Текст книги "Избранное. Сборник стихотворений"

По капле осень убегала. Был воздух горьким и сырым. Раздумьям времени хватало, и мысли плыли, словно дым костров далёких. Издалёка их запах еле долетал. Я ждал чего-то… Чуда? Срока? Да нет, я ничего не ждал…

Но в нарушенье судеб сонных, так просто, как идёт волна – неторопливо, неуклонно – вдруг сзади подошла она. Глаза ладонями закрыла – так неожиданно тепло! И разом вспомнилось, что было, и что казалось, что ушло. И как-то не нашлось ни слова – ведь всё давно сошло на нет!

Я, обернувшись бестолково, сказал растерянно:

– Привет…

– Привет!

Где женщины находят необъяснимый, странный взгляд?

– Знакомься: вот мой муж, Володя.

– Володя? А… Я очень рад.

Хотя, какая, к чёрту, радость? Приличий круг – и только лишь! И все прекрасно понимают, что это просто ты финтишь.

Его лицо не изменилось, но, в ледяных глазах змеясь, вдруг на секунду проявилась болезненная неприязнь. Нет, я прекрасно понимаю, он прав, конечно, на все сто: идёшь себе с женой, гуляешь – и вдруг какой-то… Чёрти-кто.

И всё же люди – это стадо, пускай хитрей, пускай умней: привычно лицемерить надо – ему, и мне, и даже ей… Надев приличия, как маску, скрываем грусть – а то и боль; привычно искажаем краски, войдя в навязанную роль. И он почувствовал натяжку и, отвернувшись к фонарю, промолвил сухо:

– Я, Наташка, пока в сторонке покурю. А вы тут сами побазарьте, у вас, наверно, есть о чём…

Вот так судьба тасует карты: то холодно, то горячо.

С другой ли, с этой ли причины, но ясно дал понять он нам: мол, настоящие мужчины не сепетят по пустякам, а если так уж в жизни вышло – ну что ж, и это всё пройдёт, и этот случай никудышный мы позабудем в свой черёд.

Что? Одноклассник? Это свято, но лишь на полчаса, на час. А муж есть муж. И всё, ребята: терпенью срок приходит – раз! – и этот разговор поспешный, что так ему уже обрыд, сейчас же кончится, конечно, и будет сразу же забыт. Он уважал её свободу – но твёрдо знал свои права.

Как быстро пролетают годы! Как долго помнятся слова!

И был ему я благодарен за то, что ждёт и что молчит, что этот незнакомый парень мне дал возможность приоткрыть завесу памяти усталой, что я уж думал – навсегда, сменяясь медленно и вяло, закрыла прошлые года.

– Ну что, ты как?

– Да всё нормально.

– Женился?

– Нет.

– А что?

– Да так. Как ни прискорбно и печально, но вот такой уж я дурак. А ты, я вижу, вышла замуж?

– Да. Год примерно с небольшим, как расписались.

– Вот как… Да уж. И что же, счастлива ты с ним?

Она слегка порозовела – нашёл о чём спросить, балда! – и, улыбнувшись неумело, чуть слышно выдохнула:

– Да.

И всё. Мне этого хватило. Пусть будет счастлива, раз так. Я был приветливым и милым, я пожелал ей всяких благ, я ей наплёл такие сказки – старался так, как только мог.

О, мрак души! О маски, маски! Откуда силы дал мне Бог?..

Я улыбался… Вышли сроки, не стоят больше ни гроша; но грустью светлой и высокой была исполнена душа. Ведь, если вдуматься, немало – согретым быть чужим теплом, как путник, нищий и усталый, которого впустили в дом. И всё давно уже случилось, и время не вернуть назад; а если поискать причины – то, может, сам и виноват…

Но всё кончается когда-то.

Он подошёл:

– Ну, нам пора!.. Становится холодновато, а ты же кашляла с утра…

Он был взаправду озабочен, и тут-то до меня дошло: а он её ведь любит! Очень. И это так и быть должно. Иначе я бы оскорбился, и…

Впрочем, не было бы «и» – я б просто кое-как простился, решив: «ты выбрала – живи…».

Но случай здесь иного сорта. Кто лишний – должен быть скромней. Её почётного эскорта не составлять, как видно, мне. Что я испытывал – представить теперь я даже не берусь: быть может, зависть? Да, и зависть. А грусть? Ну да, конечно, грусть. Ведь всё могло бы быть иначе, но… Но мы были не одни.

