Текст книги "Работы разных лет: история литературы, критика, переводы"

Буквально на следующей странице письма Белинский переходит к разговору о своей «систематической» статье: «В № 3 “Отечественных записок” ты найдешь мою статью – истинное чудовище! пожалуйста, не брани, сам знаю, что дрянь. Чувствую, что я голова не систематическая, а взялся за дело, требующее строжайшей последовательности»[161]161
  Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 443.


[Закрыть]. Более того, оказывается, что статья основана на идеях только что обруганного «Егора Федоровича», да еще в изложении Каткова: «Катков оставил мне свои тетрадки – я из них целиком брал места и вставлял в свою статью. О лирической поэзии почти всё его слово в слово»[162]162
  Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 443.


[Закрыть].

Как же мотивирует Белинский столь явный парадокс – создание статьи на основе теории, в которую он более не верит? Вот как: «Если я не дам (новой. – Д. Б.) теории поэзии, то убью старые, убью наповал наши реторики, пиитики и эстетики, – а это разве шутка? И потому охотно отдаю на поругание честное имя свое»[163]163
  Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 443.


[Закрыть]. Как видим, Белинский ощущает антитеоретический питерский дух и, хотя явно не удовлетворен своей попыткой дать системную картину родов и видов поэзии, не может смириться с угрозой, нависшей над тем, что долгие годы было главным содержанием жизни для него и его московских друзей. «Оглашенный» снова стремится доказать свою компетентность – даже ценой двойного плагиата, использования катковских «тетрадок» с выписками из Гегеля.

Десятилетие, прошедшее под знаком тяготения московской журналистики к университетской науке (1826–1836), продолжало давать о себе знать и в дальнейшем, когда, как уже отмечалось, невозможно стало говорить о «внутримосковской» журнальной полемике, а основные разногласия обнаружились уже между мнениями журналистов в обеих столицах империи. Важно в итоге наших рассуждений подчеркнуть, что различные функциональные характеристики теоретического знания в московской и петербургской критике сказывались не только в «литературном поведении» основных участников журнальных споров, но и в «поэтике» статей и рецензий, в различии самих подходов к анализу художественного текста.

Через год после опубликования в «Отечественных записках» запоздало гегельянской статьи Белинского вышел в свет первый том гоголевской поэмы «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Для сравнения «московской» и «петербургской» манер оценивать литературное произведение мы обратимся к трем разборам «Мертвых душ»[164]164
  Выбор текстов (Плетнев, Сенковский, Шевырев) в данном случае достаточно произволен, хотя наш тезис легко можно было продемонстрировать и на материале более известных статей Белинского или К. Аксакова. Нам важно показать, что принципиальные, связанные с отношением к теории различия в «поэтике» литературно-критические высказывания в данном случае не менее (если не более) существенны, чем конкретные разноглася по поводу тех или иных особенностей разбираемого текста.


[Закрыть]. П. А. Плетнев начинает свою статью с констатации абсолютного отсутствия в гоголевской поэме какой бы то ни было целенаправленной тенденции, стремления следовать некой доктрине: «У него <Гоголя> в искусстве не видно уже авторского усилия приблизиться к определенной цели, как, например, навести читателя на любимую идею ‹…›»[165]165
  С. Ш. [Плетнев П. А.] Чичиков, или Мертвые души Гоголя // Современник. 1842. Т. XXVII. С. 20.


[Закрыть]. Свой метод пристального вглядывания в детали поэмы Плетнев с самого начала противопоставляет критике, действующей по общепринятым правилам. Так, Плетнев учитывает неоспоримое мнение о том, что критику, пишущему о «Мертвых душах», следовало бы неодобрительно подчеркнуть сравнительное несовершенство драматургии, «неразвитость действия». Однако «критика, на теории основанная, и критика, рождающаяся в минуты созерцания самих явлений (NB: курсив мой. – Д. Б.), часто не соглашаются между собою. ‹…› Все правила сами по себе, конечно, должны быть хороши, потому что рождаются от долговременных наблюдений. Но применение правил есть опыт, зависящий от сил каждого. Кто их <правил> условия сознает сам собою, тот и действует успешно; а кто ловит их и бессознательно применяет, тот производит одну механическую работу, ничего не творя художнически»[166]166
  С. Ш. [Плетнев П. А.] Чичиков, или Мертвые души Гоголя // Современник. 1842. Т. XXVII. С. 23.


[Закрыть].

Укажем теперь на противоположный вариант «петербургского антитеоретизма». В черновом варианте рецензии на «Мертвые души» Сенковский создает фельетонную ситуацию, по сути дела заранее предопределяющую итоговую оценку[167]167
  См.: Сенковский О. И. <Рукописная редакция статьи о «Мертвых душах»> / Примеч. Н. И. Мордовченко // Н. В. Гоголь: Материалы и исследования / Под ред. В. В. Гиппиуса. М.; Л., 1936. С. 226–242 [Литературный архив. Т. 1].


[Закрыть]. Статья о поэме Гоголя замаскирована под… рецензию на сборник сказок «Тысяча одна ночь». Рассказывая историю «Шехерзады» (так! – Д. Б.), критик передает ее разговор с визирем, пытающимся внушить претендентке на звание супруги султана «Шехрияра», что жестокий владыка наутро умерщвляет всех своих новоприобретенных жен: «Милая дочь моя! воскликнул тогда мудрый визирь в совершенном отчаянии: я боюсь, чтобы по милости твоей самонадеянности не случилось с тобою того же, что случилось [с одним самонадеянным писателем] непомерным тщеславием одного сочинителя, который, написав нечистоплотный роман в пошлом роде Поль-де-Кока, вздумал гордо назвать его поэмою.

– А в чем, спросила Шехерзада, состоит притча о непомерном тщеславии сочинителя ‹…›?»[168]168
  Отметим, что само библиографическое описание (!) рецензируемой книги в первоначальном варианте текста носило пародийный характер: «Тысяча одна ночь. Арабские сказки. Санкт-Петербург, в тип. III Отделения собственной е.и.в. канцелярии и Гутенберговой, 1838–1842. В 12<-ю долю листа>. Десять частей, стр. в 200 каждая» // Н. В. Гоголь: Материалы и исследования / Под ред. В. В. Гиппиуса. М.; Л., 1936. С. 227–228.


