Текст книги "Боярыня Морозова. Княгиня Елена Глинская"

Глава VIII

– Боярыня, тебя спрашивают! – заявила Федосье Прокофьевне вошедшая прислужница.

– Кто?

– Не знаю, боярыня, какой-то незнакомец.

– Что ему нужно?

– И про то, государыня, не ведаю.

– Скажи, чтобы зашел в другое время, теперь мне недосуг.

– Уж я ему говорила.

– Ну и что же?

– Не уходит! Поди, говорит, доложи боярыне.

– Какой назойливый! Кто бы это был?.. Ин пусть войдет…

– Слушаю, государыня.

Спустя немного времени в горницу вошел красивый, статный мужчина с окладистой черной бородой; на нем был надет кафтан стрелецкого полковника.

При взгляде на него боярыня Морозова вспыхнула и опустила глаза. Она узнала гостя, да и нетрудно было узнать Владимира Пушкарева – это был он. Стрелец мало переменился за десять лет, разве только похорошел еще более и возмужал.

Более десяти лет прошло, как они не видали друг друга. Все это время молодой Пушкарев провел со своим стрелецким полком на рубеже Литвы. Его за верную службу давно уже произвели в полковники.

Пушкарев, проведав, что боярыня Морозова овдовела, поспешил в Москву. Ему так хотелось повидаться с Федосьей Прокофьевной, он все еще продолжал ее любить!

– Здравствуй, боярыня Федосья Прокофьевна, – приветливо поклонившись Морозовой, проговорил молодой полковник.

– Здравствуй, – тихо ответила ему на приветствие Морозова.

– Узнала ли меня, боярыня?

– Как не узнать…

– А если узнала, что неласково встречаешь?

– Уж как умею, не взыщи.

– Боярыня Федосья Прокофьевна, ты ли это?

– Чай, видишь, знаешь…

– Может, приход мой не в пору? А не в пору гость – хуже татарина.

– Нет, рада твоему приходу… Садись, гостем будешь…

– Спасибо, боярыня. Не такой я встречи ожидал, – задумчиво проговорил молодой полковник, садясь к столу.

– Давно ли прибыл? – после некоторого молчания спросила у него боярыня Морозова.

– Только вчера, – хмуро ответил ей Владимир Пушкарев.

– Чем прикажешь, гость дорогой, угощать, чем потчевать?

– Не хлопочи, боярыня, ничего мне не надо…

– Как хочешь. Потчевать велено, а неволить грех.

– Эх, Федосья Прокофьевна. Забыла ты меня, совсем забыла, – с легким упреком промолвил Пушкарев.

– А ты? Разве все помнишь? – поднимая свои красивые глаза на гостя-полковника, тихо спросила у него молодая вдова.

– Все помню!.. Ни на одну минуту не забывал тебя, боярыня, всегда была ты со мной… в моих мыслях…

– Напрасно думал… грешил… Я замужняя жена, у меня был муж.

– А теперь его нет.

– Господь призвал к себе моего мужа.

– Теперь, боярыня, ты свободна, вольна любить кого хочешь.

– Прошла моя пора любить. Не о том мне надо думать…

– О чем же?

– Как душу свою спасти… вот вся дума моя, все мечты мои.

– Ты для этой думы молода еще, Федосья Прокофьевна.

– Какой молода… Я совсем старуха, у меня уж сын большой.

– А я, боярыня, знаешь, с каким словом к тебе пришел? – после некоторого молчания как-то робко промолвил Владимир Пушкарев.

– С каким?

– Уж, право, не знаю, как и говорить.

– Говори, послушаю…

– Боюсь – ругать начнешь!

– Что ты, господин, разве гостей ругают! Гостю честь – свят обычай.

– Шел я к тебе, Федосья Прокофевна, и думал: теперь-де пора моего счастья настала, боярыня овдовела, она свободна, стану просить ее, чтобы ради нашей прежней любви взяла меня к себе в мужья, – не переводя духа, скоро проговорил молодой полковник, не спуская своих глаз с боярыни.

