Текст книги "Дровосек. Сага «Ось земли». Книга 2"

Дровосек
Сага «Ось земли». Книга 2
Дмитрий Васильевич Епишин

Способность любить есть богоподобие человека. Неспособность любить есть ее противоположность.

Бойтесь… неспособных любить.

Исторический детектив

Редактор Авторская редакция

Корректор В. Г. Баженова

Корректор И. А. Подейко

Дизайнер обложки Ольга Там

© Дмитрий Васильевич Епишин, 2023

© Ольга Там, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-4622-1 (т. 2)

ISBN 978-5-0060-4623-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Увертюра к открытию занавеса

Вам не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда в совершенно неподходящих местах и совсем нежданно Вам вдруг почудится музыка? То в гулком шуме зала ожидания будто взовьются к высоким сводам отзвуки известной оперы, то стук вагонных колес выдаст дробь знакомого марша, то какой-то оратор так увлечется собой, что и непонятно, говорит он или поет. Вот и в этой книге спряталась тайная музыка, которая поселилась здесь совсем не по прихоти автора. Просто, когда роман выходил из-под пера, автору послышалось, будто иногда меж строк проскальзывают мелодии, и он решил их не прятать, а просто облек в слова. Вы обязательно услышите их, когда приступите к чтению. Поэтому и названа первая часть этой сугубо прозаической работы «Увертюра к открытию занавеса». Это очень длинная увертюра, она занимает четверть всей книги. Читая ее, Вы услышите отзвуки разной музыки: и перезвон древней бандуры на берегу Днепра, и визгливую флейту наступающих вражьих полков, и глумливое треньканье разбитого салунного пианино. Длинную увертюру трудно слушать, но без нее никак нельзя обойтись, настолько важно ознакомление с очень обширной темой повествования. Как только Вы прочитаете первые две главы романа, Вы поймете, почему это так.

Глава 1. 1958 год.
Кандидат на вербовку

Жаркий летний день. Помещение резидентуры ЦРУ в Нью-Йорке. Из приемника льется хриплое подвывание саксофона. Оно полно истомы и ленивой сытости.

– Что за странное лицо у этого русского! – задумчиво промолвил Зден Полански, разглядывая въездную анкету Олега Голубина. – В нем есть какая-то отталкивающая сила. А ведь вроде бы правильные черты, мощный череп. Разве что улыбка необъяснимо гнусная. И как только их кадры подбирают подобных типов на оперативную работу? Он же обречен на нулевой успех. Ни один порядочный человек не захочет с ним водиться.

Его коллега по русскому отделу ЦРУ Стенли Коэн коротко усмехнулся.

– Ты уже решил, что Голубин – разведчик. А это еще доказать надо, Зден. Почему из всех пятнадцати аспирантов ты заподозрил именно этого типа?

– Я ничего пока не утверждаю, так, больше интуиция. Хотя его анкета кажется мне не совсем убедительной. Уж больно он молод и зелен, чтобы быть включенным в такую престижную группу. Представляю, как в нее рвались сильнейшие из сильнейших. Вот, посмотри, кто к нам приехал: участники войны, бывшие партийные боссы, авторы прозвучавших публикаций и так далее. А у этого за душой – ничего. Может быть, конечно, он племянник какого-нибудь министра – тогда другое дело. Однако это еще предстоит выяснить, но я хочу заниматься в первую очередь им. Что-то в нем есть особенное.

– Пока неизвестно, придется ли нам работать по этой группе, – высказал сомнение Коэн. Ребята из ФБР обложили ее так, что через их агентуру не продраться. Шутка сказать, первый заезд красных студентов и аспирантов в американский университет! Это тебе не русское посольство, где каждый чих известен чекистам. Здесь можно развернуться. Только шефы еще не решили, как мы будем делить этот подарок судьбы.

– Лучше всего, конечно, распределить роли. Тогда не будет путаницы и накладок. В конце концов, у нас разные задачи. Если же быки из ФБР не дадут нам поработать по приехавшим парням, то мы упустим реальный шанс. Это настоящий вербовочный контингент. Через несколько лет они будут иметь высокое положение в советской иерархии. Не то что окурки, с которыми сейчас возится наша московская резидентура. Все они – либо продажные негодяи без разведвозможностей, либо подставлены контрразведкой, либо и то и другое вместе.