[Закрыть]

В ответ собеседник Шехерзады рассказывает о том, как бык по имени Силич, верблюд Горбунов и осел Разумникович ведут неторопливый спор о достоинствах некоего сочинения, в котором легко узнаются «Мертвые души». Дискуссия персонажей притчи весьма напоминает спор между «двумя русскими мужиками» на первой странице поэмы Гоголя, а также некоторые другие сцены книги.

В печатном варианте рецензии Сенковского резкость оценок несколько смягчена[169]169
  См.: [Сенковский О. И.] Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Москва, в тип. Университетской, 1842. в 8<-ю долю>. Том первый, стр. 475 // Библиотека для чтения. 1842. Т. LIII. № 8. Отд. VI. Литературная летопись. С. 24–54.


[Закрыть], однако сам принцип построения текста остался непоколебленным. Рецензент не приводит ни малейших аргументов в пользу своих соображений, его оценки верны уже потому, что они могут иметь (и действительно имеют) место. Как видим, хвала и хула петербургских рецензентов «Мертвых душ» в равной степени не основаны на стремлении аргументировать свои доводы серьезными теоретическими соображениями, ссылками на авторитетные теоретические концепции и т. д.

Для подтверждения нашего тезиса о принципиально различном отношении к теории московских и петербургских критиков достаточно привести начало первой (из двух) статей о «Мертвых душах», написанных С. П. Шевыревым. Критик начинает как раз с констатации бессилия любых произвольных мнений о литературном произведении, оценок, не основанных на четко осознанных критериях. «Странная участь постигает поэтическое произведение, когда оно из головы художника выступит в полном своем вооружении[170]170
  Неназванный Шевыревым, но очевидным образом имевшийся в виду миф о рождении Афины из головы Зевса – весьма точная характеристика теоретических позиций критика. Рождение произведения – акт непроизвольный (примерно то же, напомним, говорил в своей рецензии Плетнев), однако из этого вовсе не следует произвольность и неподчиненность общим законам последующих истолкований книги. Отметим также связь представлений о «рождении» произведения искусства со сложившейся к концу 1840-х годов концепцией «органической критики» Ап. Григорьева. Следует при этом учесть, что позиция Григорьева явилась своего рода итогом развития «московской» критики, ибо представляла собой теоретическую попытку поставить под сомнение возможность какого бы то ни было теоретизма в литературной критике (ср. полемику Григорьева с «исторической» и «эстетической» критическими школами).


[Закрыть] и перейдет в собственность читателей! Художник успокоился и, предав свое создание в жертву толпе, отошел от него в святилище души своей: тут и начинается тревога внешняя. Масса читателей рвет на куски живое целое создания ‹…› миллионы точек зрения наведены на него: каждый с своих собственных подмостков ‹…› вытягивается, чтобы кинуть взгляд на явление, поразившее все очи. Одни безотчетно восхищаются им, другие безотчетно его порицают. Там из норы своей выползла мелкая зависть газетчика и наводит свой шаткий и темный микроскоп на немногие грамматические ошибки. ‹…› Но вот с другой стороны, из тесных рядов толкучего рынка литературы выскочило наглое самохвальство ‹…›; обрадовавшись случаю из-за похвалы таланту похвалить самого себя, оно, ставши перед произведением, ‹…› силится прикрыть его собою и потом показать вам, уверить вас, что точно оно вам его показало, а без того вам бы его и не увидеть»[171]171
  Шевырев С. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Москва. В Унив. типогр. 1842. в 8-ку. – 476 стран. Статья первая // Москвитянин. 1842. Ч. IV. № 7. Критика. С. 207.


[Закрыть].

Оттолкнувшись от очерченных негативных последствий произвольной критики (как хвалебной, так и ругательной), Шевырев переходит к формулированию своего credo: «Безмолвно возвышается произведение над выскочкой ‹…› и только обличает собою его крохоту и умственное бессилие. Разрываемое на куски, оно хранит в себе таинственно свое целое и живет полною жизнью, которую дал ему художник. Редко бывает нам случай прилагать эстетическую критику (курсив мой. – Д. Б.) к современным произведениям русской словесности. ‹…› Пропустим ли мы его теперь?»[172]172
  Шевырев С. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Москва. В Унив. типогр. 1842. в 8-ку. – 476 стран. Статья первая // Москвитянин. 1842. Ч. IV. № 7. Критика. С. 207–208.


[Закрыть].

Прослеживание закономерностей взаимодействия московской журналистики и университетской науки может дать немало нового материала как для исследования истории «литературного поведения», так и для изучения перипетий литературно-критической полемики середины прошлого столетия. По крайней мере, понятие «направление» того или иного критика или журнала может быть с учетом предложенной методики существенно конкретизировано. Как мы предполагаем, в целом ряде случаев отношение к методам академической науки – более универсальный критерий исследования критической деятельности того или иного литератора, нежели его прямые декларации. Изучая соотношение критики и университетской науки, литературовед нередко может найти общее, характерное даже в позициях журналистов, никогда в альянсе друг с другом не состоявших. И наконец – предлагаемый подход, как представляется, позволит прийти к новым выводам об основных закономерностях бытования «московского» и «петербургского» «текстов» в русской культуре XIX века.

Семисотлетие Москвы как историко-культурный текст[173]173
  Впервые: ПOЛYTРOПОN: К 70-летию В. Н. Топорова. М.: Индрик, 1998. С. 992–1014.


[Закрыть]

Празднование пришедшегося на 1847 год семисотлетия первого летописного упоминания о Москве официально заранее не готовилось, петербургская пресса о предстоящем юбилее хранила почти полное молчание. Даже конкретная дата и подробности протокольной части празднества были определены буквально в последний момент, причем соответствующие сообщения появились в московской периодике лишь в самый день торжества, 1 января 1847 года[174]174
  См. самый первый номер только что основанного «Московского городского листка» за 1847 год.


