Текст книги "Задолго до Истмата"

– Государыня попросила меня лично проконтролировать ход заседания Собора, – любезно ответил Каманин, – а что до плясок под дудку, то я хочу всего-навсего, чтобы вы плясали под ту музыку, что записана в Священном Писании. Уразумели, святые отцы?

Святые отцы нестройно загалдели, но уже не так агрессивно, как раньше. Многие из них желали быть приятно удивленными под конец лета. Тут Ростислав в последний раз натянул вожжи.

– А теперь, государи мои, осталось решить еще один наболевший вопрос. Стоп-стоп! Еще один на сегодня! Завтра будут другие вопросы. Я о роли женщины в жизни нашего общества. Не кажется ли вам, что бытие женщин, дающих жизнь всякому разумному существу, излишне тяжело. Вспомните, что у всех нас есть матери... разве ж мы им желаем зла? Разве заслужили они такое отношение, пусть в Библии и три раза записано про грехопадение людей?

Афанасий закрыл лицо широкими рукавами своей рясы и мелко затрясся. Не то от смеха, не то от плача. Стефан Яворский неодобрительно покачал головой. Не ко времени все эти преобразования! Еще не зажила рана, нанесенная русской церкви реформами Никона. Куда же гнет этот премьер? Хотя... может, оно и верно? Сил на бунты у измученного народа почти не осталось, так, может, все решить одним махом!

Митрополит Иов скривил бородатую рожу. Димитрий с недоумением посмотрел на премьера.

– Но ведь в Писании ясно сказано: «И к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою».

Каманин весело посмотрел на него и отпарировал:

– В Писании сказано также: «Зато, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей». Кто из вас, здесь сидящих, «со скорбью питается от земли»? Кто? Отец Дионисий, помолчи, тебя и вовсе скоро жиром задавит! Писание большое, там написано столько, что среднему крестьянину в голову не вложить. Вот вы и найдите такое место, чтобы двусмысленно толковалось. Мол, мужик бабе господин, но не повелитель, хозяин, но не властелин. Поясните, как вы умеете пояснять все на свете.

На лицах духовенства отразилось недоумение. То, что над ними смеются, уразумел лишь один Афанасий. Он хмыкнул и устремил на Ростислава пронзительный взгляд своих ястребиных глаз.

– Что именно вы имели в виду?

– Да хотя бы Святую Троицу! В каком воспаленном мозгу родилась мысль, что бог един, но в трех лицах? Из простой строки «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою», не так ли?

Афанасий гордо взвел свои седые мохнатые брови. До диспута с первым министром доводить дело ему не хотелось. Ростислав же продолжал:

– Тот, кто высмотрел в этих строках намек на три ипостаси, попросту упился ячменной воды. Вот мое мнение: иудеи, писавшие эти строки, между прочим, догмат Троицы даже не рассматривали. И сейчас не верят ни в какие ипостаси. Но это так, для затравки. Мне, святые отцы, необходим такой же догмат о некоторой, скажем так, святости женщины.

Архиепископ Холмогорский метнул быстрый взгляд на отца Михаила. Тот угрюмо произнес:

– И на чем нам держать сию святость, когда первородного греха никто не отменял?

– Может, намекнете? – издевательски произнес Афанасий,

Ростислав метнул наугад виртуальный топор:

– Да хоть к Богородице! Можно предположить, что она родила Иисуса Христа, бога-сына, и этим самым частично искупила грех Евы. Можно путем скрупулезного исследования библейских глав найти еще что-нибудь о роли женщины как основы всего живого? Вот и ищите.

Афанасий пожал плечами.

– Священное Писание само по себе огромный труд, но еще есть и комментарии к нему, апокрифы и откровения. Если собрать все их, то не в каждую библиотеку поместится сия масса книг... Отчего же и не облегчить труд женщин? По крайней мере Европа над нашими нравами меньше смеяться будет.

– Дурь все это! – выкрикнул Иов. – ЖЕНЩИНА ВСЕГДА БЫЛА ИСТОЧНИКОМ ГРЕХА!