Если бы вдова Морозова встретилась с его глазами, то прочла бы в них глубокую к себе любовь, сердечную.

Владимир Пушкарев говорил правду. Он не переставал любить Морозову, он жил ею одной и ждал долгие годы того времени, когда Федосья Прокофьевна станет свободной.

– Вот ты с чем ко мне пожаловал. Не знала я… – задумчиво проговорила вдова-боярыня.

– Что скажешь, боярыня, как посудишь?

– Что сказать? Разве ты не знаешь, что я живу теперь не для мира…

– Как, боярыня?

– Я давно уже умерла для мирской жизни. Перед тобой не боярыня Морозова, а смиренная инокиня Феодора, – чуть слышно сказала Морозова.

Боярыня была пострижена по усиленной ее просьбе в иночество старообрядцем, бывшим тихвинским игуменом Досифеем, наречена Феодорой и отдана в послушание старообрядке Меланье. Желая принять ангельский образ, Федосья Прокофьевна надела на себя власяницу.

«Под одеянием ношаше на срачице, устроена от скота власов белых кратко рукава», – как говорит древний писатель ее жития.

Во дворце об этом, разумеется, никто ничего не знал.

– Что говоришь, боярыня! – с ужасом воскликнул Владимир Пушкарев.

– Как брату, как другу открыла я тебе свою тайну… Знаю, меня ты не выдашь… – сказала Пушкареву боярыня Морозова, кладя ему на плечо руку.

– Не скажу! Под пыткой не дознаются у меня о твоей тайне. Только зачем ты, Федосья Прокофьевна, сделала это? Зачем постриг приняла?..

– Затем, чтобы спастись! В миру нет спасения… настало время антихристово… Скоро, скоро вострубит труба архангела, и восстанут живые и мертвые из гробов… всяк предстанет перед судилищем Христовым… со своими делами… Если ты, господин, хочешь спастись, то беги, беги скорее! – с волнением проговорила Федосья Прокофьевна.

– Куда, зачем? – с недоумением спросил у нее молодой полковник.

– В леса непроходимые, в дебри, в глушь… Туда бегут ревнители благочестия, там, в лесах и дебрях, будут скиты строить – души спасать… Ведь ты никонианин, молишься по новым книгам, а знаешь ты, кто Никон?

– Как не знать.

– Он слуга антихриста. Иди к нам! В новой церкви не спасешься, а погибнешь! Спасение у нас, у старообрядцев. По старым книгам и угодники спасались…

– Боярыня, так ты старообрядка? – с удивлением и жалостью спросил у Морозовой стрелецкий полковник.

– За правую, старую веру я хоть сейчас готова пострадать, муку принять… Прости покуда, гость дорогой, настало время – келейное правило указывает мне класть земные поклоны… Приходи в другое время. Прощай!..

Проговорив эти слова, Федосья Прокофьевна встала и отправилась в образную, где ждала ее Меланья с пятью сестрами, то есть инокинями.

Глава IX

Старик Пушкарев встретил сына с распростертыми объятиями. Он чуть не плакал от радости. Владимир Пушкарев тоже был рад свиданию с отцом. Когда первый порыв радости прошел, Иван Михайлович обратился к сыну с таким вопросом:

– Чай, ты женился, сынок, живучи у рубежа?

– Нет, батюшка, если бы я женился, ты про то знал бы…

– Неужели все холостой?

– Холостой.

– Да тебе ведь уже больше трех десятков лет – время бы и жениться.

– Видно, моя пора еще не пришла, – с горькой улыбкой промолвил Владимир Пушкарев.

– Когда же пора придет?

– Никогда… Так и умру холостяком…

– Что ты, сынок, что ты! Ведь ты у меня один. Я думал-гадал внучат дождаться, а ты… Нет, я женю тебя. Я найду тебе суженую красивую, богатую.

– Напрасный труд, батюшка, ни на ком я не женюсь.

– Да что ты?

– Прошла моя пора, жениться теперь поздно.

– Много старше тебя, сынок, женятся.

– Пусть женятся, только я-то не женюсь.