[Закрыть]: «В конце 1846 года военный министр (кн. А. И. Чернышев. – Д. Б.) уведомил московского военного генерал-губернатора (кн. А. Г. Щербатова. – Д. Б.), что Государь Император высочайше повелеть соизволил празднование семисотлетия Москвы отнести к 1 января 1847 г., как к первому дню наступающего восьмого столетия со времени исторического значения сей столицы, и празднование сие ограничить, по случаю зимнего времени, торжественною речью, молебствием в соборе и иллюминациею города»[175]175
  Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1894. Кн. 8. С. 512.


[Закрыть].

Лишенный статуса официального, общегосударственного события, юбилей Москвы стал по преимуществу событием литературным, упоминавшимся в 1840-е годы главным образом в художественных произведениях и публицистических статьях московских авторов. Городская проблематика находилась в те же годы и в центре внимания петербургских литераторов: достаточно указать на известную полемику вокруг книги Я. П. Буткова «Петербургские вершины»[176]176
  Бутков Я. П. Петербургские вершины. СПб., Ч. I. 1845; Ч. II. 1846; см. рецензии Ап. А. Григорьева (Финский вестник, 1846, № 1), В. Г. Белинского (Отечественные записки, 1845, № 12), Ф. В. Булгарина (Северная пчела, 1845, 27 октября).


[Закрыть] и некрасовского альманаха «Физиология Петербурга»[177]177
  Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов под редакциею Н. Некрасова. Ч. I–II. СПб., 1845; из сравнительно многочисленных откликов укажем прежде всего на рецензию К. С. Аксакова (Москвитянин, 1845. Ч. III. № 5–6).


[Закрыть], споры о «натуральной школе» и т. д. Обмен мнениями (часто взаимными уколами и упреками) о современной городской жизни в Петербурге также лишен был прямо заявленной официальности, следовательно, и в северной столице актуализация образа города в середине сороковых годов явилась по преимуществу литературным событием.

Различия в подходах к городской теме в двух российских столицах настолько же очевидны, насколько ясны различия «московского» и «петербургского» литературных направлений 1840-х годов. Так, В. Г. Белинский (лишь в 1839 году перебравшийся в столицу империи) в статье «Петербург и Москва», предпосланной первой части «Физиологии Петербурга», подчеркивал: «Нигде столько не говорят о литературе, как в Москве, и между тем именно в Москве-то и нет никакой литературной деятельности, по крайней мере, теперь. Если там появится журнал, то не ищите в нем ничего, кроме напыщенных толков о мистическом значении Москвы, опирающихся на царь-пушке и большом колоколе»[178]178
  Физиология Петербурга. М., 1991. С. 30. Ясно, что полемический выпад Белинского относился к единственному тогдашнему московскому «учено-литературному» журналу – погодинскому «Москвитянину», точнее, – к тексту ставшего знаменитым стихотворения Ф. Н. Глинки «Москва» («Город чудный, город древний…»), опубликованного еще в 1841 году, в самом первом номере журнала:
Кто Царь-колокол подымет?Кто Царь-пушку повернет?..(Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 30).

[Закрыть].

Подобные антимосковские (равно как и встречные – антипетербургские) декларации можно было бы приводить в изобилии, их тривиальность и эвристическая бесперспективность очевидна. Задача же настоящей статьи состоит в том, чтобы проанализировать литературный образ Москвы в «юбилейную» эпоху 1840-х поверх московско-петербургских барьеров, усмотреть в особенностях формирования этого образа признаки единого культурного движения.

* * *

За год до юбилея М. П. Погодин публикует в «Москвитянине» (1846, № 1) знаменательную статью «Семисотлетие Москвы». Погодин начинает с сетования: «мы позабыли пятисотлетие Москвы как столицы, которое исполнилось в 1828 году»[179]179
  Москвитянин. 1846. Ч. I. № 1. С. 287. Говоря о «пятисотлетии Москвы как столицы», Погодин ведет отсчет от событий XIV века, связанных с победой Москвы (Иоанна Даниловича Калиты) над Тверью (наследниками Михаила Тверского) в борьбе за великокняжеский престол.


[Закрыть]. Однако это едва ли не единственная «фирменная» московская ламентация – жалоба автора на обделенность древней столицы официальным вниманием. В целом статья Погодина почти не содержит столь не жалуемых Белинским «напыщенных толков о мистическом значении Москвы». Напротив, здесь развернута совершенно конкретная программа подготовки к празднику, причем главный смысл предлагаемых акций – не в ритуальных декларациях величия Первопрестольной, но в ее последовательном описании, изучении. «Мы изъявим, по крайней мере, желание, чтоб окончено было описание памятников московской древности г. Снегирева.

Чтоб г. Беляев мог напечатать к тому времени историю Москвы как города.

Чтоб кто-нибудь взялся написать историю Москвы как России и определить ее значение в истории и в настоящей жизни государства.

Чтоб г. Поссельт кончил свое обозрение Москвы в учебном отношении.

Чтоб кто-нибудь представил Москву в филантропическом отношении.

Мануфактурном – за это дело взялся г. Гамель.

Торговом.

Полицейском.

Медицинском.

Геологическом, что принадлежит г. Рулье.

Нужна общая Статистическая записка в роде прекрасного сочинения г. Андроссова.

Нужно описание московских монастырей, как начал г. Иванчин-Писарев.

Нужно возобновить описание московских церквей.

Нужно описание крестных ходов и всех особенных празднеств, отправляемых по местам.

Хорошо бы издать жития московских святых по древним спискам, которые у меня собраны.

Нужна история Московской Духовной Академии, которою занимается г. Горский.

Нужна история Московского Университета.

Почтамта.

Воспитательного дома.

Английского клуба.

Театра.

Обозрение библиотек.

Никто не писал еще о московском наречии.

Юмористы взгляни, пожалуй (так в источнике. – Д. Б.), на московские нравы в разных сословиях, а можно бы написать что-нибудь о них и без шуток. О московских гуляньях.

Кстати было бы известие о московских ученых, литераторах, художниках.

Хорошо бы, если бы к тому времени поспело бы обозрение градоначальствования князя Д. В. Голицына.

Художники могут принять также участие в прославлении Москвы – собрать ее виды, изобразить памятники, представить портреты знаменитых москвитян»[180]180
  Москвитянин. 1846. Ч. I. № 1. С. 287–288. При авторский курсивах не дается пометка!


