Текст книги "Лейтенант Жорж"

5. Подслушанный разговор

В кабинете Дитмара стоял на вытяжку финансист.

– Господин капитан, срочно перешлите деньги вот этому человеку, – сказал Дитмар, чиркнул что-то на листке и показал – Это очень важно.

– О какой сумме идет речь?

– Сумма стандартная. Для подготовки и отправки… туда.

Шестаков прижимал наушники обеими руками.

– По какому разряду? – спрашивал финансист.

– По высшему.

– Адрес тот же, господин генерал?

– Да. С пометкой – для лейтенанта Жоржа.

– Но…

– Никаких но! Ищите деньги, где угодно. Это приказ!

6. Презервативы из Парижа

Майор госбезопасности Ганецкий вышел из лифта на четвертом этаже здания НКВД в Москве. Длинный, почти квадратного сечения коридор был крашен зеленой масляной краской. Вишневого цвета мягкая ковровая дорожка скрадывала шаги. Ганецкий не выспался, шел набычившись, ни с кем не здороваясь. Просидел целую ночь, ожидая, когда домой вернется дочка. А она так и не вернулась. Юная шлюшка то ли загуляла чёрт знает где и с кем, то ли сгинула ко всем чертям. Всё же, наверное, – загуляла со своим, кто он там – саксофонист? Пианист?

В кабинете на обширном пустом столе стояли два телефонных аппарата, и поджидал Ганецкого свежий номер «Правды». Все документы с вечера сдавались на хранение. Утро начиналось как обычно: усевшись в кресло, Ганецкий читал газетную передовицу, отмечая некоторые абзацы красным карандашом, входил секретарь с брезентовым мешком, незашитая сторона которого была затянута стальным тросиком с секретным замочком. Ганецкий набирал шифр, отпирал замок и вынимал целую кипу бумаг, раскладывая их на столе. Снова входил секретарь с сообщением, что принесли почту.

– Пусть войдет, – сказал Ганецкий.

Девица, остановившаяся у двери, смиренно опустила глаза. Ганецкий смотрел на неё в упор, ничего не говоря.

– Папа… – выдохнула она.

– Что папа? Папа! А ну, подойди!

Девица приблизилась и осторожно положила на стол конверты.

– Ты где ночевала, Соня? Мать в истерике! Трудно было позвонить? Ты не думаешь об отце, о матери! А что тетя Валя мается с сердцем, тебе начхать? Ты думаешь только о своей… киске.

– Как не стыдно!

– Мне стыдно? Тебя имеет вся Москва, а мне должно быть стыдно?

Он достал из ящика стола ножницы и принялся обрезать края почтовых конвертов. Пустые конверты забирала Соня.

– В общем, так, Софья! Ты девочка горячая, вся в меня… И твою маменьку… Тебя бронепоездом не остановишь. С кем ты жаришься, мне всё равно… Пока не схватишь триппер. А замуж? Ни за что! Этот твой джазист – тип не наш, не советский. Джаз – это богема, буржуазная богема. Замуж ты за него не пойдешь. Если не послушаешься – уедет твой милый играть на своих дудках и клавишах в дальние края, понятно?

Соня резко повернулась и бросилась к двери.

– Стой! – приказал Ганецкий, Соня замерла.

– Подойди! Я не расписался!

Она вернулась и подала ему амбарную книгу. Ганецкий поставил свои закорючки, Соня выхватила книгу и помчалась.

– Стой! Подойди! – опять скомандовал он и протянул ей маленькую коробочку.

– Что это? – Соня вертела коробочку и так и сяк.

– Горе моё! Презервативы. Из Парижа. Иди, катись отсюда, двоечница. Там все написано. Французский надо было в школе учить!

Соня уходила, то и дело смущенно оглядываясь и ухмыляясь. Оставшись в одиночестве, Ганецкий принялся просматривать корреспонденцию. Всё не стоило внимания. И вдруг одно письмо заставило его насторожиться. Глаза забегали по строчкам сверху вниз, снизу вверх снова и снова.

«От Андрея. Согласно «информации наших дней», Дед намерен направить в СССР своего агента по кличке «Лейтенант Жорж» или просто «Жорж». Может быть, Жорж это его настоящее имя. Никто из наших источников пока ничего не знает про Жоржа, из чего следует, что вышеупомянутый Жорж – личный посланец Деда. Нам пока не известны ни время, ни цель его похода, ни его приметы, ни пункт пересечения границы. Делаем всё возможное для получения дополнительных сведений».