Прения продолжались, но продолжались с надеждой. Споры без надежды всегда заводят в тупик, а в спорах с надеждой всегда рождается истина. Так считал Платон, живший в четвертом веке до нашей эры, за два тысячелетия до описываемых здесь событий. С тех пор мало что изменилось, разве что родина самого Платона.

Глава 2. Гея. 1699
Орден Святого Духа

К апрелю месяцу темы основных преобразований были намечены. По взаимному согласию сфера приоритетов была поделена на три части: преобразования в экономике, военные реформы и реорганизация церкви. Контроль над военными реформами взял на себя полковник Волков, экономикой занимался, как это и положено, премьер-министр, а надзор за церковниками осуществлял Иннокентий Симонов.

На прошедшем в конце января Вселенском Соборе был избран особый духовный чиновник – Великий Сакелларий, задачей которого было осуществлять контроль и попечительство над духовными учреждениями. В штате его «конторы» состояли пятьдесят сакеллариев, тотчас прозванных среди духовенства инквизиторами. Место Великого Сакеллария было предложено архиепископу Холмогорскому, и тот как-то неожиданно радостно принял этот пост. Мозолистыми мужицкими руками он сжал лапу премьер-министра и всего лишь поинтересовался, насколько далеко распространяются его полномочия. Каманин ответил, что патриарха он сжечь не позволит, но пару монастырей при великой нужде – запросто. Воспаривший духом Афанасий принялся за дело.

Единственная на всю Москву духовная школа, находящаяся к этому времени в состоянии крайнего запустения, получила второе рождение и лучших наставников, скрупулезно собираемых Великим Сакелларием по всей Руси. С началом весны в ней начался ремонт, финансируемый (спонсируемый) настоятелем Троице-Сергиевой лавры архимандритом Евфимием. Весь ремонт по смете, составленной Афанасием, потянул на семь сотен рублей. Узнав, что от него хотят меньше тысячи, архимандрит Евфимий пришел в благодушное настроение и даже взял на себя добровольное обязательство поставить на всю школу учебники. Запросы нового правительства можно было назвать разумными; вспоминая, как царь Петр требовал по семь—десять тысяч на постройку кораблей да снаряжение войска, он прогонял навевающий тоску озноб движением закутанных в рясу плеч.

Архиепископ Афанасий разработал план, согласно которому проверке подвергались сначала дальние монастыри, а затем, постепенно сжимая кольцо вокруг Москвы, ленивого беса изгоняли из центральных обителей. Аттестация ангельских чинов дала неожиданные результаты. Только два митрополита и один архимандрит не выдержали экзамена, и их по решению царицы направили на дальние рубежи России. Одного в Мезень, еще одного в Усть-Кутский острог духовником, а бедолагу архимандрита, горького пьяницу, Великий Сакелларий велел поместить в земляную тюрьму сроком на один год прямо на территории лавры, а затем переправить в Казань, под крыло тамошнего митрополита.

Много было несогласных с политикой молодого премьера. Находились, конечно, и такие, что заявляли о подмене царицы, но после беседы с некоторыми из них в приказе Тайных дел дела эти тайной быть переставали. После шумного процесса по делу над боярином Копытиным и дьяком Немчиновым, в ходе которого было обезврежено целое «змеиное гнездо», остальная оппозиция залегла на дно. Под воздействием скополамина обвиняемые признавались и говорили столько, что можно было пересажать половину страны. В частности, выяснилась некая связь одного из заговорщиков с думным дьяком Ларионом Ивановым, главой приказа Счетных дел. Иванова трогать не стали, но сделали пару ласковых намеков, после которых он решительно зарекся вовлекать свою персону в различного рода аферы. Главных заговорщиков оказалось четверо: сам Копытин, приятель опального князя Брюхатого – Михаил Товстоногов, дьяк Немчинов и протопоп Василий.