– Здесь ты прав. Мы чего-то не понимаем в ситуации. Иногда мне кажется, что почти весь наш источниковый аппарат в этой стране, за исключением одного агента, работает под контролем русских.

– У меня есть на этот счет особое мнение, Стен. Правда, шефы не хотят его слушать. По крайней мере, пока. Но после трех лет работы в Москве я в своем мнении утвердился и от него не отступлю. Понимаешь, советская элита сейчас очищена от инакомыслящих. Все явные и тайные враги Кремля либо репрессированы, либо задвинуты на задворки общества. А нам нужна агентура с секретами, значит – как раз из элитной среды. Но этот слой в высшей степени индоктринирован. Мало того, что им сорок лет промывали мозги красной пропагандой, к этому добавилась еще и война, которая подхлестнула чувство патриотизма. Поэтому завербовать нормального советского офицера или инженера, а тем более партработника, невозможно. Нарвешься на провал. Но, заметь, это я говорю о нормальных. Ведь в каждом обществе есть и не нормальные. Тем более в таком обществе, как советское. Всего сорок лет назад оно было абсолютно другим, и случившийся перелом произвел на свет множество искривлений и уродств. Самое большое советское уродство – это мимикрия многих активных людей под систему. Те, кто хотят получить от жизни как можно больше, вынуждены скрывать свои агрессивные инстинкты и рядиться в рясу партийных и советских работников. Понимаешь, что происходит? Такой человек живет двойной жизнью, и у него постепенно формируются психические аномалии, потому что подобная жизнь противоестественна. Зачастую эти люди – скрытые моральные уроды. Только их непросто распознать. Между прочим, нет ничего противнее, чем возиться с таким субъектом. Но что поделать, другого в этой стране не дано, потому что только такого русского и можно завербовать. Я уверен, что единственный способ завести настоящую агентуру в СССР – это сделать упор на вербовку тайных мерзавцев. Вот почему мне приглянулась улыбочка Голубина.

– Если судить по твоим словам, Зден, то у порядочного русского не может возникнуть симпатии к нашей стране – так, что ли?

– Поверь, дружище, симпатии – это еще не основание для вербовки. Да, по правде говоря, нам в России сейчас мало кто симпатизирует. Поэтому, когда ты окажешься в Москве, вспомни мои слова: надо искать уродов.

– И как же их отличать?

– Наука проще некуда. Ты должен понять, что этот человек очень любит себя и ненавидит свою страну. Это и есть высшая форма морального уродства.

 
                             * * *
 

ЦРУ сумело отвоевать для себя Голубина и Бабакина. Все остальные были закреплены за ФБР.

Вскоре Зден Полански уже инструктировал старшего бригады наружного наблюдения:

– Только об одном прошу тебя, Клайв, не давайте русскому никаких оснований подозревать, что он под наблюдением. Если засечет слежку, то испугается, ляжет на дно, затаится. Будет сидеть у себя в номере и мастурбировать на открытку с Мерилин Монро, поэтому снимайтесь немедленно после первых признаков его беспокойства и езжайте отдыхать до следующего раза. Надо, чтобы русский чувствовал себя как рыба в воде. Я просто уверен, что тогда этот поросенок обязательно заберется в какое-нибудь дерьмо.

Эту бригаду временно прикомандировали к вашингтонской группе для разработки советских аспирантов.

Она имела мало опыта работы в сугубо пешем варианте, поэтому первая пара дней ушла на притирку к объекту, и было довольно много срывов. Тем не менее, через неделю Зден читал первые сводки наружного наблюдения за Голубиным. Русский проверялся грубо: судя по всему, наружку выявлял, и нельзя сказать, чтобы от этого заметно нервничал. Напротив, иногда допускал просто оскорбительные выходки. Например, заводил наблюдавших вслед за собой в какой-нибудь тупик, и все вместе делали вид, что им приспичило пописать на стенку. Если бы не строгий инструктаж, наружка давно отомстила бы за это хамство. Как минимум, ему намяла бы бока пара «бездомных бродяг».

