Текст книги "Невозможность путешествий"

Но есть еще и официальная фотохроника – у молодоженов свой фотограф, у гостей – свой. Плюс две камеры, постоянно снующие между. У меня было желание запечатлеться рядом с бюстом Овидия, но от жары мне стало уже совсем нехорошо.

Лучше всех себя чувствовали ангелочки. Пока шла церемония, и все смотрели на молодых, тетка в синем платье набрала полные руки клубники и незаметно распределила между детьми. Не такая уж она, оказывается, и Карабасиха…

Позже, когда свидетельство о браке отдали мужу и гости растеклись по аллеям, дети уже не стеснялись брать ягоды, они строили уморительные физиономии, кидались фантиками и с удовольствием кривлялись, фотографируясь.

Позируя, Гуровы вместе со свидетелями и родителями уходят вглубь галереи, а я сбегаю по пандусу в парк, у меня здесь «есть одно дело»…

Мы были здесь с Таней и Айваром в конце мая, застав первый по-настоящему теплый день, поэтому на наших снимках все одеты достаточно тепло. По дороге мы купили в книжном «Голубое сало», только-только появившееся в продаже. В электричке читали вслух наиболее смешные места, пародирующие историю взаимоотношений Ахматовой и Мандельштама, Ахмадулиной и Бродского, смеялись. Помню, на соседней скамье сидела мама с дочкой, которой делалось внушение.

– Твоя главная задача – вести себя хорошо, – говорила она.

Отличный лозунг, мы потом долго им пользовались.

Малоэтажный Пушкин казался спокойным, пустым и тихим. Айвар любовался полуразрушенными, заброшенными особняками и мечтал здесь поселиться. Мы долго гуляли по парку, пока не уселись на лавочку возле пруда, напротив пустого постамента. Таня немедленно потребовала поставить ее на постамент, что мы и сделали.

В моих воспоминаниях это был укромный уголок. Теперь, когда я пошел искать «нашу лавочку» и постамент, оказалось, что они у всех на виду. И вообще парк стал маленьким, со всех сторон окруженным проезжими дорогами, по ним все время сновали уродливые автобусы и грузовики.

В готическом павильоне адмиралтейства на другом берегу громко работал ресторан. Сразу за адмиралтейством торчала дура-труба, нарушая исторический рисунок местности. Я ничего этого «постороннего» не помнил.

 
Поедем в Царское Село!
Свободны, ветрены и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло…
Поедем в Царское Село!
…………………………
Свист паровоза… Едет князь,
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, –
Не сомневаюсь – это князь…
 

Мы очень любили читать книги вслух. Не только стихи, но и прозу. Иногда даже «по ролям». Пруста на пляже. «Человека без свойств» в поезде… Негромко, вполголоса. Для внутреннего употребления. Мы сидели и читали вслух Сорокина, пока не захотели есть. Пока не стало заходить солнце. А ведь нужно было съездить еще и в Павловск!

Пока мы ели и добирались до вокзала, начало темнеть, и в Павловске мы оказались уже вечером, долго блуждали в поисках Большого дворца, обошли его кругом и усталые, но довольные, вернулись в Питер…

Я сфотографировал пустой постамент и лавочку, на которой никто не сидел, вернулся к Камероновой галерее: больше на берегу мне делать было нечего.

Наверху продолжалась свадебная фотосессия – куча веселящихся гостей (среди них Наташа в белом платье и Илья в черном фраке) с криками и смехом перемещались от бюста к бюсту.

Подниматься я не стал, так как общаться было не с кем, пошел к автобусу. Он стоял на пустыре перед дворцом, возле служебных павильонов. Навстречу мне попалась уставшая распорядительница с красивым белым букетом.

– Ты представляешь, невеста забыла свой букет, поэтому мы задерживаемся… – кричала она кому-то в невидимый динамик.

В пивной кафешке на выходе из парка сидели родственники невесты. Они пили пиво и закусывали, имея полное право на отдых, так как устали и проголодались. Тем более что банкет откладывался.