Чего не хватало министру здравоохранения Мишке Товстоногову, этого он объяснить не мог. Не хотелось ему сидеть под царицей-матушкой, вновь возжелал пинков от царя-батюшки. С главой Аптекарского приказа поступили незлобно: лишили всех вотчин и отправили с геологической разведкой в район Сургута. Начальником у разведчиков был Никита Демидов. Его специально отыскал среди торговцев железом Иннокентий Симонов. Помня, сколько народу он замучил на своих рудниках в земной реальности, Иннокентий специально выбрал на карте место, где практически не было железа, а одна нефть. Пускай ищут «черное золото», вот смеху будет, коли найдут! Трубопроводов пока не из чего делать, а на всякий случай казанская нефть гораздо ближе. Найдут так найдут, поставим крестик на карте... и на следующие подвиги. Норильск искать.

Дьяка Немчинова услали аж в Китай – пожизненным представителем русской царицы в Поднебесной. С ним вызвался ехать и протопоп Василий. Попа на прощание лишили духовного сана, и новоиспеченный расстрига отправились с дьяком в неизвестность. Короче, всех услали, а «секир-башка» пришлось делать Копытину. Царица, как ни странно, жаждала крови.

– Видишь ли, Федор, – доверяла она ученому попугаю свои полусонные мысли, – царице нельзя быть слишком мягкой. Вмиг задерут.

– Правильное решение! – проревел какаду. – Судью на мыло!

– Вот видишь! – вздохнула она, расчесывая перед зеркалом волосы. – А что касается моего первого министра... что касается министра! Сволочь он! Раззадорил бабу – и в кусты. В государственные дела то есть. Ладно, пташка, спи!

Она накрыла клетку шелковой накидкой и завалилась на свое одинокое ложе.

– Небо отняло у меня рассудок, но подарило тебя! – глухо пробулькал Федор из-под ткани.

– Однозначно! – блеснула Софья Алексеевна неологизмом, позаимствованным у министра культуры, а тот спер его у Владимира Вольфовича Жириновского. – Я медленно схожу с ума.

...Погожим мартовским днем полковник Волков проводил смотр нескольким московским полкам. Свежий морозец, не превышающий десяти градусов, бодрил его постное лицо и наливал молодецким румянцем.

– Паршиво! – бормотал Андрей Константинович, проходя мимо Бутырского полка.

– Дерьмо! – высказывался, увидав полк швейцарских рейтар.

– Полное дерьмо! – подвел он итог, осмотрев дворянскую конницу Шереметева.

Помрачневший, он ходил взад-вперед мимо выстроенного войска. Начальники над полками со страхом наблюдали, как главнокомандующий, раскидывая ногами небольшие комки снега, оставшиеся после утренней расчистки Лубянки, напряженно размышляет.

– И это называется войско? – издевательски спросил он.

Немного побродив еще, он вытащил из строя троих: одного рейтара, одного бутырца и всадника из числа шереметевских дворян.

– Задача такова, – начал он, ткнув пальцем в рейтара, – под тобой пала лошадь, осталась лишь сабля. Ты будешь на лошади, а ты, бутырец, нападаешь с бердышом.

– На кого нападать, ваше сиятельство? – басом спросил громила-бутырец.

– Вы все втроем нападаете на меня. Безоружного. По-настоящему. Задача ясна?

– Их кан нихт ферштее... – начал рейтар, – плёхо понять...

– Что? – вскипел полковник. – Они еще и по-русски не понимают? Эй, рейтары! Есть у вас кто-нибудь, кто хорошо понимает по-русски?

Из строя рейтар вышел невысокий десятник в панцире. Волков велел первому рейтару встать в строй и спросил у десятника:

– Вы хорошо понимаете по-русски?

– Да, ваше сиятельство! – ответил десятник. – Только мне плохо понять, зачем нам втроем нападать на вы. Вы ведь есть без оружия.

– Неправда! – ясным голосом ответил граф Волков. – У меня есть две руки, а если не справлюсь, то есть еще две ноги. Нападаете сначала по одному, затем все вместе, а там – по обстановке.

Сняв шинель, он подал ее адъютанту из числа ревенантов, а затем отошел шагов на двадцать и встал перед строем.

– Нападать по-настоящему! – строго предупредил он. – Иначе после обеда будете бегать.

– Много бегать, ваше сиятельство? – оскалился бутырец.

– До вечера! – пообещал полковник.

– Тогда, ваше сиятельство, держитесь!