Старик Пушкарев больше не возражал сыну. Он стал обдумывать, на ком бы его женить, какую невесту подыскать для Владимира.

Молодой Пушкарев был страстным охотником, он все свое свободное от служебных занятий время отдавал охоте. Живя у отца, в усадьбе, ему было где поохотиться. Вотчина Пушкарева, как мы уже сказали, была окружена огромными непроходимыми лесами, в которых всякого зверя водилось множество. Уходил на охоту Владимир Пушкарев ранним утром, а возвращался поздним вечером. Ходил он не один, а всегда брал с собой дворового мужика Власа, тоже записного охотника. Мужик Влас был лет сорока, обладал необыкновенной силой, с виду это был богатырь. Не раз, вооруженный рогатиной и острым топором, ходил он на медведя, а волков бил из ружья десятками. Влас был тоже старый холостяк, он презирал и ненавидел «бабье сословие».

За что Влас так недружелюбно относился к женщинам? В молодости он влюбился в какую-то деревенскую красавицу, но та предпочла Власу другого красивого парня, за которого и вышла замуж. С того раза Влас возненавидел женщин и остался холостяком. Влас привязался к своему молодому господину и всегда с радостью сопровождал его на охоту.

Однажды Влас выследил большого медведя и сказал о том молодому Пушкареву.

– Неужели? Где? – обрадовался Владимир.

– Да недалече от прохожей дороги. На луговине в берлоге сидит косматый…

– Что ж, возьмем на подмогу людей и пойдем.

– Зачем нам народ? Я и один на медведя ходил.

– Один на медведя? – удивился молодой Пушкарев.

– А что же? Была бы рогатина и топор, а то никакой медведь мне не страшен.

– Храбр же ты, Влас.

– Силой Бог не обидел.

Владимир Пушкарев и Влас разыскали берлогу медведя и подошли к ней. Им не составило большого труда выманить из берлоги зверя. Влас встретил его рогатиной, но, к несчастью, рогатина у него переломилась. Медведь со страшным ревом ринулся, и отважному охотнику пришлось бы плохо, если бы молодой Пушкарев метким выстрелом не убил наповал разъяренного зверя.

– Бояринушка, родной, ведь ты мне спас жизнь! Если бы не ты, медведь смял бы меня насмерть! – со слезами благодарности проговорил Влас, кланяясь в ноги Владимиру.

– Полно! Всякий бы на моем месте то же сделал.

– Нет, бояринушка, этого я вовек не позабуду, и если потребуется тебе для услуги моя жизнь, то я с радостью ее тебе отдам.

С этого дня Влас еще больше привязался к своему молодому господину, полюбив его. Парень-силач готов был для Владимира Пушкарева в огонь и в воду.

Глава X

Как-то однажды Власа не было дома – Иван Михайлович услал его по делам в город, – и молодому Пушкареву пришлось на охоту идти одному. Не зная дороги в лесу, он заблудился и зашел в такую трущобу, что выйти из нее никак не мог. Владимир проплутал по лесу несколько часов, тщетно отыскивая дорогу, которая привела бы его в усадьбу. Измученный, усталый, он бросился на траву под развесистым деревом и крепко заснул.

Когда Пушкарев проснулся, было уже почти темно. Он пошел наугад по извилистой тропинке, которая его привела на поляну, окруженную с всех сторон вековым лесом. На поляне молодой Пушкарев увидал какую-то странную стройку, которая состояла из большой брусяной избы с водруженным на крыше восьмиконечным крестом; около большой избы ютилось несколько малых изб; далее за избами находились службы: сараи, погреба и т. д. Все эти постройки обнесены были высоким тыном с заостренными кверху концами. Посреди тына, или забора, находились дубовые ворота; на перекладине над воротами тоже стоял восьмиконечный крест.

«Куда это я зашел? Что это?» – думал Владимир, с удивлением посматривая на постройки.

Кругом было полнейшее безмолвие, как будто все замерло, застыло. И на дворе, и в этих избах не видно и не слышно было никакой человеческой жизни!