Ганецкий отложил письмо и взялся за телефон:

– Товарищ комиссар! Сообщение чрезвычайной важности. Я могу к вам зайти немедленно? Да, благодарю. Иду.

7. Достоевский

Свежий северный ветер раскачивал вековые сосны, шумел в кронах, их черные тени плясали на ослепительно желтой под летним финским солнцем садовой дорожке больничного сада. Саблин катил кресло на колесах, в котором сидел бледный и по больничному одутловатый капитан Сурин с загипсованной ногой. Генералу, которому капитан был давно знаком, казалось, что тот слегка повредился умом и сильно постарел.

– Хорошо, Иван Андреевич, пусть так, – говорил Саблин. – По-вашему, среди финнов нет агентов НКВД. Хотя, как вы можете за них ручаться?

– Ручаться? – Сурин нервно дернулся. – А кто за кого может ручаться? Вы за себя – можете? Кругом предатели, понятно?! А этих финнов я знаю лет десять. Финны вообще не умеют хитрить.

– Допустим… А ваши помощники?..

Саблин уселся на скамейку, развернув Сурина лицом к себе.

– Они-то русские, – продолжал он. – Наша русская душа, она такая… кудрявая, как говаривал Достоевский…

Неуловимость саблинского взгляда нервировала.

– Достоевский? Начитались книжонок на парижских хлебах! – выкрикнул Сурин. – Превратились в приват-доцента, ваше благородие? Подозреваете всех наших? И меня в том числе? Так убейте меня!

– Помилуйте! Что вы так разволновались? Вам не полезно. Я только спросил: вдруг вы чего-нибудь в свое время не заметили. А сейчас вспомните.

– Я заметил.

– Что?

– Ко мне из Парижа приезжали только ваши люди, – он смотрел прямо в невнятные темные глаза Саблина. – Лично – ваши.

– Как вы смеете! – Саблин беспокойно перекинул правую ногу на левое колено, подавшись вперед.

– Ищите предателя у себя, – не отводил глаз Сурин.

8. Мария

Петя отвез меня на вокзал. Мы стояли, обнявшись, не обращая ни на кого внимания. Он был печален, едва не плакал, как обиженный ребенок. Кажется, я ощутила вдруг по отношению к нему что-то вроде материнских чувств. Впрочем, не буду врать. У меня тогда не было детей. Я ещё не знала, что такое материнские чувства. Он протянул мне какой-то листок бумаги. Потом в вагоне я развернула эту бумажку и увидела стихи. Помню только два четверостишия:

 
«Моя любовь, ты как легчайший сон,
который умирающему снится.
Я знаю, без следа исчезнет он
и больше никогда не повторится.
 
 
Я знаю, что любовь… Но всё равно,
я слишком много знаю, слишком много…
за свет свечи, когда кругом темно,
благодарить я должен Бога»
 

… Наверное, я тогда прослезилась. Да и как было не прослезиться, получив такие вот стихи от юного мальчика… Но откуда он мог знать «слишком много»? Почему вообразил себя умирающим? Что это – юношеская поза, предчувствие или печальный опыт всего сонмища несчастных эмигрантов, вроде него самого, вроде его убитого приятеля Мартышки, вроде меня – людей, безжалостно выброшенных волей судеб из своей страны?

Готовлюсь к походу во Львове. Здешний фотограф, он же – бывший петербургский филолог Вольдемар Шумейко учит меня тонкостям нынешних советских нравов и добывает документы. Первый мой паспорт – польский, мужской. С помощью глухонемой жены Шумейко Зоси одеваюсь в мужское, примеряю фальшивые усы, стригусь. А Шумейко всё говорит, говорит тихо, задыхаясь (хватанул газов в Германскую), то и дело умолкая, чтобы набрать воздуха, и от того, наверное, слова его звучат значительно, весомо:

– … никому не выказывать своей воспитанности. Наступили кому-то на ногу в трамвае – так никаких пардонов. Шипите любую гадость попростонароднее. Огрызайтесь. Еще вот что. Карточки на продукты недавно отменили, но в магазинах пусто. В ходу слово «достать». Не купить, а именно – достать. Говорить надо, например, так: ты не мог бы мне достать икры? Или отрез на пальто. Все надо «доставать».

– Откуда вы здесь это знаете?

– Люди рассказывают… И газеты читаю. А книжки? Великий писатель Зощенко! Как они его еще не расстреляли, не пойму. Я мог бы защитить диссертацию на тему «Язык совдепии в произведениях Михаила Зощенко». Вы верите, Маша, что придет другое время?

