Текст книги "Точка росы"

V

—Ну вы гады! Я замерз уже! Пора меняться! – ныл в динамике машины голос Ролика.

Морзик поморщился, убавил громкость.

– Дежурь давай! Проиграл – значит, дежурь! – он посмотрел в карты. – Ходи, свой мизер, дядя Миша, не спи.

– Давайте в шахматы сыграем!

– Хитрый какой! В шахматы ты выиграешь! Сейчас, пулю допишем – и сменю тебя.

– Гады!

– Будешь ругаться – еще одну начнем! – равнодушно бросил в микрофон Тыбинь, и стажер сразу заткнулся.

– Я пас, – сказал Морзик. – А правда – зачем в подъезде дежурить?

– А по-твоему, как Дербенев ушел от Визиря? Так же вот вышел по темноте, шмыгнул в сторону – и все. Лампочка над подъездом, видишь, не горит. Думаешь, случайно?

– Да, может, кто гоп-стопом здесь промышляет? Ты бы отпустил меня, Миша! Позарез сегодня надо! Не лыбься, я по делу, между прочим! Сведения из архива здравоохранения забрать!

– Все со своими ямами? А пахать я за тебя буду? Всегда как отпустишь вас, так самая работа начинается... Помнишь, что опер сказал? У нас один шанс прищучить резидента!

– Ты же с ним поцапался!

– Это так... от недовольства жизнью. Ходи.

Но Морзик не успел положить карту, как в динамике послышался встревоженный дискант Ролика:

– Ребята! Ребята! Меня, кажись, грабить идут! У меня нету бабок! Ай!..

– Морзик, вперед! – гаркнул Тыбинь. – Вот, блин, накаркал! Живее ворочай задницей!

Черемисов, смешно переваливаясь, поспешно убежал в темноту, к подъезду, и через минуту вернулся вместе со стажером.

– Ерунда! Шпана шалит. Человек пять. Разбежались.

– Ничего себе ерунда! – воскликнул Ролик. – Он там целое побоище устроил!

– Ну, пришлось сунуть пару раз, чтобы не лезли...

– Там чьи-то зубы остались!

– Радуйся, что не твои. Пусть гордятся, что зубы им выбил чемпион Петербурга!

– Не понимаю я таких... – ворчал дрожащим голосом Ролик, поспешно, как обиженная болонка, забираясь в теплый салон на заднее сиденье и устраиваясь поудобнее. – Вот так запросто пойти, избить кого-нибудь... Маньяки какие-то...

Старый с Морзиком оглянулись и уставились на него.

– Чего вы смотрите? Вы что – тоже вот так ходили и били кого ни попадя?

– А ты в детстве был паинькой? Ох, прости, детство-то еще не кончилось!

Морзик захохотал. Старый хмыкнул. Ролик надулся и притих.

– Я в ментовке начинал с трудных подростков, – сказал Тыбинь, разминая затекшее тело, насколько позволял салон машины. – Тогда у меня и слова какие-то убедительные были... А сейчас нету у меня никаких слов.

– Аргумент – во! – Черемисов выставил здоровенный кулак.

– Их не забьешь. Оторвы... С ними говорить надо – а сказать нечего. Грабьте – только не попадайтесь, больше ничего не могу придумать.

– Ты смотри, Кляксе этого не брякни!

– Пока сказать людям нечего – будет только хуже, – педантично закончил Тыбинь. – Ладно, подежурим час в машине. Я поближе встану...

– Хорошо бы “глазик” напротив Изиной квартиры поставить, – подал голос обиженный Ролик. – Сидеть себе и смотреть...

– Надо Кляксе сказать, чтобы менял нас, – буркнул Старый. – Третий день уже тут отираемся... засветились.

Потянулись минуты ожидания. От безделья Морзик запустил на прослушку запись, сделанную в парке Победы с помощью “уха” – переносного акустического пеленгатора. В группе Кляксы это мощное устройство на зиму было замаскировано под ящик для зимней рыбалки, передняя стенка которого была забрана тонкой сеточкой. Обычная портативная кассета для записи вставлялась прямо в гнездо задней стенки, как в магнитофон. Летом “ухо” перекладывали в простую коробку из-под женских сапог супруги капитана Зимородка.