В остальном же, как и предсказывал Полански, никаких отклонений от норм поведения Голубин не допускал. Агентура в общежитии, где он жил, сообщала, что русский, как заводной, ложится и встает по расписанию, спиртным не злоупотребляет, попыток интимного сближения с американками не предпринимает.

– Золотой советский мальчик, – ворчал Полански с раздражением. – Не может быть, чтобы у него не было недостатков. Ищите, выявляйте пороки, – наставлял он своих помощников. – Замечайте каждую мелочь. Особое внимание – на женский вопрос. Ему всего двадцать шесть лет. Возраст гиперсексуальности. Подберите девчонку посимпатичнее. Такую, чтоб от одного вида штаны трещали. Подсуньте ее Голубину.

Федералы расстарались, и на очередную встречу вместе с Клайвом в гостиницу пришла Гарсия – смазливая аргентинка с такими ногами, что у Здена на минуту перехватило дыхание.

Девушка образованностью не отличалась, и внедрить ее в научное окружение Голубина было невозможно. Ранее она промышляла услугами по вызову, пока на ней не сгорел известный сенатор. С тех пор ФБР поставило ее на свое содержание, и правильно сделало. Это была прирожденная оперативница.

– Есть тут у нас один пугливый русский, – начал Зден, – надо бы с ним законтачить. Только от прямого наезда он шарахнется. Лучше бы изобразить случайное знакомство, трепетную дружбу, петтинг на скамеечке и прочую чушь. Потом решим по обстановке. Когда сможете начать?

– Этот мордоворот – пугливый? – удивилась Гарсия, рассматривая фотографию Голубина. – Никогда бы не подумала. Но задание интригующее. Принимаю его как вызов. Думаю, что он не столько пуглив, сколько осмотрителен. Его только в постель затащи – потом ничем не остановишь, – задумчиво промолвила она, перекидывая ноги под носом у Здена и лишая его способности трезво соображать. – Надеюсь, у вас есть его маршруты, места посещения и прочая чепуха?

– Естественно, красавица. Только давай каждый шаг обсуждать вместе. Парень очень нужный, и мне не хочется его терять прежде времени. Договорились?

Через две недели Гарсия с понурой головой доложила Полански об отсутствии прогресса в ее деле. Она старалась изо всех сил, чтобы Голубин, наконец, стал замечать в продуктовом магазине, который он навещал по вечерам, симпатичную латиноску с копной темных вьющихся волос и большим улыбчивым ртом. Девушка крутилась рядом, покупала пакетики с готовой едой и выпархивала из магазина. Русский не делал никаких попыток завязать с ней знакомство, хотя видел, что девчонка приводит в раж других посетителей мужского пола. Догадливый владелец лавки, быстро сообразив, какую рекламу девица делает его заведению, поставил ее на льготный тариф и даже предлагал сфотографироваться на афишу в его витрине.

Время шло, а продвижения с Голубиным не было никакого. Пользуясь установившейся жарой, Гарсия все больше и больше обнажала прелести своей фигуры и уже откровенно скользила по лицу парня пьянящим блудливым взглядом, но тот спокойно смотрел сквозь нее и, не выказывая никакого интереса, уходил к себе в общежитие.

Между тем наружка докладывала, что русский совсем не равнодушен к женскому телу. Его неоднократно засекали за внимательным рассматриванием соблазнительных обложек «Плейбоя» и другой подобной мишуры. Зден решил, что Голубин подозревает в лице Гарсии наживку и поэтому не клюет. Видно, с девчонкой ничего не получится. Надо искать другой вариант, только прежде чем снять ее с задания, следует пойти ва-банк. Тут уж терять нечего.

В очередной раз Гарсия рассыпала под ноги русскому такой большой пакет мандаринов, что даже если бы он захотел смыться, то не смог бы через них переступить. Однако Голубин и не думал смываться, наоборот, он любезно помог девушке собрать фрукты. Они разговорились и вместе вышли на улицу.