Пожимаю плечами.

– Тогда зачем вы… зачем идете туда? – спрашивает Шумейко.

– Многим обязана Аркадию Сергеевичу.

– Я – нет, не верю. Наш Аркадий Сергеевич верит. Умный человек, но рассуждает, как ребенок. Всё ещё романтик. Это как войну в четырнадцатом начинали, конная гвардия, палаши наголо, все в белых перчатках – и в атаку. Потом поумнели, зарылись в окопы, стали терпеть, да вшей кормить… Но и терпение не помогло. Что-то в мире сломалось, и не исправить… Вера моя растаяла…

– Ну, и зачем? – спрашиваю. – Зачем вы-то этим всем занимаетесь?

Он молчит, склонив голову на бок.

– Знаете, – наконец, говорит он, – у Чехова есть один персонаж, купец. Его жена упрекает, что он тухлым маслом торгует в лавке, а он в ответ: кто к чему приставлен. То есть задача у него такая от Господа – тухлым маслом торговать. Так и я. Приставлен.

Ожидание документов тянулось невыносимо долго. Делать мне было совершенно нечего. Я перечла все советские книжки, которые оказались у Шумейко. Спала по пятнадцать часов в сутки. Помогала Зосе по хозяйству. Учила советские аббревиатуры и блатную лексику.

– Завтра вам в путь, – наконец, говорит Шумейко. – Вот ваши паспорта. Польский настоящий. Комар носа не подточит. Советский тоже надежный, но не удобный. Другого достать не удалось. Эти буквы и цифры серии означают, что вы – уголовница. Вышли из заключения и поэтому вам запрещено появляться в Москве. Тут придется рискнуть. Как только окажетесь в Москве, в первый же день, не мешкая, пойдете к нашему человеку. Он выправит вам новый паспорт. Вот его адрес, запоминайте, – и пишет на бумажке.

Потом выкладывает передо мной несколько фотокарточек.

– И вот вам на прощание: посмотрите и хорошо запомните это лицо – начальник иностранного отдела госбезопасности Ганецкий. А это – его заместитель. Это начальник другого отдела. Еще один. Они – ваша возможная цель. Особое внимание Ганецкому. Он, скорее всего, из всех самый информированный. И еще – он отчаянный бабник.

Бабник? Вот оно что. Выходит, что чёртов старик именно это имел в виду, когда сказал «сие доступно только женщине». Ах, Аркадий Сергеевич, ах, генерал!

Утром Шумейко и Зося меня провожают. Обнимаемся. Шумейко и Зося по очереди крестят меня: Шумейко – православным крестом, Зося – католическим.

– Бог в помощь, Бог в помощь. Храни вас Господь.

Запирая дверь, Шумейко, смотрит так, что я немедленно угадываю его мысль: «Едва ли она вернется».

Поезд тащится медленно. Вагон почти пуст. Через несколько отделений от меня, сложив руки на животе, неподвижно сидит некий господин в приличном старомодном костюме и не сводит с меня глаз. Не нравится мне это. Кто такой, что ему надо? Наконец, я решительно пересаживаюсь на противоположную скамейку, чтобы господин этот оказался у меня за спиной. И вдруг вспоминаю: я же теперь мужчина, а веду себя по-женски, по-бабьи. Вот дура!

Однако, похоже, что именно это мое движение подталкивает надоедалу к решительному поступку. Он подходит, мой польский плох, я вспоминаю Зосю, изображаю глухонемую, я – «не слышу». Не поднимаю голову, а, скосив глаза, слежу за его отражением в вагонном окне. И тут он заговаривает:

– Позвольте, пан, узнать, что вы читаете? Тут так скучно, и я так долго еду, что очень хочется поговорить с образованным человеком. Вы позволите присесть рядом с вами?

Не поворачиваюсь, словно окаменев.

– Милостивый пан, – продолжает господин. – Не гневайтесь, прошу вас. Вы, наверное, не поняли. Или не расслышали. Я просто прошу разрешения сесть на эту скамейку.

Милостивый пан не отвечает, и господин решается тронуть его за плечо. Вздрогнув, я резко поворачиваюсь к незнакомцу. Рука у него тонкая, женственная, вся в перстнях. Смотрю в упор, копируя неподвижный взгляд глухонемой Зоси.

– Уважаемый пан, я только хочу спросить у вас, что вы читаете, и нет ли у вас другой книги, чтобы я тоже мог почитать и посидеть с вами рядом. Тут так тоскливо.