[Закрыть].

Предложенный Погодиным перечень предъюбилейных «мероприятий» достаточно беспорядочен. Так, в числе учреждений, достойных отдельного исторического очерка, рядом с Университетом и Театром названы Почтамт и Английский клуб. «Обозрение градоначальствования» Голицына упомянуто, вероятно, просто потому, что еще сравнительно свежи были воспоминания о кончине князя (1844). Иначе – почему не удостоились подобной чести другие снискавшие известность московские градоначальники, скажем, – Ф. В. Ростопчин?

Подробные пояснения ко всем пунктам «юбилейного проекта» Погодина – с указанием реальной судьбы предложенных издателем «Москвитянина» мер – могли бы стать предметом особой статьи. Мы же ограничимся указанием на очевидную невыполнимость многих предложений Погодина. Разумеется, невозможно было всерьез ожидать, что спустя три года после смерти Д. В. Голицына будет подготовлено сколько-нибудь обстоятельное обозрение его деятельности на посту московского градоначальника, продолжавшейся более двух десятилетий (1820–1843). Нельзя было также предполагать, что И. М. Снегирев, в течение многих лет публиковавший в газетах и журналах материалы о достопримечательностях Москвы[181]181
  См., например: И. Сн[егирев]. Красная горка // Моск. вестник. 1827. Ч. 3. № 9. С. 114–120; [Снегирев И. М.] Спасские ворота Московского Кремля // Моск. ведомости. 1838. 26 февраля. № 17. С. 138–139; [Снегирев И. М.] Каменный мост в Москве // Прибавление к Моск. ведомостям. 1841. 13 декабря. № 50. С. 764–765; И. Сн[егире]в. Крутицкий архиерейский дом в Москве // Там же. 1841. 26 апреля. № 17. С. 210–214.


[Закрыть] и только в 1840-х годах приступивший к составлению «москвоведческих» сборников[182]182
  Снегирев И. М. Памятники московской древности, с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы… М., 1842–1845.


[Закрыть], за год совершенно закончит «описание памятников московской древности»[183]183
  Итоговый двухтомник И. М. Снегирева, посвященный систематическому описанию древностей Москвы, вышел в свет намного позже, причем второй том – уже после смерти ученого (см.: Москва: Подробное историческое и археологическое описание города / Сост. И. М. Снегирев: В 2 т. М. Т. 1. 1864; Т. 2. 1873).


[Закрыть]. Впрочем, имеются и примеры частичной реализации замыслов М. П. Погодина. Так, поспевшую к юбилею книгу С. М. Любецкого[184]184
  Любецкий С. М. Живописные виды московских монастырей с историческим и современным описанием всего замечательного в каждом. М., 1846.


[Закрыть] с некоторой долей условности (из-за скудных исторических комментариев) можно счесть за «описание московских монастырей, как начал г. Иванчин-Писарев»[185]185
  Ср.: Иванчин-Писарев Н. Д. Вечер в Симонове. М., 1840; Oн же. День в Троицкой Лавре. М., 1840; Он же. Утро в Новоспасском. М., 1841; Он же. Спасо-Андроников. М., 1842.


[Закрыть].

Казалось бы, подробнейший, но во многом заведомо невыполнимый юбилейный проект Погодина вполне подпадает под язвительное антимосковское определение Белинского: «Игра словами, которые принимаются за дела»[186]186
  Белинский В. Г. Петербург и Москва // Физиология Петербурга. М., 1991. С. 30. Ср.: «Страсть рассуждать и спорить есть живая сторона москвичей; но дела из этих рассуждений и споров у них не выходит» (Там же. С. 30). Скрупулезные, детализированные описания проектов и замыслов, принципиально невыполнимых, почти фантасмагорических, нередко присутствуют в дневниковых записях молодого Погодина, фрагментарно воспроизведенных в первых книгах известного его многотомного жизнеописания: «То воображал себя он (Погодин) «несколько часов Государем», и тогда бы он выдал указ «об изгнании из России и о неприятии никогда всех французов, итальянцев, немцев и англичан. Определил бы сумму на ученое критическое издание всех российских писателей, составив общество для сего предмета под председательством Мерзлякова; другую сумму на издание славянских сочинений» ‹…› То он воображал, что «делается вице-губернатором, губернатором и наконец министром просвещения ‹…› Делает узаконения, заводит училища, академии, университеты, учреждает особый орден для ученых ‹…› споспешествует счастью отечества ‹…›» (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 1. М., 1888. С. 69–70). Как видно из приведенных фрагментов дневниковых записей 1822 года, «мечтательный педантизм» как индивидуальная черта характера Погодина не объясняет всех особенностей его программы юбилейных московских мероприятий, поскольку даже в молодые годы несбыточные мечты свободно сопрягались не столько с личными выгодами и интересами, сколько с масштабными, порою утопическими научными и государственными начинаниями (мечтатель Погодин мысленно «споспешествует счастью отечества» и т. д.).


[Закрыть]. Действительно, Погодин специально оговаривается, как бы предвидя возражения скептиков: «Но можно ли все это приготовить? Нельзя, скажут люди, которые во всем ищут препятствий ‹…› А я спрошу: почему нельзя? Для главных работ ученые указаны, и имена их ручаются за успех»[187]187
  Погодин М. [П]. Семисотлетие Москвы // Москвитянин, 1846. Ч. 1. № 1. С. 289.


[Закрыть].

При всей объективной нереальности многих положений погодинского проекта, нельзя не видеть, что издатель «Москвитянина» уповает прежде всего на планомерное научное изучение различных сторон исторической и современной жизни Москвы. Но ведь и Белинский во «Вступлении» к «Физиологии Петербурга» (написанном за год с небольшим до появления в «Москвитянине» программной статьи Погодина) подобным образом определял первоочередную задачу авторов сборника физиологических очерков: «Не описание Петербурга в каком бы то ни было отношении, но его характеристика преимущественно со стороны нравов и особенностей его народонаселения»[188]188
  Физиология Петербурга. М., 1991. С. 12. Следует подчеркнуть, что изучение и «характеристика» городских обычаев, по Белинскому, свойственны не произведениям литературных гениев, но прежде всего – книгам литераторов средней руки, т. е. тех, кто способен подчинить свое творчество общей, коллективной задаче: «Обыкновенные таланты необходимы для богатства литературы, и чем их больше, тем лучше для литературы» (Там же. С. 9).


