Текст книги "Под знаком Девы"

Дина Рубина
Под знаком Девы

Какие произведения искусства, литературы, кино, театра формировали ваш идеал любви?

У каждого поколения, как известно, свой идеал любви, свои «типажи возлюбленных», свои каноны. Хотя, конечно, и каждый человек в силу своего характера предрасположен к тому или иному выбору. Я, понимаете ли, родилась под консервативным и замкнутым знаком Девы – с одной стороны, а с другой стороны, в силу литературного дарования и роду занятий принадлежу к так называемой богеме. Значит, всегда, особенно в юности, жила в состоянии «психологического разрыва» между собственными представлениями об идеале любви и тем обиходом любви, который навязывала мне среда.

Если говорить о тех или иных произведениях литературы (я намеренно выделяю из предложенного вами ряда искусств именно литературу, под знаком которой я существую всю сознательную жизнь), то это, конечно… (попробую в порядке подросткового прочтения) – «Дом с мезонином» Чехова, «Три товарища» Ремарка, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Зима в горах» Уэйна… словом, набор для походного несессера пылкого подростка… Кинематограф в формировании моих представлений об идеале любви не очень присутствовал. Вообще, отдельные произведения кинематографа я полюбила и выделила для себя уже во взрослом возрасте. Например, очень люблю Феллини. А театр всерьез не воспринимаю. Для меня это всегда очень условное искусство, всегда игра, в которой мне предлагают принять участие. А поскольку к любви никогда не относилась, как к игре, то и сущности эти в моей жизни не пересекались никогда.

Испытали ли вы такую идеальную любовь, которую вы ожидали, о которой мечтали, и какой она была по счету? Ваше определение любви.

Давайте сначала договоримся о терминах. И оставим любовь идеальную, я о ней позже скажу. Что такое любовь во обще?

Нам было лет по 15, когда моя подруга, будучи на каникулах в Киеве, безоглядно влюбилась в мальчика. И, вернувшись домой, обрушила на семью всю мощь этой нетерпеливой, сметающей все возражения взрослых любви. Она желала немедленно уехать в Киев насовсем. Семью лихорадило, с утра до вечера девица устраивала скандалы (я, разумеется, сопереживала ее неистовому чувству). И вот, помню, эпизод: очередной скандал между влюбленной девочкой и ее восьмидесятилетним дедом, профессором, знаменитым в городе хирургом.

– Это любовь, любовь! – кричит моя подруга, – ты ничего не понимаешь!

Дед аккуратно намазал повидло на кусочек хлеба и спокойно сказал:

– Дура, любовь – это годы, прожитые вместе.

Прошло сто лет, а эта сцена перед моим мысленным взором столь прозрачна и ярка, будто произошла минуту назад: залитая солнцем терраса, накрытый к завтраку стол и морщинистые руки старого хирурга, спокойно намазывающие десертным ножиком горку повидла на ломоть хлеба.

В ту минуту я возмущенно поддерживала мою подругу всем сердцем. Сейчас иногда смотрю на ее постаревшего мужа (совсем другого мальчика), на взрослую замужнюю дочь… и всем сердцем молча благодарю ее деда за те давние слова, брошенные вскользь на террасе, за завтраком…

Кстати, о возрасте: мне кажется, любовь всегда замирает в той возрастной точке, в которой мы находимся сегодня. Та же моя подруга, в то время молодая мать двоих маленьких дочерей, со смешком рассказывала мне о сцене любви двух семидесятилетних стариков, которую невольно подслушала. В отпуске, по пути из одного города в другой она заночевала у родственников, в крошечной квартире, за перегородкой. И всю ночь слышала стоны: «Девотчка моя!» – «Какое шасте!»… Я тоже похохатывала, когда она изображала мне эти два дребезжащих голоса. Было это лет двадцать назад, и сегодня почему-то эта сцена уже не так меня смешит, как прежде…

Точно так, как – я уверена – не будет меня смешить еще лет через десять диалог между неким молодым человеком и старейшей актрисой Грузии, подслушанный и пересказанный одним моим приятелем:

– Дорогая Медея, как жаль, что я не родился на десять лет раньше, а ты не родилась на десять лет позже!

– И что тогда было бы, Лашико, дорогой?

– Тогда бы я мог добиваться твоей любви!

– А что сейчас мешает тебе, Лашико, дорогой?

По поводу же так называемой идеальной любви… Для меня идеальная любовь – это сильное духовное и физиологическое потрясение, независимо от того, удачно или неудачно в общепринятом смысле оно протекает и чем заканчивается. Я полагаю, что чувство любви всегда одиноко и глубоко лично. Даже если это чувство разделено. Ведь и человек в любых обстоятельствах страшно одинок. С любым чувством он вступает в схватку один на один. И никогда не побеждает. Никогда. Собственно, в этом заключен механизм бессмертия искусства.