Я слежу за движением его губ, и, словно поняв смысл слов, поворачиваю к нему книгу обложкой.

– О, Сенкевич! Это великий писатель. Но почему вы так сердиты? Почему вы не хотите поговорить с попутчиком, который изныл от тоски? Я давно не говорил с молодежью.

И я, наконец, решившись, мычу, как глухонемая и взмахиваю рукой возле рта.

– О, приношу свои извинения. Я не догадался.

Неожиданно совершенно осмелев, он усаживается против меня. Требует жестом, чтоб я внимательно следила за его артикуляцией, и начинает медленно говорить, легко касаясь моего колена.

– Через полчаса я выйду. Тут неподалеку у меня небольшое имение, усадьба. Я был бы счастлив, если бы вы, молодой человек, стали моим гостем. Вы могли бы пробыть у меня столько, сколько вам угодно.

Я улыбаюсь, киваю, но развожу руками. Достаю из кармана карандаш и пишу на форзаце книги: «Я еду к своей невесте. У меня послезавтра свадьба. Напишите здесь свой адрес, я приеду к вам через месяц». Господин охотно пишет, улыбается, и я искренне улыбаюсь ему в ответ. Пронесло, думаю я, пронесло. Не шпик, слава Богу. Просто педераст. Безобидный педераст.

Отвратительно дрожат колени. Страшное, как мне кажется, лицо советского пограничника. Паспорт у него в руке. Его глаза шныряют: моё лицо – паспорт – лицо – паспорт. И еще, еще раз вверх-вниз, вверх-вниз…

– Снимите шапку, – говорит он по-польски. Моя стрижка! Как она? Нет, кажется не подвела. Усы? Опять: лицо – паспорт, лицо – паспорт.

– Куда направляетесь?

– В Коростень, – отвечаю сквозь кашель.

– Цель поездки?

– Умерла тетя, – кашель меня не оставляет. – Я единственный наследник.

Еще один профессионально недоверчивый взгляд. Последняя оценка. Паспорт проштемпелеван. Паспорт возвращен владельцу. Прохожу сквозь ворота. Ура! Я в СССР. Первая победа. На здании вокзала лозунги: «Коммунизм уничтожит границы», «Демпинг и принудлагеря – это ложь».

Помню, опять был полупустой вагон. Только вместо диванов – многоэтажные полки, а на полу и на полках – мусор, который, похоже, не убирали неделю. Хочется есть, достаю из сумки вареное яйцо, чищу и соображаю, куда же выкинуть скорлупу. Вспоминаю науку Шумейки и с удовольствием бросаю её на пол. Но потом всё-таки зашаркиваю ногой под лавку.

На рассвете, расталкивая прущую в тамбур оборванную толпу местных жителей, я выпрыгиваю из вагона. Вдали у деревянного вокзальчика маячит милиционер. Меня не видит, и слава Богу. Пролезаю между вагонами и ухожу в лес. Срываю усики. Переодеваюсь. Топлю в болоте мужскую одежду. Сжигаю польский паспорт.

9. Водопроводные работы

Садик был не велик, дом не высок, хоть и о двух этажах. И именно из-за этого скромного владения, да еще собственного авто о генерале Саблине и супруге его, Наде Кривицкой, в нищих эмигрантских кругах ходили нелепые слухи. Хоть и любили эмигранты Надины песни. Чаще всего пела она им про Россию, которую занесло снегом. Пела завораживающе, начинала куплет суровой деревенской бабой-колдуньей, а продолжала, забираясь постепенно вверх, шалавой, городской девкой, сверлящей уши высоким с дрожью, почти металлическим голосом. Её песни проникали, как говорили эмигранты, в самую душеньку, надрывая её забубённой тоской по оставленной когда-то родине. Вот за песни Надюше и платят. Слухи же – от зависти, не более того, так казалось Дитмару. Впрочем, он и сам тайно вроде бы завидовал Саблину. Конечно, не его благосостоянию. Саблин – славный боевой офицер, герой двух войн, молодой, быстрый и стройный, а я, что я, в полудреме думал Дитмар, – тыловая крыса, чуть нюхнувшая пороху на юге России в двадцатом. Штабной генерал. Впрочем, чепуха, я – просто старый пень. Какое мне дело. Глаза кота, вот оно главное.