Гарсия «опознала» в нем по акценту иностранца и очень обрадовалась, что он из СССР. Сама она была кубинкой, которую родители в детстве вывезли с острова, горела революционным порывом и обожала Фиделя. Естественно, обнаружив такое идейное родство, молодые люди не смогли расстаться и вскоре оказались в скромном гостиничном номере Гарсии, где на столике стояли фотографии ее стариков.

Девушка оказалась права в своих предположениях: Голубин быстро перевел идейную близость в постельную и не прекращал трудиться до первых лучей зари. При этом, в отличие от местных клиентов, которые любят с криками, но недолго, если они латиносы, или засыпают на ходу, если они янки, Голубин делал это непрерывно и методично. К утру он развил небывалую скорость, доведя до онемения нижнюю часть ее тела.

Когда русский, наконец, расслабился, Гарсия посмотрела на него с неподдельным уважением.

– У вас все мужчины такие, или ты – уникум?

– Да нет, я только стажер. До уникума мне еще далеко.

Глава 2. 1957 год.
Пламя ненависти

В памяти Збигнева Жабиньского навсегда останется залитое слезами лицо отца, который водил смычком по струнам расстроенной скрипки и рыдал в голос. Неверные и срывающиеся звуки полонеза Огинского перемешивались с плачем старика и делали картину невыносимой. В тот день пришла весть о провозглашении в Польше коммунистического правительства. Прочитав газеты, Рышард Жабиньский, бывший посол Польши в Канаде, открыл книжный шкаф, достал из-за стопки журналов бутылку водки, жадно выпил ее, наливая стакан за стаканом, потом взял скрипку и, закрыв глаза, начал играть.

Шел тогда 1945 год. Збигневу исполнилось 17 лет, семь из которых он провел в Канаде. Спокойная страна, благополучный народ. Что еще надо для подростка, чтобы вырасти жизнерадостным и здоровым человеком? Но для семьи польского дипломата, словно пуповиной привязанной к своей родине, лишь первый год пребывания в Канаде был относительно безоблачным. Жабиньские наблюдали за тем, что происходит в Европе, и надеялись, что Святая Дева обережет их родину от нависших с Востока и Запада грозовых туч. По отцовской линии род Жабиньских брал свои истоки из старинного шляхетского сословия. Не одна голова полегла в борьбе за независимость Речи Посполитой. Казалось, в двадцатом году судьба улыбнулась полякам. Им наконец-то удалось разгромить русскую армию и установить собственную власть у себя в стране. Но всего лишь девятнадцать лет продолжалось это упоительное состояние взлета национального духа. Надежды на защиту Неба не сбылись, и Жабиньские со страшной болью восприняли раздел Польши между Гитлером и Сталиным. Потом они сопереживали борьбе за освобождение, питали надежды на Армию Крайову, помощь западных союзников. Однако кончилось это приходом в Польшу большевистского режима.

Збигнев смотрел на отца, и душу его раздирала жалость к старику и ненависть ко всем пришлым – фашистам, коммунистам, и особенно к русским, учредившим в стране новое, чуждое правление.

Старый Жабиньский приложил немало сил для того, чтобы подготовить сына к самостоятельному осмыслению мира, привить ему вкус к политике. Было естественным, что все его воспитание вращалось вокруг истории родного края – истории бесконечных войн с соседями, временных побед и горьких поражений. Отец Збигнева нес в себе свойственное шляхте высокомерное отношение к православным соседям, полагая, что католическая вера ставит его выше этих духовно недоразвитых людей. Он считал, что православие не дает народу возможности выжить в исторической битве. Тот, кто считает себя грешным и осужденным на вечное покаяние, не может разогнуть спину и будет побежден сильными противниками. Какая, казалось бы, небольшая разница в вере, а как она сказывается на характере народа! Католик видел в Христе Искупителя. Господь своей мученической смертью искупил былые и грядущие грехи верующих в него. И Папа Римский всегда может рапростереть длань над тобою и сказать: иди и завоевывай, не жалей врагов, убивай и жги, я заранее прощаю тебе твои грехи, я наместник Бога на земле. А убогая православная вера утверждает, что Христос был всего лишь Спасителем, то есть указал путь спасения грешным людям. Но какой путь? Тот самый, которым прошел сам, – путь смирения и покорности, вечного осознания своей человеческой ущербности и стремления ее исправить.

