Текст книги "Невозможность путешествий"

(Расстояние 205 км, общее время в пути 3 ч 37 мин.)

В Михайлове пошел дождь. Трава здесь пожухлая, но все еще зеленая. Снег закончился сразу при выезде из Москвы.

Крутящиеся деревья: когда ночью смотришь в окно, а свет в купе выключен, стоит полная тьма. Но поезд, ходом своим, выхватывает из темноты деревья, они на мгновенье подступают к полотну и тут же отскакивают от освещенной территории. Будто поезд идет по касательной мимо гигантской карусели, на которой кружат деревья, причем не только на краях карусельной плоскости: каждое дерево крутится еще и вокруг своей оси.

Горожанам, уставшим от монотонности, необходимы развлечения подобного рода. Безопасное и ничем не грозящее, заранее просчитанное приключение. Отклонения минимальны. Непредсказуемость загнана в нюансы.

При всем разнообразии потенциалов жизнь столичного жителя однообразна, особенно поздней осенью. Оттого и думали про Ригу.

Оттого и случилась Алма-Ата: важно же под конец года устроить себе выпадание.

Необходимо озадачиться путешествием без особенной цели, когда важнее всего самодостаточность перемещения. Когда ты, как акын, поешь о том, что видишь, чувствуешь. Узнаешь. Даже если при этом не произнесено (или написано) ни одного слова. Дорога – это ведь тоже текст. Сложноорганизованный.

Я уезжал с Павелецкого, между прочим, в первый раз. До этого мы сюда ходили смотреть с приятелем на траурный поезд, привезший умершего Ленина. Есть такой полузабытый мемориал на задворках вокзала.

Обычно (два раза в год) я езжу домой в Чердачинск с Казанского. Всю жизнь, сколько помню, одним и тем же маршрутом, выученным назубок, ставшим привычным, как расписание пригородных электричек. Через Волгу (Самара, Сызрань, Потьма) и Башкирию (долгая стоянка в Уфе) по горнозаводскому району (Аша) к все более и более родным Миассу и Златоусту. Маршрут заигранный, как «Турецкий марш» Моцарта. Как «Времена года» Вивальди.

А теперь Павелецкий… 84 часа в одну сторону. Сначала моему выбору удивились устроители семинара: как же так, не самолетом? Да у нас даже такой формы отчетности нет. Потом смирились.

Приятель, услышав по телефону цифру 84, долго и старательно смеялся, запостил в своем сетевом дневнике текст о любителях поездов, обсуждение которого вылилось в дискуссию о состоянии современной российской авиации. Этим не ограничился, пошел на сайт продажи железнодорожных билетов и скинул мне ссылку с полным перечнем остановок. Ну да, 55, и что теперь?

Сосед, только что прилетевший из Киева и собирающийся лететь в Турин, тоже начал копаться в сети, установил, что «Аэрофлот» в Алма-Ату не летает, начал искать другие варианты…

И только мудрая Люся (к ней заглянул накануне отъезда) посмотрела пристально глаза в глаза (как она умеет) и сказала, со вздохом понимания:

– Ты прав. Себя нужно учитывать.

(Расстояние 257 км, общее время в пути 4 ч 34 мин.)

Глаз замылился. Сердце устало от однообразия. Мы – праздные люди, и бронепоезд наших ограничений стоит на запасном пути. Все отлично понимают, что любой укорот идет только на пользу, но поди заставь себя хотя бы вставать на полчаса раньше или же делать утреннюю гимнастику. Я уже не говорю о таких глобальных процессах, как бросить курить или начать ходить в спортзал.

Когда живешь однообразно и однобоко, то, с одной стороны, время будто бы останавливается (один день похож на другой), но с другой – повседневная безмятежность обостряет ощущение того, что жизнь проходит мимо. Поэтому однажды ты садишься в поезд, чтобы попытаться догнать утраченное, хотя бы вре́менным изменением внутреннего статуса.

А зачем тогда еще нужны эти путе-шествия, «следования путем»?!

Последний раз освежающим самоограничением жизни оказалась служба в армии. Толчок для внутреннего развития… После дембеля, собственно, и начинается «новейшая история» каждого конкретного индивида.

Но сколько лет минуло с тех времен?

Вспомнить страшно.

Поезд – искусственное самоограничение. Во времени и в пространстве, во всем. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Изо всех сил, разумеется, делаешь вид, что привычный образ жизни не пострадал, кардинально не изменился, но понятно же: это лишь маска. Внутри ты подвижен, как железнодорожный состав.