[Закрыть].

Погодин в своем юбилейном проекте также выступает за серьезную и всестороннюю характеристику Москвы, причем изящным искусствам отводит роль далеко не первостепенную: лишь в самом конце списка упомянуты «юмористы», которые могли бы написать о «московских нравах в разных сословиях», предпочтительно – всерьез, «без шуток». Очень показательно, что в погодинском длинном списке авторов достойных подражания и продолжения сочинений о Москве нет имени М. Н. Загоскина. Между тем к 1846 году известный литератор издал уже два тома (или, по его собственным словам, «Выхода») из серии «Москва и Москвичи. Записки Богдана Ильича Бельского»[189]189
  Отдельные части четырехтомника выходили в 1842, 1844, 1848, 1850 годах.


[Закрыть].

Названия разделов первых «Выходов» Бельского-Загоскина как будто бы свидетельствуют о стремлении дать описание разнообразных сторон московской жизни («Контора дилижансов», «Московские балы нашего времени»), различных московских местностей и урочищ («Марьина роща», «Петровский парк и воксал»)[190]190
  Ср. в «Физиологии Петербурга»: «Петербургская сторона», «Омнибус», «Лотерейный бал» и т. д.


[Закрыть]. Однако Белинский недаром иронически писал о том, что сочинение Загоскина «имеет тот весьма важный недостаток, что в нем нет ни Москвы, ни москвичей»[191]191
  Физиология Петербурга. М., 1991. С. 13.


[Закрыть]. Изощренная, стилистически пестрая нравоописательность московских картин, запечатленных в книге Загоскина, не имеет ничего общего с беспристрастной познавательной описательностью, столь ценимой Погодиным в науке, а Белинским в беллетристике, которая, по его замыслу, должна заместить науку[192]192
  Ср.: «Насколько же разнятся применяемые им (Загоскиным) средства описания от принятых в современном ему “физиологическим очерке”! ‹…› Очеркист-“физиолог” уже не сличает, как нравоописатель, “местные” нравы с эталонной, общечеловеческой нормой, а классифицирует конкретные социальные объекты ‹…› То есть “физиологический” очерк уже и нельзя, строго говоря, назвать описанием, это почти научный анализ» (Охотин Н. Г. Записки отшельника с Пресненских прудов // Загоскин М. Н. Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Бельского. М., 1988. С. 14–15).


[Закрыть].

Итак, программный текст Погодина содержит минимум идеологических деклараций об общегосударственном значении Москвы и ее юбилея и максимум «научных» мер, которыми этот юбилей стоило бы отметить. «Программа Погодина» по сути дела предопределяет статус юбилейных торжеств Москвы как неофициального, литературного события. Причем издатель «Москвитянина» едва ли не более радикален в своем пристрастии к ученым «характеристикам» города, чем идеолог «Физиологии Петербурга»: не случайно же в погодинской статье беллетристика упомянута лишь в одном из периферийных пунктов перечня юбилейных акций.

Реальность, разумеется, внесла в планы Погодина свои коррективы: многие «предусмотренные» им сугубо научные мероприятия, по изложенным выше причинам, так и остались на бумаге. Центр тяжести в формировании культурного образа московского юбилея, вопреки предположениям Погодина, пришелся всё же на произведения поэтические и публицистические. В дальнейшем мы обратимся к анализу некоторых текстов Ф. Н. Глинки, К. С. Аксакова, М. А. Дмитриева, В. С. Филимонова, в которых речь идет о семисотлетии древней столицы[193]193
  За пределами нашего внимания останется поэма Н. В. Сушкова «Москва», явившаяся, по словам автора, прямым ответом на предъюбилейный призыв М. П. Погодина: «Следуя совету Москвитянина, который взывал в 1 № 1846 года к ученым, писателям и художникам о приготовлении на такой юбилей всевозможных произведений, вздумалось мне принести дань признательности Москве…» (Сушков Н. В. Москва. Поэма в лицах и действии, в пяти частях. М., 1847. С. III). Анализ поэмы Н. В. Сушкова безусловно представляет собою предмет особого разговора.


[Закрыть].

* * *

Юбилейные произведения московских авторов создавались, преимущественно, в соответствии со своеобразным жанровым каноном «городского» стихотворения, сложившимся задолго до 1847 года. Обратимся, например, к стихотворению М. А. Дмитриева «Москва» («Процветай, Царей столица…»). Поэт создает свое произведение будто бы в соответствии с погодинскими призывами. Об этом говорит как подзаголовок («в воспоминание дня, в который наступило семисотлетие ее имени, упомянутого в первый раз в летописях под 1147 годом»), так и время и место публикации («Москвитянин», первый номер за 1847 год[194]194
  Уместно напомнить, что юбилейный год для «Москвитянина» был одним из самых сложных. Зимою и весной журнал практически остановился, а цензурное разрешение первого номера датировано только 24-м июня (цензор В. Лешков). Этим, конечно, обусловлена и формулировка, внесенная в подзаголовок: «в воспоминание» юбилея.


[Закрыть]). Однако нельзя не отметить, стихотворение М. А. Дмитриева в целом не является ответом на «литературный» пункт погодинского проекта, согласно которому авторам предлагалось запечатлеть «московские нравы в разных сословиях». Поэт отказывается от какой бы то ни было описательности – как «бытовой», так и «научной». Вот как изображено, например, историческое возвышение Москвы:

 
Есть ли град, с тобою равный?
Есть один – и стар и сед,
Это Киев православный,
Где возник нам веры свет!
‹…›
Но и он главой державной
Поклонился, уступил
Многохрамной, православной
Собирательнице сил!
‹…›
Новград с золотом полсвета
Ей принес свободу в дань,
И рабыня Магомета,
Пала в ноги ей Казань![195]195
  Москвитянин. 1847. № 1. С. 82–83.


