Текст книги "Пантера Людвига Опенгейма"

– Что? От кого? От Вазионари? От этой бездари?! Гоните его прочь, немедленно… Впрочем, подождите, пусть войдет.

Старческий, полный неприязни и раздражения голос Давид услышал, стоя в темном коридоре музея – холодном и мрачном, с потолками такой высоты, что, казалось, каждый, кто попадал сюда, оказывался на дне глубокого колодца.

– Итак, сударь, что вам от меня нужно? – едва Давида провели в кабинет, спросил его старик с морщинистым вздорным лицом, в засаленном сюртуке и нарукавниках. Архивариус стоял над фолиантами и журналами, завалившими его стол, подбоченясь, высоко задрав правую бровь. – Говорите же, у меня мало времени!

Перед стариком легла старинная карта.

– Господин Вазионари сказал, что кроме вас никто не сможет определить время и место ее изготовления.

Подозрительно поглядев на гостя, старик взял подвижными, словно у мальчишки, пальцами кусочек картона.

– Этой карте приблизительно сто двадцать лет, молодой человек. Может быть, чуть больше. Видите вот эту золотую краску? Даю голову на отсечение, печаталась она не в Жероне. Здесь такого оттенка сроду не было. Я хорошо знаю местную печать и ее палитру. Скорее, эта карта родом из Галикарнасса. Постойте-ка…

Старик подошел к стеллажам, забрался по лестнице в пять ступеней на верхнюю площадку, обратив к Давиду всклокоченный седой затылок и тощую спину в обветшавшем сюртуке.

Наконец он зацепил пальцами толстый корешок и вытащил объемистую книгу. Старик полистал ее и запихнул обратно. Со вторым и третьим фолиантом случилось то же самое. С четвертым старик спустился на землю и подошел к столу.

– Смотрите, – сказал он, поманив Давида пальцем. – Это Вергилий, Галикарнасс, 1788 год. Издательство «Королевский двор». Присмотритесь к заголовку. А теперь взгляните-ка на это золото, – желтый ноготь старика заскользил вдоль сверкающего шитья на платье дамы пик. – Видите? – Он тут же достал из ящика стола лупу и для пущей верности ткнул линзой, оправленной в кость, в то и другое золото. – Оно так же отливает изумрудным, как и шитье на платье вашей красотки.

Давид оживленно кивнул.

– Голову даю на отсечение, что это Галикарнасс, – проговорил старик. – Только зачем вам все это?

– Мне хотелось бы узнать об изображенной на карте даме. О ее… прошлом. Если, конечно, это возможно?

– Возможно другое, молодой человек, что ваша дама – плод художественного воображения. Вам бы следовало побеседовать на эту тему с самим художником, да вот, боюсь, он умер лет сто назад! Но если у вас есть желание и возможность тратить на свои фантазии деньги и время, я могу вам посоветовать в Галикарнассе одного человека. Это мой старый товарищ по академии – Феликс Грумм, один из братьев-близнецов. Я дружил с обоими. Феликс опередил Астольфа на одну минуту – и так и остался первым во всем! Великолепный эрудит. Профессор Академии художеств. Поезжайте к Феликсу Грумму – вы развеселите его куда больше меня!

И вот теперь он подъезжал к столице. Давид не был здесь почти шесть лет. Это был город, где он родился, где прошло его отрочество и началась юность; где умерла раньше срока его мать; где он не успел завести друзей, а может быть, просто не сумел их сохранить.

И где для родного отца он стал едва ли не врагом.

Он боялся, что на перроне родного города голова его пойдет кругом. Так оно и случилось! Весна осыпала каштаны молодой листвой, в которой уже утопала столица. Свежий, благоуханный, терпкий воздух весны забрался Давиду в глотку, сделав ее непривычно тесной. И в конце концов заставил молодого путешественника вытащить из портсигара папиросу и закурить.