Фотографирование закончилось, гости потянулись к машинам и автобусам, Гуровы снова сели в карету.

И тут пустырь перед воротами парка неожиданно стал заполняться черными «волгами». Десятки черных машин с одинаковыми российскими флагами выстраивались в колонны по восемь штук. Автобус не мог проехать, так как дорога из дворца одна и по ней постоянно въезжали «волги». Гости заволновались, всем уже виделся беспримерный свадебный кортеж…

Однако волжские автолюбители здесь оказались по каким-то иным делам и на своей собственной тусовке – в Питере проходил международный экономический форум, заключались соглашения по строительству новых международных автозаводов. (Губернатор Матвиенко в СМИ даже говорила о «Детройте на Неве».)

Возможно, автолюбители таким образом привлекали внимание к нуждам отечественного автопрома, но получилось – словно для нас представление устраивали.

Что ж, очень даже в кассу.

В Павловск свадьба приехала в начале четвертого. Розовый павильон, затерявшийся в огромном парке. Деревянный, покрытый сверху рисунками под мрамор. Явный новодел, хотя роспись потолка внутри ампирная, в лучших традициях (чем хуже, тем лучше).

Рядом река и лодки с лодочниками, мост, жара начинала спадать. Здесь свежо, и воздух жирный, наваристый. Розовый павильон огорожен, стоят касса (50 руб. билет) и туалет, один и тот же на женщин и мужчин.

В небольшом дворике – столы с шампанским, играет джаз-банд. Немного в стороне сидит художник в романтическом берете. Весь вечер он, по желанию гостей, будет рисовать портреты.

Внутрь не пускают, ждем карету. У входа ставят огромные ворота из цветов, лилий и вьюнов, по обе стороны от них – вазы с цветочными композициями в человеческий рост. Джаз играет неимоверно громко, все потягивают «Вдову Клико» и рассасываются вокруг павильона в поисках тени. Я захожу с тыла, где флористки перебирают букеты, разминаются балерины (точно это мгновенно повзрослевшие ангелы из Пушкина, переодетые в пачки), а костюмеры разбирают завалы, блистающие мишурой.

Снует бойкая распорядительница, такое ощущение, что забот у нее все прибывает и прибывает. Никого не видит, все время говорит в динамик, хотя нет, успевает отметить, что продукты нужно носить через задние ворота («Чтобы я больше вас тут не видела!») и что огромную сцепку из белых воздушных шариков, наполненных гелием и скрепленных в виде стилизованного сердца, нужно переместить поближе к воротам.

У ворот скапливаются новые машины, гостей становится все больше. Распорядительница терпеливо объясняет всем (лицо ее при этом неподвижно), что мы должны организовать живой коридор от ворот до дверей павильона (кто-то снова приносит коробки с лепестками роз). Все устали и хотят есть.

И тут появляется тамада – смуглый кучерявый вьюн явно не первой молодости и свежести, похожий на Киркорова, при скошенных каблуках и орхидее в петлице, который поведет свадебку сквозь рифы обременительных ритуалов.

Странный человек, странно заинтересованный в чужих реакциях, с виду воспринимающий чужие радости как свои собственные. Работа у него такая. Он начинает говорить в микрофон, его никто не слушает, он говорит еще громче, делает знаки джаз-банду, начинает забавлять толпу гостей. Все подыгрывают, но вяло.

Ждем, ждем, полчаса, час. Постепенно все сбиваются в кучки, фотографируются, общаются, такое ощущение, что все давно знакомы друг с другом, только один я такой неприкаянный. Изучаю схему рассадки за столами. Столы круглые, их 12, за каждым от восьми до двенадцати человек, вот и считайте. Я сижу за последним, двенадцатым. Рядом с моей фамилией совершенно мне незнакомые. Остаточные явления. Такие же, как и я.

Наконец, появляется карета. Все, как и положено, выстраиваются в живой коридор от дороги до павильона, снова, как и в Пушкине, пригоршнями зачерпывая из коробок розовые лепестки.