Пеленгатор позволял прослушать разговор шепотом на расстоянии в полкилометра, но, как все сверхчувствительные приборы, имел серьезный недостаток – он улавливал все звуки подряд, несмотря на ухищрения умельцев из технической службы управления, мастеривших для него всевозможные фильтры. Достаточно было где-нибудь неподалеку заработать тракторишке – и всей прослушке наступала труба: ничего, кроме тарахтения дизеля, разобрать не удавалось. Зато движок был слышен великолепно, до последнего писка, хоть диагностику проводи.

Из динамика раздавались невнятные резкие вскрики.

– Его что там – бьют? – полюбопытствовал Ролик.

– Это вороны, дурашка. Вот сейчас Миша настроится – и будет слышно.

“А мне говорили, – всхлипнул Дербенев, – что вы интеллигентные люди...”. “Ну вы же сами понимаете, что методы определяет ситуация, так... – скороговоркой произнес Арджания. – Будем сотрудничать – и вы убедитесь, что мы очень милые ребята, и с нами можно делать дела...”. “Как будто, вы оставляете мне выбор!”. “Ну почему же... можете пойти и сдаться в ФСБ, так... Там вам покажут...”.

И тут все накрыло громыхание проезжавшего мимо грузовика, а потом в обрывки разговора вмешались чужие женские голоса, очень громкие: видно, говорившие находились ближе к пеленгатору, чем вышибала со своей жертвой. Ролик, вслушиваясь с напряженным любопытством, поцокал языком.

– Не слышно ни фига!

– Ничего, спецы разберут! – успокоил его Морзик. – У нас знаешь какие акустики! Из Военно-морской академии! Те, что эхолоты для подводных лодок делают. Все отфильтруют в лучшем виде, до словечка. будешь слушать – не поверишь, что так можно.

– А это что воет?

– Это ветер... в мачтах стадиона, наверное...

– Как черт в трубе...

– Не знаю, не слыхал!

Старый под их треп медленно впадал в привычное бездумное оцепенение, как медведь в спячку. В последнее время оно посещало его все чаще. Иногда он не мог заставить себя поесть или умыться. Тыбинь уже начинал бояться этой тягучей пустоты, понуждал себя к жизни, подстегивал неожиданными и порой жестокими выходками, разогревая кровь. Но даже это уже надоедало. Каждое черное зимнее утро в его тяжелой голове, одиноко лежащей на подушке, возникал один и тот же вопрос: “Зачем?”. Дурацкий вопрос, заразный, как чума. Счастливо нынешнее племя, поверившее в простые, как мычание, ответы. Эти ответы спасут нацию... или превратят нас в идиотов.

Когда ему в окошко машины осторожно побарабанили пальцами, Тыбинь только скосил глаза, не желая выходить из комы. Темная фигура склонилась к стеклу, поскреблась еще раз. Морзик со стажером уставились выжидательно. Фигура, скрипя по снегу, обошла машину спереди и побарабанила в окошко пассажира.

Черемисов приспустил замерзшее стекло, и в щель сразу же повалил морозный воздух.

– Мальчики, девочку не хотите?

– Чего?

Морзик, а за ним и Ролик открыли дверцы, выглянули из машины. Старый не шевельнулся, глядя через лобовое стекло на дверь подъезда. Его как будто не касалось происходящее.

На снегу у машины “наружки” переминался, сунув руки в карманы, мужичонка в черном потертом полушубке из искусственного меха и ушаночке. Лицо его было хитрое и пропитое. Рядом с ним стояла рослая девочка в детском клетчатом пальто с пушистым воротником, шапке с помпонами, перебирая в руках сумочку с вышитым медвежонком.

– Дочка, что ли, твоя? – недобро прищурившись, спросил Морзик.

– Ага, дочка... По стольничку с каждого... на час. Вас там трое? На троих отдам за двести пятьдесят.

Ролик выпучил глаза, утратив дар речи от изумления. Черемисов, поразмыслив несколько секунд, взял девочку за плечи и подтолкнул к стажеру.

