Текст книги "Таня Гроттер и магический контрабас"

Медузия вздрогнула.

– Вы правы, Сарданапал, – сказала она убито. – О Безымянном Подвале и о Жутких Воротах я не вспомнила... Но это же дочь Гроттера! Девочка, которая сумела пережить встречу с Той-Кого-Нет и выдержать...

Академик перебил ее:

– Мы не знаем, как ей это удалось, но знаем, чего это стоило Леопольду и Софье. И снова подвергать девочку опасности... Кроме этого... – тут Сарданапал сделал длинную паузу, – существует еще одна причина... Крайне важная, по которой Таня никак не может находиться в Тибидохсе. Во всяком случае, как можно дольше не должна там появиться...

– Какая причина?! – горячо воскликнула Медузия. Сарданапал укоризненно посмотрел на нее.

– Пока я не могу тебе рассказать, хотя доверяю тебе больше, чем кому-либо. Но это та самая причина, по которой Гроттер не остался жить в Тибидохсе, а увез Софью и ребенка в такую глушь, где, кроме болотных кикимор, оборотней и нежити, никого и не встретишь. И это Гроттер – с его столичным образованием, прекрасными манерами и привычкой к ежедневному музицированию. Понимаешь, Медузия?

Доцент Горгонова уныло кивнула, осознав, что причина, загнавшая Гроттера в глушь и заставившая его покинуть Тибидохс в расцвете карьеры, должна была быть очень весомой.

– Итак, решено... Сегодня же ночью мы вернемся сюда с ребенком и подбросим его Герману Дурневу и его жене. Не может быть, чтобы вид бедной сироты не тронул их сердец... Пускай воспитывают вместе со своей собственной дочерью. Девочки ровесницы, им будет веселее вместе. Идем, Медузия. Нам пора! А-а-а-а-пчч! – Внезапно академик чихнул так оглушительно, что с его платка разом сдуло все созвездия, а телефонная будка, стоявшая у дома, с грохотом завалилась набок.

– Я же говорила: вы простудитесь! – укоризненно сказала Медузия.

– Ерунда! – рассердился Сарданапал. – Перестань следить за моим здоровьем! Тот, кому три раза отрубали голову, может не страшиться банальных насморк... Пччч!

Академик Белой магии запахнулся в оранжевую мантию и, решительно наступая себе на бороду, направился мимо домов к небольшому скверу. Его беспокойные усы делали отмашку в такт шагам: раз-два, раз-два. Медузия направилась за ним.

Множество прохожих, наполнявших в тот час улицу и спешивших по своим делам, обращали на них очень мало внимания. Да и что должно было привлечь их любопытство, когда они видели лишь косматую дворнягу и чуть поодаль тонкую изящную борзую с длинной мордой? Для опытных волшебников не составляло труда состряпать парочку отводящих заклинаний.

Сделав шагов тридцать, академик Сарданапал неловко подпрыгнул, прищелкнул в воздухе коленками и, буркнув заклинание, растворился в воздухе. Медузия в отличие от своего учителя не обладала способностью к мгновенным исчезновениям из человеческого мира. Она дошла до сквера и извлекла из кустарника детскую лошадку-качалку, расписанную хохломскими узорами. Проверив, на месте ли все двенадцать талисманов, без которых лошадка попросту не взлетела бы, она с трудом взгромоздилась на нее и, круто взмыв, исчезла среди кучевых облаков.

Любопытно было то, что даже на смешной детской лошадке доцент Горгонова ухитрялась выглядеть величественно и смотреть перед собой коршуном. Попадись ей где-нибудь на пути Мертвый Гриф, бедняге не поздоровилось бы. Впрочем, он и так был уже мертв, так что особенно терять ему было нечего.

Солнце лениво зевнуло и поднялось с крыш. Необычный день продолжался.

* * *

У Германа Дурнева было сто семнадцать плохих настроений. Если первое настроение можно было охарактеризовать как слегка плохое, то последнее, сто семнадцатое, равнялось хорошему восьмибалльному шторму. Именно в этом сто семнадцатом скверном настроении руководитель фирмы «Носки секонд-хенд» и возвращался в тот день домой. В дороге ему постоянно мерещилось, что другие машины движутся слишком медленно, и он то и дело начинал стучать ладонью по гудку.