– Всего хорошего!

– Удачи!

– Ну что ж, пока!

– Пока. Звони.

Муж приобнял её за плечи, заправил шарфик поплотней, и холодно-бесстрастный вечер вобрал их пустотой аллей. Они ушли, полны друг другом, ведь женщина, сказать хочу, пойдёт с любимым хоть на муку, доверчиво прильнув к плечу. Ей больше ничего не надо – простит и горе, и печаль, лишь только был бы где-то рядом тот, кто…

Не я.

И всё жаль чего-то тайного до боли, что не сложилось, не сбылось… И вечер изменился, что ли – листву под цвет её волос гнал по земле холодный ветер, терзая мёртвые листы, и мне свистел:

– На этом свете – лишь одиночество и ты…

* * * * * * *

Он

Он шёл по зябнущему миру, купая в сумерках глаза, в свою холодную квартиру, где поселился год назад. В ней жили запахи чужие, скрипела непривычно дверь – но, за год ко всему прижившись, уже не замечал теперь он ни щелей, ни тараканов и – нищим циникам вослед – имел на кухне два стакана да колченогий табурет, откуда взявшийся, неясно. И связку книг. Весёлый быт! Он обходиться мог прекрасно, на бедность не тая обид, без марципанов или сыра, имея к завтраку батон и литр холодного кефира… Как собственность на кухне он повесил постер фирмы SONY и, утро трогая в разгон, разогревая макароны, глядел на свой магнитофон, что неподвижно и беззвучно мусолил бесконечный хит.

И так всегда. Куда же лучше? Чего там – главное, что сыт.

И день послушно начинался и тёк к известному концу. Из дней в конце концов слагался невзрачный год… Но не к лицу нам здесь устраивать разборки – мол, бездуховность, то да сё… Он знал Шекспира, Гёте, Лорку, любил Стругацких и Басё. Пелевина и Кастанеду почитывал – но не взапой, а как приправу за обедом. И так же, как любой другой, бывал в театре – правда, редко; бывал – и не один! – в кино: подругу звали то ли Светка, то ли Наташка… Всё равно.

И хоть Серова от Перова он вряд ли смог бы отличить, но не скажу худого слова – кто без греха? Кого винить, что нынче мода на иное? Он был компьютерщик-фанат, и за работою порою засиживался допоздна.

Вплотную подошла суббота, и вечер перед выходным был не заполнен ни работой, ни планами, ни чем иным. И вот в вечернем жёлтом свете, один под бледною луной, ещё душою в интернете, он брёл по городу домой. Зима в молчании и стуже струила снеговую пыль, да иногда на жёстких лужах вдали хрустел автомобиль. Витрин морозные узоры кололи искорками глаз, и Новый год был скоро, скоро, и обещал на этот раз – как ежегодно обещает – забвение тревог и бед, восторг мечты, что сладко тает, в душе оставшись с детских лет, и манит нас волшебным светом… Каким-то чудом, может быть, удастся как-нибудь всё это на этот раз осуществить? О, как волшебны эти ночи, как свеж серебряный наряд! И звёзды, кажется, щекочут лучами потрясённый взгляд, и ярко путь сияет млечный, лишая воли и ума, и кажется, что лёд навечно сковал застылые дома… Но так бывает много позже, когда потухнет лишний свет и взгляд уже пробиться может к сиянию иных планет.

Он был прагматиком и снобом, и относился с холодком к тем романтическим особам, что в чудо верят так легко – он и себе бы не признался, что ждёт обещанных чудес, и лишь к погоде проявлялся его спокойный интерес. Конечно! Кто же не мечтает, что всё готовилось не зря, что снег коварно не растает за день, за два до января?!

Итак – свобода, ночь, безлюдье. Усталость тела и души. И звёзды смотрят, словно судьи бесстрастно в полночной тиши.

Вот тут для свежести сюжета вдруг появиться бы… Кому? Да хоть посланцу того света! Удобный случай – почему не вставить (чисто для интриги) хоть Люцифера самого? А что? Хотя немного дико, но что, в конце концов, с того?! Я не любитель прозы пресной. Моя поэзия смела.

Мне тоже очень интересно – что выйдет!..

Полночь подошла.