Установив бердыш в «боевое» положение, он сделал зверское лицо и попер на полковника. Тот стоял неподвижно, но в самое последнее мгновение качнулся, перехватил древко и, слегка дернув плечом, свалил солдата в снег. Свалил и едва успел уклониться от мчавшейся на него лошади. Всадник взмахнул саблей, но опустить ее до конца не успел. Что-то мелькнуло у его лица, схватило за перевязь, и в следующее мгновение он обнаружил себя лежащим на снегу. Рядом валялся стандартный набор конских яблок – лошадь тоже струхнула малость. Подымаясь на ноги, он видел, как граф расправляется со швейцарцем. Перехватив тому кисть с зажатой саблей, он потянул рейтара на себя, упал на спину и, упершись ногой в защищенный панцирем живот, перекинул его через себя. Грохот доспехов позволил предположить, что приземление было не самым приятным.

Полковник уже стоял на ногах. Вместе атаковать не получилось. Один лишь бутырец, сжав пудовые кулаки, приближался к нему. Андрей Константинович принял стойку и застыл с поднятыми кулаками на уровне груди. Кулачище бойца с невероятной скоростью устремился навстречу. Граф лишь успел отодвинуть немного голову, но все равно упал в снег, получив локтем по уху. Сделав стремительно-неуловимое движение ногами и приняв вертикальное положение, он влепил прямой правой солдату прямо в челюсть. Бутырец, уже праздновавший победу, удара не ожидал и поэтому свалился в снег.

Встряхнув звенящей головой, полковник осмотрел поле битвы. Оно осталось за ним. Полки радостно галдели, получив истинное наслаждение от схватки, швейцарец неуверенно поднимался на ноги, а дворянин из шереметевской конницы стоял с побитым видом, выронив в снег саблю. Бутырец продолжал лежать.

– Бля, лекаря сюда, быстро! – рявкнул полковник и подошел к солдату. Тот лежал, закативши глаза в типичном нокауте,

Волков набрал горсть снега и принялся растирать бедолаге лицо. Вскоре тот начал подавать признаки жизни. Прибежал немец-лекарь и принялся щупать пострадавшему пульс. Затем высказался в том смысле, что кровь покинула многие верхние сосуды и скопилась в нижних, оттого солдату трудно встать.

– Щас как дам по шее, – буркнул полковник, – какой умник выискался. У него, видать, кровь вся скопилась в верхних сосудах. Или флогистона излишек... Пашу сюда, моментально!

Кто-то сорвался с места и со всех ног побежал за фельдшером. По счастью, тот болтался неподалеку и тотчас поспешил на площадь. К графу подошел Шереметев и протянул ему флакон с нюхательной солью.

– Андрей Константинович, попробуйте это. Супруга моя все время нюхает.

Волков выхватил у него флакон, свинтил крышку и поднес к лицу солдата. Привычный запах аммиака полоснул по органам обоняния. Бутырец застонал и пошевелился.

– Я ведь говорил! – радостно воскликнул Шереметев.

– Погодите, Борис Петрович, – сказал Волков, – вон наш фельдшер бежит.

Пока Паша добежал, солдат успел принять сидячее положение. Полковник присел перед ним.

– Ну и напугал ты нас, братец! – покачал головой он. – Думали, тебе конец.

– Моя маковка и не такое выдерживала, – охнул солдат, прикладывая руку к распухшей челюсти, – крепко же вы меня приложили, ваше сиятельство! Что у вас в рукавице – свинчатка?

Вместо ответа полковник стянул кожаную перчатку и показал бутырцу кулак со стесанными костяшками. Тот уважительно покачал головой:

– Надо же! Полковник, а руки мужицкие. И как я промахнулся! Метил ведь прямо вам в ухо!

– Ты не промахнулся, дружок! – ответил Андрей Константинович. – Это я ушел. Но локтем ты меня зацепил знатно – до сих пор в ушах звенит! Как звать тебя?

Солдату уже помогли встать, и он, стоя на ногах, ответил:

– Петро Хомутовский, ваше сиятельство! Рекрут!

