Текст книги "Сволочи"

Тётка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.

Но тут мы замечаем, что тётка начинает как-то неприятно ощупывать второй гранатомёт, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тётка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесённая, а у тётки в руках опять гранатомёт и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей – видимо, с нашими мозгами. А как мы все тут оказались – не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла, должно быть. Опять, наверное, тётка чего-то начудила.

Вот приносят нас в районную больницу. Тётка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, всё ему теперь куличики.

После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очёчках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет… Ах ты сука! – удивляется тётка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.

Заводит он свою центрифугу и процеживает через неё всю дрянь из мешочка: что посерее – в одну кювету, а что посопливее – в другую. Правильно-неправильно – да хрена там в этой центрифуге разберёшь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы – клац! и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова – десять тыщ вольт еблысь!

Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает.

И встаём мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулёк шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краёв, на которых она сама под себя заворачивается.

– Угу, – говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, – угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.

Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанёт!..

И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дриснёй, карболкой, у доктора руки невкусные, солёные – вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слёзы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.

И тогда просыпаемся мы уже насовсем, пьём тёплую воду из-под крана и смотрим в окошко.

Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из неё вылупляется глаз и медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные сопли сверкают под луной.

Красиво.

Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на лбу вскочил и чешется – третий глаз, должно быть.

Как проклюнется, там видно будет.

Загадка

Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя, и поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на Будогощь.

Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой идёт. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не иначе кто-то опять с утра пива балтика номер девять выпил и свалился на путь. Зачем её только, эту балтику, выпускают? Чистый же ёрш.

Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит. Доезжает до станции Озерки – а там опять то же самое: ни одного человека на противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Чёрную Речку – просто вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича никого эта загадка не интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь, это да.

Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то обрушилось. «Это что же такое происходит?» – опять недоумевает Василий Сергеевич.

А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную рассаду спорят. «Тьфу на вас, дуры какие, – думает Василий Сергеевич. – Вам хоть светопреставление устрой, вы всё одно про цены на постное масло талдычить будете».

Вышел Василий Сергеевич на Невском Проспекте и пошёл в кассу. Приходит – а кассы нет. То есть не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как будто и не было никогда. Газончик на её месте вытоптанный, бумажки валяются, забулдыга какой-то в урне роется.

Оглядывается Василий Сергеевич вокруг: опять что-то не так. Ну не так, и всё. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что был! Один памятник Кутузову от него остался.

Да и тот неважный – очень уж нос у него уныло висит.

«В чём дело? – спрашивает Василий Сергеевич неизвестно у кого. – Что всё это значит?»

Возвращается назад к метро – а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в нём булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. «Извините, – спрашивает Василий Сергеевич какую-то очень петербуржскую старушку, они ещё иногда попадаются. – А где же метро?»

«Какое метро, молодой человек? – удивляется старушка. – Тут вам не Москва какая-нибудь, чтобы под землёй трястись. Конечно, в Москве наверху и посмотреть не на что, вот они на метро своё и любуются. А у нас тут город-музей. Да вы посмотрите вокруг – какая красота!»

Смотрит Василий Сергеевич вокруг: мать честна! А где же канал Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а? Поворачивается он, чтобы старушку расспросить – так и старушки уже нет!

Главное, не уследишь: вроде, смотришь на дом – стоит, как влитой, чуть отвернулся – нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.

«Ну, хорошо, – думает Василий Сергеевич, – сейчас я вам устрою!»

Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он глаза – кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.

«Но Нева-то должна остаться?» – тупо думает Василий Сергеевич и бредёт туда, где должна быть Нева. А она действительно никуда не делась, вот радость какая. Течёт, правда, не в ту сторону, но и на том спасибо. Посидел Василий Сергеевич на бережку, камушки в воду покидал. А что ещё на берегу делать – топиться, что ли?

Тут совсем темнеть стало. Дошёл Василий Сергеевич до леса, нагрёб сухих листьев и лёг спать. Утро вечера мудренее.

А среди ночи пришли серые волки и сожрали Василия Сергеевича. А он даже не проснулся.