Поезд – место особого мироустройства, укорачивающего, окорачивающего не только твою территорию. Можешь взять билет в вагон повышенной комфортности (двойное питание, кондиционер), но бонусом достанется тройной храп и очередь за водными процедурами, ни к чему не обязывающие разговоры. Весь вагон спит как детсад в санчас, и даже часовая стрелка замирает.

В западных поездах не так – там каждому почему-то удается сохранять автономию. Кажется, в Европе почти нет «ночных поездов», там и пространств-то таких нет, чтобы.

Западный человек в поезде едет, он пассажир согласно социальному расписанию, а вот русский человек в поезде живет. Русский человек живет всегда и везде, даже в беге на короткие дистанции, как в метро. Ибо слишком много правил, на которые наплевать и которые нужно нарушить. Слишком много сил и движений уходит на все эти нарушения. Нарушения схем и правил и есть жизнь. Пока нарушал, она и прошла.

Нам все время очень важно оставаться собой и нести в мир неповторимость. Потому что на самом деле мы не знаем, кто мы (в лучшем случае догадываемся), вот и проверяем окружающий мир на прочность: выдержит ли… нас…

В этом и проявляется «широта души», которую необходимо сузить: другие уже давно нашли комфорт в системе сдерживающих правил, высушивающих душу изнутри. А в нас работает, может работать только то, что по умолчанию; то, что не проговаривается, но то, что все даже не то, чтобы знают, но чувствуют. Как право на место на чужой полке, на храп соседский и воду с привкусом газа. Все знают, что априори лишают друг друга комфорта, значит, можно и не беречься, да? И не беречь… Но все очень вежливы друг с другом, предупредительны, отчего ощущение неловкости только удваивается.

Зато в поезде можно просто лежать, не включая свет, в полной темноте. Если лежишь в полной темноте квартиры, подавляя желание включить ТВ, радио или музыкальный центр или хотя бы настольную лампу, на тебя тут же наваливаются неприятные мысли и образы. И тогда ты встаешь и включаешь свет. А в поезде лежишь и слушаешь перестук колес (его еще не отменили), и он не совпадает с сердечным ритмом. Чувствуешь на себе подрагивание и поскрипывание вагона, всех его составляющих, весь этот хорошо темперированный клавир, а главное – даже если ты ничего не делаешь, то все равно осуществляешь важную работу по перемещению. Это оказывается крайне увлекательным занятием, даже если ты и не смотришь в окно, а просто пишешь в аську сестре Ленке: «Только что проехали Павелец». И Ленка начинает радоваться, и ты очень хорошо видишь, как она радуется, так как связь отменяет расстояние еще больше, чем воображение.

Отсутствие пространства компенсируется избытком времени. Хоть закономерность выводи. Что странно: избыток времени говорит о его чудовищном дефиците, тотальной недостаточности. Ты его тратишь так, словно бы его много, а его мало. Мало прошло. Мало осталось. Мало что успел сделать. Еще меньше успеешь. Все, что мог, ты уже совершил и т. д. И это первый признак того, что времени уже почти не осталось – когда ты не знаешь, куда его девать и чем заняться. В такой момент невозможно читать или писать, или делать что-то еще и, тем более, просто лежать на кровати. Нужно срываться, бежать, обниматься – или что? Или как? Хорошо, что мы не знаем своего конца. Я написал это и почувствовал, что у меня заболела голова. Над левым глазом. Над глазницей. Поезд сильно наклонился. Дернулся. Набрал скорость. Зарядка телефона бьется о панель деревянной обивки. Ух, как дернуло – и наклонило теперь уже в другую сторону. Это пока я писал, убивая избыток времени, мы почти уже подъехали к Раненбургу.

Чем меньше территории вокруг, тем гуще и наваристее мысли. Мне все время хочется написать («словечко» упорно бьется изнутри о висок золотой, что ли, рыбкой), что я поехал в Казахстан для того, чтобы привести в порядок мысли и чувства… Но это не так. Мои мысли и чувства в порядке и не нуждаются в дополнительной настройке или взгляде со стороны – и без того в последнее время я стал избыточно (до дикости) самостоятелен. И мне эта самостоятельность нравится, оказывается, она может иметь самостоятельную ценность.

Но тогда – для чего?

(Расстояние 337 км, общее время в пути 6 ч 18 мин.)