– Посади в машину. Ну и дворик нам попался...

– Вот и молодцы! – засуетился папаша. – Не пожалеете! Она у меня обученная... все умеет!

– Сам, что ли, обучал? – мрачно спросил разведчик.

– Что ты! Побойся Бога! Что я, дерьмо последнее, что ли? Жить, знаешь, надо, а мы люди пьющие... нам деньги нужны...

– А мать?

– Умерла. Два года как умерла. Ты деньги давай вперед, пожалуйста, чтобы я, значит, вам не мешал...

Мужичонка шумно и нетерпеливо потянул ноздрями чистый морозный воздух и выразительно потер палец о палец. Вовка зажмурил глаза и помотал головой, точно отгоняя мух. Потом достал из кармана куртки перчатку и медленно, смакуя момент, натянул ее на правую кисть.

– Ты это чего? – беспокойно бегая руками по пуговицам шубы, спросил заботливый папаша.

– Да чтоб об тебя не замараться!

С этими словами Морзик, не прибегая к заморским ухищрениям мордобития, тяжелой пятерней отвесил папаше здоровенную простонародную затрещину. Мотнув пятками, тот улетел в сугроб и, не задавая лишних вопросов, подхватив ушаночку, на карачках улепетнул в сторону. Судя по сноровке, это он проделывал не первый раз. “Значит, не все соглашаются”, – с облегчением подумал Морзик.

Отбежав на безопасное расстояние, мужичонка оглянулся и крикнул:

– Так, значит! Платить не хотите! Ну, мы вас сейчас!..

Из темноты послышался скрип снега, и из морозного воздуха нарисовались трое с обрезками труб в руках. У Морзика от ярости покраснели глаза, как у кролика. Ролик, хлопнув дверцей, выскочил на подмогу товарищу, но их обоих опередил Тыбинь. Стряхнув, наконец, оцепенение, Старый, массивный как танк, выбрался из машины.

– Стоять! – хрипло сказал он, выходя навстречу нападавшим, и, прагматично не тратя сил на драку, достал из кобуры под мышкой пистолет с навинченным глушителем. Сноровисто прижимая локоть, он направил ствол в животы подходящим. Он даже с предохранителя его не снял.

Целить в живот – самое действенное дело. Еще страшнее, чем в голову. Честная компания, топая по снегу мигом растворилась в темноте едва освещенного двора. Кто-то наудачу запустил оттуда трубой, но не добросил. Старый убрал пистолет под куртку и подошел к машине, у которой замерли Ролик с Черемисовым.

– Высадите ее, – глядя в сторону, сказал он.

– Старый, ты что! Ее еще кому-нибудь сдадут!

– Она здесь живет. Высади ее. Нам уезжать нужно. И так нарисовались во весь фасад...

– Надо же что-то сделать! В милицию давай ее отвезем!

Тыбинь покачал головой и сплюнул на снег. Морзик и сам понял, что сморозил глупость.

– Ничего нельзя сделать. Ты разве еще не бывал в ситуации, когда ничего нельзя сделать?

– Не бывал! – упрямо, с вызовом ответил Черемисов.

– Но ведь мы же защищаем разные там государственные секреты, а тут такое простое дело!.. – вытянув шею, влез Ролик.

– Цыц! – презрительно цыкнул в его сторону Тыбинь. – Я сказал – высадите ее. Завтра Клякса обоим по выговорешнику влепит!

Его напарники упрямо молчали. Морзик принялся издевательски насвистывать, сунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, поглядывая по сторонам как ни в чем не бывало. Ролик ногтем смущенно скреб примерзший лед на крыше “Жигулей”.

– Дурачье. И что вы предлагаете делать?

– Для начала отвезем ее куда-нибудь, а завтра решим...

– Ладно, поехали к тебе. Только поверьте моему ментовскому опыту, ничего из этого не выйдет! Это только в книжках хорошо спасать проституток!

– Эй-эй, Миша, постой! Ко мне сегодня нельзя... В другой день, завтра, только не сегодня!

– Ну, тогда к нему! – Тыбинь повернулся к Ролику.

– Я живу у родственников, вы что? – по-восточному воздел руки стажер. – Меня самого вот-вот прогонят!