Илья помогает Наташе спуститься, гости хлопают. Держать одновременно лепестки и фотоаппараты сложно, но все хлопают и фотографируют. Снимают и аплодируют.

Помощники не успевают с белым сердцем из шариков к воротам, и тогда (я вижу, как устроительница мгновенно переигрывает ситуацию) молодых с караваем тормозят. Пока Наташа откусывает каравай, а Илья посыпает ей голову солью, белое сердце подтягивают ближе. Тамада торжественно объявляет:

– А вот есть у нас еще такой обычай. Некоторые отпускают голубей…

И тут все кричат как дети:

– А мы уже отпускали голубей…

Тамада не удивляется, как вообще ничему и никогда, мгновенно впитывает информацию и тут же выстреливает ею в толпу – именами, реалиями…

Пару минут назад, в стороночке, в тенечке, он говорил с папой Ильи. Расспрашивал про состав семьи, выспрашивал семейные предания, а теперь ведет себя так, будто бы сам всю жизнь был с ними рядом…

– Ну, а мы отпускаем в небо это белое сердце, и пусть летит оно в новую семейную жизнь, – ловко, как канатоходец без подстраховки, импровизирует он.

Поразительная способность любую придумку мгновенно обзывать «традицией». Пока мы ехали в Павловск, распорядительница решила почитать пассажирам «мерседеса» лекцию о пригородах в стиле «посмотрите направо, посмотрите налево». Все сведения оказались извлеченными из путеводителей, но особенно запомнилось: «В последнее время в Петербурге принято проводить свадьбы в пригородах…» (как если бы каждая вторая пара резервировала Розовый павильон и Камеронову галерею)! Что ж, главное – уверенность и поставленный голос, которым будет бравировать и тамада, постоянно вспоминавший о дождливой погоде в столице (специально из Москвы прилетел!).

Но вот сердце улетело в небо, цветочные лепестки просыпались, подарки вручены, каравай съеден, и все начинают просачиваться в банкетный зал с запахом коктебельской столовки.

Огромный зал с изысканной сервировкой, круглые столы с закусками и цветочными композициями, столы с напитками по бокам. У каждого стола свой официант. Нам достается малохольный юноша с едва намечающимися баками. Видимо, на должности он недавно, движется медленно, меланхолично, по ходу пьесы приобретая недостающее мастерство.

Когда я захожу в зал, наш стол еще пуст, за ним сидит только одна барышня. Она тоже никого не знает и настороженно знакомится. Только что прилетела из Набережных Челнов. На ней коричневое длинное платье (все прочие барышни ног не скрывают и правильно делают), позже она напьется и будет выкрикивать: «Я татарка… Я, как татарка…»

Что она хотела этим сказать? Пьяная, прицепилась к Илье, вышедшему в конце вечера на крыльцо выкурить сигару, требуя, чтобы он немедленно шел к жене. Илья не знал, как от нее избавиться, но терпел и не поддавался.

Впрочем, я забежал немного вперед.

Я пока не решился сесть рядом с посланницей Набережных Челнов, по одну ее руку уселся Дима, которого я видел несколько раз на московских тусовках Ильи (он обеспечил свадьбу эксклюзивным шампанским) и архитектор Женя.

Женя родом из Киева, занимается строительными подрядами. Лицо его показалось мне знакомым, и я начал с ним общаться. Хотя потом, когда Илья представил нас друг другу, оказалось, что мы никогда с ним не виделись, он прилетел на торжество специально из Лондона. Эксклюзивно.

Потом, чуть позже, к нам присоединился еще один лондонский житель – длинноволосый прихиппованный Олег.

Вот, собственно, и все. Другие стулья за столом так и оказались пустыми. Наш стол был исключением: за другими столами с родственниками и людьми более ближнего круга (ближних кругов), свободных мест не было.