[Закрыть]
 

Подобно другим авторам, Дмитриев лишь воспроизводит обычный набор достойных прославления «характеристик» древней столицы, канонизированный, благодаря известности стихотворения Н. Глинки «Москва» («Город чудный, город древний…»). Именно в нем присутствует почти исчерпывающий (за исключением, быть может, «хлебосольности» и «щедрой обильности» [а]) перечень мотивов, ставших основою московской «юбилейной лирики». У Глинки легко обнаруживаются следующие «стандартные» мотивы:

[b] – семь холмов Москвы (отсылка к легенде об основании Рима и, опосредованно, к идее «Москва – Третий Рим); вообще чудесное зарождение города не по «здешней» воле (см. пример к мотиву d);

[c] – великое предназначение Москвы, чудесное ее превращение из безвестного городка в столицу:

 
И, над малою рекою,
Стал велик и знаменит![196]196
  Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 29.


[Закрыть];
 

[d] – Москва – центр православия (сорок сороков церквей и т. д.):

 
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..[197]197
  Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 29.


[Закрыть];
 

[e] – Москва – город городов, город-деревня; одним словом, пространство и население ее неоднородно, дает представление о разнообразных укладах русской жизни[198]198
  Ср.: «Я изучал Москву с лишком тридцать лет и могу сказать решительно, что она не город, не столица, а целый мир – разумеется, русский ‹…› Как тысячи солнечных лучей соединяются в одну точку, проходя сквозь зажигательное стекло, так точно в Москве сливаются в один национальный облик все отдельные черты нашей русской народной физиологии» (От издателя // Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Бельского, издаваемые М. Н. Загоскиным. Выход первый. М., 1842; Цит. по: Загоскин М. Н. Москва и москвичи. М., 1988. С. 19).


[Закрыть]:

 
Ты вместил в свои концы
И посады и деревни,
И палаты и дворцы![199]199
  Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 29.


[Закрыть];
 

[f] – сила и мощь первопрестольной столицы:

 
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-Богатыря?[200]200
  Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 29.


[Закрыть];
 

[g] – Москва – сердце России, собирательница земли Русской[201]201
  Это представление в 1840-х годах неоднократно воспроизводилось в научных трудах и устных выступлениях. Так, в изданных позднее (первое издание – 1846 год) публичных лекциях С. П. Шевырева по истории русской словесности, отмечалось: «Назначение Москвы было двоякое: духовное и государственное. С одной стороны она простирала свет и единство духовной жизни на весь русский север ‹…› С другой стороны, к Москве тянули(сь) все уделы и все города, все отдельные части русской общественной жизни» (История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 54).


[Закрыть]:

 
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град![202]202
  История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 30.


[Закрыть];
 

[h] – жертвенность Москвы, принимавшей на себя беды России:

 
Ты, как мученик, горела,
Бело-каменная![203]203
  История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 30. В произведениях «юбилейного жанра» далее нередко следует воспоминание о последнем по времени случае принесения Москвы в жертву за Отечество – о московском пожаре 1812 года.


[Закрыть];
 

[i] – способность Москвы к чудесному обновлению (воскрешение из руин, из пепла):

 
И под пеплом ты лежала Полоненною;
И из пепла ты восстала Неизменною!..[204]204
  История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 30.


[Закрыть];
 

[k] – почтенная древность Москвы:

 
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева…[205]205
  История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 29.


[Закрыть];
 

[l] – здравица первопрестольной столице, пожелание долголетнего процветания:

 
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат![206]206
  История русской словесности // Лекции Степана Шевырева, Ординарного академика и профессора. 2-е изд. СПб., 1887. С. 30.


[Закрыть]
 

М. А. Дмитриев, по сути дела, слегка модифицирует лишь один из стандартных мотивов описания Москвы, то есть говорит не просто о ее древности [k], но о семисотлетии:

 
Вот промчались семь столетий
Над святой ее главой![207]207
  Москвитянин. 1847. № 1. С. 84.


[Закрыть]
 

и далее, как и положено, провозглашает:

 
Многи веки ей державной![208]208
  Москвитянин. 1847. № 1. С. 84.


[Закрыть]
 

Важно отметить и тождество стихотворного размера в стихотворениях М. А. Дмитриева и Ф. Н. Глинки: четырехстопный хорей с чередованием женских и мужских рифм (усечение четных строк). «Московская городская тема» – явно не случайна для «семантического ореола»[209]209
  По М. Л. Гаспарову.


[Закрыть] альтернированного (каталектического) четырехстопного хорея. Так, у С. П. Шевырева тема противопоставления старой и новой столиц возникает в стихотворении «Железная дорога» (1842), да к тому же при упоминании о семивековом возрасте древней столицы:

 
Что-то будет? – православный
Думу думает народ: –
Аль Москве перводержавной
Позабыть свои семьсот?
Загудев колоколами
Золотой своей главы,
Двинуть всеми сороками
Да идти на брег Невы?[210]210
  Москвитянин. 1842. Ч. 2. № 3. С. 8.


[Закрыть]
 

Четырехстопный хорей и московская тема в поэзии 1840-х годов сходятся довольно часто. Можно вспомнить, например, фрагмент из поэмы «Москва» В. С. Филимонова, три песни которой увидели свет в 1845 году:

 
Город русский, город барский,
Витязь в греческих бармах,
Прежде в шапочке татарской,
Там в французских кружевах;
Прежде царская столица,
Колыбельница Петра,
Там престольная вдовица,
Лишь Петрополя сестра[211]211
  Филимонов В. С. Москва. Три песни Владимира Филимонова. СПб., 1845. С. 65.


[Закрыть].
 

Любопытно, что такое же сочетание стихотворного размера и темы встречается еще у Г. А. Хованского («Деревенская песня», 1795):

 
Я слыхал: в Москве пространной
Много злата и сребра;
Град престольный, град избранный;
Много всякого добра!
На клячонке я собрался
На Москву хоть посмотреть;
Катеньке там обещался
Я на девок не глядеть[212]212
  Приятное и полезное препровождение времени [приложение к «Московским ведомостям»], 1795. Ч. VI. С. 270. Небезынтересно, что концовка «Деревенской песни» соответствует ее названию:
Здесь огромные палаты,Много, много здесь всего!Люди всем в Москве богаты,Нет лишь счастья одного.(Там же. С. 207).  Как видим, в «Песне» Григория Хованского (1767–1796) речь идет вовсе не о прославлении величия Москвы, но напротив – о предпочтении столичному богатству деревенского покоя и счастья. Однако появление четырехстопного хорея в стихотворении, где описан «град престольный, град избранный» весьма характерно.