При этом дважды ему мерещилось, что звук гудка слишком тихий, и тогда, высовывая голову из окна машины, он орал:

– Эй, чего тащитесь? Объезжай его, объезжай! Мне что, выйти и накостылять? До инфаркта хотите довести больного человека?

Больным человеком Дурнев, разумеется, считал себя.

Основной причиной, по которой настроение Германа Никитича так резко испортилось, было ощущение, что его преследуют и над ним потешаются какие-то странные и таинственные силы. Все началось с самого утра, когда он только отправился на работу. Еще по дороге в багажнике машины что-то начало сильно громыхать, так громыхать, что машина даже подскакивала, а когда он вышел посмотреть, то оказалось, что в багажнике ничего нет. Когда же Дурнев вернулся за руль, то обнаружил, что к лобовому стеклу автомобиля приклеился его собственный портрет из журнала. Причем выглядело это так, будто размокшую в луже страницу бросило на стекло ветром...

Директор так переволновался, что, когда отдирал свой портрет, пальцы его дрожали, и он нечаянно оторвал от фотографии часть своей головы вместе с ухом. Усмотрев в этом скверное для себя предзнаменование, Герман Никитич проглотил сразу тридцать таблеток «Успокоя» и запил их бутылочкой валерьянки.

Когда же он все-таки прибыл в офис, то обнаружил, что мусорная корзина в его кабинете перевернута, а весь мусор из нее бесцеремонно вытряхнут на ковер. И не просто вытряхнут, но и пропитан чем-то вонючим. Рассвирепевший Дурнев немедленно уволил уборщицу, хотя та и клялась, что не заходила еще в его кабинет.

Открыв же сейф, чтобы взять печать, он узрел там бледный гриб на тонкой ножке, который, когда Герман Никитич протянул к нему руку, растекся по бумагам липкой нестирающейся слизью. После этого случая Дурнев рухнул в кресло и долго сидел в нем, потея и отбивая зубами мелкую дробь.

– Двадцать пять... двадцать шесть... я совсем не нервничаю... Чего ты на меня уставился? Марш работать! Разве я не просил вывести мне прайс на старые зубные щетки? – заорал он на робко заглянувшего сотрудника.

Несчастный сотрудник скользнул в свой крошечный кабинетик, где пахло съеденными молью свитерами и изношенными джинсами, и, рухнув на стул, едва не умер от ужаса.

Нечего и объяснять, что к вечеру Дурнев был совсем на взводе.

– Налей мне чего-нибудь выпить... Вот увидишь, в ближайшее время произойдет нечто скверное! – простонал он, едва оказавшись дома.

В отличие от офиса, буквально забитого уцененным барахлом и ношеными вещами от пола до потолка, в доме у самого Дурнева все было совершенно новое.

Жена Германа Никитича – Нинель – была настолько же толстой, насколько ее супруг был худ. Когда она спала, то ее смявшиеся щеки расползались по подушке, а тело, накрытое одеялом, походило на снежную гору, с которой можно было съезжать на лыжах.

– Ах, Германчик, ты все выдумываешь! Не переживай так! Ты весь зелененький, как новогодняя елка! Дай-ка я поцелую тебя в щечку! – проворковала Нинель сочным басом, ободряюще похлопывая мужа по тщедушной спине унизанной кольцами рукой.

– Тьфу! Брось эти нежности! – буркнул Герман Никитич. Однако его скверное настроение немного рассеялось, перескочив с номера сто семнадцатого на шестьдесят шестой, а потом и на пятидесятый.

После ужина Дурнев повеселел настолько, что у него появилось желание пообщаться со своей годовалой дочерью. Пенелопа, или Пипа, как нежно звали ее родители, унаследовала от мамы сдвинутые бровки и фигурку чемоданчиком, а от папы глазки в кучку, оттопыривающиеся уши и редкие белесые волосы. Разумеется, Дурневы души в ней не чаяли и считали свою Пипу первой красавицей в мире.

Наследница рода Дурневых сидела в манеже и сосредоточенно разламывала куклу. Три обезглавленных пупса уже валялись на полу, а их головы были насажены на украшавшие манеж штырьки от погремушек.

– Какая умничка! Директором будет, как папуля! – умилился Дурнев.