Будучи молодым офицером, Рышард мог убедиться в неполноценности русских пленных в многочисленных лагерях, образовавшихся после «Чуда на Висле» – разгрома армии Тухачевского. Тогда в этих лагерях загнулись от голода более ста тысяч пленных. Особенно их никто не считал. Пленных держали там только из чувства страха и ненависти к москалям. Война была выиграна, и лагеря можно было бы распустить. Но боялись новых нападений и рассматривали пленных как заложников, постепенно уменьшая их число голодным мором. Вот тут и проявилось православие русских, будто бы забытое во время гражданской войны. Перед лицом смерти бывшие красноармейцы стали носить нательные кресты, среди них появились доморощенные священники, и даже стало проводиться что-то наподобие молебнов. Глядя в глаза этим людям, подпоручик Жабиньский видел в них бездонную неземную пустоту – они уже готовились уйти Туда. Готовились смиренно, принимая это как волю Божью. Нет! Такая вера ему не нужна! Как повел бы он себя на их месте? Скорее всего, погиб бы при попытке к бегству. Но вот так обреченно ждать кончины он не смог бы. Жизнь дается для того, чтобы жить, а не ждать.

Рышард Жабиньский не хотел думать о том, что и католическая вера не дает человеку права на заведомый грех. Но вся политика католических государств испокон веков была сплошным нарушением Святых Заповедей, и от этого государства становились только сильнее, а значит, поступали правильно. Хотя вряд ли последнее касалось Польши. Многовековая битва за землю, развернувшаяся между польской шляхтой и соседями, была беспощадной и кровавой, но так и не сделавшей Речь Посполитую могучим государством на века. Рышард не хотел думать о том, что именно гордыня, не сдерживаемое религией желание завоевать побольше территорий и сокровищ толкали шляхетство на авантюры, чаще всего кончавшиеся для него поражениями и большой кровью. Рышарду нельзя было задаваться вопросом, почему православные русские век за веком расширяли свои владения и превратились в конце концов в огромную империю. Ведь тогда пришлось бы признать, что существует в их смиренной вере нечто особенное, помогавшее им в этой неспешной экспансии. Признать это означало бы признать, что православие все-таки пользуется промыслом Божьим, а католичество от его недостатка страдает. Такое было немыслимо. Не хотел он говорить об этом и с сыном, поэтому Збигнев вырос убежденным католиком, не знающим сомнений в правоте своей веры.

В семнадцать лет Збигнев готовился поступить в университет. Он был уже к этому времени идейно сформировавшимся человеком и к тому же имел хорошие способности для учебы. Его мать неоднократно поговаривала, что от польско-еврейских браков происходит сильное потомство, оно усваивает огневой польский темперамент и проницательный еврейский ум. Шляхта давно практиковала смешанные браки с дочерьми богатых евреев для укрепления состояния, а то и для дальнейшего обогащения. Не избежал этой судьбы и Рышард Жабиньский, который, правда, к своим материальным расчетам прибавил и два других немаловажных соображения. Во-первых, он без ума влюбился в красавицу Руфь Рабенштайн, известную своими вокальными данными, а во-вторых, будучи прогрессистом, Рышард считал такой брак передовым. Он утер нос многим дружкам-антисемитам из своего близкого окружения.

Потом он понял, что смешанная кровь может помешать Збигневу в Польше. Антиеврейские настроения здесь носили скрытый, но глубокий характер. Поэтому он с энтузиазмом воспринял предложение поехать послом в Канаду, которая обещала стать трамплином для совсем другой жизни его отпрыска.

Да, молодой Жабиньский имел прекрасные способности – способности уникальные и редко встречающиеся. И он не оставил их невостребованными. Потом, когда Збигнев мысленно возвращался к прожитым годам и думал о причинах своих успехов, он вспоминал науку, преподнесенную отцом. Ведь именно ненависть к врагам мобилизовала в нем внутренние ресурсы, заставила работать над собой день и ночь и, в конце концов, выбиться в ту элиту человечества, которая определяет траекторию его развития. Збигнев Жабиньский – один из умнейших людей двадцатого века.