Попутчик вынырнул из мрака – как специально поджидал. И, как бездомная собака, поплёлся следом. Был квартал изрядно стужей проморожен под ликом выстывшей луны. Во всех окрестных окнах тоже огни казались холодны.

Из глаз прохожего не било цветное пламя, и копыт под шубою не видно было.

Отнюдь не броский внешний вид определяет ход логичный развития событий, нет! Но что-то было необычно… Какой-то внутренний секрет лицо с улыбкою железной в себе несло… Я не рискну описывать посланца бездны – уж не поставьте мне в вину.

Так шли они довольно долго. Чего бы медлить-то? Но нет – и время шло и шло без толку, и сзади чёрный силуэт был как приклеен. Адский гений, кривя усмешкой рот в оскал, сверкая взорами из тени, сквозь зубы тихо бормотал:

– Как безотрадно исполненье безумной прихоти Творца, где полно каждое мгновенье предзнаньем жалкого конца! Увы моей натуре грешной: мне выбора иного нет, как гордо принять неизбежность… Как измельчал подлунный свет!

Так что же? Мне вот эту душу – губить? Да стоит ли труда? Мне, трепеща, мильоны служат, и, право, только лишь стыда прибавит жалкая победа! Его я должен соблазнять – но ненавистна для эстета такая мелкая возня!

О, обещаний и посулов проклятье! И на этот раз "судьба жестоко обманула!" он скажет в свой урочный час. Срывая молодости розы, пусть ждёт напрасно Божий дар… Чем соблазнительнее грёзы, тем сокрушительней удар. Грядущее! А что его-то в нём ожидает – он бы знал!.. Семья? Приличная работа? Иной торжественный финал? Горьки напрасные надежды! Да сбудется, что суждено – он мой и так! Потом иль прежде – не всё ли, собственно, равно? Судьба его сложится просто, без сокрушений и удач. Вот о таких сказал апостол: "ни холоден и ни горяч".

И, приотстав, остановился у перекрёстка мрачный бес, взглянул назад, потом скривился, надменно сплюнул – и исчез.

Вот всё. Ведь сказано недаром: всему положен свой предел.

Дыхание клубилось паром, и снег скрипел, как будто пел. А мой герой, хозяин века, от стужи спрятав нос в рукав, шагал, поскрипывая снегом, так ни о чём и не узнав. Лишённый страсти и кумиров, лишённый веры в небеса, он шел по зябнущему миру, купая в сумерках глаза.

* * * * * * *

Оно

Оно пропало – вдохновенье, и в наказание уму заменено не то, чтоб ленью, а безразличьем ко всему. Но это всё совсем не важно, как абсолютно не важны для нас события – ну, скажем, второй пунической войны. И по привычке подбирая огрызки рифмы в наших снах, мы неосознанно по краю бредём с повязкой на глазах. Кипят искусственные страсти, цветёт фальшивая мечта… И мы почти догнали счастье, и незаметна пустота в своём развитии и быте, и планомерно, день за днём, средь не-побед и не-открытий мы думаем о не-своём… Чужой моралью поверяя свой внутренний заветный мир, мы раз за разом повторяем, слова, что обронил кумир очередной. Не зная даже – вернее, позабыв уже – о незаметнейшей пропаже, своей заброшенной душе.

Лекарство новых путешествий мы принимаем каждый год. Но нам желательно – по шерсти, и никогда наоборот. У нас иммунитет к волненью…

Влачи, бедняк, свою суму! Оно пропало – вдохновенье. Знать, в наказание уму. И остаётся лишь покорно, тревожа эхом «твою мать», краснеть вином, хрустеть попкорном – и вспоминать, и вспоминать… Ведь было прожито немало, и рядом, кажется, пока и песни звон, и звон бокала, и звон весёлого клинка! Мы всё такие же, всё те же, мы всё ещё цари листа!

Да не выходит так, как прежде: размах не тот. Рука не та.

В компании Дюма и Верна удел нам выделен таков – с портовой шлюхой из таверны из прожитых давно веков, с плетеньем вычурных проклятий, с интригой, рвущей жизни нить – и с щепетильной честью, кстати: чтоб непременно сохранить. Но что нам толку в грустном вздохе? Попробуй-ка экзамен сдай на соответствие эпохе (как хочешь, так и понимай)!..

Что ж. Новых голосов звучанье наш заглушает жалкий крик… Что дальше? Разочарованье? Да, грустен в зеркале старик!