Так ни хрена он ничего и не понял.

Фокусник

Один фокусник выкинул такую штуку: взял и распилил ножовкой живую женщину.

Он вышел на арену и спросил, кого распилить ножовкой? Эта женщина из второго ряда и выскочила. Может, клюкнула лишнего, а может, из деревни приехала – не знала она, что пилят всегда только специальных подставных женщин, которым всё как с гуся вода.

Ну и распилил её фокусник напополам, всю арену кровищей залил, сам весь перемазался, как свинья. Женщина сначала орала, а потом ничего, затихла.

Допилил он её, раскланялся и собрался за кулисы уйти. А публика ногами топает: требует женщину обратно. Фокусник руками разводит: «Как же я вам её обратно отдам, если у вас на глазах только что её распилил? Я же фокусник, а не волшебник!»

Тут одна старуха как закричит, что мало того, что крупа в магазине каждый день дорожает, так ещё и живых людей при всём честном народе среди бела дня ножовками пилят, да ещё деньги с них за это дерут!

Набросилась публика на фокусника, чтобы его на части разорвать, но, к счастью, милиция его спасла и в тюрьму посадила.

Стали в тюрьме выяснять – может быть, это сумасшедший фокусник? Привели к нему доктора, тот его молоточком постучал, про папу-маму расспросил – нет, совершенно нормальный! Такого нормального не каждый день и на улице-то встретишь.

«Зачем, – спрашивает доктор, – вы живую женщину распилили?» «А как же? – удивляется фокусник. – Я же при всех пообещал, что распилю, мне что, перед людьми позориться? Давши слово – держись!»

В общем, взяли этого фокусника и расстреляли, раз он не сумасшедший.

А за что расстреляли, спрашивается? Он же с ножовкой за этой женщиной не гонялся, она сама к нему пришла.

О влюблённых

Любовь – это очень прекрасное чувство.

Когда человек влюблённый, это чувство захватывает его целиком, без остатка. Он запросто продаст Родину, отца родного, мать-старушку; он украдёт, зарежет, подожжёт, и даже сам не сообразит, чего наделал.

Со стороны влюблённые производят неприятное впечатление.

Оставишь их одних на пять минут, кофе поставишь, вернёшься – а они уже на пол свалились. Или сидят, но рожи красные, глаза выпученные и языки мокрые. И сопят.

Влюблённые вообще много сопят, чмокают и хлюпают. Из них всё время что-то течёт. Если влюблённых сдуру положить спать на новую простыню, они её так изгваздают, что только выбросить.

Если влюблённый один, то у него есть Предмет Любви.

Если Предмет Любви по легкомыслию впустит такого влюблённого хотя бы на пять сантиметров внутрь, он тут же там располагается, как маршал Рокоссовский в немецком городе, вводит комендантский час и расстрел на месте, берёт под контроль внутреннюю секрецию и месячный цикл. При этом он редко оставляет потомство, потому что всё время спрашивает: «Тебе хорошо? А как тебе хорошо? Как в прошлый раз или по-другому? А как по-другому?»

Зато когда влюблённого оттуда прогоняют, он немедленно режет вены и выпрыгивает в окошко. Звонит через два часа в жопу пьяный и посылает нахуй. Через две минуты опять звонит, просит прощения и плачет. Такие влюблённые вообще много плачут, шмыгают носом и голос у них срывается.

Одинокого влюблённого на улице видно за километр: голова у него трясётся, потому что газом травился, но выжил; идёт он раскорякой, потому что в окошко прыгал, но за сучок зацепился и мошонку порвал. А на вены его вообще лучше не смотреть – фарш магазинный, а не вены. Но при этом бодрый: глаза горят, облизывается, потому что как раз идёт Выяснять Отношения. Он перед этим всю ночь Предмету Страсти по телефону звонил, двадцать четыре раза по сто двенадцать гудков, а теперь торопится в дверь тарабанить, чтобы задавать Вопросы. Вопросы у него такие: «Ты думаешь, я ничего не понимаю?», «Почему ты не хочешь меня понять?» и «Что с тобой происходит?».