Для меня моя первая любовь, которая продолжилась первым браком, а закончилась разводом, собственно, и была такой идеальной любовью. Для меня лично. Семь лет идеальной, кошмарной, непереносимой и разрушительной любви. Идеальной потому, что ни на какую другую в то время я бы и не согласилась.

Кажется ли вам, что ревность – непременная спутница настоящей любви? Или все же «любовь дающая» предполагает некое смирение перед метаниями партнера, понимание, сочувствие, даже радость за объект любви? Надо ли, по-вашему, воспитывать себя и бороться с собой, если это тяжелое чувство все же гнездится в сердце?

О, это взрывоопасная тема. Боюсь, ревность – не то чувство, с которым можно бороться. Это качество воображения. Вернее, это боль, сопровождающая тебя всюду, особенно в интенсивной работе воображения. Блистательная Лидия Борисовна Либединская, перед удивительной ясностью и простором мысли которой я преклоняюсь, вспоминала, что бабушка ее говорила: «В молодости надо делать то, что хочется, а в старости НЕ делать того, чего НЕ хочется». «Запомни три НЕ – говорила бабушка: – НЕ бояться, НЕ завидовать, НЕ ревновать. И ты всю жизнь будешь счастлива!». От себя могу добавить, что никогда не могла совладать с ревностью. И неревнивых мужчин втайне (очень втайне!) презираю.

Какова функция любви, назначение любви? Считаете ли вы, что любовь – инстинкт, по Шопенгауэру, или это – воссоединение с Богом и Космосом, по Платону?

Любовь в жизни человека может выполнять самые разные функции, в зависимости от того, с каким типом любви вы сталкиваетесь. Несчастная любовь (прошу обратить внимание на то, что все эти определения я использую в обще принятом их понимании) может оказаться благотворной для сильного человека и губительной для слабого. Лично для меня любовь всегда была тем точильным камнем, о который шлифовался мой характер. К тому же, как сказал один из современных классиков – в наши дни художник просто не имеет права не взрастить в себе маленькой личной трагедии – это не в моде. Добавлю от себя: и никогда в моде не было… По поводу же инстинкта или слияния с Богом, Вселенной, Космосом… Знаете, человек слишком сложно устроен, чтобы расчленять и раскладывать по полочкам одно из драгоценнейших чувств, которое подарено ему судьбой. Конечно же, это и могучий инстинкт, и высочайшая работа души, и та самая борьба с невидимым Ангелом в ночи, с которым боролся праотец наш Яаков…

А суть все в том же – в обладании. Гениальный Лоренс Даррел писал: «…вся суть обладания – война до победного конца за черты несходства друг в друге, за золото души близкого человека. Но разве может подобная война не быть разрушительной и безнадежной»?

Сколько по времени может продолжаться любовь – одна?

Ну, знаете, как говорил Киса Воробьянинов – «Торг тут я считаю неуместным». Давид Самойлов в одном из своих стихотворений писал – «И всех, кого любил, я разлюбить уже не в силах…» Вот вам и подсчеты. Истинная, сильная любовь – всегда тяжкая печать на судьбе человека. Помню, однажды мы с моим старым приятелем ехали в автобусе, и на одной из остановок вошла его первая жена, с которой он расстался лет двадцать назад, после чего удачно женился, имеет двух детей во втором браке. Так вот, едва в автобус вошла эта женщина, он совершенно потерялся. Побледнел, потом его бросило в жар, он засуетился, стал пробираться к выходу… Потом, когда мы вышли из автобуса, признался, что ощутил страшное сердцебиение и чуть в обморок не упал. «Почему?» – удивилась я. – «Ты расстался с этой женщиной двадцать лет назад»… Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вот когда с жизнью расстанусь, тогда и успокоюсь».

Почему мы все время ищем новую любовь? Является ли любовь оправданием измен?

«Мы» – это кто? Я, знаете ли, писатель, слово «мы» не люблю еще с пионерских времен и школьных лагерей. Для меня вообще понятия «мы» не существует. Каждый человек сам себе сценарист своей судьбы. Кто-то ищет все новой и новой любви, кто-то всю жизнь трясется над одной-единственной, как Скупой рыцарь. Кто-то разбивается о первую и больше уже ничего не ищет…

Является ли любовь оправданием чего бы то ни было? Не знаю. Любовь самоценна, она не оправдание, не цель, не средство. Не забудьте, что это – сущность, на которой зиждутся все великие религии. Все зависит от наполнения, от напора, от накала любви. Так, слабая лампочка едва освещает подворотню, а сильный прожектор маяка ведет корабли в бухту. Чего достойна та или иная любовь – определяет, как правило, время. Чему она является оправданием – скрыто, как правило, в таинственных хитросплетениях судеб.

Можно ли рассматривать любовь как инструмент познания?

Конечно, ровно настолько, насколько любое чувство и любое действие человека является инструментом познания. Сначала давайте договоримся – что есть познание. Потом условимся – что можно за инструмент познания принять… Ну, и так далее. Меня вы голыми руками не возьмете. Я всегда ускользну в объятия того, кто не склонен задавать мне вопросы, любые вопросы, а не только типа – «где ты была?!»