Он наклонился над манежем и сделал попытку поцеловать Пипу в макушку. Дочь правой рукой ухватила папу за волосы, а левой с зажатой в ней пластмассовой лопатой стала перепиливать папе шею, явно собираясь сотворить с ним то же самое, что и с куклами.

– Лапочка! Чудный ребенок! – пропыхтел папуля.

Он с трудом высвободил свои волосы и на всякий случай отошел подальше от манежа, где до него было не достать и не доплюнуть. Пипа с силой метнула лопату ему вслед, но попала всего лишь в вазочку на телевизоре, немедленно, с величайшей готовностью брызнувшую осколками.

– Ой, какая сильная у нас дочурка! Какая меткая! – восторженно взвизгнула Нинель.

– Осторожно... Она снимает ботинок! – предупредил Дурнев, на всякий случай закрывая голову руками, чтобы увернуться от этого довольно тяжелого снаряда.

В этот миг в квартиру вдруг позвонили. Звонок, обычно ехидно пищавший, издал теперь громкую, почти торжествующую трель. Дурнев и его супруга разом вздрогнули.

– Ты кого-нибудь ждешь, крысик? – спросила Нинель.

– Нет, никого. А ты?

– И я никого... – ответила Нинель, вслед за Германом пробираясь к «глазку».

Пипа метнула им вслед ботинок, но шнурок захлестнулся у нее вокруг кисти, и ботинок, отскочив, ударил ее по носу. Пипа заревела, как пароходная сирена.

Тем временем Герман выглянул в «глазок». В «глазке» никого не было видно, хотя звонок, не умолкавший ни на секунду, продолжал настойчиво требовать, чтобы открыли.

– Эй, кто там? Предупреждаю: я не люблю этих шуток! – рявкнул Дурнев и, вооружившись молотком, выглянул на площадку. Внезапно лицо у него стало как у старушки, которая по ошибке вместо пуделя погладила нильского крокодила.

Перед дверью, едва помещаясь на узкой площадке, лежал огромный футляр для контрабаса. Футляр был исключительно старый, обшитый снаружи очень толстой шершавой кожей, чем-то смахивающей одновременно и на чешую. Будь Герман Никитич немного эрудированнее или имей привычку, к примеру, перелистывать книги, он легко бы сообразил, что такую кожу художники всегда изображают у драконов. Кроме того, к выпуклой ручке футляра контрабаса была приклепана небольшая медная бирка, полустершиеся буквы на которой гласили:

«...sbebnye ...trumenty maga Feo...: barabany, ...trabasy idr.».

Но у Дурнева не было ни малейшего желания разглядывать ни футляр, ни тем более бирку на нем. Он смекнул лишь, что ему на порог подкинули большой и крайне подозрительный предмет и тот, кто его подкинул, скорее всего сейчас убегает.

Теряя тапки, Герман Никитич неуклюже перескочил через футляр и, выскочив на лестницу, заорал в гулкую пустоту:

– Эй вы там! Эй! А ну забирайте вашу подозрительную штуковину – я звоню в милицию! Нечего мне бомбы подбрасывать!

На его крик никто не отозвался. Лишь на миг Дурневу, просунувшему голову между перилами, почудилось, что несколькими этажами ниже мелькнула тень. Затем хлопнула наружная дверь, и все стихло. Директор фирмы «Носки секонд-хенд» сообразил, что пройдохи, подкинувшие ему загадочную штуковину, сбежали.

Выкрикнув еще пару угроз, Герман Никитич зашлепал назад. Футляр был на прежнем месте. Не доходя до него нескольких шагов, Дурнев присел на корточки и подпер голову ладонями.

– Нинель, Нинель, иди сюда – смотри, что нам подбросили! – жалобно позвал он.

Из квартиры выглянула круглая щекастая голова его супруги. В руке Нинель сжимала сковороду «Тефаль», захваченную с той же целью, с которой ее муж вооружился молотком.

– Смотри-ка, футляр! – удивилась она.

– Не вздумай дотрагиваться! Там наверняка бомба! – взвизгнул Герман Никитич.

В этот момент из футляра донесся странный звук. Дурневы решили, что это тикает часовой механизм.

– Сейчас рванет! Ложись! – заорал руководитель фирмы «Носки секонд-хенд» и быстро стал отползать. Его супруга плюхнулась на линолеум, прикрывая голову сковородой «Тефаль».