Все рассаживаются и вкушают первые закуски (рулеты с брусничным соусом, грибочки, паштет из куриных грудок). В начале трапезы официант торжественно и терпеливо каждому и персонально предлагает «отпробовать» то или иное блюдо, однако чуть позже ему надоедает цепляться к этим невнимательным и скучным людям (нас много, а он один), и после первой перемены блюд он подходит и накладывает севрюгу с прочими деликатесами (маринованным виноградом, красными раками и стебельками спаржи) с каменным лицом и молча. Тогда как тамада, напротив, все наращивает и наращивает децибелы, а на импровизированной сцене выстраивается хоровод молоденьких балерин.

Врубается «Вальс цветов», и девочки встают на пуанты. Слава богу, я сижу к ним спиной, вкушаю вкусности и мысленно шучу: «Телки, идите к Батхеду!»

Из меня начинает выходить жар, накопленный за долгий день. И я понимаю, что не в состоянии переносить громкую музыку. Каждый раз при объявлении очередного номера культурной программы я незаметно (ха, незаметно: хипповатый Олег, который 15 лет не был дома в Питере и жаловался, что давным-давно «потерял коннект с городом», спросил меня: «Чувствуешь себя не в своей тарелке?») выходил на крыльцо.

Потом выступали совсем уже невнятные дети, подали фаршированную рыбу, понеслись шутки-прибаутки с рисом и зерном, которые следовало рассортировать. Речи родителей и гостей, первый вальс молодоженов, который усталый Гуров безнадежно провалил (имеет право!), тосты тестя и свекра.

Отец Ильи начал выступать, еле остановили, Наташин отец прочитал стихотворение. Все они славословили новую семью, друг друга, а тамада подливал и подливал им водку, словно бы в ней заключался главный источник красноречия.

Вообще, тостов произносилось так много, что если пить (или хотя бы честно пригубливать каждую вторую рюмку), можно было упиться в стельку.

Но народ собрался не только тренированный, но и светский. У каждого – собственный график взаимоотношений с горячительным и представления о наилучшем самочувствии. Я весь вечер пил морс. Под конец у меня сильно разболелась голова; чтобы снять напряжение и боль в висках, я выпил подряд три рюмки «Русского бриллианта». Вроде отпустило, но ненадолго.

Потом выступали теща и свекровь. Тамада называл их «девочки» и требовал, чтобы они танцевали под ансамбль русской народной песни, вдруг запевший любимую песенку моей мамы, Нины Васильевны – «Ах, какая женщина, мне б такую…»

В этот момент от мамы пришла смс с вопросом «Mnogo vipel vodki?». Захотелось расплакаться, потому что представил на месте мам Наташи и Ильи свою маму. И вышел прогуляться.

Дошел до реки, перешел через мост. Гуляющих мало, все смотрят в сторону Розового павильона, откуда доносится громкая музыка. Белые ночи, вот почему не темнеет, хотя становится прохладнее и тише. Я углубляюсь в лес, встречаю неожиданно возникающие скульптуры Артемиды, затем Ниобы, похожей на Наоми Кэмпбелл.

В парке тихо, только велосипедисты, собачники и подростки. Одна живописная компания расположилась на скамейке (велосипеды сбоку сгрудились в кучу), все смотрят в сторону круглой беседки, романтически торчащей на фоне безмятежного леса.

Красота настигает внезапно, внизу, там, где обрыв и крутой спуск. Чахоточная свежесть и тени теней. И туман, нежный такой, шелковистый…

Со стороны розового павильона запускают петарды. Когда уходил в лес, возле реки разминалась группа огнеглотателей, когда я вернусь, они уже будут сворачиваться, а на смену им придет цыганский ансамбль.

Охранники косятся на неприкаянного гостя – интересно, что они обо мне думают… скажем, может быть, я похож на террориста?.. Но спросить об этом напрямую неловко…

Однако цыган не торопятся выпускать, ибо кто-то из гостей украл невесту. Пока Илья вызванивает Наталью по мобильнику (интересно, где она его держит в свадебном-то платье), тамада устраивает конкурс по сбору денег. Мимо меня проносится распорядительница. Кажется, у нее включилось второе дыхание.

– Их же невозможно собрать, горячее перегрелось, перестояло, а им наплевать, их Хиль в машине дожидается, а им все нипочем. – беспокоится она, точно это ее свадьба.