«Чудно… Больно чудно… Куда это я пришел? Ни огонька нигде не видно, ни голоса человеческого не слышно… Может, тут никто и не живет? Попробую постучать в ворота».

Пушкарев подошел к воротам и постучал в них. На стук молодого Пушкарева никто не откликнулся. Тогда он принялся руками и ногами барабанить в дубовые ворота. И на этот раз никто не отпер ворот и не спросил, что ему надо.

«Видно, здесь никто не живет… Но как же ворота… Ведь они заперты со двора», – раздумывал Владимир, похаживая около ворот и забора.

В нескольких шагах от тына росла суковатая береза. Пушкареву пришла мысль влезть на березу и осмотреть внутренность двора. Он забрался на самую маковку дерева и стал оттуда наблюдать. Ему видно было, что на дворе около ворот стоят двое каких-то стариков с длинными, окладистыми бородами, в черных кафтанах старинного покроя, похожих на монашеские подрясники. Старики, очевидно, о чем-то говорили между собой, но говорили так тихо, что Пушкарев не мог разобрать и расслышать ни одного слова. У одного старика в руках была толстая дубина, у другого – топор. Потом один из стариков подошел к висевшей на дворе между двумя деревьями доске вроде била и стал колотить в доску дубинкой. В окнах, сквозь пузыри, заменяющие стекла, замелькали огоньки. Владимиру с березы видно было, как на дворе появились какие-то люди, одетые по-монашески. Все они спешили к одной большой избе. Теперь молодому Пушкареву нетрудно было догадаться, что он находился в нескольких шагах от раскольнического скита.

Люди, преданные старине, старым порядкам, не признающие церковных нововведений, убегали в то время в леса непроходимые, в самые дебри, строили там часовни, моленные и церкви, а также и жилища для себя. Так образовались раскольнические скиты и монастыри. Отыскать такие скиты или добраться до них не совсем легко, так что поборники старой веры свободно могли жить в своих скитах, исполнять богослужения по старопечатным книгам, не боясь преследования. Так как недовольных новшествами год от году становилось все больше и больше, то и скиты быстро наполнялись раскольниками. Хлеба и других съестных припасов было заготовлено в скитах очень много.

Пушкарев, в полной уверенности, что теперь ему отопрут ворота и укажут дорогу, спустился с дерева и опять принялся стучать. Он не обманулся.

– Кто стучит? – послышался недовольный голос со двора.

– Заблудившийся путник, – отвечал Владимир Пушкарев.

– Что же тебе надо?

– Укажите мне дорогу, чтобы я мог пройти.

– Куда?

– В Лихоборы, я оттуда. Отопри ворота, добрый человек.

– А ты один?

– Одинешенек.

– Не врешь? – продолжал спрашивать у Пушкарева кто-то со двора.

– Зачем врать? Сам увидишь.

– Ин ладно, отопру.

Загремел засов, и калитка у ворот отворилась. В отворенной калитке появился плечистый старик большого роста с дубиной в руках.

– Э, да ты с оружием! Если хочешь войти в нашу святую обитель, то оставь свое оружие и дреколье у ворот! – повелительно проговорил Владимиру старик.

– Нет, зачем же?..

– Тогда не войдешь в обитель…

– Быть в вашей обители я не имею нужды.

– А зачем же ты пришел?

– Спросить про дорогу, я, кажется, о том уже тебе, старик, говорил.

– Ты хочешь, чтобы мы тебе показали путь?

– Да, да!

– Ладно, путь и истину мы тебе покажем, только брось, говорю, ружье.

– Не брошу! – возразил старику Пушкарев.

– А ты не супротивничай, если к нам пришел, – сердито проговорил старик.

Он с силой вырвал у Владимира ружье, а его самого впихнул во двор, захлопнул за ним калитку и запер.

Пушкарев, удивленный таким бесцеремонным приемом, хотел было броситься на старика, но тот замахнулся на него своей страшной дубиной. На подмогу старику вышли на двор еще двое сильных мужиков и схватили Владимира сзади за руки. Это заставило его невольно смириться и покориться силе.