Но ожидаемого взрыва не последовало. Вместо этого из футляра раздался требовательный детский плач. Изумленно переглядываясь, Дурнев и его супруга подползли к футляру. Щелкнул старый замок, крышка откинулась...

– А-а! Ты видел? Это ребенок! – воскликнула Нинель, сталкиваясь лбом со своим супругом.

– Лучше бы бомба! – простонал Герман Никитич.

В футляре, на заботливо подстеленном красном одеяле, лежала маленькая девочка с кудрявыми волосами. На кончике носа у нее была небольшая, с гречневое зерно, родинка. Малютка только что проснулась и теперь громко плакала от голода, энергично барабаня ручками и ножками по футляру контрабаса. Нинель брезгливо поморщилась:

– Нет, я не возьму ее к себе домой! Вдруг она какая-нибудь заразная? Даже наверняка заразная! Посмотри на это подозрительное пятно на носу! Да меня передернет от омерзения, если она окажется в одной кроватке с Пипой. Но и бросить ее здесь мы тоже не можем. Соседи сбегутся...

– О, разумеется, мы ее не бросим! Мы же гуманные люди! Сдадим девочку в дом ребенка, а когда подрастет – ее отправят в детдом! Там ее обучат красить заборы, мести улицы и еще сотне замечательных профессий! – бодро сказал Дурнев.

Собрав разлетевшиеся по площадке тапки, он уже зашлепал к телефону, как вдруг его жена воскликнула:

– Смотри, крысик, тут письмо! Вот оно, привязано у ребенка к запястью!.. Да не размахивай ты руками, маленькая лягушка, я все равно его заберу!

Наклонившись, Нинель брезгливо высвободила конверт. В него была вложена фотография, взглянув на которую Герман Никитич покрылся бисеринками пота. На фотографии были сняты два мальчика – один белесый, тощий, с кислым и злым лицом, а другой задумчивый и грустный, с большим носом и рыжими кудряшками.

– О, нет! – простонал Дурнев. – Это я и Ленчик Гроттер, троюродный племянник сестры моей бабушки. Вот посмотри: я пытаюсь огреть его по лбу грузовиком, а он глазеет в свой чертов телескоп! Недаром сегодня выдался такой скверный день. Неужели эта девчонка его дочь? Если так, то нужно ее взять, или придет конец моей политической карьере. Ты же знаешь, Нинель, я хочу баллотироваться в депутаты...

Услышав, что девчонка может остаться у них, его жена от гнева распухла так, что едва поместилась на площадке.

– Ты мне НИКОГДА не рассказывал ПРО ЛЕНЧИКА ГРОТТЕРА! – гневно взвизгнула она.

Дурнев смущенно закашлялся.

– Ну вообще-то он не Ленчик, а Леопольд... Ленчиком его звала моя бабушка... О, эта была настоящая бестия, не бабушка, конечно, а этот Гроттер! В детстве мы люто ненавидели друг друга. Дрались всякий раз, как встречались. Точнее, это я его колотил, а он больше отсиживался по углам или листал свои идиотские книжки. Он вечно занимался всякой ерундой: то с ежами возился, то учился разговаривать на кошачьем языке, а мне ставили его в пример! И что же ты думаешь? В десять лет он угнал свой первый мотоцикл, а в двенадцать ограбил банк! Вот и верь после этого тихоням!

– Двенадцатилетний мальчик ограбил банк? – не поверила своим ушам его супруга.

– Запросто. Он проделал это с помощью компьютера, даже не выходя из дома, но его засекли. Когда же пришла милиция, он просто-напросто исчез. Все думали, что он в комнате, взломали дверь, а там никого. Его искали, но так и не нашли. Думали даже, что он погиб. Я радовался больше всех, потому что знаешь куда этот придурок перечислил все украденные деньги? В фонд помощи беспризорным собакам!!! Нет чтобы отдать их мне, своему троюродному брату, а он... каким-то шавкам...

Дурнев побагровел от возмущения. Казалось, что из ноздрей и ушей у него вот-вот повалит пар.