Зайдя в привокзальный ресторан, заказав обед и бутылку вина, Давид больше часа просидел у большого, раскрытого настежь окна. Он слушал тревожные гудки паровозов, чинно вползающих из пригорода в столицу, смотрел на полный суеты уголок города, примыкающий к вокзалу, на ясное майское небо, редкие облака…

Академия художеств, где занимал профессорскую кафедру Феликс Грумм, была в старом городе – в десяти минутах ходьбы от дома Давида. Попав в утренний круговорот знакомых улиц, Давид вспомнил мать. Женщина с волосами угасающего золота, она была прекрасна, – только повзрослев, он по-настоящему понял это. Он хорошо помнил, как незадолго до сна мать всегда сидела перед зеркалом в одном из своих пеньюаров – открытом, воздушном; улыбаясь отражению Давида, она расчесывала свои волшебные волосы. И ему, глядевшему на ее матовые плечи, казалось, что он слышит, как опадают листья… Она умерла от воспаления легких через три года после того, как однажды сказала мужу, что не любит его и никогда не любила. Давид помнил, как дом их с того дня разделился на две половины. На одной звучала музыка – почти всегда Шопен, на другой… Эту половину с тех самых пор Давид избегал. Там тикали часы, отец, еще более замкнутый и нелюдимый, сидел за своим столом и что-то считал. Но однажды, проходя мимо его покоев, Давид услышал то, что раньше никогда не слышал и что показалось ему страшным – сдавленные рыдания…

И теперь, минуя знакомые бульвары и дома, он не мог не думать об отце. Он собирался объясниться с ним в письме, когда уходил из дома. Но в тот день, когда все еще спали, он оставил только записку, где было несколько слов: «Я не вернусь. Прощай». Сколько раз он хотел написать, оставить свой адрес, который бесконечно менялся, но всякий раз откладывал. Одна мысль, что после той ссоры, после всех сказанных ими друг другу слов, отец откроет его письмо, пугала его. Но другая мысль была еще страшнее: приехать, встать перед ним – вот так, сломав преграду времени и расстояния – и увидеть его глаза… Давид чувствовал, что для этого у него никогда не найдется сил…

Элегантный Феликс Грумм, одетый в костюм с иголочки, выслушал его с любопытством.

– Ваше дело кажется мне забавным, – сказал он поставленным баритоном, словно всю жизнь пел в опере. – К тому же я с удовольствием услужу старику Скарлену. Что тянуть, давайте-ка мне вашу карту!

Феликс Грумм положил перед собой кусочек старого картона и вытащил из верхнего ящика стола лупу, которая совсем не шла к его щегольскому виду.

– Скарлен не ошибся: это «Королевский двор», – нацелившись в стеклянное око правым глазом, сказал он. – Итак, сударь, хотите узнать, существовала ли дама пик на самом деле? – иронично спросил профессор. – И если да, то в каком веке? Впрочем, ее наряд середины позапрошлого столетия. И при каком дворе? Иначе говоря, ее имя, титул, биографию?

Давид кивнул.

– Превосходно. Но, господин Гедеон, для этого мало одной карты. Мне необходимо видеть всю колоду. Вы привезли ее?

– У меня есть ее точная копия, господин Грумм.

Давид протянул эксперту колоду, купленную в «Алой розе». Феликс Грумм принялся выкладывать карты на стол так, точно собирался разложить пасьянс. Затем выбрал отдельно четырех дам. И вскоре его ироничное лицо осветилось догадкой.

– Кажется, я знаю ответ, господин Гедеон.

– Так сразу? – взволнованно спросил Давид, с недоверием поглядев на профессора.

Феликс Грумм улыбнулся:

– Посмотрите-ка, что каждая из этих дам держит в руке?

– Это розы, – ответил Давид, рассеянно глядя на крохотные цветы в пальчиках каждой из дам.

– Конечно, это розы, – в ответ ему таинственно улыбнулся профессор. – Обычная атрибутика для карточных дам. Первые две розы – белая и алая. Вторые – черная и голубая. Согласитесь, весьма необычный колер? У вашей дамы пик, и на старинной карте, и на современной – роза черная. А теперь скажите, и у других дам из обеих колод цвета совпадают?