Лекарством старым – алкоголем – не выжечь памяти тот слой, что неуёмною тоскою так гложет сердце! Боже мой, неужто мы с тобою – были? Не есть, а были? Что за страх – средь старой обуви и пыли покоиться на чердаках! Тетрадкою попасться внуку, быть перелистану слегка… Вот я протягиваю руку – но в пустоте моя рука: талантливым, могучим, юным смешон наш выцвевший рассвет. Они, демонстративно сплюнув, найдут, что высказать в ответ: что устарели, что не модны, что – как бы так сказать – смешны, и им копаться не угодно в преданьях нашей старины. Они летят в своём просторе – им скучны наши голоса; они в своё уходят море, на мачту вздёрнув небеса. Они по-своему мечтают, по-своему слагают стих, и им, естественно, хватает и дел своих, и тем своих. У них полно своих открытий, и им не нужен командир; они идут вперёд, не видя, что их пути стары, как мир. Но, в сущности, мы так похожи: когда-то, чёрт его дери, мне помнится, мы были тоже романтики и бунтари! Но наши чувства устарели. Теперь совсем иной уклад. Кто помнит наших менестрелей, кто помнит темы их баллад?

Певец не вечен – вечно пенье! Не я – так кто-нибудь другой…

Пускай пропало вдохновенье… Но – у меня.

А ты – запой!

Последней этой страсти вспышкой закончу хилый монолог: не наболтать бы сдуру лишку, ведь я бы мог… А что б я мог?

Что напрягаться, ранить душу, кричать и плакать в пустоту? Её никак я не нарушу, хоть напрочь выверни мечту! Я в разговоре с зеркалами пытаюсь возмутить покой, я говорю с тобою, с нами – но больше всё-таки с собой: усталость – гибель для поэта! И, отлагая на потом терцины, рондо и сонеты, тупым становишься скотом: тебе дано – а ты не в меру ленишься нынче, старый чёрт; ты стал подобен акушеру – тому, кто делает аборт…

Да, что-то стих не удаётся… Осколки слов, обрывки фраз…

Судьба, единственная просьба: дай прокричать – в последний раз!

* * * * * * *

Дзен

История весьма простая: я ждал служебный транспорт. Он сегодня должен был доставить меня на дальний полигон. Без цели в городе слоняясь, как мог, я время убивал: сходил в кино, напился чаю, чего-то где-то пожевал, пересмотрел развалы книжек, опять мороженое съел и, выбрав лавочку поближе, присел в сторонке – не у дел. Возникла лёгкая усталость; я задремал, прикрыв глаза. До отправленья оставалось каких-то полтора часа.

Кто говорит, что жизнь сурова, тот не постиг восточный дзен: берёт желанье за основу и ждёт от жизни перемен, причём наивно полагая, что измененья будут в плюс… Нет, всё возможно, понимаю, но статистически, боюсь, выходит всё не так уж гладко: жизнь бьёт ключом по голове. А так – на плюсы все мы падки, поскольку плюсы в меньшинстве. Да, я являюсь эпигоном и исповедаю сей бред: ведь, коли на плечах погоны, альтернативы просто нет. Поэтому – ловлю моменты и наслаждаюсь тем, что есть: дремлю… Ну чем не кайф? А хрен там! Облом мечтаний. Просто жесть:

– Вы не поможете?

– В чём дело?

– Да деньги вот пересчитать.

Я встрепенулся обалдело. Какие деньги, твою мать?

Так. В качестве духовной пищи со мной общения желал тот профессиональный нищий, что был для дзена идеал – с утра сидел у перехода, поставив шляпу на бордюр. Отдав посильный долг народу в размере мелких двух купюр, я миновал его. Но тщетно: ведь от судьбы нам не уйти! И вот теперь вполне конкретно возник он на моём пути.

Из глубины дремот всплывая, мой разум, ещё сонно-чист, заколебался, выбирая меж «мизантроп» и «альтруист», между «послать» или «не надо»… Итог: не выбрав ничего, я удостоил томным взглядом причину трабла моего.

– В чём дело? Что вам, сэр, угодно?

– Да вот, я тут набрал за час… Я вижу, вы сейчас свободны – а то б не потревожил вас. Я плохо вижу. Помогите пересчитать, подбить итог…

Хотя я, в общем, не любитель в чужой соваться кошелёк (вопрос уж больно щекотливый), но не нашёлся, что сказать: ведь просят вежливо… Мотива как бы и нету отказать.