Боязнь полетов передалась в наследство от отца. Вот и сестра моя без особой надобы лишний раз в самолет не сядет. Папа каждый раз делает вид, что ему жаль на перелеты денег, зачем шиковать, когда можно поездом. Каждый раз, когда мы обговариваем поездку в Чердачинск, он с глубокомысленным видом повторяет одну и ту же фразу:

– Понимаешь, сын, тебе как писателю очень важно ездить именно поездом. В поезде хорошо думается, легко пишется. Можешь общаться с народом, наблюдать пейзажи…

Раньше я спорил, говорил, что выдумываю книги из головы, а общаться с народом не люблю, мне его (и общения и народа) в метро хватает и что писать в поезде не очень-то и удобно – на стыках рельсов вагон дергается, ручка скачет. Понятное лукавство, которым я отвечаю на лукавство родителя.

Но в дороге действительно лучше думается – ничего другого не остается. Тебя лишают территории, пространство выносится за скобки. За окно. В тесноте, да не в обиде – ты не имеешь ничего, кроме собственного тела. Вот оно и начинает звучать куда громче обычного. Тем более что все микрособытия, происходящие в поезде, так или иначе связаны с физиологией. С физикой. Привычный темп, ритм сломлены, тело оказывается растерянным.

И уже не отгородишься от других людей. Сначала сопротивляешься влияниям внешнего, встаешь в стойку, чувствуешь себя Джеком Николсоном из фильма «Лучше не бывает» (где, кстати, он играет писателя), но постепенно устаешь быть все время в форме, расслабляешься, слипаешься вместе с другими телами в этакую карамель. Чужая физиология оказывается заразной: все спят, едят, ходят мочиться по цепочке. Все, что можно делать сообща, так и делается.

Я не против поездов, мне самому тягостно и, что скрывать, страшно летать на самолетах, поэтому «агитировать за советскую власть» меня не нужно. Но когда я начинаю спорить с отцом, то автоматически выходит, будто бы я отстаиваю право на свободу перелетов. Конечно же нет, но, тем не менее, продолжаю возражать. И тогда он произносит коронную фразу…

– Понимаешь, сын… ну зачем тебе без всякого повода нужно лишний раз испытывать судьбу?

Голос его крепчает, становится самоуверенным, безапелляционным. И тогда я узнаю в своем отце себя. Мы с ним очень похожи, хотя по знаку Зодиака я – Козерог, а он – Лев.

Если все-таки полета не избежать, то за несколько дней до вылета у меня начинается лихорадка. Ничего не помогает: ни таблетки, ни алкоголь, ни сон, ни секс. Когда мы летели в Тунис, в аэропорту Домодедово меня скрутили желудочные колики. И пока все рассекали по дьюти-фри, скупая виски и одеколоны, корчился в углу. Ладони потели ледяной изморозью, на лбу выступил холод, три дня потом приходил в себя. А по дороге во Франкфурт летевший со мной Андрей влил в меня бутылку коньяка, но и это не помогло – только пот стал не холодным, но горячим.

Не знаю, почему так. Обычно оправдываюсь тем, что видел, как в Шереметьево упал и взорвался самолет. Был такой случай, тогда еще одна стюардесса осталась жива. В компании художников мы катались на кораблике по каналам Москвы-реки, вдруг в отдалении сверкнуло нечто и возник черный, густой дым-гриб. Очень похожий на термоядерный, но чуть меньший и более черный. Художники стали волноваться и звонить в 911: вдруг, пока мы тут, в столице произошло что-то ужасное – ан нет, успокоили, это лишь всего-навсего самолет… Всего-навсего. Ничего себе!

Все же, кажется мне, страх полетов напрямую с этим случаем не связан. Как не связан и с интервью, взятом у хозяина чердачинского аэропорта. Пару часов кряду он рассказывал мне про изношенность авиапарка и то, какое судьбоносное значение имеют подчас мелкоскопические (по Лескову) детали, более не выпускаемые отечественными производителями. Его резон понятен: жалобился писателю, мол, без господдержки пропадет отрасль, верил, значит, в силу печатного слова. Но осадок остался.

И еще какой. Вот оно теперь чем обернулось. Иррациональная подавленность, страх, заставляющий с первой секунды полета слушать мерный шум двигателей. Самое страшное ожидание – вдруг услышать тишину.

Волосы на голове шевелятся от одной мысли. Даже сейчас.

– Ах, какой у вас тонкий слух, – сказала мне соседка, которой объяснил свои ощущения во время последнего перелета.

Знала бы она, насколько слух бывает тонок. Когда от малейшего колебания двигателя внутри тела ухают вниз айсберги полого льда.

(Расстояние 361 км, общее время в пути 6 ч 42 мин.)

Состав с надписью «Казахстан» как посольство сопредельного государства. Попадая внутрь, не жди пощады. Легко сравнивать уровень жизни двух стран, ориентируясь на чистоту тамбура, свежесть купе, улыбчивость проводников. Говорите, в рейтингах обгоняете? В ВТО стремитесь?