Ещё он говорит: «Если я тебе надоел, то ты так и скажи» и «Я могу уйти хоть сейчас, но мне небезразлична твоя судьба». Ответов он никаких не слушает, потому что и так их все знает.

А ещё иногда он напишет стишок и всем показывает, стыда у них вообще никакого нет.

В целом же, влюблённые – милые и полезные существа. О них слагают песни и пишут книги. Чучело влюблённого с телефонной трубкой в руке легко может украсить экспозицию любого краеведческого музея, хоть в Бугульме, хоть в Абакане.

И если вам незнакомо это самое прекрасное из чувств, вас это не украшает.

К сожалению, вы – примитивное убогое существо, мало чем отличающееся от виноградной улитки или древесного гриба. На вас даже смотреть противно, не то, что разговаривать.

До свидания.

События

Проснулся под утро попить тёплой воды из-под крана. Как-то зелено.

Выглянул в окошко: снег. Светится. Вот же, блядь, погодка, а? Май месяц называется. Я думаю, это всё потому, что в космос летают, сволочи, озоновые дыры пробивают. Надо запретить летать в космос, они же ещё, знаете, говно выбрасывают, которое втроём за полгода насерут, а оно потом нам на головы валится. Говно, оно в атмосфере не горит и в воде не тонет, на то оно и говно.

По радио передали, что курс доллара семь копеек за сто. А у меня никаких долларов всё равно не осталось.

Посреди площади сидит милиционер и плачет. Наверное, с ума сошел. Это бывает. С милиционерами реже, чем со всеми остальными, но тоже бывает. Они ведь почти люди, мало ли что там у них разладиться может – свисток потерял или ещё что-нибудь.

Африка утонула. Раскололась на четыре части, три утонули, а четвёртая улетела и ёбнулась в Австралию. Австралия вдребезги. Негров ни одного живого не осталось, ни единого. Даже те, которые в Америке жили, все умерли. Кто стоял, кто сидел, кто в баскетбол играл – хлоп, и нету. Умерли. Одни зубы на полу лежат. Жалко, конечно, они весёлые были, всё пели, плясали, в ладоши хлопали.

В Москве нефть нашлась. Много. По пояс. Все перемазались как свиньи, грязные, воняют, липкие, глаза бы на этих москвичей не смотрели. Теперь зато никто там не курит и свет не включает: ёбнет потому что.

Президент повесился.

Пришёл утром весёлый, шутил, потом попросил в кабинет стакан чаю с лимоном, принесли, а он уже холодный, чай-то. Потарабанил пальцами по столу и повесился. Хороший был президент, совсем почти новый, ещё служил бы и служил. Вот оно как бывает.

Я на работу пришёл – никто не здоровается. Поработал, приношу. Деньги, говорю, давайте. «Это что?» – спрашивают. «Работа», – отвечаю. «Какая работа?» «Вот, вот и вот», – показываю. «Зачем?» – спрашивают. «Чтобы красиво было, вот звёздочки, видите – тут и тут». «А ты кто? – спрашивают. – Мы тебя в первый раз видим, а ну пошёл нахуй отсюда».

Ну нахуй и нахуй, как будто меня никто раньше не посылал. Денег не дали, конечно. Да на них всё равно ничего хорошего не купишь – во всех магазинах одни гвозди отравленные продают. В продуктовом, в книжном, в рыбном – гвозди. Где-то нахваливают, дескать, сильно хорошо отравленные, а другие морду воротят, мол хочешь бери, хочешь не бери, насрать нам.

Ну и мне насрать. Пошёл домой, спать лёг.

Проснулся утром – тепло, снег растаял, одни лужи зелёные.

Включил радио. Доллар починили: что-то купили, что-то продали и спасли. Тысячу рублей он теперь стоит.

Африка местами всплыла, местами подсыпали, чтобы карту не перерисовывать. Австралию бросили как есть – от неё всё равно никакого толку не было.