Обращаясь к командиру Бутырского полка, граф громко (чтобы слышали все) приказал:

– Представить рекрута Петра Хомутовского к сержантскому званию! Писарь!

Справа сзади неслышно встал полковой дьяк. Левой рукой он развернул лист бумаги, а правой достал из рукава перо.

– Пиши приказ от сегодняшнего числа. Потом проверю.

Дьяк обмакнул перо в висевшую на груди чернильницу и быстро что-то записал.

Волков проследил, как радостный Хомутовский на нетвердых ногах возвращался в строй, затем упруго прошелся мимо остальных полков. Проходя, он пристально смотрел в глаза солдат. Что в них только не читалось! Старые вояки молодецки смотрели в ответ, рекруты-новобранцы робко переминались с ноги на ногу, шевеля за спиной руками, на кистях которых еще сохранились следы кандалов. В них на Руси обычно сопровождали новобранцев к месту службы. Служба же считалась фунтом лиха, от которого не грех по дороге и сбежать.

Волков остановился перед Шереметевым. Рядом с ним стоял недоросль, который нападал на коне. Юное пухлое лицо его было обезображено синевой, которая плавно разливалась по правой половине. Ему не повезло. Падая с коня, он уткнулся лицом в мостовую. Снег отчасти смягчил удар, иначе стесало бы кожу по самые скулы.

– На чистом сливочном масле воспитанный? – обратился он к Борису Петровичу, указывая на конника.

– Какие есть! – пожал плечами тот. – После Азова пришлось наново формировать полки. Этот еще из лучших.

Полковник сплюнул. Тоже мне Атос выискался. Дойдя до рейтарского полка, поинтересовался весело:

– А у рейтар, как и у татар, нету понятия «назад»! Повернулся жопой к противнику, и полный вперед! До самой победы. Про здоровьице ваше не интересуюсь, ишь какие цветущие хари! Рота почетного караула! На вид красавцы, а в душе – мерзавцы. Воюем с бабами, больными и слабыми! Командир, завтра жду вас у своего кабинета после заутрени. Поджидаете меня в позе одинокого бедуина, собирающего трюфеля. Будем думать, к какому делу вас приставить.

Вечером, сидя в своем кабинете, граф пересчитывал количество необходимого России войска и все более убеждался в переводе его на контрактную основу. Все эти «иррегулярные конницы», стрельцы, иностранные наемники не представляли собой сколь-нибудь серьезной силы. С артиллеристами дело, слава богу, обстояло нормально, а вот с артиллерией придется повозиться.

Три года назад отец нынешнего шведского короля, Карл Одиннадцатый, подарил московскому царю Петру триста пушек. Из них сто пятьдесят были четырехсоткилограммовыми, стреляющими ядрами по три фунта весом (полтора килограмма), сто пятьдесят орудий были шестисоткилограммовыми, ядра к ним весили три с половиной фунта. Два года назад летом их успешно доставили в Москву. Кроме того, тогда же лучшему стокгольмскому литейщику Эренкрейцу через Федора Апраксина был сделан заказ еще на двести восемьдесят орудий. Недавно было получено известие, что к июлю нынешнего года первая сотня из них будет отправлена на корабле в Архангельск. Стало быть, с полковой артиллерией было все в порядке.

Гораздо хуже обстояли дела с артиллерией осадной. И хотя полковник Волков не собирался ни на кого пока нападать и осаждать, все равно он нервно хохотал, читая описание старых пищалей, мортир и гаубиц. Разнообразие калибров сравнительно небольшого количества осадных пушек (40, 29, 24, 20, 18, 17, 15, 10 фунтов) и гаубиц (1, 2, 3 и т.д. пуда) заставило графа испытать нечто сродни истерическому припадку, а когда он задумался о снарядах для такого количества калибров, то враз перестал смеяться. Затем, когда в поле его зрения попал манускрипт с описью штучного вооружения, он раздраженно скомкал его и выбросил в печку.