В купе удушающе жарко. Тусклый свет. Летает казахстанская муха (в Москве мух почти не осталось даже летом). Теперь я знаю, что «минеральная вода № 1 в Казахстане» называется Tassay. Все дребезжит, только что не разваливается, старый вагон кажется пустым. Рабочая розетка обнаружилась лишь в коридоре.

Я завариваю «Рис с курицей и французским соусом», 8-10 минут, еда готова. Без картинки на упаковке она выглядит менее убедительно. У проводников (два низкорослых батыра в одинаково заношенных свитерах + проводница, но сегодня не ее смена) нет ни одного столового прибора. Сосед, ему сходить завтра в Саратове, «презентует» (его слово) пластмассовую вилку и ложку.

Когда на перроне я первый раз зашел в купе, он уже ел жареную курицу. Теперь спит. Похрапывает. У него все быстро как-то. Почему вот только у меня все медленно получается? Особенно когда в медлительности нет особой нужды. Хорошо, что хлеб я купил уже нарезанный, а вот сервелат придется рвать зубами. В соседнем вагоне – ресторан. Питаться в нем страшно. (Пока прощались с Ольгой в Москве на перроне, заглянул в окно кухни.)

За белье спросили 200 денег. Оказалось, что не рублей, а таньге. И не двести, а, если на рубли, то 50. Один к четырем.

Муха садится на руку. За окном чернильная, непроглядная тьма, ровный черный квадрат. Но если выйти в полуосвещенный тамбур, видно белую полосу снега. Где мы едем? Куда?

Вот что важно: путешествие на поезде осталось практически неизменным со времен царя Гороха. Все так, как раньше. Так, как «тогда». Пространства наваливаются медвежьим боком, мусолят в ласковых лапах, совпадаешь с собственным перемещением, мысленно идешь вровень с ним. На самолете приходится постоянно отставать – пара тысяч км проглатывается, непережеванная, застревает в желудке. Казалось бы, ты уже прилетел, но дорога продолжает шуметь где-нибудь за правым ухом, настигая в метро, где спохватываешься: ну надо же, долетел!

(Расстояние 403 км, общее время в пути 7 ч 29 мин.)

Постепенно светлеет, не так чтобы сильно, но уже различимы ряды деревьев, окутанные предрассветной дымкой. Тело потихоньку привыкает к дребезжанию вагона, перенастраивается на иной лад.

Каждая дорога в конечном счете превращается в некий пространственно-временной тоннель. У каждой дороги возникают свои ощущения и привычки. Позже они пройдут и забудутся, но пока ты в пути, что-нибудь обязательно сигнализирует наверх о поступлении изменений. Может тревожить заусеница на пальце или покалывание в боку, непреходящая головная боль или ноющие зубы. Каждый раз накапливается череда локальных симптомов, исчезающих, растворяющихся по прибытии – выходишь на перрон станции назначения, и тебя подхватывают потоки новых ощущений, новый ритм, новые люди, внимание переключается на внешнее, дорожная синдроматика смывается волной, от нее не остается и следа. Несмотря на то, что еще недавно все эти мелочи определяли твое нынешнее состояние.

С тревогой прислушиваюсь к показателям внутренних датчиков: что же выстрелит на этот раз. Тьфу-тьфу-тьфу, пять минут – полет нормальный. Хотя, с другой стороны, готов ко всему. Раз уж вылез из ракушки, выбрался с Усиевича, жди.

Жара спадает. Уже не нужно держать купе открытым. Прошелся по коридору за кипятком – двери всех ячеек открыты: душно. Снова снег за окном, на земле. Деревья голые, сведенные судорогой ожидания – они еще не срослись с зимней участью и пока существуют автономно, болезные – помимо снега и легкого холода, сырости вокруг.

Нужно дождаться рассвета, приносящего толику облегчения. Потом пересидеть, перележать ночь и дожить до момента, когда со спокойной совестью можно ложиться спать.

Кажется, начинает резаться зуб мудрости. Десна напоминает о себе, но тактично.

Мне нравится терпеть. Когда терпишь – в жизни появляется цель.

(Расстояние 476 км, общее время в пути 9 ч 9 мин.)