Нашли одного негра – он пьяный в холодильнике заснул, из него теперь остальных негров обратно наделают.

Нефть из Москвы через метро назад в Сибирь вытекла. Отмываются. Бензином, водкой, шампунем, у кого что в доме есть.

Президента нового привели, точно такого же, у них там ещё много есть, оказывается.

Я пришёл на работу, пожали руку, спросили про здоровье, деток. Денег опять не дали. Не помним говорят, ничего не помним, как отрезало.

В магазины всё обратно привезли. Гвоздей – ни за какие деньги не купишь. Ни отравленных, ни простых, но разбираются потихоньку.

Нихуя-то в этой жизни не происходит.

Ни-ху-я.

Совесть

Совесть является одним из омерзительнейших свойств человеческой природы.

К примеру: человек подкараулил кого-нибудь в лесочке, расчленил, надругался в своё удовольствие, радуется. Как вдруг изнутри него раздаётся нудный голос: дескать, мало того, что сам перемазался как свинья, так ещё и нагадил тут, намусорил, кто это за тобой убирать будет? Человек начинает нервничать и, чтобы заглушить неприятный голос и как-то развеяться, идёт и расчленяет кого-нибудь ещё. Тут голос вообще начинает орать как диктор-левитан, и человек, обезумев, начинает расчленять вообще всех, кто под руку попадётся.

Вот вам и ещё один чикатилло.

Или, скажем, поручат кому-нибудь закупить подгузников для домов малютки крайнего севера, а он вместо подгузников купит себе джип-ландкрузер. И ездил бы себе, радовался, но вдруг возьмёт да и загрустит: я тут в тёплой машине сижу, а малютки-то? С мокрыми-то жопами? Да на крайнем севере, а? Вылезет из джипа и подарит сто долларов сироте, который как раз из урны завтракает. Сирота, ясное дело, тут же закажет себе водки, девочек, марафету, да и окочурится под вечер от такого невыносимого удовольствия.

Или ещё: живёт человек, иной раз выпивает, не без этого, кто сейчас не выпивает. Ну, приползёт домой на карачках, даст жене в рыло да и заснёт. А она с него сапоги стащит, портянки заскорузлые размотает и в коечку уложит. Рассольчику возле коечки поставит и сама рядышком прикорнёт. Он утром проспится, голова трещит, зуб выбит, а от жены ни одного слова упрёка: вот тебе всё чистенькое, а вот тебе огурчик. Святая женщина, святая. Стыдно ему, просто сил нет. Ну и зарубит её как-нибудь по пьянке, кто ж такое вытерпит.

Поэтому если вы просыпаетесь утром и думаете: «Ой, блядь! И чего же это я такое вчера отчебучил? И зачем это я такое сделал?» – это означает, что внутри вас поселился мерзкий карлик, который решил, что он тут один знает, что такое хорошо и что такое плохо. Если его немедленно не придушить, он вскоре будет ходить внутри вас в кальсонах, зевать, чесаться, заведёт себе кресло-качалку, тапочки и будет бубнить, бубнить и бубнить, пока вы не начнёте шипеть, щёлкать и заикаться, как органчик из произведения писателя Салтыкова-Щедрина.

Уничтожают этого карлика так: идут и сдаются в дурдом. Потому что если вы не сдадитесь в дурдом сами, за вами оттуда всё равно приедут и будут больно бить по дороге и во время заполнения амбулаторной карты. В дурдоме вы должны попросить себе самый отупляющий и оболванивающий из всех пыточных курсов лечения. В страданиях, говорят, душа укрепляется. Если лечение будет успешным, то душа ваша укрепится так, что из дурдома вы выйдете чурбан-чурбаном.

Но не спешите радоваться: сначала нужно точно убедиться в том, что вас хорошо вылечили.

Для этого нужно изловить самую белую и пушистую кошечку, которую только можно найти, желательно с розовым бантиком на шее, прибить её гвоздем к дереву и бросать в неё обломками кирпичей, пока кошечка не превратится в тряпку. Если при этом у вас возникнут неприятные ощущения – значит, вас плохо лечили, нужно идти скандалить назад в дурдом – пусть они за это денюжки платят.