Хочешь не хочешь, придется придумывать первую нарезную артиллерию, что-то типа гаубиц калибра 152 миллиметра, иначе с подобным калейдоскопом не возьмешь и хижину лесника. Стоп. А ведь где-то он читал, что первое нарезное оружие было изготовлено в России в конце шестнадцатого века. Сейчас, слава Богу, во дворе конец века семнадцатого... нужно будет расспросить Ромодановского. Всякая фигня по части секретов – это его дело. Пока же суд да дело, можно рассчитать количество войска, необходимого для обороны рубежей. И в перспективе для некоторых вылазок. Отсиживаться в обороне полковник не планировал, но и нападать ни на кого не собирался. А время от времени демонстрировать мощь армии необходимо, иначе заклюют соседи. Да! Что там писали военные экономисты? Чтобы не протянуть ноги с голоду, страна должна иметь армию, не превышающую одного процента от числа собственного населения. Так, тридцать миллионов грубо возьмем... значит, триста тысяч! Нет, триста тысяч – это по нынешним временам чересчур жирно. Не прокормит отсталая в аграрном плане страна триста тысяч. Возьмем и поделим эту цифру так, чтобы оставалось тысяч семьдесят пять. В четыре раза. Но профессионалов. А не таких, как сегодняшнее дворянское ополчение.

Ладно, прикинем эти семьдесят пять тысяч. Тысяч пятьдесят расположим по приграничным округам, а пятнадцать будем держать в резерве. Но в таком резерве, чтоб настоящий бой им лафой показался. Что у нас остается? Десять тысяч. Десять. Как раз для флота. Маленького, но грозного. Архангельск, Керчь... Керчь... Что-то необходимо на Балтике думать. Санкт-Питербрех на фиг не нужен такою ценой. Там ныне одни болота да ежегодные наводнения. Только ветерок задует – Финский залив прет на Ладогу по Неве. А сама Нева – тысяча и один островок. Нет, братцы! Пусть план постройки второй Венеции или там Амстердама существует в больном воображении Петра Алексеевича, а мы что-нибудь попроще придумаем. На этой неделе обязательно придумаем... столько всего придумать надо, в пору еще одну голову отращивать.

Вошла Анастасия. С грустной улыбкой чмокнув мужа в давно наметившуюся «тонзуру естественного типа», она сказала:

– Говорят, ты сегодня стихи на Лубянке читал! Что это с тобой?

Полковник повернулся к младшей жене и бережно обнял ее.

– Налет романтики, разбавленный здоровым цинизмом. И вовсе не стихи читал, просто срифмовал пару строк.

– Ага! – засмеялась Настя. – Эти рифмы уже половина Москвы повторяет. «Рейтары – что татары», «Лицом красавец, а внутри мерзавец» и «Воюем с бабами, больными и слабыми». Видишь, даже я запомнила!

Полковник самодовольно улыбнулся. Настя же продолжала:

– Не знаю, состоишься ли ты как великий полководец, а вот как поэт уже состоялся. Будешь завтра «афтографы» раздавать, ваше сиятельство, позвольте ваш «Афто-Граф»!

Полковник поцеловал спелую щечку любимой женщины и вздохнул:

– Поэзию оставим Иннокентию. Как он там, кстати? Если двигать культуру в массы так же тяжело, как и все остальное, тогда я ему не завидую.

...Культуру в массы двигать было еще тяжелее, чем думал граф Волков. Вот уже битый час Иннокентий сидел в ризнице у митрополита Михаила и, вздыхая, объяснял ему сущность культуры. На столе стояли две опорожненные бутылки из-под хлебного вина, миска с квашеной капустой и лежал приличный кусок жареного окорока. Краюха хлеба успела зачерстветь, пока оппоненты вели дискуссию.

Словно интеллигенты из начала двадцатого века, они называли друг друга на «вы», но сидели уже плечом к плечу. Время было позднее, давно прошла вечеря, но, переполненные дневными событиями, они не сговариваясь свернули в помещение, называемое в казарме каптеркой.

– Нет, – бормотал изрядно захмелевший служитель культа, – вы мне все-таки расскажите, как у вас различают просто культуру и культуру религиозную. Я вас, молодой человек, не совсем понимаю в этом плане. Вы извините, конечно, но, по-моему, вся культура от божественного. Ведь человеку дает способность творить Господь, он же наделяет его каким-либо иным талантом. Вы можете мне объяснить, Ростислав Алексеевич, сей силлогизм, прошу прощения?