Старый поглядел на них со злой усмешкой.

– Так чего вы мне мозги долбите?! Робин Гуды хреновы! Высаживайте девчонку к едреной матери сейчас же!

– А может...

– Ни хрена не может!

– Ну и черт с тобой!

Обозлившийся Черемисов обернулся к Ролику.

– Давай, выгребай деньги, какие есть. Снимем ей номер на ночь, а завтра покумекаем, что делать...

Они шуршали бумажками, бренчали мелочью, роняя монеты в снег. Тыбинь закурил, ждал. Прохаживался, чтобы успокоиться. Один раз открыл дверцу заглянул в темный салон. Девочка смирно сидела на заднем сиденье, держа сумочку обеими руками на коленках и глядя прямо перед собой.

Друзья-разведчики приуныли: их карманного запaca явно не хватало для благотворительного предприятия. Творить добро оказалось совсем непросто, куда сложнее, чем бороться со злом.

Морзик, шевеля толстыми губами, морща нос и считая в уме, подошел к Тыбиню.

– Слышь... одолжи хоть рублей триста...

Старый смотрел на него с сожалением, как на убогонького. Сложил железные пальцы в маленький плотный кукиш, показал. Отстегнул кобуру, сунул Морзику в руки.

– Сдашь оружие, снаряжение, материалы и машину. Напишешь за меня сводку наблюдения за сегодня. 3автра нам во вторую смену, поэтому приезжай с утра пораньше, забирай ее и вези куда хочешь! Только запомни: в конце концов ты привезешь ее сюда же, вот в этот двор.

– Миша! Дай я тебя поцелую!

– Пошел вон. И еще: никому ни слова, понял! И ты тоже, пацан, слышь?! Смеяться ведь будут...

Он сокрушенно поправил шапку, не веря, что согласился.

– Все, поехали. Хватит на сегодня куролесить. С вами не соскучишься, блин... Сидел бы с Кирой – этот урод и не подошел бы...

VI

Подобно многим одиноким россиянам, оперуполномоченный Тыбинь вполне наплевательски относился к своему здоровью – и весьма трепетно к заведенному порядку и привычным предметам обихода. Хуже зубной боли раздражало его, доставляя физические страдания, разрушение его маленького мирка, состоящего из недоступных чужому пониманию мелочей. Никто из разведчиков не засиживался в его уютной малогабаритной служебной квартирке в неприметном общежитии на Комендантской площади. Кира бывала тут... но уже давно не заглядывала.

Поднимаясь по темной узкой лестнице на четвертый этаж, Михаил Иванович испытывал несвойственные его могучей и несколько угрюмой натуре суетливость и беспокойство. Поэтому он громко и недовольно сопел, звучно топая подошвами по бетонным шершавым ступеням. Девочка шла за ним покорно и почти неслышно. Оглядываясь на поворотах лестничного марша, Тыбинь мучительно пытался припомнить, убрал ли он с утра в шкаф свое застиранное нижнее белье богатырских размеров или оставил его валяться на журнальном столике у телевизора. Сама необходимость напрягать память по этому поводу возмущала его.

Открыв дверь, он, не зажигая свет, поспешно прошел через крошечную прихожую и принялся в потемках шарить в углу. На пол свалилась и, судя по звуку, разбилась любимая хрустальная пепельница.

– Черт!

Девочка, оставаясь в коридоре, провела рукой по стене прихожей, нашла выключатель и включила свет. Тыбинь с ворохом цветастых семейных трусов в руках растерянно зажмурился, поспешно сунул их на полку и дверцей шкафа больно прищемил палец.

– М-м!.. Проходи, не стой. Еще соседи увидят...

Она вошла, забавно топая маленькими сапожками, оживленно оглянулась.

– Ничего так... уютненько... как раз по тебе квартирка...

Голос у нее был какой-то необычный. Тыбинь подозрительно посмотрел на нежданную обузу, отвлекся на осколки старой пепельницы и окурки на ковре, вздохнул и пошел на кухню за совком.

– Разувайся... нечего в обуви топтаться. Папа с мамой не учили?