Мужики потащили молодого Пушкарева на заднюю половину двора. Там находилась изба без окон с одной дверью. В ней в углу брошен был сноп соломы, стояло деревянное ведро с водой и лежала краюха черствого, покрытого плесенью хлеба.

Изба эта, вероятно, служила местом исправления провинившихся. Сюда-то привели и впихнули бедного Пушкарева. Дверь за ним захлопнули и заперли на замок. Он очутился в совершенном мраке. Дневной свет в эту избу ниоткуда не проникал; как ночью, так и днем в ней была непроглядная тьма. Нечего и говорить, что Пушкарев провел всю ночь без сна; он был хоть и не робок, но все же находился в самом тревожном настроении. Куда он попал? Что ждет его впереди? Зачем его заперли в темную избу? Такие вопросы задавал себе стрелецкий полковник.

Ранним утром к нему пришел тот же самый старик, который отпер калитку.

Утро было ясное, солнечное, и целый сноп света ворвался в отворенную дверь и ослепил Пушкарева.

– Пойдем! – грубо проговорил старик.

– Куда? – спросил его Владимир.

– Куда поведу.

Пушкарев встал и пошел за стариком. Тот привел его в просторную и чистую избу; там за столом в переднем углу сидел какой-то старик с длинной белой как лунь бородой и такими же волосами на голове. Волосы у старика спереди были выстрижены, как обыкновенно выстригают старообрядцы. На нем была монашеская ряса, на голове какой-то шлык вроде скуфьи, а в руках ременная лестовка. Лицо у старика было сухое, безжизненное, взгляд холодный, бесчувственный.

Когда Владимир вошел в избу, сопровождавший его старик схватил сильной рукой за шею стрелецкого полковника и, пригнув, грубо проговорил:

– Кланяйся батюшке!

– Ты кто? – спросил его старик, сидевший в переднем углу.

– Стрелецкий полковник.

– Звать тебя как, как твое прозвище? Отвечай!

Пушкарев назвал себя.

– Теперь поведай, зачем ты в нашу святую обитель зашел?

– Я заблудился в этом лесу и ненароком подошел к вашему скиту.

– Облыжно не говори! Я знаю, кто ты – ты соглядатай, тебя нарочно к нам подослали! – сверкая глазами, сердито крикнул на Пушкарева старик, очевидно набольший или игумен у старообрядцев.

– Я царский слуга! – в свою очередь крикнул на старика Пушкарев. – Ты должен меня немедля отсюда выпустить и дать мне провожатого.

– Этому не бывать!..

– Как?

– Да так… Отсюда ты не выйдешь!

– Что же… или вы жизни меня лишите?

– И лишим, если ты не пристанешь к нашей святой церкви! Ведь ты никонианин?

– Ты, видно, старик, задумал силой привести меня в свою ересь? – с негодованием спросил у старообрядца стрелецкий полковник.

– Не моги так говорить! Ересь у вас, а не у нас!

– Ты жестоко поплатишься, если станешь держать меня здесь, в этой трущобе!

– Ты выйдешь из наших стен только тогда, когда пристанешь к нашей святой вере и дашь страшную клятву быть ее верным сыном…

– Никогда! Никогда не бывать тому!

– За упорство ты умрешь мучительной смертью. Даю тебе три дня на размышление. Уведи его! – повелительно проговорил набольший старообрядцев, обращаясь к старику и показывая ему на Пушкарева.

Старик раскольник схватил сильной рукой за шиворот Владимира.

– Я так пойду, руками не моги меня трогать! – отпихнув старика, крикнул на него Пушкарев.

– Ты не супротивничай, не то связать прикажу, – строго заметил ему раскольничий игумен.

– Я не холоп, а дворянин и царский слуга, за меня ты ответишь великому государю! – пригрозил он раскольнику.

– До государя-то далеко, а ты в наших руках, и что мы хотим, то мы с тобой и сделаем. Вот даю тебе три дня на размышление: удумаешь принять наш закон – благо тебе будет, а если станешь супротивничать – умрешь! – сурово проговорил Пушкареву раскольник и махнул рукой, чтобы его увели.

