коридору вдаль и сгинул.

Во всей квартире освещена была – и то слабо – кухня. Когда-то типовая, шестиметровая, в процессе грандиозной перестройки под управлением известного дизайнера она была соединена с одной из комнат и сейчас, по мере наступления за окнами зимних сумерек, явно нуждалась в ярком свете потолочной лампы. Но в кухне горел только один из антикварных стенных канделябров, которыми Надежда когда-то любовалась, восхищалась и искренне призналась хозяину в зависти, а сейчас с ненавистью смотрела на тлеющий ночниковый свет и думала: не будет ли нахальством нащупать на стене выключатель и зажечь нормальную люстру?

Она напряжённо обдумывала ситуацию. В нашем возрасте… о-хо-хо… наш желудок, мочевой пузырь, и вообще, наше нутро может преподнести бог знает какие сюрпризы – думала она в первые минут пятнадцать отсутствия Мансурыча. Затем её мысли побежали в более, так сказать, нетривиальное русло. Ну да, Калинник человек в высшей степени приличный, размышляла она, – по крайней мере, на людях и в телеящике… Приличный человек, добившийся известности знаниями, талантом и умением всюду оказаться своевременно и по делу. Не из тех был Мансурыч, кто в погоне за мимолётным интересом публики способен в теледиспуте плеснуть в лицо собеседнику остатки спитого чая из своего стакана. Нет, вряд ли он примется выделывать антраша перед бедным редактором, да ещё в собственном логове и без соответствующих свидетелей.

Но, господи, у каждого человека свои тайные пристрастия. А вдруг в связи с каким-нибудь недугом (кажется, вот, в прошлом году у него возникали определённые проблемы со здоровьем?) человек пристрастился к тем или иным медикаментам и сейчас, наглотавшись или… нанюхавшись очередной дозы препарата, прилёг на диван да и уснул?

Надежда приподнялась с кресла в стиле ампир, такого удобно широкого, приёмистого – тоже уважительного, – несмело выглянула в коридор и пискнула:

– Михал… Мансурыч?

Зловещая тьма коридора отозвалась каким-то паршивым шорохом, и Надежда испуганно прянула обратно в кресло. «Чёрт бы побрал этих гениев», – подумала она в полном смятении. Сейчас она бы с огромным удовольствием плюнула на причуды мастера и просто смылась из этого музея, аккуратно прикрыв за собой входную дверь… Но договора, договора, лежащие аккуратной стопкой на краешке стола, – они так и остались неподписаны, а допечатки книг должны уйти в типографию вот-вот… Что делать?