Давид, чуть помедлив, кивнул:

– Кажется, да.

Удовлетворенно кивнул и профессор:

– Превосходно! Вот я и подумал: может быть, причуда художника чем-то обоснована, и к этим четырем розам не хватает тернового венца?

– Тернового венца? Я не понимаю вас…

Глаза Феликса Грумма излучали лукавый блеск. Профессор перевернул старую карту. На тыльной ее стороне, среди мудреного орнамента выделялся терновый венец, на который Давид раньше не обратил внимания. Феликс Грумм перевернул пару новых карт – там, в дебрях того же орнамента, венца не было.

– Тот, кто делал копию, выбросил эту маленькую, но очень характерную деталь. Может быть, она показалась ему просто лишней? Если так, то лишь потому, что копиист плохо знаком с земельной геральдикой. Можно начинать поиски здесь, в Галикарнассе, господин Гедеон, но вам лучше отправиться в другое место. А именно – в Пальма-Аму. Ведь именно четыре розы – белая, алая, черная и голубая – в союзе с терновым венцом не что иное, как герб этого прекрасного южного города! Вижу, вы удивлены? Тем не менее я уверен, что безымянный художник был патриотом своего города или же выполнял заказ патриота. – Феликс Грумм отложил лупу и откинулся на спинку своего кресла. – Скажу больше: вам повезло, господин Гедеон. Архивариус Республиканского музея Пальма-Амы – мой родной брат-близнец Астольф Грумм. Очень возможно, что персонажи этих весьма затейливых карт когда-то были настоящими светскими дамами и блистали именно при дворе Пальма-Амы, чьи принцы крови герцоги Ронвенсары были младшими братьями королей!

Давид стоял на перекрестке, в тени молодых каштанов. Было три часа дня, когда двери дома через дорогу отворились… На мгновение Давид почувствовал, что жизнь его неправильна и бессмысленна, если этот грузный человек, почти старик, одетый в темное среди яркого весеннего дня, вот так одиноко сходит по ступеням парадного.

Точно он один на всем белом свете…

Помогая себе тростью, старик направился по тротуару. Желание броситься вслед ему, окликнуть его, охватило Давида. Забыв себя, он шагнул на дорогу и остановился только потому, что прямо на него летел черный фиакр. Он даже увидел темный берет за стеклом, хищный профиль бледного женского лица – ястребиный нос, плотно сомкнутые тонкие губы, гневный излом брови. Знакомый образ! И руку в черной перчатке на дверце фиакра – с четырьмя перстнями поверх шелка.

А когда карета пронеслась мимо, Давид очнулся от внезапного чувства. Грузно ступая, опираясь на трость, человек дошел до угла и исчез за ним.

Может быть, исчез навсегда.

Вечером следующего дня Давид был в Пальма-Аме, сказался старику уставшим, чтобы избежать лишних расспросов, а на утро отправился в архив Республиканского музея.

И уже скоро он предстал перед живой копией столичного профессора – трогательной, романтичной и скромно одетой.

– Как Феликс? – спросил Астольф Грумм у столичного гостя – Давид представился ему жителем Галикарнасса. – Все такой же франт?

Молодой человек ответил утвердительно и, достав старинную карту и новую колоду, осторожно ввел архивариуса в курс дела.

– Скажите, господин Гедеон, это профессиональный интерес коллекционера или здесь замешано что-то личное? – спросил его Астольф Грумм.

В его голосе совсем не было оперной баритональности Феликса Грумма – лишь его скромное эхо.

– Я знаком с женщиной, которая как две капли воды похожа на этот портрет, – честно признался Давид. – Словно она и была натурщицей. Ведь лица иногда возвращаются, не так ли, господин Грумм?

– Все возможно, – улыбнулся архивариус.

Давид попросил выполнить работу за три дня и пообещал приличную сумму в качестве гонорара. После выплаты долга Цезарю Мауросу у него еще оставались деньги Равенны Руоль, снисходительно брошенные ему почти в лицо.