Стрелецкий полковник беспрекословно повиновался.

Глава XI

Наконец стал известен и во дворце взгляд именитой боярыни Морозовой на новшества, которые были вводимы в Москве и во всей России. Ратуя за истину, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, эти размышления общества о перестановке на новый лад старых обычаев и привычных порядков, и везде – и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, – крепко отстаивала старину. Прежде всего, конечно, обсуждения этих вопросов открывались между родственниками[4]4
  Ив. Забелин.


[Закрыть].

Боярыне Морозовой не составило большого труда убедить в своих мыслях родную сестру Евдокию Прокофьевну, жену князя Петра Семеновича Урусова, царского кравчего, тоже духовную дочь Аввакума. Она совершенно отстала от православной церкви и подпала под влияние Аввакума.

Боярыня Морозова и княгиня Урусова жили между собой очень дружно, как бы «во двоя телесех едина душа», и обе находились в полном повиновении и послушании у Меланьи, умоляя ее, чтобы та позаботилась о спасении их душ. Теперь уже Федосья Прокофьевна не тайно, а явно стала хвалить старую веру и поносить новые порядки, вводимые в церкви патриархом Никоном. Это дошло до царя Алексея Михайловича, но первое время государь не обращал особого внимания и ничем не преследовала боярыню Морозову. Она по-прежнему была чуть не первой боярыней при царице. Но когда Федосья Прокофьевна свой терем обратила в пристанище для разных пройдох и последователей старой веры, тогда государь для вразумления боярыни Морозовой прислал к ней своего приближенного, Михаила Алексеевича Ртищева, который приходился Федосье Прокофьевне родным дядей. Соковнины и Ртищевы была между собой в близком родстве, но, несмотря на это, они имели совершенно различные взгляды: Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, то есть вообще науке. Они были ближе к царю, который стремился исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что ближе были к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.

– Здорово, племяннушка, – сухо проговорил старик Ртищев, входя к ней в горницу.

– Здравствуй, дядя… Насилу ты надумал навестить меня, вдову убогую.

– И теперь пришел не по своей воле…

– Как?

– Государь прислал меня к тебе.

– Зачем?

– Для вразумления. Заблудилась ты, племяннушка, пошла не по той дороге, по которой следовало бы тебе идти, выбрала ты, сердечная, ложный путь.

– Дядя, я не понимаю…

– Во что ты свой терем обратила? В вертеп, в пристанище для бродяг, воров, расстриг и разной дряни…

– Ошибаешься, дядя, мой вдовий терем – пристанище для божьих людей, последователей старого закона, старой веры, а не для воров и расстриг! – вспыхнув от негодования, проговорила Федосья Прокофьевна.

– Ох, племяннушка, по ложному пути пошла…

– Нет, дядя, не я, а ты и все вы идете по ложному, греховному пути… Вы прельщены врагом рода человеческого, во тьме ходите… не имеете света…

– Великий государь на тебя изволит гневаться.

– На то его царская воля.

– Зачем от нас ты отлучилась, Феня?..Ты, верно, совсем забыла, что у тебя есть сын…

– Нет, дядя, Ванюшу я не забыла… Какая мать забудет свое родное детище!

– Так зачем же зла ему желать?

– Я желаю сыну зла? Я… да что ты, дядюшка!

– Тебя постигнет царский гнев, царская опала! В ту пору, думаешь, твоему сыну легко будет? Легко его младенческой душе переносить твой позор и унижение?

– Господь его не оставит.

– Если ты себя не жалеешь, то хоть сына пожалей… Оставь распрю, не прекословь ты великому государю и властям духовным, оставь заблуждение. Не то ждет тебя, племяннушка, царская кара.

– Умела я, дядя, пользоваться царскою милостью, приму без ропота и гнев царя.

– Знаю я, Федосья, кто погубил тебя и прельстил, – это Аввакум. Он домашний твой враг, а ты того еще не сознаешь, – сердито проговорил боярин Ртищев.