Разговорились мы на совесть: он, мне прищурившись в лицо, поведал горестную повесть – хотя держался молодцом. Его житейский стан едва ли с любым из нас случиться мог, хоть немудрён и тривиален: историк, бывший педагог. Уволен за профнепригодность (заелся с ректором, ага…) и, ясен пень, взыграла гордость – ушёл из вуза: мол, нога моя сюда не ступит больше, мол, надоел ваш беспредел… Ну, челноком мотался в Польшу, ну, частный бизнес… Прогорел. Попробовал найти работу по специальности… Чи-час! Везде битком забита квота, к тому же и потерян класс; к тому же, зрение подсело (и раньше был не идеал); в кривых руках же, кроме мела, ничто он сроду не держал. История же как наука востребована не ахти, и в общем, дело было туго, и в общем, было два пути: или петля, или со шляпой сидеть да милости просить. Он гордость в задницу запрятал – а что, ведь надо как-то жить…

– И как успехи? Вам хватает?

– Ну, в общем скажем, как когда. На удивленье неплохая выходит сумма иногда, а иногда – хоть плюнь, хоть тресни.

– А как сегодня?

– Так на так. Раз вам настолько интересно, считайте, сударь…

Ну, бардак! Ну сцена – прямо высший рейтинг: в азарте бомж и лейтенант считают скомканные деньги!.. Я, как заправский коммерсант, жму нарастающим итогом – не точно, более на глаз.

Однако, что-то слишком много! Прикинув, сколько выйдет в час, и дальше – месячную норму, я от финала ошалел: я, офицер, невольник формы, таких доходов не имел!

Дзен подразумевает – мудро всё принимать без лишних слов. Но для такой глобальной сутры я недостаточно суров. А ведь – и ночи, и наряды, и скудный быт, и севера…

Нет-нет, меня жалеть не надо. Конечно, служба не игра, да только сам я выбрал это. Осознанно. Что есть, то есть. Есть Родина. Поля. Рассветы. И есть такое слово – честь. И ведь случись – кому за это придётся жизнью рисковать?! За эти самые рассветы, за дом, за Родину, за мать? Где, блин, скажите, справедливость – насчёт оплаты говорю? Ну почему нам и не снились доходы, что идут ворью, болтливым депутатам или простейшим нищим?! Да, беда!.. Ну да, конечно, «заслужили», и «кто на что учился»… Н-да.

Но тут за мной пришёл «уазик».

– Садись, товарищ лейтенант!

Так отпуск кончился. И сразу ворвались техника, десант, приказы, смотры и наряды – ну, в общем, тот армейский быт, что мною за пределом ада на целый месяц был забыт.

За городом трясло нещадно – дорог к нам, в общем, никаких. Всё как всегда. Да это ладно. В пути, уйдя в себя, затих и я, кивая в такт ухабам, навстречу двигаясь судьбе – мыслитель местного масштаба, любитель дзена и т.д.

Что главное – скажите честно – во всём-во всём, спрошу вас я? Отвечу, если интересно: не деньги. Не вино. Друзья.

Меня встречали – кто свободен. На вечер был назначен бал…

Шучу. Но матушке-природе урон был нанесён немал: и водка, и коньяк, и виски… Я в часть явился не пустой. Был встречен круто, по-сибирски, компаньей нашей холостой. Испытан был штрафною чаркой, а после награждён вполне рукопожатьями, речами и тумаками по спине. Друзья – ведь это очень много, и это не для громких фраз…

И вдруг я вспомнил педагога: где он сейчас? Что он сейчас?

Вот я – на месте. Я при деле. Уверен в завтра и в себе. А он, наверно, на пределе – изгой и пасынок судьбе. А может, я неверно мыслю: он вовсе даже не изгой и, взяв своё от этой жизни, сейчас смеётся надо мной; ведь он, не скованный присягой, вне логики и вне забот, не думает о чести стяга и о стране… И что народ – вот блин! – нуждается в защите; и что коварный дядя Сэм, считающий себя элитой, сегодня оборзел совсем, и что кому-то это надо – не спать ночей, чтоб спал другой, и быть опорой и преградой, готовым за него на бой…

Но всё изменится – уверен! – вернётся на круги своя. И мы получим в полной мере достойной мзды от бытия – как кто-то выразился рядом, вскрывая новую бутыль…

Что есть тревоги и наряды, и что чужие деньги? Пыль!