И непонятно – кого она имеет в виду?

Пока собирали выкуп, Наталья вернулась. Все разошлись по столам. Официант наклонился к самому уху.

– Вам филе лосося или седло барашка?

Я выбрал седло, Олег филе. Есть перестоявшее второе не хотелось. Но поел. Появился в костюме Ромео где-то бродивший Дима. В пижонских панталонах и красном берете. Он (миссис Набережные Челны, теперь сидевшая между нами, решила загадать желание на счастье) занимался бальными танцами, имеет чемпионский титул. Вместе с какой-то дамой он показал зажигательное танго, отрепетированное до самой последней мелочи и вытянутого носка, кто бы мог подумать?!

Чуть позже тамада объявит начало костюмированного бала, и все потянутся в примерочные переодеваться. С детства я мечтал о костюме гусара, хотя мама на каждый Новый год наряжала меня зайчиком. Здесь моя мечта едва не осуществилась, но пока смотрел по сторонам, костюмы гусаров, генералов и императоров (Петра, Александра, Наполеона) разобрали. Мечта осталась неосуществленной.

Мне досталось что-то условно историческое. Белая свободная рубашка с роскошными кружевными манжетами (будем думать, брюссельского кружева) и сюртуком. К ним прилагался пояс, расшитый серебряными нитками. Выдали также зеленый берет с блестками. Кальсоны я решил не надевать.

Когда все переоделись, это выглядело… Я даже не знаю, как описать это зрелище… Толпа людей, надевших одежды разных эпох, меняющих походки и манеры. Все сначала хихикали, потом прониклись.

И тогда начались танцы. Мазурка, потом танец со сменой партнерш, менуэт…

Собственно, тогда я со всеми и перезнакомился. Гости, наконец, обратили внимание на мое существование, или мне так показалось – внимательный взгляд или слово мимоходом (я же тоже слегка раскрепостился за двенадцатым столом), вот и влился в самую гущу костюмированной общественности.

Вынести это великолепие, распиравшее гостей изнутри, было трудно. Все высыпали на крыльцо, начали фотографироваться. Тамада и фотографы усердствовали, изобретая новые поводы посмеяться. К тому времени все основательно выпили и начали веселиться, впрочем, почему «начали»? Видимо, возле Наташи и Гурова собираются люди, умеющие жить со вкусом и с размахом…

Может быть, поэтому и я чувствую себя не в своей тарелке… и отправляю смс возлюбленной моей Арке в Москву: «Что я тут делаю?»…

Та немедленно отзывается: «Радуешься счастью однополчанина…».

Хм, радость мне вообще-то несвойственна, профессия обязывает, а времена у нас, сами знаете, какие, расслабиться некогда, мысли о мире напряженно пульсируют в висках, голова болит и не дает расслабиться. Так, как все эти люди.

А потом все снова собираются в зале, тамада просит выйти холостых парней, я отшучиваюсь, но тамада неожиданно выкликает мою фамилию (это ему Гуров нашептывает, стоя сзади), словно мы давно знакомы, и я становлюсь в группу самых-самых…

Гуров снимает с ноги Натальи подвязку. Тамада заставляет его залезть к ней под юбку, спрашивая, отчего это у Наташи такие счастливые глаза? Шуточки у тамады липкие и двусмысленные: «Ну, кто еще холостой? Ну, я вижу, что официанты у нас все до единого холостые…» Многозначительная пауза.

А потом Гуров через спину кидает этой подвязкой в холостяков. Ее ловит тот парень, который похищал Наташку. Хотя Гуров потом говорил, что целился в руки мне. Но мне что-то так не показалось. «Хитрый хохол» (как звал его в армии капитан Черных), вероятно, всем претендентам на подвязку говорил то же самое. Впрочем, я не в обиде, мне подвязка не нужна. Я вроде и так не совсем холостой уже. У меня есть Арка.

А потом объявляется похожий конкурс для потенциальных невест. Наташка расстается с букетом, выкрикивая: «Побеждает достойнейшая!».