– Ну ладно, исчез и исчез, – продолжал он, немного успокоившись. – А теперь слушай дальше. Проходит пятнадцать лет, и я получаю от этого типа новогоднюю открытку с идиотским почтовым штампом, на котором изображено крылатое чудище. Я прочитал ее, швырнул на стул, и она тотчас куда-то запропастилась, прежде чем я успел посмотреть обратный адрес. А теперь вот этот младенец! Интересно, с какой стати Гроттер подбросил мне своего отпрыска?

– Смотри, тут еще газетная вырезка! – воскликнула Нинель, догадавшаяся еще раз заглянуть в конверт.

+++

"ТРАГЕДИЯ В ГОРАХ

Не проходит и года, чтобы снежные лавины не унесли новые жизни.

На этот раз их жертвами стали археологи Софья и Леопольд Гроттеры, исследовавшие могильники доисторических животных в горах Тянь-Шаня. Громадная снежная лавина буквально смела их палатку, которую они имели неосторожность разбить на опасной части склона. Тела отважных археологов так и не обнаружены. У Софьи и Леопольда осталась дочь Татьяна, которую теперь, видимо, отдадут родственникам.

Известно, что незадолго до трагедии Гроттерам удалось найти отлично сохранившиеся останки саблезубого тигра".

+++

– Несчастный тигр! Нашел с кем связаться! Ему еще повезло, что он был дохлый! – с чувством воскликнул Дурнев.

Это было единственное сожаление, которое Герман Никитич выразил, узнав о кончине своего троюродного брата. Девочка, лежавшая в футляре контрабаса, на то время, пока читали заметку, притихла, а после заплакала вдвое громче.

– Ишь ты как заливается, словно что-то понимает! – хмыкнул Дурнев. – Спорю, когда она вырастет, ее посадят в тюрьму! Только ради того, чтобы полюбоваться этим зрелищем, мы оформим над ней опекунство! Покорми ее, Нинель! Там в холодильнике остался просроченный кефир. Все равно выбрасывать.

Так Герман Дурнев и его жена Нинель стали дядей Германом и тетей Нинелью. Под этими звучными именами они в свое время и вошли в справочное издание «Тысяча самых неприятных лопухоидов».

Глава 2
ЗОЛОТОЙ МЕЧ

Таня Гроттер проснулась на рассвете от холода. На ее тонком одеяле был лед, и такая же ледяная корочка, только чуть потоньше, застыла на подушке. Некоторое время Таня еще лежала, надеясь забиться под влажное одеяло, но это было бесполезно – становилось еще противнее и холоднее. Тогда Таня откинула одеяло и торопливо вскочила, мечтая поскорее нырнуть в квартиру, в тепло.

Она дернула дверь один раз, другой, третий, но та не поддалась. Встав на цыпочки, Таня обнаружила, что нижний шпингалет задвинут. Пипа опять взялась за старое. В последний раз она заперла Таню на лоджии в начале весны, та простудилась и полтора месяца провела в больнице с воспалением легких. Впрочем, время в больнице было не таким уж и плохим, хотя ей ежедневно делали уколы и даже ставили капельницу. Там она, во всяком случае, была в тепле и ее никто не шпынял по тридцать раз на дню. И вот теперь снова...

Таня принялась стучать в стекло, но Дурневы крепко спали в соседней комнате. Разбудить их смогла бы только взорвавшаяся в кухне бочка с порохом. Что касается Пипы, то, хотя ее кровать и была совсем рядом, она только хихикала и строила Тане отвратительные гримасы. Впрочем, никакая гримаса, даже самая противная, не была столь же противной, как ее собственное лошадиное лицо (наследство от папы Германа) с мигавшими на нем круглыми рыбьими глазами (подарок от мамы Нинели).

– Эй ты, страшилище, открой сейчас же! – крикнула Таня Пипе.

– Размечталась! Сиди там и мерзни. Все равно тебя когда-нибудь посадят в тюрьму, как и твоего папашу... А мне противно: не хочу, чтобы ты бродила по квартире. Еще украдешь что-нибудь, – фыркнула Пипа.

Она достала из ящика стола фотографию в рамке и, плюхнувшись обратно на кровать, стала ее рассматривать. Таня не знала, кто на этой фотографии, потому что Пипа постоянно запирала ее и никогда даже случайно не поворачивала рамку лицевой стороной. Наверняка Таня знала только то, что Пипа без памяти влюблена в того, кто на этом снимке, причем влюблена так, что глазеет на него не меньше чем по часу в день.