Старику он сказал, что все в порядке. Но долго ворочался, не в силах заснуть. Он слышал, как ворон один раз пролетел по коридору мимо его двери, затем второй раз. Тот же Пуль и не обратил бы на это внимания, так почему обращает он? Но разве Кербер смотрит на Карла Пуливера так же, как на него? Никогда! Давид еще долго крутился в постели, считая минуты – мучительные, свинцовые. То и дело перед глазами возникала фигура отца, опирающегося на трость. И еще – профиль неприступной дамы в фиакре.

Где он видел ее? Знакомое лицо!

А потом, когда сон зацепил и поволок его за собой, он увидел улицу. Кутаясь в черный мех, впереди шла женщина. Шаги их на пустынной мостовой отдавались гулким эхом. Яркие вспышки то и дело озаряли небо. И вот уже его гневно окрикнули сзади.

Давид проснулся от выстрела и, тяжело дыша, впился зубами в подушку: «Забыть! Не вспоминать! Забыть! – твердил он, как заклинание. – Этого не было! Не было никогда!» Но вспышка фейерверка опережала его, вырывая из темноты лицо юноши, его слепые глаза, в которых медленно гасли разноцветные огни…

– Справка из «Королевского двора», которую вы получили от моего брата, совершенно верна, – три дня спустя сказал Астольф Грумм, когда Давид уселся в предложенное ему кресло. – Колоду карт, выпущенную тиражом в тысячу экземпляров ровно сто двадцать лет назад, нарисовал действительно Бертольд Ван-Вербейн – мастер миниатюры из Пальма-Амы, голландец по происхождению, выписанный герцогом Генрихом Ронвенсаром. – Астольф Грумм улыбнулся. – Итак, нас интересует, выдумал ли художник свои персонажи? Нарисовал их с натуры или скопировал портреты? Я пристально изучил лица всех четырех очаровательных женщин. В обычной колоде все они – близняшки, но не в этой! То же касается и мужчин – королей и валетов. Ниточка потянулась с короля пик – им оказался герцог Карл Ронвенсар, дед Генриха, благодетеля художника Ван-Вербейна! Мне оставалось обратиться к той эпохе, когда жил герцог Карл, тем более что костюмы его эпохи полностью соответствуют костюмам карточных персонажей.

Астольф Грумм встал из-за стола и подошел к стульям, на которых стояли задрапированные полотна. Выждав паузу, архивариус сдернул материю с первого полотна. Перед Давидом оказался портрет светской красавицы в высоком седом парике. Пышная грудь ее была убрана крупными нитями бриллиантов.

Давид нахмурился – лицо дамы показалось ему очень знакомым.

– Кто она? – вставая, спросил он.

Астольф Грумм улыбнулся:

– Не узнаете?.. Что ж, я познакомлю вас. Принцесса Матильда Ронвенсар. Или – очаровательная бубновая дама.

Подойдя к полотну, Давид живо кивнул:

– Верно, теперь я узнал ее!.. Но… вы хотите сказать, господин Грумм, что отыскали и… даму пик?

Давид смотрел на полотно, стоявшее рядом, к которому уже тянулась рука архивариуса.

– Да, я хочу сказать именно это, господин Гедеон, – пальцы хозяина кабинета так же ловко зацепили край материала на втором полотне. – Итак, господин Гедеон…

Материал дрогнул и мягко соскользнул вниз… На Давида, в окружении трех дам, одной из которых была уже знакомая ему «бубновая» принцесса, смотрела Лейла! Не дама пик, похожая на живой оригинал, но подлинная Лейла, почти живая, написанная рукой настоящего мастера!

– Вы хотите сказать, что этой картине двести лет? – спросил Давид.

Астольф Грумм вежливо поклонился:

– Двести один год! Вы, господин Гедеон, конечно, хотите узнать, кто эта прекрасная дама с роковым взглядом? Представлю и ее с радостью: камер-фрейлина принцессы Матильды Ронвенсар – баронесса Аделаида Морр.