В тот раз мы выпили немало в честь вожделенных перемен, и звон содвинутых бокалов звучал насмешливо: дзен-дзен…

* * * * * * *

Электричка

Душа моя в странствиях вечных (да, космос коварен и лют!) смогла воплотиться беспечно, найдя ненадёжный приют. О, годы и мегапарсеки! Безмолвье, орбиты, поля! Я был в этот раз человеком на скромной планете Земля. Я стал ограничен пространством и временем («здесь» и «сейчас»); но зов удивительных странствий, конечно, во мне не угас. И, в опыт вживаясь печальный того, что отмерил мне Бог, я был заражён изначально потребностью дальних дорог.

Я бредил дорогой железной с тех давних мальчишеских лет, когда мне впервые и честно купили мой детский билет. Что нужно – приложится к сроку. Как мне, наконец, повезло! Я так и провёл всю дорогу, расплющив свой нос о стекло. О, джунгли, макаки, бананы! Простор, паруса и цветы! И дальние-дальние страны! Моря! Океаны! Мечты! Тот вирус дороги проклятый – он, видимо, неизлечим; он слабо припахивал мятой, он угольным дымом горчил… И вот и зимою, и летом, навек отпустив тормоза, теперь я мотаюсь по свету, привычкой замылив глаза. Я нынче расчётлив и ловок, и определяет мой мир убожество командировок и холод казённых квартир.

Жизнь скачет от вехи до вехи, как правильно кто-то сказал; и чёрт меня дёрнул заехать сегодня на Курский вокзал. Мой поезд лишь завтра наутро (по чётным, как водится, нет); и я поступил очень мудро, заранее взявши билет. И времени – просто навалом… А ну-ка, тряхну стариной! Запасшись в буфете лежалой, зелёной сухой ветчиной, я в стиле высоких традиций решил на денёк укатить: меня в круговерти столицы уже начинало мутить. А близко, всего в третьей зоне – конец невелик и немал – мой друг, литератор Афонин, уж много годов проживал. И вот я, такая зараза, решился на наглый набег: я не был у Павла ни разу – явлюсь, как на голову снег! Хоть гость из меня неумелый, он будет, наверное, рад.

…Я вышел к нему по E-mail'у примерно два года назад. У нас были схожие стили, хотя и не полная близь; но мы ничего не делили, и даже как-будто сошлись. В своём навороченном сайте (кто хочет – найдёт по IP) он выделил мне мегабайты и выдал пароль FTP. Меня он терпел; даже больше – cлегка снизошел до похвал. И где-то в Германии, в Польше меня уже кто-то читал. Простившись с природною ленью, я тексты на хост ему гнал, был счастлив его иждивеньем – ну, разве хвостом не вилял…

Внимание! Те, кто не чайник: простите меня – отвлекусь. Ведь беден компьютером крайне наш бывший Советский Союз. Мы боремся с этим отважно, но даже в центральной Руси далёко-далёко не каждый вживую встречался с PC… А мне повезло с интернетом: Афонин дал хостинг  и дом. Хотя мой рассказ не об этом. Я лучше скажу о другом.

О, неинтернетный читатель! Ты термины на фиг откинь!.. Скажи мне: оно тебе надо? Не надо? Продолжим. Аминь.

Касательно что "электрички" – вещица чужая одна у Павла была на страничке. Меня зацепила она: гонять свою душу босую до боли щемящей в груди?.. Я автора вам обрисую, но это еще впереди.

Есть тексты: наткнешься – завянешь. Другие же, мать его шлёп: читаешь – и снова читаешь, к тому же читаешь взахлёб. Я чуть не рехнулся, читая! Написано как кипятком: дорога – моя золотая! – и точным каким языком! Я чувствовал эту дорогу, её безнадёжность и гнусь (для этого именно Богу пришлось сотворить нашу Русь…). И автор с фамилией Быков, задумчиво глядя на свет, тащился по шпалам, по стыкам, несложный слагая сюжет.