Квартирка и впрямь была слишком тесна для его могучего тела, но он приноровился, привык. Втянув живот, старательно огибая углы, он протиснулся назад в комнату, кое-как сгреб с ковра стекло и мусор. Когда он вернулся, избавившись от совка и веника, девочка, скинув сапожки, в пальто и шапке стояла у окна и смотрела в темноту, смешно потирая ступню о ступню, – на черных колготках виднелась дырочка на пятке. Там, за окном, долгой россыпью горели фонари, желтели кругами среди белого снега улиц. Михаил Иванович и сам подолгу смотрел на них вечерами...

– Что ты там увидала?

– Фонари... – восторженным шепотом сказала она. – Люблю фонари, особенно желтые. Когда я была маленькая и ждала маму с работы, то забиралась на кухне на стол и смотрела на фонари...

– Ну-ну... – проговорил Тыбинь как можно небрежнее. – Как тебя зовут?

– Рита...

– Раздевайся, Рита. Есть хочешь?

– А что у тебя?

– Ну... яйца, колбаса...

– А бананов нет?

– Извини, нет, – буркнул Старый, изумляясь нахалке.

– А водки нет?

– Перебьешься насухую! Вот белье, стели себе на диване. Хочешь есть – приходи на кухню, не хочешь – спать ложись. Все! Нет, еще: руками тут ничего не лапать, поняла! Я вас, шалав малолетних, знаю как облупленных! Утром все проверю – и карманы, и сумочку! Поняла?! Ну, блин, Морзик, подставил...

Насупившись, он затопал на кухню, по пути запер входную дверь, а ключ положил в карман. Она окликнула его.

– Эй! А тебя как зовут?

– Дядя Миша. Чего еще?!

– Телевизор включить можно?

– Включай... только тихо. Час ночи уже.

Обиженный, он переоделся в ванной, чертыхаясь от тесноты и неудобства, и ужинал в одиночестве. Присутствие девочки в комнате ощущалось через стену, озадачивало. Ишь, фонари она любит...

У Тыбиня никогда не было детей. Он чувствовал себя непривычно и странно. Что-то было не так. Сбросив домашнюю расслабленность, оперуполномоченный сдвинул брови и подпер маленькими ручками тяжелый подбородок. Он не боялся кражи: тайничок со всем необходимым был умело оборудован в филенчатой кухонной двери. И все же...

Стало слышно, как в комнате раздалась негромкая музыка – это заработал телевизор.

– Надо же, фифа! – хмыкнул Михаил Иванович, гоня прочь оперскую подозрительность, – Бананы ей подавай!

В близком черном окне он видел свое лицо – старое, тяжелое, властное. Сочетание детского нахальства и непривычного тонкого понимания казалось ему симпатичным, однако... “Наркоманка она, что ли?” – по инерции размышлял он, отдаваясь во власть старых милицейских стереотипов – “Что-то не так с этими бананами...”. Он побрел привычной тропой протокола, как обычно делал, запоминая ориентировки розыска. Имя, фамилия... Пол... Возраст... Возраст?!

Ему отчетливо увиделись ему ее изящные женские кисти с тонкими ухоженными ногтями, сцепленные поверх смешной детской сумки. Довольно усмехаясь, Старый выбрался из-за стола, шумно протопал в комнату и без церемоний включил свет. Гостья уже разделась, улеглась на диване. Она зажмурилась от света, уткнув лицо в одеяло. Поверх постели разметались длинные вьющиеся русые волосы, открывая тонкую гибкую шею с родинкой.

– Тебе сколько лет, подруга? – сурово спросил Старый. – Хватит дурку валять!

Он двумя пальцами потянул за простыню, закрывавшую лицо. Рита, придерживая край длинными ногтями, выглянула из-под одеяла.

– Молодец, дядя Миша! Догадался! Некоторые так и не догадываются!

– Отвечай на вопрос, – сурово сказал Тыбинь.

– Не рычи, не боюсь. А сколько ты мне дашь? Я ведь паспорта с собой не ношу!

– Лет пять я бы тебе вкатил, это точно! Вставай, одевайся.