Зажмурившись, Дитмар сидел в деревянном кресле за чайным столом, накрытом по русскому обычаю в саду саблинского дома. А Вера Ивановна и Кривицкая играли в крокет, болтая о своем, дамском. Надя то и дело поглядывала на расшалившегося мужа. Он развлекал жмурками внука Дитмаров Мишу. Вчера приехала из провинции дочь Татьяна с мужем, они отправились по своим делам, а Мишу подкинули старикам.

За воротами профырчал и утих автомобильный мотор, в калитку стучали.

– Коля! Коленька! – позвала Кривицкая. – Иди, посмотри, кто там! Коля!

Саблин снял с глаз повязку. В переулке возле грузовичка его поджидал человек лет тридцати пяти в берете и комбинезоне, типичный французский мастеровой.

– Я же просил, – тихо сказал Саблин по-русски. – Без звонка не появляться!

– Чрезвычайные обстоятельства. Нужно поговорить.

– Здесь нельзя. У меня гости. Как я объясню, что трачу время, болтая у калитки с каким-то пролетарием?

– Где гости?

– В саду.

– Ну, так проводите меня на кухню. Как водопроводчика. Я там раскручу что-нибудь, и мы поговорим.

Саблин медлил, пожимал плечами.

– Черт с вами, – наконец, сказал он. – Берите инструменты, а я пойду, предупрежу. Вы – следом.

– Наденька, это водопроводчик, – объяснил Саблин, возвратившись в сад. Кривицкая на мгновение замерла в недоумении. Потом, будто что-то вспомнив, повернулась к Вере Ивановне:

– А-а-а, забыла совершенно. Мы его ждем. А почему он не телефонировал?

– Говорит, что у нас не работает линия.

– Эти французы – страшные вруны. Просто лень было. Ведь с Аркадием Сергеевичем мы утром разговаривали? Правда, Аркадий Сергеевич?

Тот не ответил, дремал.

– Вы нас простите, Бога ради, Вера Ивановна. Коленька, ты проводи его на кухню. Покажи ему, что неисправно. Извините нас, день воскресный, прислуга гуляет, придется нам Колю ненадолго отпустить.

Водопроводчик прошел мимо, бросив любопытный взгляд на спящего Дитмара.

– Здравствуйте, господа. Простите, что нарушил ваш отдых, – произнес он на чистейшем французском.

– Идемте, идемте, – торопил его Саблин.

На кухне он раскрутил выпуск под раковиной и торкал в отверстие проволокой.

– Плохо работаете, Николай Владимирович! – ворчал он. – Центр вами недоволен. Там подумывают, не расстаться ли с вами.

– Как центру будет угодно, Андрей. Вряд ли кто-то меня заменит.

– Да? Вы так думаете? – усмехнулся тот. – Незаменимых людей не бывает. Я к вам из-за чего пожаловал? А вот из-за чего: другой наш источник выяснил, что ваш гость собирается послать своего личного представителя в Москву. Если уже не послал. А вы про сие молчите. От вас ни звука.

– Я ничего об этом не знаю, – растерялся Саблин.

– Вот и узнавайте.

– А что же сообщил этот… ваш источник?

– Именно – почти ничего. Посланца зовут… или кличут лейтенант Жорж. Или просто – Жорж. Когда он двинется, зачем он двинется, как и где будет пересекать границу – не известно. Вот вам и предстоит все это узнать. Главное – поскорее. Иначе мы его упустим… Все. Идите к гостям, а я тут все скручу, да и поеду.

Саблин направился к двери.

– Постойте, – сказал Андрей. – Чуть не забыл.

Он протянул Саблину конверт.

– Ваш гонорар. Слегка, в свете последних событий, урезанный.

Саблин в сердцах сунул конверт в карман.

– А хороший у вас дом, хороший. Говорят, вы и новое авто приобрели? Кстати, хозяин, заплатили бы за работу? А?

Саблин гневно зыркнул и удалился. Андрей закрутил гайку под раковиной, собрал инструменты и вымыл руки. Оглянулся в поисках полотенца. Вытер их первой попавшейся тряпкой. Приподнял крышку кастрюли, вытащил кусок вареного мяса и отправил в рот.

В переулке напротив дома Саблина сидел на тумбе и набивал табаком трубку оборванец с костылем. Облезлая шляпа надвинута на глаза. Не узнать было капитана Сурина, не узнать. Ловко он костюмировался. Впрочем, костыль и недельная щетина были настоящими. Как раз через дорогу от него, чуть наискосок, стоял фургон водопроводчика. Номер телефона и название фирмы, намалеванные на тенте, Сурин видел отчетливо. А вот и сам водопроводчик, да и Саблин с ним. Вместе они шли к воротам. Сурин поднялся, сунул трубку в карман и захромал им навстречу.