Всё правильно! Я в электричках законный и старый ездок. Народ наш имеет привычку пускать во всю мочь матерок, курить, никого не стесняясь, плести разговорную нить и, нагло в лицо ухмыляясь, друг друга по мордам лупить… Я сам от такого бледнею, как девушка в пьяной толпе. Мне б лучше маршрут подлиннее и славный попутчик в купе. Но вдруг попадется невежда – и сверху глядишь, как с креста… Как больно: разбилась надежда! Как пусто: исчезла мечта! Я выгляжу (знаю: оплошность) как Маленький Принц на звезде? Мне главное – это возможность, что где-то не так, как везде; что кто-то поймёт и оценит; полюбит, в конце-то концов, и мне, как актёру на сцене, свет роли исправит лицо.

Ох, детства последний остаток в душе всё никак не умрёт… Но автор – как мастерски-гадок! Как точно он всё-таки бьёт!

И вот, среди пота и мата, среди напирающих масс, ко мне применился некстати его стихотворный рассказ: кошёлки, какая-то бочка, тюки неподъёмные сплошь, и воздуха даже глоточка меж ними никак не найдёшь. Да ладно, уж тут не до шику, мне ехать всего ничего; и как-нибудь до Балашихи меня не размажут всего… Но давят умело и сочно! Особенно этот амбал…

– Простите. Ей-ей, не нарочно! – он мне, обернувшись, сказал.

Вот встреча! Бывает на свете такое лишь раз во сто лет: я знал его по интернету – конечно же, Быков! Поэт. Тот самый. Который. Однако, его-то куда понесло? Трястись целый час, как собака, и стать в результате ослом… Пусть я – я имею терпенье; ему же как серп между ног (такое, увы, впечатленье я вынес из тех его строк)…

И вот, среди липкого воска до жару распаренных тел,

– Давай-ка знакомиться, тёзка! – я глухо ему пропыхтел.

– Простите, не понял?..

– Прощаю. Сейчас – погоди – объясню. Не знаю, как ты насчёт чаю, а я лично пиво люблю. Я еду к Афонину.

– К Пашке?!

– И первый, представь себе, раз; и эту вот – видишь? – бумажку на пиво сменяю сейчас.

– А с кем, не имел вроде чести…

– Нарижный.

– А, что-то читал… Ты знаешь, поехали вместе: давно у него не бывал.

– С большим удовольствием!

– Также.

– А пиво?

– Конечно, берём! Доверься приличному стажу – я знаю один гастроном…

Я воображал многократно лицо изумленное в фас, когда меня встретит в парадном Афонин – по прозвищу Асс; и прищурок глаз близоруких, и возглас невнятный потом, и холод в спине – не испуга, а острого чувства знакомств.

… Я шёл позади. Еле слышен был шёпот задверный звонка, и женщина – как из Парижа – открыла, свежа и тонка; мой Быков расплылся в улыбке…

Нет, вру! Все случилось не так. Фантазии – как это зыбко! На выдумки я не мастак. Подкрашивать больше не буду. Хотя (и наверное!) жаль… А женщина мыла посуду – нужна ли такая деталь?

Мой Быков ввалился без стука и гаркнул, взойдя на порог:

– Ну, ставь поскорее, Павлуха, на стол самовар и пирог!!!

Отметившись знанием текстов, он дальше победно гремел:

– Да ты погляди наконец-то, кого я в пути приимел! Вот пиво – его в холодильник, а что в холодильнике – нам: ей-богу, из нас надоили потов не один килограмм! Знакомьтесь! – а сам, отдуваясь, прошел на знакомый балкон.

Прихожая. Плюшевый заяц. Обои. Трюмо. Телефон. На полочке – ключ и помада. Широкие складки гардин. И Павел в домашнем халате, к тому же ещё не один.

Узнал! Улыбаясь усами, очками блеснул:

– Заходи! Мы с Нестором думали сами, да ты вот нас опередил!.. Мы тоже – хоть редко, да метко – побаловать любим живот. Да дай Бегемотову сетку – не бойся, он всё не сожрёт!..

Так это стоит – Бегемотов?! А вроде не очень похож. Тут Ассу приспела работа:

– Возьми наточи-ка мне нож! Да вы проходите, не стойте! – (я понял, что мне.) – Я сейчас! – и канул привычно в работу ножом озабоченный Асс. Успел лишь:

– Знакомься: Галина! – Закусочки нам собери?..