В это время четвертый стол выступает дружным квартетом, говорит о любви и вечной дружбе, вручая молодоженам подарок – ключи от машины, стоимость которой превышает все расходы на свадьбу примерно в два с половиной раза.

Кажется, у четвертого стола больше всего телохранителей. Ближе к финалу все они разобьются по парам, возможно, для обсуждения сугубо профессиональных вопросов. Террористов в округе явно не наблюдается.

Потом запускают цыган, после которых выступает Эдуард Хиль: «Слышишь, Ленинград, я тебе спою…».

Честно говоря, я уже не помню, пел Хиль до свадебного торта, исполненного в виде все того же розового павильона, или после? Кажется, когда он пел, я уже ел торт. Или нет?

Не помню, возможно, я что-то пропустил, так как болела голова, я снова отправился искать дворец, но вышел к вокзалу, где когда-то давал концерты знаменитый Штраус. Купол, о котором писал Мандельштам, отсутствовал, но все остальное…

Как это объяснить?!

 
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный мир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это – сон.
 
 
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках –
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах…
 

У меня медленно поднималась температура, бросало то в жар, то в холод, кожа покрывалась гусиной сыпью и мелкой изморозью… а в Розовом павильоне громыхала музыка, находиться там было невозможно…

Публика пустилась в окончательный распояс, и свадьбе этой было места мало, и места было мало и земли. И как у них у всех, после длинной процедуры венчания, мотания по Царскому Селу и бесконечной программы в Павловске, силы оставались?

Ребята казались свежими, несмотря на количество всего выпитого и съеденного, увиденного и услышанного.

А Хиль все пел и пел, словно в сомнамбулическом трансе. Как-то я видел репортаж с курехинской «Поп-механики». Там Хиль выступал со старым шлягером про ледяную избушку, выпутываясь из блестящего скафандра, сооруженного из куска серебряной фольги. Казалось, народный артист СССР так тогда и останется там, внутри непроницаемого клубка.

«Человек из дома вышел…», – пел он, обращаясь к невидимому собеседнику, выделывал па одной ногой и переходил к другой песне. «Опять от меня сбежала последняя электричка», – снова объяснял он кому-то незримому, глаз стеклянный, фиксированный.

Потом музыка обрывалась, и он словно бы оттаивал. Снова на лице его появлялось осмысленное выражение.

– Понимаешь, – говорил мне Илья в кулуарах, будто бы немного стесняясь, – мы думали и про Шнура, и про «Чай вдвоем», но мы же хотели родителям угодить, им праздник устроить… А Хиль – он всем так на душу лег. Это же все для них… для них…

– То есть, ты хочешь сказать, что все это – сюрприз для них?

– Конечно.

– То есть все это вы сами-сами…

– Ну да, ребята немного помогли. Димка с шампанским, кто-то с гостиницей, ну и так далее…

Кстати, тамада, когда прощался, не забыл упомянуть о своем звании, мол, заслуженный артист. И точка. Без уточнений. Его уход («сделал дело – гуляй смело») не остановил веселья, напротив, только ускорил. Или это алкоголь?

Вот как развлекается одинокий и непьющий странник, попавший в чужой город? Скажем, в командировке? Бегает по делам, а когда они заканчиваются, встречается с друзьями.

Как-то я оказался в Питере на большом корпоративном мероприятии в «Астории». Конец мая, духота, пузырьки шампанского. Отстрелялись быстро, дальше по плану был Рембрандт. Вот внутренним глазом ты уже видишь «Данаю», восстановленную после покушения… все эти старики и старухи с надменными и страдальческими глазами, словно бы вышедшие из темного угла на свет…

Не стоило увлекаться банкетными пузырьками (да на пустой желудок), но что делать, если никого не знаешь, а время растягивается, точно резинка для салочек?

Ходишь с задумчивым видом по презентации, потягиваешь из бокала, только это и спасает. Потом бросаешься к полузнакомым коллегам из питерского филиала, как к самым родным и любимым. Пустые разговоры, но выбраться уже невозможно: пластилиновый, ты влип.