В платье XVIII века, Лейла смотрела на него со своей обычной улыбкой – холодной насмешницы, улыбкой, так искусно схваченной гениальной кистью… Но, оторвав взгляд от ее лица, Давид увидел другое, чего не заметил в самом начале; у самых ног принцессы, среди водопада ее розового платья, в траве лежал пес – белоснежный королевский пудель…

– Вы уже догадались? – спросил Астольф Грумм.

– О чем вы? – обернулся к нему Давид.

– Посмотрите на этих дам повнимательнее, господин Гедеон. Ну же? – Лицо Давида озарила догадка, но Астольф Грумм опередил его. – Вот именно – все четыре дамы из вашей колоды! Как видно, для Ван-Вербейна этот групповой портрет был просто находкой! Итак, дама треф – маркиза Камилла Ваарден. Дама червей – графиня Лудовика Санегская. Так вот, история с этим групповым портретом – всего лишь начало другой истории, которая, несомненно, покажется вам любопытной, каковой она показалась и мне. Да вы садитесь, садитесь!

Астольф Грумм вернулся за рабочий стол, Давид опустился в кресло.

– Теперь пришло время письменных свидетельств интересующей нас эпохи, – сказал архивариус. – Блестящей мемуаристкой своего времени оказалась наша очаровательная знакомая – маркиза Камилла Ваарден, дама треф, обладательница голубой розы. Судя по ее перу, это была остроумная и жизнерадостная женщина. И самые интересные эпизоды ее писем связаны с баронессой Морр.

Астольф Грумм открыл деревянную коробку, украшенную резьбой, и вытащил оттуда очень старое, пожелтевшее от времени письмо.

– Вот отрывок из письма Камиллы своему другу графу Кристоферу Гранадскому, – бережно развернув листок, проговорил Астольф Грумм. – Послушайте: «Любезный Кристофер, вы вновь спрашиваете, как поживает наша великолепная баронесса? С радостью успокою вас: она жива и здорова. И, конечно, неподражаема умна. Если кто и может ответить ей на колкость достойно, то это все тот же Робер Валантен, наш художник и дуэлянт. Все остальные мужчины боятся ее. Кстати, наш загадочный “Р.В.” – господин Валантен обещал написать новый портрет Матильды, но она сказала, что собирается пригласить позировать трех своих любимиц: баронессу Морр, меня и Лудовику…»

Астольф Грумм свернул письмо, выудил из коробки другое, заранее приготовленное, и сказал:

– Это письмо Камиллы написано двумя годами позже своему брату Александру, служившему при дворе короля в Галикарнассе. Тон послания иной. Вот отрывок: «Помнишь, милый Александр, я спросила тебя однажды, кого можно бояться и обожать одновременно? Ты ответил мне: языческого бога. Ее светлость обожает и ненавидит баронессу именно таким, языческим обожанием и языческой ненавистью. Мне кажется, наша баронесса просто околдовала ее. Она похожа на волчицу, наделенную умом человека. Стоит только заглянуть в глаза госпожи Морр, как сразу поймешь: она никого не любит!» Почему такая разница в тоне посланий? Все дело в способе доставки письма: Кристоферу Гранадскому письма шли по дипломатической почте, брату Камиллы – через доверенных лиц. А вот еще одно письмо Камиллы – Александру.

Астольф Грумм развернул новый пожелтевший листок.