– Мне двадцать три. Правда, правда. Чего ты психуешь? Обиделся? Я никуда не пойду. Там же холодно! И ты сам меня привел!

– Я привел ребенка!

– А что – дети и взрослые мерзнут по-разному?

Старый чертыхнулся, сел в массивное кресло рядом с кроватью. Теперь он перестал церемониться и чувствовал себя в своей тарелке. “Здравствуй, девочка секонд-хэнд!” – вдруг вспомнились ему слова разухабистой песенки. Рита смотрела на него ласково и насмешливо.

– Тебе стыдно? Ты будешь врать мне, что не знаешься со шлюхами?

– Не буду.

– Молодец. В твоем возрасте и положении это было бы полным кретинизмом.

– Что – это? Не знаться или врать?

– И то и другое.

Тыбинь повернулся к ней. Кресло жалобно скрипнуло. Она улыбнулась и сказала, подтянув коленки к подбородку:

– Так я остаюсь?

– Остаешься, но денег не получишь. И спать будешь не на диване, там мое место. Здесь, в кресле постелю тебе.

– Дядя Миша, ну ты же добрый! Я тут уже так уютно устроилась... А про деньги давай завтра поговорим!

– Не называй меня дядей! Денег не получишь. Черт с тобой, спи на диване.

– И-и-и!!

Она задрыгала ногами, взбивая одеяло, и так пронзительно завизжала, что Тыбинь перепугался не на шутку.

– Тихо! Сдурела! Что соседи скажут!

Он все-таки чувствовал себя в глупом положении и не мог перестать видеть в ней ребенка. Мысль забраться к ней в постель показалась ему извращенной и кощунственной. “Кто ее знает... может, она все-таки несовершеннолетняя?” – рациональным объяснением успокоил он себя. “Еще подставит... позора не оберешься”.

– Паспорт бы не помешал все-таки...

– Ты хочешь убедиться, что мне восемнадцать? Чтобы без опаски меня трахнуть? Какой правильный...

Последние слова она сказала невесело, с иронией.

– Паспорт мой у моего хахаля. Из-за паспорта вся катавасия и тянется...

– Этот старик – твой хахаль?

– Нет, это папанька. А хахаль – Жорка-моряк... ты его с дружками прогнал. Я им деньги должна за проезд... вот и отрабатываю. Не отдам – квартиру папанькину отберут.

– А девочкой зачем наряжаться?

– Это я сама придумала. Клиенты лучше идут. В Гамбурге хорошо клевали немцы.

– Что ты делала в Гамбурге?

– Поехала, дурочка, счастья искать... В танцевальную труппу... ну и все прочее.

Обычно в этом месте следовала жалостливая история, и Старый насторожился. Но Рита не стала ничего рассказывать. Потянувшись и сладко зевнув, она сказала:

– Хорошо, что ты мент. Ты ведь мент, да?

– Почему хорошо?

– Вы, менты, к этому проще относитесь. Знаете жизнь. А то оттопчут тебя – а потом начинают причитать: ах, бедная девочка! Ах, куда мы катимся! Или мыться бежит сразу, смотрит – не заразился ли чем. Смотреть противно... В Европе все привыкли, соплей не распускают, но очень норовят попользоваться на халяву. Чуть зевнула – и смоется, не заплатив. И прижать его нечем. Это у тебя Нотр-Дам? Я там была. Красотища! Специально в Париж ездила на два дня.

Она взяла с журнального столика маленькую латунную копию двухбашенного собора.

– Ты вот так поставь, ладно? Когда настольная лампа светит, он так больше похож на настоящий. Я тоже всю жизнь мечтала посмотреть. Какая там подсветка обалденная! А за мной французы хвостом ходили!..

Так она болтала, а потом Рита незаметно и быстро уснула. В полутьме на белой наволочке резко обозначилось ее усталое лицо, худое, губастое и лопоухое, как мордочка веселой мартышки. Старый еще некоторое время ворочался в кресле со странным ощущением праздника в груди, потом осторожно прилег рядом с ней на диван, поверх одеяла. Несколько раз ему хотелось погладить ее, как ребенка, по русым вьющимся волосам, но она часто и тяжело дышала – и он побоялся разбудить ее.