И вот (необходимо продолжение банкета) вы уже гуляете нестройными рядами возле Исаакия, открыто курите в скверике и идете дальше. Ты снова «во чужом пиру»: у местных свои связи, отталкивания и притяжения. Кто-то задирает друг друга, кто-то бессмысленно спорит. Улыбаешься, точно понимая, о чем они говорят, перемещаясь из одной рюмочной в другую, улыбаешься, делаешь вид, что тебе интересно, потом с облегчением видишь на часах: пора собираться в дорогу, мчаться на Московский вокзал – в самую последнюю минуту, запыхавшись, едва не опоздав, вваливаешься в купе: вот сколько дел, оказывается…

А Рембрандт-то снова мимо, мимо.

В другой раз мы приехали сюда с Аркой, в самый что ни на есть романтический, конфетно-букетный период. Сорвались на выходные. Остановились на выселках, у старого бородатого финна, давно осевшего в России. Финн правильно и хорошо говорил по-русски. До тех пор пока дело не доходило до мата, который он употреблял не к месту. И тогда становилось очевидным, что русского он, шпион, не понимает, берет от слов одну оболочку, делая вид, будто бы так и надо.

Всю ночь в «Красной стреле» я пел Арке про Рембрандта и его портреты, на которых схвачена суть человека. Удивительно, но посмотришь на такое лицо – и сразу все про него понятно. Знание это сложно выразить в словах, но, точно пепел в носоглотке, остается ощущение, что если бы довелось встретиться с человеком на портрете, вы могли бы понять друг друга. По крайней мере, ты его…

Стоял февраль, с Финского залива дули злые ветры. Мы забрались на смотровую площадку Исаакиевского собора. Невидимые динамики транслировали в непрерывном режиме первый концерт Чайковского, первую его часть. Рябые ангелы всматривались в город пустыми глазницами.

Мы так продрогли на этом верху, пока фотографировались, пока разглядывали дворцы и заводские трубы, что спустившись, немедленно «вдарили» по горячему глинтвейну, а потом вдарили еще и еще.

Ночь растянулась, вместив массу событий – поход в клуб, танцы, водку с лимоном, возвращение под утро обратно на выселки.

Я уснул, а старый финн и моя подруга разговаривали на кухне, потом, когда я проснулся, готовили завтрак… Пока я приходил в себя, собирался, настраиваясь на встречу с прекрасным, у Арки вдруг начались месячные. Она держалась за низ живота, прекрасное лицо ее побледнело.

У нас всегда так: только соберемся на охоту…

Эрмитаж отменился. Вместо этого мы стали смотреть фильм, купленный накануне в метро. На мониторе того самого лэптопа, который я использую и сейчас.

Я вернусь со свадьбы в гостиницу в лихорадке. Укутаюсь с головой в одеяло из слоеного теста – завтра встречать отца на вокзале. С его докторской, потянувшей на полтора десятка кг. Мгновенно засыпаю и мгновенно просыпаюсь утром, разбитый, солнце светит вовсю, температура воздуха за окном и моя собственная играют в догонялки. Никто из водителей не знает, где находится Ладожский вокзал, новый для Питера пункт приема приезжих. Повезло только с третьей-четвертой машиной.

Ехали окольно, по промзоне – как в Чердачинске побывал, ну и город, «перепады давления» разительные, вот уж точно Питер – «город контрастов». Успеваю к самому прибытию. Странное место: вокзал, встроенный в какую-то теснину, загороженный ларьками, а внутри – хай-тек, бессмысленный и беспощадный.

Вместе со мной отца встречает Владимир Ильич, большой, смешливый дядька, с которым отец учился в мединституте. С тех пор они не виделись. В машине у тезки Ленина жарко. Отец тревожно щупает мне лоб. Ему не привыкать меня лечить: я рос болезненным ребенком, к тому же плохо ел. Когда меня привозили к бабушке на Украину, та поражалась моей прозрачности и начинала срочно откармливать. Я этого не помню, слишком мал был. Помню только нашу последнюю поездку в Тульчин, когда бабушка умерла и мы ехали продавать дом.