– Я – Иннокентий. Иннокентий Михайлович Симонов! – попытался поправить святого отца Иннокентий.

– Простите великодушно! – извинился поп. – Конечно же, вы – Иннокентий, именно это я и хотел сказать. Нет, тысяча чертей! Ну, вы поняли, что я хотел сказать?

– Конечно, – отозвался собеседник. Его какой-то бутылкой водки свалить было нельзя, поэтому он достал из-под стола кусок рогожи и принялся на нем чертить углем. Нарисовав человека, он показал его митрополиту. – Вот это просто культура, вид называется «изобразительное искусство». А вот теперь!..

Быстрым движением он пририсовал человеку над головой нимб.

– Ну. Теперь это религиозная картина! – удовлетворенно заключил митрополит. – А это что за святотатство?

Искусные руки Иннокентия пририсовали человеку небольшие изогнутые рожки.

– А это называется – авангардизм!

– Пжалста, Иннокет... Иннокентий Михалыч, не выражайтесь! Мы в стенах господних. Давайте лучше я пошлю ризничего, нет, тьфу ты! Пошлю келаря еще за одной!

Не успел Иннокентий ответить, как дверь ризницы заскрипела и отворилась. На пороге возник Великий Сакелларий.

– Ага! – возгласил он. – Гнездо порока! Архиепископ Афанасий разгребает все говно, что скопилось за эти годы, а его друг и начальник винище трескает! Ваше здоровье, молодой человек! За здоровье этого старого пройдохи я осушил уже немало, поэтому первую чару пью про ваше здоровье.

– Ваше здоровье! – поднял оловянный стаканчик министр культуры.

Афанасий по-мужицки вытянул чарку и потянулся за ножом. Быстро отрезав часть окорока, он отломил кусок хлеба и принялся жадно есть.

– Отощаешь при этой работе! – пожаловался он. – Трое суток мешал снег между монастырями близлежащими, проверял игуменов. Так там и кус перехватить страшно – опасаюсь, кабы не отравили, ироды долгогривые. Любому глянешь в глаза – ворюга наипервейший. Монахи все как на подбор – сытые, толстые, ленивые! Толще, чем у меня в Холмогорах. Мил человек, плесни еще чарку старику – озяб совсем.

Иннокентий послушно наполнил стаканчик. Великий Сакелларий единым махом выдул его, хорошо закусил и принялся рассказывать дальше.

– Новоголутвин-Троицкий монастырь. Игуменья, рожа проказливая, схимомонахиня, тоже мне называется! Давала денежки монастырские в рост по тридцать копеек с рубля. Да давала не через себя, а через брата своего, архиерея Романа, что в Мытищах имеет виды на епископство.

Иннокентий задумчиво пожевал капустки, затем плеснул себе и чуть поменьше – Михаилу.

– И что вы, владыка, станете делать со всеми проворовавшимися? Их же несметное количество! Сана лишать иль головы иль в ссылку какую?

– По вору и кнут! – решительно ответил отец Михаил. – Я совсем не понимаю, на кой священнослужителю становиться богатеем? Что ты будешь делать с богатством? Меня Господь поит, кормит, одевает, что еще нужно?

– Ты, Миша, до сих пор в проблемах житейских дите горькое, – сказал Афанасий, пальцем указывая Иннокентию на пустую чарку, – аль не знаешь, что кругом отцы святые хоромы себе понастроили, живут в хоромах этих бляжьим образом, невзирая на целибат, детей внебрачных позаводили. Не слыхал, что Петруша-то Алексеевич – сын внебрачный патриарха покойного Иоакима? Слыхал? А раз слыхал, то что ты мне голову дуришь? Новый министр правильно сделал, что прекратил преследование старообрядцев. При старой вере чистоту сана блюли, лапти о рогожу попы вытирали, в хату заходя. Ты тут в Москве и не знаешь, что по окраинам деется! Архимандрит по деревне идет под колокольный перезвон! Богами себя почувствовали, несмотря на христианское смирение.