В наши дни на Западе, особенно в Европе – в Германии, Швеции, – культивируется свободное отношение к публичному обнажению тела. Могли бы вы показаться на пляже нудистов?

Боюсь, что нет. И, знаете, стыдливость тут ни при чем. Давайте, я расскажу вам две истории. Одна не моя, а моего мужа, Бориса. В 16 лет он поступил в Симферопольское художественное училище. Как вы знаете, начинающие художники штудируют бесконечные рисунки с натуры. На первом курсе это предметы, а начиная с третьего – обнаженная натура. И вот однажды, на первом курсе, студенты сидят и рисуют постановку: натюрморт с вазой. Вдруг открывается дверь, стремительно входит женщина в халате, бросает на ходу: «Привет, мальчики!» – скрывается за ширмой и начинает раздеваться. Борис, сидевший со своим мольбертом сбоку и видевший краешек этой сцены, помнит только, как быстро скатывала она чулок с обнажающейся ноги. Кровь бросилась ему в голову. Тело ослабело… И кто то из ребят рядом отчаянно крикнул: «Тетя, это не здесь!!!»

Она выглянула из-за ширмы, спросила: «Это что, не третий курс?» Выяснив, что ошиблась аудиторией, запахнула халат и выскользнула в коридор…

Через год она позировала им обнаженной, и ребята спокойно и внимательно вглядывались в контуры тела, уверенной рукой растушевывая на листе тени…

Вторая история произошла со мной, и это даже не история, а небольшой эпизод… Я приехала в Мюнхен утром, в день своего выступления, и друзья сразу потащили меня «показывать город». Часа за три нагулялись «до упору», и я взмолилась, чтобы вернулись домой: у меня оставалось немного времени – отдохнуть перед выступлением.

– Погодите, Дина, – говорят они, – вот сейчас только завернем за угол и пройдем одним роскошным парком…

– Друзья мои, – возражаю я, – роскошных парков и в Москве хватает, и в Израиле…

– Нет, – говорят они, – ТАКОГО парка вы, ручаемся, еще не видели.

И входим мы в великолепные ворота, идем дивной аллеей, заворачиваем и – передо мной расстилается огромная поляна с ручьем, перерезающим ее на две части. А по берегам ручья… (я была без очков и врубилась не сразу) по берегам его лежали на зеленой травке белые тюлени. Когда я поняла, что это лежбище нудистов, я остановилась. Понимаете, вид обнаженного тела для меня, – дочери и жены художника – не является откровением. Я выросла в доме, где перед детьми разворачивали толстенные альбомы живописи с картинами великих мастеров, писавших обнаженную натуру… Но эта поляна с бледными по весне дряблыми телами произвела на меня впечатление посильнее, чем «Фауст» Гете.

– Ну, полюбуйтесь, – со смешком комментировали мои друзья… – вот так они и загорают. Причем, течение в ручье сильное, иногда относит людей километра на два, там они выкарабкиваются на берег и к своей одежде возвращаются в переполненном трамвае.

Я шла по тропинке меж голыми, размышляла о природе эротики и чувствовала себя безобразно, омерзительно одетой! Вспоминала уроки физкультуры, когда в раздевалке мы снимали коричневые форменные платья, черные фартуки, облачались в спортивный обтягивающий грудь костюм… Неужели они не понимают, не чувствуют, думала я, какая мощная слепящая энергетика идет от обнаженного тела, неужели не понимают, что человек не знает – что с ним делать, куда деть. И что одежду мы одеваем именно поэтому, а не потому, что холодно или неприлично…

Что такое, по-вашему, интересная, сексуальная женщина?

Боюсь, в силу своих консервативных сексуальных предпочтений, не смогу вполне компетентно ответить вам на этот вопрос. Вот если бы вы спросили меня о мужчине, тут мой опыт, пожалуй, вполне бы сгодился.

Вообще же понятие «интересная» женщина или «интересный» мужчина настолько размыты и в каждом отдельном случае персонифицированы, что я считаю неблагодарным делом давать тут оценки.

Опять же – что с этой так называемой интересной женщиной делать, к чему ее приспособить, когда тот же Даррелл говорил: «С женщиной ты можешь делать только три вещи: ты можешь любить ее, страдать из-за нее и делать из нее литературу».

Является ли творчество альтернативой любви?

О, да, да, да!

Особенно с годами… Это и есть своего рода любовь, причем такая сильная, что при полной отдаче «проклятью белого листа» на любовь к мужчине и сил-то уже не остается. Это интрига, борьба, ненависть, пораженье, победа… – все, как в любви, и даже полнее, цельнее, потому что партнер – это тоже вы, только в другой ипостаси.

Во всяком случае, единственный соперник, к которому меня ревнует мой муж, это мое писательское одиночество над каждой следующей страницей.

Беседу вела журналист Лея Красниц (США)