И ещё радуйтесь, что вовремя это дело заметили. Ведь могли бы сразу пойти и сожрать живого младенца или изнасиловать свою первую учительницу, а потом бы так сильно распереживались, что вам бы уже никакая лоботомия не помогла.

В общем, главное – не опускать руки. В одном дурдоме не помогли – в другом помогут. Не может так быть, чтобы нигде не помогли, не может.

Музычка

Если у кого-то нет джипа, он не знает, что к каждому джипу прилагается кассета с Музычкой. Эту Музычку все слышали, когда Джип проезжает мимо: буц-буц-буц. Но ни у кого такой Музычки дома нет.

У меня тоже нет джипа, но я всё знаю – я однажды переводил Секретную Инструкцию К Джипу – там было написано про круз-контрол и другие тайные вещи, но главное что про Музычку.

Так вот.

На каждой кассете записан КОД. Если такую кассету дать кому-то переписать, то по этому КОДУ можно определить, с какого джипа эта кассета.

А когда определят, тогда не обижайся. Поедет такой человек на своем джипе за границу, пусть даже в финляндию чухонскую, а пограничник посмотрит в компьютер и скажет, мол, очень будем счастливы с – радостью пропустить вас лет через пятьдесят, если больше ничего не натворите, следующий пожалуйста.

И ничего больше с таким джипом сделать нельзя: ни продать, ни починить – все боятся, потому что джип этот Порченый. И гаишники по рации передают: тут джип к тебе едет Порченый, тормозни-ка его тоже и следующему передай.

На таком джипе нужно сразу же ёбнуться в камаз на Кольцевой Дороге и бросить его там нахуй, пусть разворовывают всё. Нельзя даже сигареты из него забрать.

Не то однажды будет его хозяин возвращаться домой, а под колесом у него хрустнет. Выйдет он посмотреть – а там МАТЬ его лежит, старенькая старушка: выбежала сыночку котлеток купить пожарить, проголодался наверное. И смотрит в небо чёрное: за что же ты меня так, сынок?

Вот такая Музычка.

Когда от нас ушли Коммунисты

…и показали ему Чорную дорогу на Белое небо. Пошёл он на Небо, и перешла ему дорогу Белая кошка, но всё равно не дошёл он, конечно, никуда, устал и заснул прямо посреди дороги.

И проходя по своим делам, наступили на него копытом конь Белый, конь Рыжий, конь Чорный и конь Бледный. Не со зла наступили – думали, просто так тряпка валяется на дороге.

Настала ночь, и небо стало Чорным, а потом вышла луна, и дорога стала Белой.

Пришёл Оле-лукойе и раскрыл над ним сначала Чорный зонтик, а потом Разноцветный, а потом опять Чорный, а потом опять Разноцветный, и так до самого утра.

И проснулся человек в Коричневом доме с Чорным потолком и с видом на Огонь Вечный. А вокруг Огня Вечного сидят снегирь Алый, синица Жолтая и Зелёный попугай – молчат. И лица у них хуже, чем у людей.

Посмотрел на себя человек: левая нога у него из ясписа, а правая из смарагда; левая рука у него Чорная, а правая – Красная. А Зубы у него Зелёные.

И живёт с тех пор этот человек в Коричневом доме с Чорным потолком, и каждую ночь он идёт к непослушным детям и пугает их Красной Рукой или Зелёными Зубами. Тех, которые совсем не боятся, душит Чорной Простынёй и съедает – но не для удовольствия, а потому что так надо.

Потом возвращается в свой Коричневый дом, достаёт из-под матраса надежду в поплиновом платье, надувает её велосипедным насосом и засыпает, уткнувшись носом в Розовые цветочки на её Голубенькой спине. Уборщица в Синем халате придёт только в семь часов.

Так и проводит он свою Смерть.

Иногда ещё он мечтает устроиться Клоуном в макдональдс на Тверской – к детям, но там всё на двести лет вперёд уже занято.