«Кто же ты, Збигнев? – спрашивал он себя и отвечал: – В глубине моей души лежит любовь к поруганной родине и ненависть к ее врагам». Он вдруг вспомнил слова великого Герберта Уэллса: «Англии никогда не стать великой нацией, если не будет действовать в категориях зла». Да, ненависть – великое чувство. Оно придает неисчерпаемые силы.

Потом он пытался осмыслить эту ненависть. Почему она так глубока? Со слов отца? Неужели это может быть? Вербально внушенное чувство редко бывает глубоким. Чувство сильно тогда, когда оно порождено личным опытом. Но ведь русские конкретно ничего плохого Збигневу не сделали. Да, они насадили свой режим в его Польше. Однако этот режим принят населением. Оно не ушло в леса, не стреляет коммунистов. Оно что-то там строит. В чем же дело? Почему в душе его при мыслях о России скрежещет дробь барабана и раздается визг флейты, будто флейтиста уже прокололи штыком, и он в последний раз выплюнул в нее содержимое своей утробы?

Збигнев уединялся в своем углу, зажигал свечу и молился Господу, прося его о прояснении сознания. Его единственно правильная католическая вера осуждает ненависть и насилие, но молчит, когда они употребляются во славу Христа. Сколько крови пролито крестоносцами и монашескими орденами в защиту славы Господней! Сколько еще прольется крови отколовшихся от истинной веры во исполнение Господней воли. Правы были святейшие Папы, посылавшие свои воинства для спасения Гроба Господня. Эта битва не кончится никогда, хотя сегодня другое время и другая ситуация. Последняя мировая война породила широкий пацифизм. Развелась целая армия дурачков, считающих, что войн можно избежать. Всю историю человечества войны следовали одна за другой. А тут образовалось движение, не признающее простых законов истории. Эти недоумки пытаются сделать международную политику уделом блаженных миротворцев. Конечно, этого не случится никогда, но ведь они влияют на мозги людей. Сегодня целые народы считают войну неестественным делом. Благодаря им нормальное понимание войны как легитимного средства вышло за рамки легальности.

Збигнева угнетала мысль о том, что после Второй мировой войны человечество начинает отклоняться от главной магистрали своего развития. Он стал упорно искать причины своих ощущений и глубоко заниматься историей в университете.

Жабиньский с блеском окончил Гарвард, в двадцать пять лет стал преподавателем центра русских исследований при Гарвардском университете и весь свой темперамент, всю свою страсть посвятил изучению России, этой черной дыры, ненависть к которой передалась ему, наверное, по крови.

Еще через четыре года успехи в исследованиях позволили ему стать самым молодым директором института. Збигнев возглавил Институт по вопросам коммунизма. Все это время его мысль билась над осознанием главных противоречий эпохи, осмыслением роли США в мире.

Постепенно Збигнев стал осознавать, что он превратился в одного из немногих людей на Западе, способных системно выстроить картину новейшей истории. Американская политика, исходящая из довольно смутных представлений о собственных целях на международной арене, была путаной и непоследовательной. Коммунизм казался американским руководителям страшным и непредсказуемым хищником, бороться с которым следовало только силой или, по крайней мере, угрозой силы. Происходила чудовищная подмена понятий. Свободный и быстро развивающийся американский мир не противопоставлял скованному насилием, обюрокраченному коммунизму никакой эффективной идеологии. Складывалось впечатление, что большевизм является более прогрессивной и исторически оправданной формацией. А все потому, что у коммунистов была теория, и они умело ею пользовались, а США, в силу того, что в теории не нуждались, оказались безоружными. В результате цунами большевизма захлестывало все новые и новые континенты, а американские президенты не знали ему никакого противодействия, кроме бомбардировщиков и солдат, бездарно гибнущих вдали от родины.

Поэтому Збигнев решил взять на себя создание идейных основ американского видения мира. Правда, еще в 1948 году была издана Директива администрации, предписывающая американскому государству работать над тем, чтобы повергнуть СССР в прах. Но она осталась только руководством для кучки спецслужб. А он, Збигнев Жабиньский, взял на себя куда большую роль – сформировать новое сознание американской нации.