[Закрыть].
 

Несмотря на относительную давность написания «Песни» Г. А. Хованского, она могла быть на слуху у читателей и в середине столетия, поскольку регулярно перепечатывалась в песенниках[213]213
  См., например: Новый полный всеобщий песенник. СПб., 1820.


[Закрыть].

Отметим, наконец, наиболее, по-видимому, неожиданный случай приложения четырехстопного хорея к московской тематике. За три года до опубликования знаменитого стихотворения Ф. Н. Глинки в издававшемся тогда П. А. Плетневым «Современнике» появилось стихотворение В. Г. Бенедиктова, содержавшее, в частности, такие строки:

 
Град старинный, град упорный,
Град, повитый красотой,
Град церковный, Град соборный,
И державный, и святой![214]214
  Бенедиктов В. Г. Москва // Современник. 1838. № 1. С. 134.


[Закрыть]
 

В стихотворении косвенно отражены обстоятельства приезда находившегося на вершине популярности петербуржца Бенедиктова в Москву, для встречи с высоко ценившим тогда его поэзию С. П. Шевыревым. Герой стихотворения Бенедиктов описывает Москву именно с позиции постороннего, приезжего:

 
Близко… Сердце встрепенулось;
Ближе… ближе… Вот видна!
Вот открылась, развернулась,
Храмы блещут – вот она![215]215
  Бенедиктов В. Г. Москва // Современник. 1838. № 1. С. 133. Отстраненная, «гостевая» или, как говорит сам поэт, «торопливая» позиция подтверждена и в финале стихотворения:
Дух тобою разволнован.Взор к красам твоим прикован…Чу! зовут в обратный путь!Торопливого приветаВот мой голос:многи летаИ жива и здрава будь!(Современник. 1838. № 1. С. 136).

[Закрыть]
 

Пространственная отстраненность оборачивается отстраненностью идейной. В результате у Бенедиктова не только сведена к минимуму апология московской исключительности, но и появляются строки, в привычных стихотворениях о величии белокаменной столицы непредставимые:

 
Русь… Блестящий в вечном строе,
Ей Петрополь – голова,
Ты ей – сердце ретивое,
Православная Москва!
Чинный, строгий, многодумный,
Он, суровый град Петра,
 
 
Полн заботою разумной
И стяжанием добра[216]216
  Бенедиктов В. Г. Москва // Современник. 1838. № 1. С. 135. Интересно, что петербургская тема в сочетании с четырехстопным хореем присутствует также в стихотворении Пушкина, обращенном к А. А. Олениной (1828):
Город пышный, город бедный.Дух неволи, стройный вид,Свод небес зеленобледный,Скука, холод и гранит…(А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. М.; Л., 1948. Т. 3. С. 124).

[Закрыть].
 

Итак, в описание первопрестольной столицы введено нестандартное вкрапление: воспоминание о Петербурге – «голове» империи. Несмотря на это, Москва и у Бенедиктова описана в тех же мотивных параметрах, которые в предъюбилейные годы будут восприниматься как восходящие к стихотворению Ф. Н. Глинки, увидевшему свет тремя годами позже «гостевого» опуса Бенедиктова. Примеры многочисленны: «он с веселым русским нравом» [мотив a]; «град церковный, град соборный» [d]; «непокорный, вольно лег // И раскинулся, как мог» [е]; «ты – ей сердце ретивое» [g]; «бодрый сторож русской славы // Кремль – и красен, и велик» [h]; «Вот она! Давно ль из пепла? // А взгляните – какова!» [i]; «много прожил он (град) на свете, // Помнит предков времена» [k]; «Вот мой голос: многи лета // И жива и здрава будь!» [l][217]217
  Невозможно не упомянуть еще об одном сходстве ритмики соименных московских стихотворений. И в том и в другом имеются сходные (частично совпадающие текстуально) вкрапления двустопного анапеста. У Бенедиктова:
Хоть старушка, хоть седая,А всё пламенная;Светозарная, святая,Златоглавая, родная,Белокаменная!(Современник. 1838. № 1. С. 133).У Глинки:Ты, как мученик, горелаБело-каменная!И река в тебе кипелаБурно-пламенная!(Москвитянин. 1841. Ч. I. № 1. С. 30).

[Закрыть].

Стандартный реестр мотивов юбилейной московской поэзии вполне нейтрален, он фиксирует наличие некоего риторического канона, предшествующего написанию стихотворения, диктующего автору необходимость ограничиться последовательным набором вопрошаний, восклицаний и здравиц. Личностная конкретика, непосредственность авторского голоса при этом отсутствует, само по себе событие создания стихотворения остается замкнутым в чисто словесной сфере, не предполагает уникального авторского волеизъявления.

Итак, мы определили комплекс признаков, вокруг которого и происходило формирование образа Москвы в юбилейных текстах. Можно предположить, что при описании величия семилетней Москвы прямое авторское слово могло деформировать сложившийся риторический канон в двух направлениях: полемическом и бытописательном.

* * *

Первая возможность реализована К. С. Аксаковым в стихотворении 1847 года «Семисотлетие Москвы», демонстративно датированном двадцать восьмым марта (один из вариантов точной календарной локализации первого летописного упоминания о Москве). Юбилейный канон непременно предполагал противопоставление прошлого (времени испытаний и жертв Москвы и России) и настоящего (расцвет, мирное величие). К. С. Аксаков не делает различий между древней и новой эпохами существования Москвы:

 
Семьсот минуло лет, но твердо
Твое могущество стоит, –
Хотя твой враг вознесся гордо,
Хотя он злится и вредит[218]218
  Аксаков К. С. Сочинения / Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1915. Т. 1. С. 71.