– Давай, давай! Покажи ему свои прыщи! – крикнула ей Таня.

Пипа яростно засопела.

– Давай, давай! Смотри только нос не отсопи! – ежась от холод а, снова крикнула Таня.

Давая этот совет, она шарила глазами по балкону, прикидывая, нельзя ли чем-нибудь запустить в Пипу. А если запустить нечем, то нет ли хотя бы подходящей веревки, чтобы, сделав петлю, свесить ее из форточки и подцепить шпингалет.

Дурневы никогда не говорили Тане правды о ее родителях. Им доставляло удовольствие дразнить девочку рассказами о том, что ее папу посадили в тюрьму, а ее мама умерла, побираясь на вокзале. Саму же Таню дядя Герман и тетя Нинель взяли якобы из жалости. «И разумеется, мы ошиблись! Ты оказалась еще большая хамка, чем был твой папаша!» – обязательно добавлял дядя Герман.

И это была наглая ложь – Таня не была хамкой, хотя постоять за себя умела. Маленькая, быстрая, бойкая, с мелкими кудряшками, она ухитрялась быть сразу везде. Ее острый язычок резал как бритва.

«Этой палец в рот не клади!» – признавала иногда Нинель, которая сама запросто кому угодно могла отгрызть руку по локоть да еще и сказать, что невкусно. На самом деле Таня вовсе не была вредной, просто с Дурневыми, ежесекундно унижавшими ее, иначе было не выжить.

С середины весны и до середины осени Дурневы заставляли Таню спать на застекленной лоджии, и лишь когда становилось совсем холодно, ей позволялось перелечь в самую дальнюю и темную комнату квартиры Дурневых. В ту комнату, где в обычное время стоял пылесос, лестница-стремянка и жила злобная такса по имени Полтора Километра. Эта старая кривоногая колбаса ненавидела девочку так же сильно, как и сами Дурневы, и, выслуживаясь перед хозяевами, вечно висла у нее на пятках.

С того дня, когда Герман и его супруга обнаружили на своей площадке футляр от контрабаса, прошло десять лет. Снова была осень, но уже не яркая и радостная, как тогда, а хмурая и дождливая. Ночью были заморозки, и по утрам на застекленной лоджии повисали сосульки. Точно такой же лед образовывался и на тонком матрасе девочки, и на ее одеяле. Возможно, Дурневы и позволили бы Тане снова перелечь в комнатку, если бы не недавно сделанный ремонт.

– Только представлю, что эта неряха лежит на новой кровати и трогает пальцами наши новые обои, мне просто кусок в горло не лезет, – заявляла тетя Нинель.

– Да, жаль, что мы выбросили старый диван... Но, наверно, она сможет спать на полу, на своем матрасе, – великодушно говорил дядя Герман, когда бывал в хорошем настроении. Однако случалось это крайне редко, потому что хорошее настроение у него было лишь одно, а дурных, как известно, сто семнадцать... То, что несколько лет назад дядя Герман стал депутатом и даже возглавил комиссию «Сердечная помощь детям и инвалидам», очень мало его изменило. Он даже, пожалуй, стал еще противнее. А тут к тому же новые выборы на носу! Дядя Герман ходил все время хмурый и озабоченный и, только выходя на улицу, с омерзением натягивал на себя улыбку, как натягивают старые и не очень чистые носки. От постоянной озабоченности он еще больше высох. Даже уличные собаки поджимали хвосты и жалобно выли, когда дядя Герман проходил мимо.

Так и не сумев найти на лоджии ничего, что позволило бы дотянуться до шпингалета, Таня слегка приуныла. Упрашивать же Пипу открыть ей она не собиралась, чтобы не доставлять той дополнительного удовольствия.

«Ну ничего, чучундра! Ты у себя еще обнаружишь в ближайшем домашнем сочинении пять лишних ошибок!» – мстительно подумала она.

Таня закуталась в одеяло, прижалась лбом к стеклу и стала смотреть во двор. Внизу, мелкие, как жуки, стояли автомобили. Серебрились крыши гаражей-ракушек. Невыспавшийся дворник назло всем, кто еще спит, громыхал крышкой мусорного бака.