С этой поездки в Тульчин, собственно говоря, и началась моя любовь к изобразительному искусству. Когда мы приехали в опустевший дом, отцу было явно не до меня.

Мы вошли в его комнату (когда-то его), где почти не осталось мебели. На низком подоконнике стоял узкий ящик с открытками. Длинный такой, похожий на ящичек для каталожных карточек в библиотеке. Только вместо карточек в нем стояли открытки с репродукциями картин. Этот ящик отец мне и протянул, дабы занять ребенка. С ними я и заигрался, захватив потом с собой на Урал. Наследство.

Бабушкин дом стоял во дворе с множеством фруктовых деревьев. Яблони и груши-переростки… возле нашего дома осыпалась шелковица… Двор был автономным – заходишь с улицы и попадаешь на отдельную небольшую площадку с домами, окруженными заборами и садами.

Странные, заросшие буйной южной зеленью пространства. Меня, помню, очень долго волновал один пространственный парадокс – почему наши соседи выходят через уличные ворота, а возвращаются с тылов? Видимо, где-то была еще одна, невидимая глазу калитка, лаз в частоколе, но я про него не знал. Не знал и удивлялся.

Однажды отец поднял меня совсем рано. Разбудил. Солнце только-только всходило, но уже жарило. Мы долго шли в гору, я молчал, так как не выспался, отец – потому что думал о своем. Высоко на холме начиналось старинное еврейское кладбище – сотни странных, вставших на дыбы, камней, испещренных надписями, точно оспой, с покосившимися оградками.

Где-то тут лежала бабушка…

Я помню, как она умерла. Точнее, как мы получили телеграмму о ее смерти. Как папа заплакал и ушел в комнату, которую сам построил и в которой я был зачат. Единственный раз в жизни, когда я видел его слезы.

Сразу за почтальоном зашла двоюродная сестра Люба с пачкой фотографий – недавно родилась моя младшая сестра Лена и родители торопились отправить на Украину фотографии новорожденной, порадовать стариков.

– Понимаешь, Люба, – сказала тогда мама в дверях, – фотографии больше не понадобятся….

Видимо, уже тогда родители решили продать дом и перевезти деда в Чердачинск.

Почему-то в памяти еврейское кладбище осталось увиденным как бы со стороны дороги, когда мы только-только начинали восхождение. Картинка, которую потом я увижу на одной из картин Рембрандта – скученные могилы, похожие на разоренные гнезда, и все эти решетки, отсвечивающие на солнце…

Отец с гордостью говорил, что в Тульчине находилось южное общество декабристов.

Пушкин писал: «И над холмами Тульчина стояла ясная луна…»

Меня особенно завораживал полуразрушенный дворец графа Потоцкого – запущенная классицистическая громада, с зияющими окнами и проваленными потолками. Похожие разоренные дворцы я видел на черно-белых картинках в книгах про Великую Отечественную, где говорилось о злодеяниях фашистов в пригородах Ленинграда. И Петродворец, и Царское Село, и Павловск, и даже никому не нужная Гатчина лежали в руинах.

Из-за низкого качества фотографий руины казались весьма живописными.

В Ленинграде я начал вести «Дневник путешествий», куда первым делом записал: «Особенность Невского проспекта заключается в том, что в каждом доме здесь на первом этаже обязательно находится какой-нибудь магазин. Очень удобно».

В Эрмитаж мы пришли ранним утром и ходили по нему до самого закрытия, без перерыва на обед.

Меня очень интересовала картина Франциско Гойи, незадолго до этого подаренная советскому правительству «американским филантропом» Армандом Хаммером. Это теперь известно, что женский портрет кисти Гойи оказался подделкой (или, скажем мягче, работой школы или круга), а тогда кружил голову сам факт появления картины Гойи в советском музее. В отечественных собраниях нет его картин, и именно это волновало патриотически настроенного юнца.