[Закрыть].
 

«Семьсот минуло лет», однако расстановка сил прежняя: вокруг несокрушимой Москвы – все те же враждебные сонмы:

 
Услышь, о древний град наш стольный,
В годину смут и перемен,
Измены вольной и невольной
И полных скорбию времен,
Услышь средь осуждений строгих
От русских от людей привет…[219]219
  Аксаков К. С. Сочинения / Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1915. Т. 1. С. 72.


[Закрыть]
 

Само событие юбилея у Аксакова коренным образом переосмыслено. Юбилей – не столько итог борьбы за собирание державы, сколько предварение новых битв, причем противостоять придется не иноземным завоевателям, но

 
Врагам, мучителям народа,
Изменникам земли родной…[220]220
  Аксаков К. С. Сочинения / Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1915. Т. 1. С. 72.


[Закрыть]
 

Такое заострение московской темы для К. С. Аксакова – не новость. Еще в 1845 году он опубликовал во втором номере «Москвитянина» стихотворение «Москве» («Ты знаменита – кто поспорит?!.»), к которому позже был добавлен финал:

 
Тебя постиг удел суровый
И мановением одним
Воздвигся гордо город новый,
Столица с именем чужим…[221]221
  Аксаков К. С. Сочинения / Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1915. Т. 1. С. 57. Ср. также написанный в 1840-е годы «московский» акростих К. С. Аксакова, при жизни не публиковавшийся:
Мои мечты и силы молодыеОдной тебе я отдал, посвятя;Судьбой своей чудесной дни былыеКак сильно ты тревожила дитя!Всю жизнь свою останусь я с тобою,А ты сияй бессмертной красотою.(Поэты кружка Н. В. Станкевича. М.; Л., 1964. С. 411).  Здесь, в отсутствие прямых полемических выпадов, налицо все та же личностная актуализация московской темы. Белокаменная столица не просто воспевается в своем вечном и неизменном величии, она требует от лирического героя практических дел, приложения «молодых сил».


[Закрыть]
 

Для прояснения историко-литературного контекста юбилейного стихотворения К. С. Аксакова необходимо иметь в виду тот факт, что к середине 1840-х годов усилились не только споры между литераторами двух российских столиц, но и внутримосковские разногласия. После неудачной попытки И. В. Киреевского в начале 1845 года взять на себя редактирование «Москвитянина» начался раскол, который через несколько лет привел к парадоксальному параллельному существованию двух редакций журнала: «старой» (М. П. Погодин, С. П. Шевырев, М. А. Дмитриев…) и «новой» (А. Н. Островский, Ап. А. Григорьев, Б. Н. Алмазов…)[222]222
  См.: Венгеров С. А. Молодая редакция «Москвитянина» // Вестник Европы. 1886. № 2. С. 581–612; Глинский Б. Раздвоившаяся редакция «Москвитянина» // Ист. вестник. 1897. № 4. С. 233–261.


[Закрыть].

Вышедшие в 1846 и 1847 годах два выпуска «Московского литературного и ученого сборника» – важное свидетельство разногласий между единомышленниками Погодина и кругом Хомякова – Киреевских – Аксаковых[223]223
  Ср.: «Как Московский сборник, был некиим расколом от Москвитянина, так точно одновременно с ним вышедший Петербургский сборник (СПб., 1846, издание Н. Некрасова; предшественник нового “Современника”. – Д. Б.) можно почитать расколом от Отечественных записок» (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1894. Кн. 8. С. 348). Снегирев И. М. Памятники московской древности, с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы ‹…›. М., 1842–1845.


[Закрыть]. Знаменательно, что два объемистых тома, увидевшие свет как раз накануне и во время празднования семисотлетия Москвы, вовсе не содержат никаких юбилейных материалов, если не считать рецензии Ф. В. Чижова на уже упоминавшийся труд И. М. Снегирева по истории города[224]224
  Чижов Ф. В. [Рец. на: ] Памятники московской древности, с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы и древних видов и планов древней столицы. Сочинения Императорского общества истории и древностей Российских действительного члена Ивана Снегирева ‹…› // Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. М., 1847. Критика. С. 113–118.


[Закрыть]. Юбилейная риторика с ее внеличной заданностью мотивов и стилистических приемов была отдана в удел приверженцам «старомосковского», погодинского направления. Славянофилов же, и в особенности членов формировавшегося в те годы кружка «молодой редакции», интересовало прежде всего не просто поклонение московской (и русской) старине, но современная актуализация этой старины, прочтение традиции в контексте современной полемики[225]225
  Достаточно напомнить о провозглашении купеческого (городского!) сословия главным современным носителем традиций и устоев русской старины в круге Островского – Григорьева.


[Закрыть].

К. С. Аксаков – по всей вероятности, единственный из круга «Московских сборников», кто нарушил заповедь молчания и написал о юбилее Москвы. При этом он не ограничился канонизированным набором здравиц, но связал событие семисотлетия с современной полемикой. Важно отметить, что К. С. Аксаков опубликовал и газетную статью «Семисотлетие Москвы» (Московские ведомости. 1846. № 49), в которой также вышел за рамки обыкновенных хвалебных формулировок и вступил в спор с оппонентами (в данном случае – столичными): «В С. Петербургских ведомостях высказано было мнение, что Москва уже не действительная столица Руси, а древность и предмет воспоминаний ‹…› Ясно для нас и для всех истинно русских вечное значение Москвы»[226]226
  Аксаков К. С. Полн. собр. соч. / Под ред. И. С. Аксакова. М., 1861. Т. 1. С. 605.


[Закрыть]. Объединяющим началом, фоном для подобных высказываний служил, разумеется, не юбилей первопрестольной столицы как таковой, но «москвофильство» К. С. Аксакова, которое, по словам С. А. Венгерова, «должно быть названо одним из главных устоев его мировоззрения, одною из существеннейших деталей его желания порвать всякие связи с послепетровскою Россией. Всего сильнее это москвофильство ‹…› выразилось в статейке “Семисотлетие Москвы”»[227]227
  Венгеров С. А. Очерки по истории русской литературы. 2-е изд. СПб., 1907. С. 485.


[Закрыть].