– Я надеюсь на вас, Николай Владимирович, – сказал Саблину водопроводчик по-русски.

– Андрей, я постараюсь, – так же по-русски ответил Саблин. – Но вы же понимаете…

Сурин уже был рядом с ними и ясно слышал эти фразы.

– Подайте, господа, инвалиду войны на пропитание, – заныл он по-французски.

– И пропой души, – отозвался водопроводчик по-русски. – Бог подаст.

Саблин скользнул темным глазом и сунул оборванцу монету. «Не узнал» – отметил Сурин и что-то невнятное пробормотал, то ли поблагодарил, то ли послал проклятье. Водопроводчик вскочил в кабину, затрещал мотор, грузовичок отъехал.

В будке уличного телефона капитан Сурин назвал телефонистке номер. Тот самый, что был на тенте грузовичка. Ему ответила женщина.

– Мадам, не могли бы вы мне помочь? Я ищу моего друга, он бывший русский офицер, и мне сказали, что он служит у вас.

– У нас нет ни одного русского, мсье. Это ошибка.

Сурин ухмыльнулся и повесил трубку.

На стенах гостиной в доме Саблина и Надежды Кривицкой висели портреты с автографами. Шаляпин, Дягилев, Нижинский, Зайцев, барон Врангель. И даже дарственный портрет императора Николая с росчерком: «Несравненному русскому соловью Надежде Кривицкой». А вот генерал Дитмар, снятый крупно, и его автограф. Засунув руки в карманы, Саблин яростно мерил комнату шагами. Туда и сюда, туда и сюда. Распахнул дверь спальни. Кривицкая в длинной ночной рубахе сидела на кровати. Рюмка в руке, бутылка на столике рядом.

– Зачем ты меня втравила в это говно?! – выкрикнул он. – Зачем?

Подскочил к ней, смотрел сверху вниз. Взгляд его был как всегда темен, она никогда не понимала, всерьез он или придуривается.

– Опять! Не скули, Коля! – приказала на всякий случай. – Мы на войне!

Он повалил её на кровать и тряс за плечи.

– Вот и воюй! Сама, сама, сама! Охота петь Кагановичу, сама воюй!

Кривицкая хватала его за руки, отбивалась. Отпустил. Уселся рядом, тяжело дыша:

– Дождешься, задушу!

Взял бутылку, отхлебнул из горлышка.

– Трупы за нами. Трупы.

– А ты, Коля, все еще сильный. Это хорошо. Не кисни. На войне всегда случаются трупы. Вспомни Крым. Сколько было трупов.

– Не поминай войну. На войне все в открытую. Каждый знает, что может умереть в любую секунду. А здесь мы с тобой – крысы.

– Такая же война.

– Нет. На войне известно, откуда пуля прилетит. А здесь жди и от тех, и от других.

– Вот именно. Ты должен найти этого Жоржа. Ставь им условия. Найдешь, пусть сразу переправляют нас в Россию.

– Черта с два. Ты еще не поняла, что они – жулики? Сколько раз нам обещали Россию? И где мы? Может, в Москве?

– Коля! Умоляю! – она осторожно погладила мужа по голове. – Перестань скулить! Ты генерал! Думай! Думай! Давай решим, что это в последний раз. А потом – или я Сталину буду петь, или – пропади все пропадом, смываемся на край света…

Сидели молча. Саблин опять хлебнул из горлышка. Надя отобрала у него бутылку, подала рюмку, налила.

– Как не стыдно, ваше превосходительство. Дворянин, белая кость, а пьете из горла, как смерд неотесанный. Это только мне, мужичке, дозволено.

Глотнула. Обняла, целовала его глаза и шептала в ухо:

– Милый, Коленька, мой мальчик, мой любимый, мой генеральчик, успокойся, твоя мамка, твоя старая потаскуха с тобой. Не мучайся. Давай подумаем, как нам быть.

– Как? – Саблин высвободился из ее объятий:

– Этого походника звать Жорж. Жорж – Георгий. Проверь всех Георгиев, которые близки старику. Родственников Веры Ивановны. Их штатских знакомых. И вообще – разных Георгиев. Где они, не исчез ли кто? Надо торопиться, потому что старикашка, похоже, что-то заподозрил. Сам посылает походников, а тебе, тебе!.. ни слова. Ищи Георгиев!