Недавно сформулировал, что в прозе важно настоящее время, что глаголы прошедшего времени кажутся вычурными и холостыми. Когда я писал «Нодельму», ее технической сверхзадачей поставил максимальное использование глаголов настоящего времени, каждый раз досадливо морщась, когда не мог избежать глаголов прошедшего. Важно ощущение действия, свершаемого на твоих глазах. Тогда ритуал чтения совпадает с техникой чтения и устройством самого текста – курсор зрачка пробегает по строчкам, и текст для него осуществляется в режиме реального времени. Это похоже на движение поезда, на мелькание пейзажа за окном, существующего всего одно мгновение – когда он показывает свои красоты с разных сторон, дабы уступить место новой картинке, новой волне.

Текст движется словно поезд – по собственному расписанию, вычерчивая прямой, линейный нарратив самого процесса чтения. То, что происходит с персонажами, возникает для читателя и передается какими-то сигналами в мозг «здесь и сейчас». И тогда глаголы настоящего лишний раз подчеркивают тождество жизни и искусства…

Неожиданно мы останавливаемся на станции.

Неожиданно гаснет свет и наступает полная тишина.

Я понимаю, что могу печатать вслепую: пальцы привычно попадают на нужные клавиши. Сосед во сне выпускает газы.

(Расстояние 515 км, общее время в пути 10 ч 16 мин.)

Обычный будний день в Москве: просыпаюсь, завтракаю, иду к киоску, покупаю кипу газет и вечером, за чаем, просматриваю заголовки. Если куда-то еду, то за несколько дней до выезда начинаю складывать газеты в стопку. Чтобы было чем заняться в поезде.

Вот и сейчас принялся читать.

Хотел переписать заголовки наиболее интересного, но не стал. Эффект присутствия отменяется. Отметил рецензию на новую книгу Улицкой в «Ведомостях». А Пирогов с очередной порцией концептуалистической пурги (на этот раз посвященной юбилею Достоевского) вызвал приступ праведного гнева. Пошлость чудовищная – даже странно, как такое может быть написано.

Однако – Достоевский! Вот почему, оказывается, выбирая чтение в дорогу (это важно: состояние путешествия зависит от сопутствующего чтения как от питания), в самую последнюю минуту взял с собой «Бесов».

(Расстояние 571 км, общее время в пути 11 ч 14 мин.)

Как бы поточнее? Жизнь в Москве определяется окружающей материей. И сам город, и место твоего индивидуального пребывания. Пару раз в неделю квартира зарастает разбросанными вещами – кресла переполняются одеждой, выстиранной или ношеной, стол – книгами и бумагами, полки – газетами, вырезками, телевизионными программами, кипой ненужных глянцевых реклам, возникающих словно из воздуха. Тогда мы начинаем «борьбу с материей» – наводим порядок, раскладываем вещи по местам. В прихожей накапливается очередная пачка макулатуры, перевязываемая бечевкой.

Город избыточен, он весь состоит из преувеличения, из собирания ненужного, из бонусов и всевозможных ненужностей. Сор; правда, из него ничего не растет. Москва – единственное место в России, существующее в состоянии постмодернистской запруженности и перегруженности (я пишу и вижу образ склада, заваленного разнокалиберными коробками, но что в них?). Постмодернизм в столице наступил давно и, вероятно, навсегда. Здесь даже погода постмодернистская – вроде бы есть и вроде бы отсутствует, одна сплошная цитата, оторванная от первоисточника. Информация и информационные технологии, виртуальная и отнюдь не виртуальная власть денег превращают мегаполис в этакий надпочечник, вырабатывающий вязкое вещество ожидания. Один сплошной герундий.

Это же два совершенно разных агрегатных состояния, как лед и пар – Москва и то, что находится за ее пределами. Вся прочая страна пребывает в до-постмодернистском периоде, она все еще находится в созидании своего собственного (модернистского) мифа о каждом отдельном, отдельно взятом месте. Москва уже давно сама себе текст, включающий все наши движения, от которых ничего не зависит – город этот разбухает ежесекундно как вечный хлеб из фантастического романа и некому остановить – «горшочек, вари». Тогда как провинция все еще не вышла из состояния прописей, здесь все еще подвижно и неподвижно одновременно, здесь все еще определяются не только с самым главным, но и самым второстепенным.

Смотрю в окно. Мы пропускаем состав. Наш поезд медленно трогается, набирает скорость, но свет так и не включают. Приходится печатать вслепую, ошибаясь только на клавише с буквой «ё». Снова хочется есть, я завариваю спагетти с говядиной в томатном соусе. Правда, кипятка в титане уже давно нет, слегка тепловатая водичка, так что неизвестно, что получится. Мусор на столе растет пропорционально преодоленным километрам. Сосед переворачивается на другой бок. Еще не хватало, чтобы он начал говорить во сне.