«Вот если бы я могла летать! Я бы открыла окно, раскинула руки и улетела далеко-далеко отсюда, за сотни, за тысячи километров, туда, где мой папа! А крылья бы у меня были ну как тот лист, к примеру...» – тоскливо подумала Таня.

Под ее взглядом большой красный лист, дрожавший на отставленной ветке клена, неожиданно сорвался, взмыл вверх на целых три этажа и приклеился к стеклу с другой стороны прямо напротив ее лица. Пока девочка соображала, как могло случиться, что лист, вместо того чтобы лететь вниз, полетел наверх, шпингалет громко клацнул, как затвор винтовки.

Обернувшись, Таня увидела тетю Нинель в ночной рубашке. Протирая глаза, тетя брезгливо смотрела на нее. За прошедшие десять лет она растолстела втрое и могла ездить теперь только в грузовом лифте. Чтобы она протискивалась в кухню, пришлось расширять дверь.

– Чего ты тут торчишь? – с подозрением спросила тетя Нинель.

– А что, нельзя, что ли?.. Меня ваша Пипа заперла, – растерялась Таня. С Дурневыми она вечно ощущала себя виноватой. Вероятно, к этому они и стремились, день за днем, год за годом отравляя ее существование.

– Не смей врать, неблагодарная дрянь! – рявкнула тетя Нинель, как будто не она только что открывала шпингалет. – Что это за «ваша Пипа»? И это после того, как сестра подарила тебе на день рождения свой любимый пенал?

Таня хотела сказать, что пенал был старым, а ручки все либо мазали, либо вообще не писали, но решила, что лучше будет промолчать. Тем более что на следующий день Пипа нарочно изрезала пенал лезвием.

– Что молчишь? Думаешь, мне приятно с тобой разговаривать? Марш на кухню перебирать гречку! Лопать любишь – люби и готовить! – рассердилась тетя.

Прошмыгнув мимо нее, Таня пошла на сиявшую небесно-голубым кафелем кухню Дурневых и, высыпав гречку на стол, стала отсеивать темные зерна. По правде сказать, гречка была довольно чистой, но дядя Герман и тетя Нинель были помешаны на экологически чистой еде, сверхчистой воде и прочих подобных затеях. Одних только фильтров у них на кухне стояло целых семь штук.

Правда, Таню Дурневы все равно заставляли пить из-под крана, чтобы не тратить на нее картриджи для фильтров. Однако и Таня не оставалась в долгу, периодически подливая им в чайник воды из бачка унитаза.

Неохотно перебирая гречку, девочка изредка поднимала голову и искоса поглядывала на свое отражение в большой никелированной вытяжке над плитой. Вытяжка была новой, как и кухня, и в ней все отражалось, как в зеркале, но только не плоско, а выпукло.

То ли вытяжка льстила, то ли Таня действительно выглядела значительно лучше Пипы. Складная, озорная, быстроглазая... Вот только небольшая родинка на кончике носа придавала ей не то загадочный, не то залихватский вид.

Сколько долгих минут, особенно в первом-втором классе, когда ее жутко дразнили и обижали из-за этой родинки, девочка рассматривала ее в зеркало! И чем дольше рассматривала, тем чаще ей приходило в голову, что ни у кого больше она не видела похожих родинок. Ее родинка иногда меняла цвет, становясь то розовой и незаметной, то почти черной. Она могла уменьшаться и увеличиваться в размерах. Всякий раз, когда Таня должна была заболеть, или незадолго перед крупной неприятностью родинка начинала пульсировать и даже сильно печь, будто ее прижгли горячим гвоздем. И наконец совсем рядом с родинкой можно было разглядеть шрам, состоящий из двух крошечных точек. А не укус ли это, и если да, то чей? Может, и сама родинка возникла от укуса?

На кухню заглянула тетя Нинель. Ее громоздкая туша нависла над девочкой, как железобетонная плита.

– Чего копаешься? Перебрала гречку? Из этой кучки сваришь нам, а из этих черных точечек можешь себе чего-нибудь приготовить. И не стесняйся. Если нужен будет хлеб, возьми тот, что остался от гостей. Плесень на нем можно запросто срезать.