– Нет, дядя, ты не так говоришь, сладкое горьким называешь. Отец Аввакум – истинный ученик Христов, потому страждет он за правду ради Христова имени, и кто хочет спастись и угодить Богу, должен слушать его учения.

– Это Аввакумовы-то учения слушать? – с негодованием спросил Ртищев.

– Да, дяденька, он есть истинный пастырь, – с уверенностью проговорила боярыня Морозова.

– Еретик он!

– Полно, дядя.

– Его бы давно надо сжечь. Да и сожгут на площади как еретика и отступника, сожгут!

– Что же, батюшка Аввакум мучеником Христовым будет… страстотерпцем… потому он страждет за закон Владыки своего! – с воодушевлением промолвила Федосья Прокофьевна.

«Страдает за закон Владыки своего – слова, имеющие глубокий исторический смысл, – пишет Забелин. – Вот, стало быть, где должно искать главной причины ослепления Морозовой, главнейшие причины ослепления и помрачения многих, начиная с царского дворца и до убогих крестьянских хат. И как это совпадает со всеми идеалами, какими был исполнен ум того века, какими было набито воображение людей, сколько-нибудь коснувшихся тогдашнего книжного учения. Потому что он страдает, потому что его гонят – вот мысль, которая и во всякую другую эпоху всегда возбуждает доброе сердце к сочувствию, а в старину эта мысль по многим историческим, культурным, умственным и нравственным причинам всегда неизменно привлекала к себе общее сочувствие, которое не входило в тонкое разбирательство, за какое дело кто страдает, но, видя страдание, шло за ним, относилось с милосердием ко всякому страждущему. Оттого гонимые, особенно если еще замешивалась тут какая-либо государственная или церковная тайна, всегда приобретали у нас необъяснимый успех. Идеалы же Морозовой, доведенные ее фанатизмом до своих последних выводов, должны были даже требовать именно этого последнего акта ее аскетической жизни. Все было готово в идее, оставалось только воплотить эту идею, это слово жизни в дело».

– Безумствуешь, племянница.

– Не я, а вы безумствуете, называя Аввакума еретиком. Ваш Никон еретик, – сердито сверкнув глазами, проговорила боярыня Морозова.

– Не оскорбляй, Федосья, его святости, – строго заметил ей старец боярин Ртищев. – Ох, племянница, Аввакум – злодей, и твои старицы-пройдохи совсем поглотили твою душу, как птенца, отлучили тебя от нас, – с глубоким вздохом добавил он.

– Нет, дядя, я люблю тебя и других родичей и молюсь за вас Богу, за всех молюсь! Вас, ходящих во тьме, да просветит Христос светом Своим!

– Нет, племяннушка, не любишь ты нас, презираешь, да и о сыне своем не радеешь! Ведь один у тебя сын-то, а ты и на него не глядишь. А какой Ваня у тебя красавец! Ведь все, даже сам государь с государыней дивуются красе твоего сына.

– Не красота телесная нужна человеку, а красота душевная.

– Ты все свое. Знай, Федосья, за твое прекословие падет на тебя и на твой дом огнепальная ярость царева, и все твое достояние великий государь укажет в казну отписать, и сделаешь ты своего сына нищим.

– На твои слова, дядя, я вот что отвечу: сына, повторяю, я люблю и молю о нем Бога непрестанно, радею о его душевной пользе. Если же вы думаете, чтобы мне от любви к Ивану душу свою погубить или, жалеючи его, отступиться от благочиния и этой руки знаменной, – при этих словах боярыня Морозова сложила по-старообрядчески на руке из пальцев крест, – то сохрани меня Исус Христос от этого! Как я ни люблю сына, но себя губить не стану, от веры правой не отрекусь, потому что Христа я люблю больше своего сына. Если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, то этого не будет! Хотите – выводите моего Ивана на площадь и отдайте его там на растерзание псам, устрашая меня и приказывая отступиться от веры… Так я скорее соглашусь видеть моего сына истерзанным псами, чем отступлюсь от старой веры.

Слыша эти слова, Ртищев ужаснулся ее твердости и много дивился такому «крепкому мужеству и непреложному разуму».