Книга: Ясно. Новые стихи и письма счастья - Дмитрий Быков

Перед нами герой, который любит женщину, восхищается повседневной вечностью малых радостей; есть моменты, где стилизации, методологические, философские, нравственные аллюзии приобретают структурный характер (но они, наверное, общие для всех издержки времени). Любовная лирика отчасти пузата, усата, она влажная, привычная и простая как одноразовый пластиковый стаканчик, забытый кем-то на бетонной плите. Герой - это опытный мужчина средних лет, точно знающий, как и зачем Волга впадает в Каспийское море. Не знаю, можно ли наслаждаться подобной эстетикой мужской зрелой чувственности (сравниваю это с позднесоветским временем), я не могу.

Дмитрий Быков, его поэтическое alter ego, личность, мучается от одиночества, времени, непонятости и невостребованности. Герой ужасается толпе, жалеет её, предупреждает её, стремится разделить с ней все её ошибки и пороки. Но она, эта проклятая тупая девка, его отторгает. Диалог с ней распадается, опять же, на стилевые и идейные молекулы имени Ахматовой и, например, Мандельштама. Очевидное, отчасти даже пошловатое (потому что тотальное) цитирование "Горца" и "Реквиема", - говорит о силе боли и отсутствии надежды быть понятым.

Ниже - два характерных стихотворения удивительного поэта.

Четвёртая

Отними у слепого старца собаку-поводыря, У окраинного переулка — свет последнего фонаря, Отними у последних последнее, попросту говоря, Ни мольбы не слушая, ни обета, У окруженного капитана — его маневр, У прожженного графомана — его шедевр, И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть Все это.

Если хочешь нового мира — отважной большой семьи, Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы, Отмени снисхождение, вычти семь из семи, Отними (была такая конфета) У отшельников — их актинии, у монахов — их ектеньи, Отними у них то, за что так цепляются все они, Чтобы только и дальше терпеть Все это.

Как-то много стало всего — не видать основ. Все вцепились в своих домашних волов, ослов, Подставляют гузно и терпят дружно, Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар, «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар», Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют Отбирают куда охотнее, чем дают, Но в конце туннеля, в конце ли света — В городе разоренном вербуют девок для комполка, Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка, Мать принимает с поклоном прах замученного сынка, И все продолжают терпеть Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу, Отмудохан дедами по самое не могу, Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу, Мог сказать старшине палаты — подите вы, мол, — Но когда к нему, полутрупу, направились два деда И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, — Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь И осталась лишь дребезжащая, словно жесть, Сухая, как корка, стертая, как монета, Вот эта жизнь, безропотна и длинна, Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она, Чтобы все они перестали терпеть Все это?

* * *

Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста, Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста. И когда сирень перевешивается через дедовский палисад, То к счастью всегда примешивается страшнейшая из досад: А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыда На самом деле не надо, а надо чтоб, как тогда — Когда без всякой сирени, свирели и вешних вод По норам своим сидели и думали «вот-вот-вот»? Ведь тесную эту норку, погреб или чердак, Так просто принять за норму, когда она долго так. Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх. В набор любых околесиц поверишь в таких местах. Чтобы заплакать от счастья при виде тебя, какая ты есть, Хватило бы тысячи прочих лиц, а их миллиардов шесть. И когда окно занавешивается, и другие мне не видны — То к счастью всегда примешивается тоска и чувство вины, Как будто при виде райского кубка мне кто-то крикнул: «Не пей!» Ты скажешь, что это острей, голубка, а я считаю — тупей. На три минуты покинув дом — всегда во имя тщеты, — Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты. Что за всеобщее торжество, что за железный смех! Было бы нас хоть двое на сто — а нас ведь двое на всех. Да и чтобы заплакать от счастья при мысли, что вот она — жизнь моя, — На свете могло быть, честное слово, поменьше небытия, А то, когда я с ним себя сравниваю, вперившись в окоем, Мне кажется, слишком странно настаивать на своем.

«Шпилька» в конце его реплики имеет вполне определенных адресатов. Мольер, наверное, был бы обижен столь бездушной актуализацией. Обвинение в безвкусице можно выдвинуть и в отношении быковской лирики, в которой возвышенный книжный стиль на удивление безобразно сочетается с исключительно разговорными оборотами, более достойными беседы за кружкой пива, нежели русской стихотворной традиции. Быть должен интерьер для двух персон, И две персоны в нем, и полусон: Все можно, и минуты как бы каплют, А рядом листья в желтой полосе, Где каждый вроде мечется - а все Ликуют или хвалят, как-то так вот.

Сложно представить, что шедевральная русская поэзия, оттолкнувшись от пушкинских красот, упала, наконец, до «как-то так вот», но, похоже, что «как бы» так вот и есть. Возможно, через некоторое время эти перлы будут читать, стоя у школьной доски, семиклассники, и закатывать глаза от восторга, но есть надежда, что это будут уже не наши дети и даже не дети наших детей, а более поздние «надменные потомки». Впрочем, все эти впечатления можно отбросить в сторону, ведь своим поклонникам Дмитрий Быков известен, в первую очередь, как автор стихотворных политических фельетонов, которые с удовольствием цитируют представители либеральной элиты. В разделе с «Письмами счастья» поместились и абстрактные размышления о судьбах отечества, а вернее об отсутствии у него какой-либо маломальской судьбы, и вполне конкретная сатира по поводу Крыма, Путина и даже полпреда президента в УрФО Игоря Холманских, в недавнем прошлом начальника сборочного цеха на Уралвагонзаводе. «Отечество, вглядись – и явственно заметишь, что гладь твоя и тишь – один великий фетиш; что пусто за душой, каких подмог не кликай; что быть такой большой – не значит быть великой», - пишет автор в одном из своих фельетонов, втаптывая в грязь классическую мысль о том, что «в Россию можно только верить». «Лихо!» - похвалит один. «Гнусно…» - обидится другой... Обсуждать чужие убеждения – смешно и грешно, однако нелишне будет все же задаться вопросом: а чем бы занимался Быков и как бы обеспечивал себе пропитание, не будь у него такой удобной и большой груши для битья? Как бы то ни было, а ведь эта страна кормит даже тех, кто не ставит ее выше растертого на асфальте плевка... В общем, новая книга Дмитрия Быкова – это чтиво для любителей… Дмитрия Быкова. Именно так, потому что ни о какой любви к литературе при знакомстве со сборником «Ясно» не может быть и речи – в первую очередь потому, что на литературу это похоже лишь с большой натяжкой. Дмитрий Быков вполне успешен в рифмовке конъюнктуры, то есть по доброй воле отказывает своим опусам в длительном существовании, предпочитая сиюминутную славу. Пожалуй, это и к лучшему.