За завтраком, кроме каши, Дурневы ели красную икру и бутерброды с осетриной. Таня же уныло сидела на табуретке рядом с собачьей миской и жевала черствый, почти каменный хлеб. Причем, когда она начинала двигаться, такса Полтора Километра рычала и повисала зубами у нее на тапке.

– Не смей дразнить собаку! – взвизгивала тетя Нинель, а довольная Пипа незаметно болтала под столом ногами, стараясь разозлить таксу еще больше.

Неожиданно из тщедушной груди дяди Германа, мешавшего ложечкой в чае, исторгся душераздирающий вздох.

– Пожалуйста, не кричите! У меня ужасно болит голова. Мне приснился кошмарный сон, – умоляюще попросил он.

Едва он это произнес, как тетя Нинель и Пипа мгновенно замолчали, и даже Полтора Километра, эта злобная ревматическая моська, перестала рычать. Дело в том, что дяде Герману НИКОГДА В ЖИЗНИ не снились сны. Во всяком случае, прежде он о них не говорил.

– Что же ты видел, пампушечка? – Тетя Нинель иногда называла своего мужа пампушечкой, хотя правильнее было бы называть его «скелетошечкой».

Вот и теперь, переделав про себя «пампушечку» в «скелетошечку», Таня тихонько засмеялась и тотчас испуганно оглянулась. Нет, никто не заметил, все пораженно глазели на сновидца дядю Германа.

Дурнев тревожно покосился на окно.

– Мне приснилась старуха, – сказал он полушепотом. – Жуткая старуха, которую прислали нам в картонной коробке. Старуха с красными глазами и отвратительной слюнявой челюстью. Она протянула руки... руки были у нее ОТДЕЛЬНО, не крепились к телу... схватила меня за шею костлявыми пальцами и потребовала...

– Мамочки! Что? – пискнула Пипа, роняя изо рта кусочек осетрины, упавший точно на нос таксе.

– Она сказала: «Отдай мне то, что она прячет!»

– Отдай что?

– Я откуда знаю что? Я даже не знаю, кто такая «она»! – огрызнулся дядя Герман. Он хотел добавить что-то еще, но внезапно Пипа оглушительно взвизгнула:

– Эй! Эта дура чуть не опрокинула стол! Я ошпарилась чаем!!!

Оба старших Дурнева разом повернулись и уставились на Таню. Пипа продолжала отвратительно визжать, голося, что ее надо срочно в больницу и что она не чувствует ног. Таня сидела как в тумане, не понимая, что случилось и почему все на нее смотрят. А потом вдруг ощутила, что сжимает руками столешницу. Так вот почему визжит Пипа – она, Таня, зачем-то схватилась за стол и, резко дернув его, ошпарила ее чаем!

Тетя Нинель яростно повернулась. Табуретка под ней – одна из новых, недавно купленных табуреток – оглушительно треснула.

– Не разозли ты меня, я бы ее не сломала! А ну марш одеваться и в школу!! – закричала она на Таню.

Девочка встала и, не понимая, отчего у нее так кружится голова, пошла в комнату. Она только что поняла, что все случилось в тот миг, когда дядя Герман упомянул о желтой старухе и ее словах: «Отдай мне то, что она прячет!»

* * *

В школу в этот день Таня отправилась одна. Пипа воспользовалась случаем, чтобы свалить все на ожог, и осталась дома смотреть телевизор.

– Мама! Папа! Из-за этой припадочной я не могу пойти на контрольную! Теперь у меня в четверти точно будет трояк! Это ей, этой идиотке, надо сказать спасибо! Из-за нее я плохо учусь! – вопила она, хотя Таня прекрасно знала, что Пипа видела контрольную в гробу в белых тапочках. К тому же чай вовсе не был таким уж горячим, и если надутая дочка дяди Германа и тети Нинели и обожглась, то только в своем воображении.

Но самое досадное, что и дядя Герман и тетя Нинель верили каждому слову своей дочурки.

– Ох, Пипочка, ну что же я могу сделать с этой уголовницей? Ты же знаешь, мы пока не можем отдать ее в детский дом, а в колонию до четырнадцати лет не берут! – причитала тетя Нинель, когда Таня, одетая в нелепую малиново-серую куртку, у которой вместо пуговиц было какое-то уродство – не то розочки, не то луковицы, – стояла в коридоре.