– Это письмо, пожалуй, заинтересует вас больше остальных: «Господин Валантен пишет нашу принцессу в окружении ее дам: баронессы Морр, графини Санегской и вашей сестры. Я не смогла отказать Матильде, и теперь приговорена следить за ястребиными глазами господина Валантена два часа каждый день. Между прочим, развлеку тебя (а может быть, и устрашу) увлекательными подробностями из жизни баронессы Морр, чьи африканские черты, вернее, их тень, иногда вновь завладевает чьим-то умом. Но ответ всегда один: прабабка Аделаиды была мавританкой. Так вот, слушай. Герцогиня Аспазия Жеррадон, древняя старуха, пересказала мне две короткие, но восхитительные истории. Прадед Аделаиды, человек одержимый страстями, во время загадочной поездки в Египет на поиски таинственного города, куда якобы является время от времени сам дьявол, взял себе в жены красавицу-мавританку – дочь могущественного в тех краях вождя-каннибала. Эти людоеды поклонялись князю тьмы в образе женщины и ее верному спутнику – черному ворону. Воспылав к юной людоедке, барон Морр увез ее тайком от отца. За ними была погоня, но они, после кровавой битвы, спаслись – доплыли до Европы и жили не обвенчанными до самой смерти барона Морра. И вот, прошло больше века, но в глазах Аделаиды, а главное, я уверена, в ее душе – живет чернокожая красавица-людоедка! Вторая история будет почище первой, дорогой Александр. О Моррах якобы ходит легенда, события которой – ровесники правления Карла Великого. У одного из первых Морров, от разных жен, росли две красавицы-дочери – старшая и младшая. Первая – жгучая брюнетка, настоящая дьяволица, вторая – белокурый ангел. У отца двух сестер служил мальчик-паж, ровесник младшей сестры, недозревший Адонис. Однажды он купал лошадей в реке, нагишом, и сестры залюбовались им. И тут старшая помогла младшей раздеться и подтолкнула ее навстречу своей судьбе. Воистину – грехопадение в Эдеме!..»

Астольф Грумм, прервав чтение, непроизвольно нахмурился:

– Что с вами? Господин Гедеон? Вы очень побледнели… Это письмо имеет неизвестную мне силу?

– Может быть, – глядя на групповой портрет, откликнулся молодой человек. – Продолжайте, господин Грумм, прошу вас.

– Продолжаю: «Раскаявшись, девочка рассказала обо всем отцу. Однако бедняжке показалось этого мало – она утопилась. Мальчика-пажа древний Морр приказал оскопить, а старшую дочь выгнал из замка. И вот эта, да простит мне Господь, шалунья-баронесса, взяв с собой своего единственного друга – говорящего ворона, покинула отчий дом. Лишившись обеих дочерей, древний Морр умер от горя. А проказницу-баронессу более никто и никогда не видел. Правда, ходили слухи, что ее разорвала свора гончих псов, выпущенная на бродяжку егерями знатного феодала, славившегося своей жестокостью, но это уже не столь важно…»

Астольф Грумм свернул письмо.

– Это вся информация о баронессе Морр? – спросил у него Давид.

– Ну что вы! – воскликнул архивариус. – Здесь есть увлекательный рассказ Камиллы о том, как Робер Валантен, виконт и придворный художник, бежал от гнева принцессы Матильды. И о том, как этот же Робер Валантен, обманутый коварной баронессой Морр, убил на дуэли юного дворянина. Как я понимаю, шпага в руках Робера Валантена была настоящим жалом!..

– Постойте, – сказал Давид. – Вы сказали: «обманутый коварной баронессой Морр»?

– Именно так, господин Гедеон. Баронесса подставила этого юношу под клинок Робера Валантена, а сама осталась в стороне. Чертовка!

Давид закрыл глаза. Проулок, вспышка фейерверка. И голос: «Стреляй, Давид, не жди! Он убьет тебя. Стреляй же!» Выстрел – и человек мертв. Незнакомый ему молодой человек…

– История Матильды Ронвенсар закончилась неудачно, – разглядывая старинные письма, продолжал Астольф Грумм. – Она умерла от апоплексического удара в неестественно раннем возрасте – в двадцать пять лет. Представляете? – архивариус взглянул на молодого человека. – Но в ее смерти все чаще стали винить баронессу Морр, и той, к радости всего двора, пришлось покинуть Пальма-Аму. Куда она уехала – никому неизвестно. – Заканчивая повествование, Астольф Грумм откашлялся. – Пожалуй, я возьму с вас только половину означенной суммы, господин Гедеон, ведь благодаря вам я познакомился с такой исключительной фигурой, как баронесса Морр. Оставьте мне ваш адрес в Галикарнассе: если я найду еще что-нибудь интересное, то обязательно напишу вам!