Выпьем, братья! Ты знаешь, я намедни с графом, – Афанасий произнес почтительно, уперев перст в потолок, – пару вечеров сиживал. Довелось на старости лет. Он же вообще еретик! Да-да, молодой человек, вы все еретики! Так вот граф с нас смеется! Мы, говорит, по сравнению с вами, грешниками, агнцы невинные! И он прав, черт меня побери! Книгу мне дал почитать, буквы только непривычные, чудно написано, хоть и аккуратно. Шопен, шопен... гяур...

– Шопенгауэр, – поправил священника Иннокентий, – а что из него он дал вам почитать?

– Что-то про смерть и неразрушимость, – припомнил Афанасий.

– «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа», – подсказал парень.

– Она самая. Правильно пишет, немчура поганая! Тошно читать было, но пишет правильно. Человек вроде как один из всех животных представляет себе конец, смерть, так сказать. И от предчувствия этой самой смерти придумывает себе различные вариации загробной жизни. Так ладно, придумал ты вариацию с Раем Небесным, так живи по библейским канонам. Нет, придумают себе законы, а потом их и нарушают!

Отец Михаил пригорюнился.

– Не скажи, брат, есть люди, которые следуют точно букве Закона Божьего, лично я знаю троих... нет, тот запивашка, двоих знаю!

Афанасий раздраженно махнул рукой.

– Это глупцы! Идиоты! Фанатики! Обратная сторона монеты. Этих я боюсь больше всего. Это они сжигали на кострах ведьм, объявляли страну... как ее... Австралию... дьявольским наваждением, проклинали все новое и непонятное! Миша, а что, уже вино кончилось? Где келарь твой?

– Владыка, а не хватит ли нам уже? – осторожно спросил Иннокентий. – Время уже за полночь, как бы...

– Я, Михалыч, скажу, когда хватит! – погрозил ему кулаком Великий Сакелларий. – У меня была очень трудная неделя. Келарь, твою мать! Шкуру спущу!

В дверях возник перепуганный келарь. Вопросительным взглядом он посмотрел на министра культуры как на самого трезвого, но тут заревел отец Афанасий:

– Святой гром на твою голову, нечестивец! Скорее неси хлебного вина, иначе такую епитимью наложу – триста лет после смерти исполнять будешь!

Перепуганный келарь побежал за указанным напитком, а Иннокентий укоризненно пробормотал:

– Ну зачем же так, ведь мы с этим вроде боремся... а тут налицо откровенное хамство!

Повеселевший владыка Афанасий ткнул жилистым кулаком министру под бок.

– Не вешай носа, вьюнош. Поскольку здесь все выпимши, то начальников средь нас нет, как и подчиненных. А этим толстомясым дисциплина нужна. Ты думаешь, он сейчас в подвале возьмет бутыль и принесет нам? Ошибаешься! Он возьмет три. Одну принесет нам, одну выпьет по дороге, а одну спрячет на завтра. Не веришь? Пойдем проверим!

Иннокентий нехотя встал со стула и поплелся вслед за бойким стариком. Отец Михаил остался сидеть с подпертой ладонью щекой. Сделав несколько поворотов по узкому, плохо освещенному коридору, они спрятались в темной нише.

– Тс-с! По моим подсчетам, он должен скоро идти! – прошептал владыка. – Ага, вот он, грешный!

Раздался еле слышный топот подбитых войлоком сапог, и вот уже через мгновение неподалеку от них послышалось жадное бульканье. Затем в нишу просунулась рука, поставила опорожненную бутылку на пол – и тут же быстрый священник схватил пьянчужку за руку.

– Спасите! – раздался испуганный вопль.

– И спасем, и сохраним, – насмешливо сказал Великий Сакелларий, выходя из своего укрытия, – тебе, сын мой, мама в детстве не говорила, что красть грешно? А, брат Серафим?

– Сирота я! – понурился келарь.

– А раз сирота, то прочтешь сегодня... нет, сегодня Господь тебя не услышит, ты пьян... прочтешь завтра триста раз «Помилуй мя», а три воскресенья подряд тебе постные. Уразумел, дитятко?