Привычная, в общем, картина. Я ей помахал от двери. Меня Бегемотов приветил, бутылки принял и провёл. Ну что за привычки на свете, что первым же делом – за стол?! Галина (она торопилась: какие-то были дела) минут через десять простилась и вскоре куда-то ушла. Оно даже к лучшему вышло, хоть так говорить и грешно: чем быть для компании лишней, уж лучше уйти – хоть в кино. Мужское содружество баба, особенно если одна, подпортить сумеет не слабо – тем более чья-то жена.

Мы славно расселись; с балкона тепло задувал ветерок, и после толкучки вагона – как в кайф был мне первый глоток! Без спешки, светло, молчаливо, пройдя преисподнюю дня, мы пили холодное пиво… Кто пил – понимает меня. По опыту личному знаю, что с пивом отменно вкусна просохшая (но не гнилая!) до твердых статей ветчина. Её только мелкою солью посыпать – и грыз бы, и пил… И тут наконец-то к застолью ее бенефис наступил. Но жаль, что теряется скоро эффект вкусовой новизны! И вот начались разговоры – изюминка нашей страны.

Скрестив остроумия пики, мы начали так же, как все: работа, политика, книги… Во всей первозданной красе. Сперва мы правительство вяло клеймили с макушки до пят. Затем Бегемотов устало на память читал "Поросят". Какую-то дымку печали с лица будто смахивал он; был холодно-сдержан вначале, затем – беспощадно-умён.

– В какой-то надуманной жизни, – тихонько подумал я вслух, – мы спим, изнасиловав мысли, и ждём, пропоёт ли петух.

В признаньи подобного факта он грустно ответствовал мне, что нас угораздило как-то родиться в подобной стране, где нужно терпеть и бояться, где каждый четвёртый – дурак, и если ещё не смеяться – то выжить, пожалуй, никак:

– Меня уверяют, что можно; хотя лично я не привык. И чую всем жиром подкожным, что нас загоняют в тупик.

– Поменьше трагичности, Нестор! – тут Быков его перебил. – Когда-то ж найдется инвестор, какой-то богатый дебил…

– Вот только дебилов не надо! От них я всегда устаю. Как правило, спонсоры – гады, им лишь бы рекламу свою…

Трагичного было в нас мало, а пива хватало вполне. И рушились где-то вокзалы, и гибли фрегаты в волне. И, значит, петляла дорога… Да ладно, оно ничего. Я Лореса спел им немного, а после – чуть-чуть своего. Потом завладел инструментом хозяин – блистательный Асс, и, вспомнив замашки студента, нам всем показал высший класс. Летели часы и минуты, и хоть я от пива размяк, но видел, что всё почему-то со мной получалось не так. Всё как-то не клеилось к месту – мне тут бы творить и дерзать, но самого главного (честно!) хотел – и не мог рассказать: про свежую яростность споров, про то, как бескрайни снега, про зов бесконечных просторов и что это значит – тайга; что вот осязаемо время – дотронуться может рука; и как это помнится теми, кто видел с вершин облака. И как на далёких этапах сочится сквозь памяти лень багульника – даже не запах, а лёгкая запаха тень. Сказать мне хотелось так много (да как-то слова не пришли) о том, как нас манит дорога – дорога до края земли. И тут не свернёшь, не объедешь сквозь всю суетливую ложь… И если ты честен – поверишь, и если ты сможешь – дойдёшь. За всё, о чем столько мечтаю, за несколько этих минут – безропотно я принимаю почти безнадёжный маршрут. А все остальное – вторично и главным не кажется мне, но если вдруг эгоистично проникнется каждый в стране таким осознаньем дороги – как личных побед и утрат, тогда милосердные боги, глядишь, и страну пощадят. Но с быковским горем тоскливым сроднённое чувство вины я молча утапливал пивом: что нам до неё, до страны!..

Что нам остаётся, создатель, меж хаоса смутных времён, среди громогласья проклятий и мелочи высших имён? Лишь верить, любить и ругаться – иного, дружок, не проси – ты сын своего государства, любимой несчастной Руси. Тебе суждено год за годом влачить своей роли каприз и в массе простого народа считаться одним только из. Жизнь – это ведь, в общем, немного, как путь от тюрьмы до сумы, и данный участок дороги – хоть как, а построили мы…

Тем временем солнце упало, и тени сгустились плотней – и выпито было немало для пущей свободы теней. Мой срок истекал понемногу; и всё резюмировал Асс: