Текст книги "Под чертой (сборник)"

8. Общество лоялистов//
О том, как тяжел выбор между верностью профессии и службой начальству

(Опубликовано в «Огоньке» http://kommersant.ru/doc/1677017)

Выбор между служением профессии либо начальнику должен, по идее, совершаться в пользу первой, потому что начальника сменить проще. Однако сегодня в России карьеру на этой идее не сделать.

Вообще-то я преподаю – на журфаке Московского университета. У меня спецсеминар, и на первое занятие набивается человек сто гавриков, а точнее, гавриц (или горлиц? Не суть: просто после уничтожения военной кафедры факультет обезмальчишечел). Думаю, они слышали, что я «добрый препод», то есть всем ставлю зачет. И я рассказываю горлицам про устройство работы журналиста, родственное работе следователя, который обязан собрать доказательства и допросить и ту сторону, и эту, – ну, там масса технологических и психологических моментов.

Меня не то чтобы самого так учили, но я к такому выводу пришел: нельзя утаивать шило в мешке, нельзя не давать слово тому, кто тебе противен (просто потому, что противен), нельзя говорить «все ясно» – когда ясно только кое-что. Верность профессии, то есть следование определенному алгоритму, страхует от ошибок и от стыда, – когда, например, случится разрыв времен, произойдет обвал пород, и обнаружится там скелет, который прятали под носом у всех.

И еще хочу сказать – это важно – что соблазн отступить от алгоритма в пользу высшей справедливости очень силен (вероятно, в любой профессии). Мне, например, до сих пор стыдно, что в 1996-м я считал главной опасностью для страны возвращение коммунистов. И боролся с ними, как мог – хотя нужно было не бороться, а давать слово. Но я давал слово младодемократам и не задавал им гнусных вопросов, хотя был обязан – но уж больно мне тогда нравился Чубайс. А вот теперь я печально думаю, что президентская победа Зюганова в 1996-м, которая должна была случиться по справедливости, то есть по преобладающему в стране желанию, была бы замечательным событием. Коммунисты в варианте мягкой реставрации подчистили бы творившиеся безобразия, всякие там итоги предрешенных залоговых аукционов, а заодно избавили бы страну от тоски по коммунизму. Ну, а далее Геннадий Андреич на волне краха 1998-го мягко уплыл бы в небытие, как олимпийский мишка. И не позорился на старости лет ролью декоративного Бармалея. А так, получается, я ко всему этому бесстыдству тоже руку приложил…

Я сейчас в этом, безусловно, каюсь, хотя пишу не только ради покаяния. Дело в том, что студентки несколько раз изумляли меня тем, что не видели разницы между журналистикой и пропагандой, между журналистикой и PR. То есть не видели решительно никакой разницы между работой следователя и адвокатом. Подходили и спрашивали: что перспективнее – работа на «Эхе Москвы» или на «Единую Россию»? Но я решил, что это исключения, эдакие метания бедных лиз в отсутствие на факультете вертеров, берущих на себя ответственность за поступки. И я отвечал что-то типа – деточка, нужно решить, вышивать вам владимирским крестиком или же идти с кистенем по первопутку (ну, слово «деточка» я не произносил). А они в ответ: вы не поняли, мы с точки зрения профессиональной карьеры! А я: так нужно выбирать, в чем состоит карьера! А они: это вы не поняли, а мы про успех, и про финансовый в том числе, ну, понимаете?…

* * *

Давайте я оставлю своих студенток в московском роскошном буддийском (как Мандельштам определял) лете: сессия сдана, у них каникулы.

Но у меня в жизни было еще два ученика вне всяких учебных заведений, совершенных юнца.

Первого звали Пабло, и был он фотограф (его все так и звали «Пабло», а имени в паспорте не знал никто). Пабло был послан ко мне одним журналом, им требовался мой портрет. Результат случился такой, что, когда Пабло показал снимки, моя жена погналась за ним с туфлей в руке, пытаясь попасть каблуком в самое ценное, что у Пабло имелось, то есть в объектив. Он тогда ужасно фотографировал, правда. Но через день позвонил и, по-щенячьи поскуливая, попросился в ученики, сказав, что готов ночевать на коврике у двери и таскать в зубах мою сумку.

Никакие девичьи влюбленности, так не действуют на взрослого мужчину, как появление преданного ученика. Я свел Пабло со знакомыми фотографами, а главное, заставлял снимать с утра до вечера, а потом отснятое беспощадно ругал. Пабло дулся, кричал, что мне хорошо, у меня квартира, машина, я объездил весь мир, а у него ничегошеньки, лишь мотоцикл. А я снова заставлял снимать, и снова ругал, и он порой, когда не дулся, катал меня на мотоцикле на скорости километров 200 в час. По Москве. Сильные, надо сказать, ощущения – в том смысле, что ощущений не остается вообще. Только покорность судьбе.

А через год Ольга Свиблова ему сделала персональную выставку в ГУМе: снимки клубных тусовщиков, нарочито помещенных на византийски пышный фон. А потом провел потрясающую ночную съемку футболистов на фоне полуразвалившихся статуй футболистов – бог его знает, в какие парках он этих одноногих, полуруких монстров раскопал. А потом Пабло купил себе спортивное чудовище «Лансер Эволюшн IV» – и я понял, что всё: кораблик плывет без буксира. И только время от времени узнавал: Пабло купил фирму, Пабло открыл кафе…

Второго ученика звали Никитой, и он был экономист, выпускник вуза, начитавшийся моих статей. Я его понимал: сам в свое время, начитавшись статей Валерия Аграновского, напросился на знакомство. А в другой раз, начитавшись стихов Давида Самойлова, приехал к нему в Пярну, как ходок к Ленину. И до сих пор дико благодарен, что они со мной соглашались возиться.

Так вот, у Никиты были те же проблемы, что и у Пабло – неприкаянность, бедность и желание завоевать мир, и он жаждал совета, – где искать работу? Как искать? Я помог ему написать резюме, объяснил особенности устройства больших компаний (я знал), подбросил для чтения книг (и Фергюсона с «Восхождением денег», и «Фрикономику»), посоветовал, как вести на собеседовании. В итоге его взял в отдел продаж мировой гигант. Он хныкал, что работает за мизерные деньги. Я в ответ орал. Но через какое-то время он приехал на собственной подержанной иномарочке и пригласил в ресторан: получил продвижение. А потом он приезжал уже на огромном «джипе», с сумкой Hermes в руках, внутри которой лежал новенький IPad. А последний раз мы встретились в ЦУМе – не знаю, бывали ль вы в этом храме гламура в будни, когда там только продавцы, рубашки по 80 тысяч рублей да гулкая пустота? Я чувство такой пустоты помню по ноябрю 1982-го, когда умер Брежнев, и центр Москвы был перекрыт, и там абсолютно никого не было, кроме меня и стоявших через каждые 200 метров автоматчиков, ноги на ширине плеч, руки на затворе – шаги гулко отдавались по Тверской… Так вот, встреча эта потрясла меня тем, что Никите в ЦУМе не просто улыбались, но кивали – он тут был свой. М-да…

Ну, а теперь, чтобы описанное не выглядело рекламой наставнических услуг, я должен сообщить следующее. И Пабло, и Никита проделали свой стремительный, ракетой, путь к достатку вовсе не благодаря моим советам или своему упорству.

Пабло разбогател на льстивых съемках корпоративных вечеринок: от 600 евро за одну вечеринку, и если постараться, то можно успеть отснять две. Он втирался в доверие к тем, кто отвечает за корпоративы – щенок, готов спать на коврике, портфель носить! – и быстро сообразил, что должен являть собой на вечеринке праздничный элемент, и всем нравиться, и всех знать, а дальше уже пошло-поехало, живет такой парень. Кролик разбогател.

А Никита поднялся, потому что в какой-то момент понял, что российские продажи его гиганта строятся не столько на маркетинговых секретах, сколько на откатах. «Продавцу экономическое образование вообще не нужно, – сказал он мне, – ему нужен длинный язык, прилипчивость, обаяние, а главное, понимание, кому и сколько можно откатить. Помнишь, ты мне рассказывал про СССР – тут все то же самое, все на связях. А книги твои я читаю для развлечения».

То есть это он теперь меня учил. Мне оставалось очередную свою книгу подписать «Победителю-ученику от побежденного учителя».

* * *

Я не просто так сказал, что на служение профессии всегда влияет некий высший интерес, как мы его понимаем. История Пабло с Никитой – это, собственно, история такого влияния. Просто сегодня в обществе высший интерес – это интерес к деньгам. И я не брюзжу на времена и нравы, а описываю то, на чем, мне кажется, держится современное русское общество. Оно ведь самодержавно по своему устройству, а власть самодержца, когда он не богопомазан, должна строиться на какой-то легитимности. Так вот, легитимность нынешнего самодержавия держится на деньгах: на возможности, условно, купить иномарку, и еще на идее великой России, доказательство величия которой сводятся к тем же деньгам, то есть к тому, что в Москве машины круче парижских (что правда). Такому обществу, безусловно, нужны профессионалы, но под профессионализмом тут подразумевается умение максимально эффективно сохранять существующий порядок вещей. И тут главный инструмент – это лояльность корпорации и ее начальнику, называйся они «ДЭЗ № 2» или «Российская Федерация». Самые большие деньги сегодня получают те, кто, подобно моему Пабло, научился обслуживать корпоратив, только федеральный, и деньги получают именно на обслуживании, а не развитии.

А человек, лояльный профессии, не обязательно лоялен корпорации – просто потому, что, как справедливо писал Пастернак в «Живаго», «истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно».

Такие у нас дела.

И тогда получается, что система взяток и откаток, процветающая, по слухам, в современной высшей школе (я не про журфак, и не потому, что лоялен журфаку: мои девочки на вопрос, приходилось ли им за сдачу экзамена когда платить, не хмыкнули, не засмеялись, а дружно сказали: «нет!» Чего вы хотите – непопулярная профессия, непопулярный факультет…) – так вот, эта коррупция ничуть не разрушает систему профессиональной подготовки. Напротив, она и есть система профессиональной подготовки – для работы в коррумпированной стране. Тотальная коррупция – это тотальная лояльность, выраженная в деньгах.

Я пессимистичен?

Ну да.

В мае 1990 года председатель Ленсовета Анатолий Собчак взял к себе оставшегося без работы офицера КГБ Владимира Путина, и когда безработный слуга павшего режима признался пламенному демократу в наличии погон, Собчак задумался, а потом ответил знаменитым: «Ну, и… с ним». Собчак совершенно не знал Путина, не любил КГБ, но ему нужны были дельные помощники. Путин же говорил по-немецки и знал Германию. Я хорошо помню то время, когда команды составлялись по принципу «кто что умеет», просто моя ошибка была в том, что я думал, так будет всегда.

А потом, уже в середине 1990-х, сидючи в сауне с одним из тишайших, милейших кремлевских теневых кардиналов, я обомлел, когда на моих глазах решилась судьба одного человека, которого убрали из команды. На мое изумленное «почему?!» (убираемый был блестящий журналист и организатор) – последовал ответ: «Не лоялен».

А в начале 2000-х уже никого не удивлял анекдот, что для работы в Кремле необходима прописка если не в Петербурге, то хотя бы на Ленинградском шоссе…

Собственно, и Парфенова при Путине убрали из телеэфира не из-за «политики», а потому, что хранил верность профессии. Давал слово тем, кто информационно важен, а не тем, кому велено. Его показательно убрали, чтобы выводы сделали те, кто еще не определился. Николай I точно так же показательно лишал всех гражданских и сословных прав оставшихся лояльными своим мужьям жен декабристов.

И по этой причине я вот о чем думаю: если меня осенью снова пригласят преподавать, то я, пожалуй, в свой курс внесу коррективы. Ну, например, очерчу границы уцелевших профессиональных ниш. И сразу скажу, что сегодня профессией, отслеживающей изменения в обществе, много не заработать, – хотя бы потому, что застойное общество меньше всего желает смотреться в зеркало: оно самодостаточно и самодовольно. И в утешение расскажу историю (я вообще люблю ее рассказывать), как однажды в Лондоне я ехидно спросил Березовского, отчего это он, член-корр. Академии Наук, потерял место в первой десятке Forbes – тогда как Абрамович, человек без образования, взлетел на самый верх. На что Березовский ответил, что в вопросе есть логическая ошибка, ибо для зарабатывания денег образования не требуется, – оно требуется, чтобы деньги тратить…

В конце концов, зависимость от денег, от начальства, от застоя ничуть не лучше алкогольной, когда пьют, чтоб забыться. А выход из зависимости имеет свои плюсы – я потому и живу в Питере, а не в Москве, что сейчас вот допишу текст, зашнурую ролики, и через десять минут окажусь на Дворцовой площади, под стенами Зимнего дворца. В 1837 году, на 12-й год тридцатилетнего царствования упомянутого Николая I, каленым железом выжегшего в стране малейшие намеки на нелояльность, в дворце случился пожар. Дело в том, что Николай потребовал установить в одной из комнат камин, и архитектор поначалу возразил, что это опасно, – но царь глянул так, что бедняга спешно согласился. Вот и заполыхало. Что, безусловно, никого не научило и ничего не изменило. Просто на пепелище согнали крепостных – и всего лишь за год восстановили дворец краше прежнего, угробив при этом, по словам де Кюстина, столько же славянских рабов, сколько французских рабочих заработали на строительстве Версаля. Но кто на рабов у нас обращает внимание…

Может, с этого учебный год начать?

С чего начать… что делать… кто виноват… как нам реорганизовать Рабкрин…

Ну, до сентября у меня еще есть время и подумать, и покататься.

2011

9. В ожидании Альмодовара//
О том, почему в Петербурге сутки напролет – сплошная movida

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Гуляй-страна» http://kommersant.ru/doc/1681243)

Петербург – пожалуй, единственный город в России, где круглый год происходит то, что называется по-испански «movida». Это исключение из правил русской жизни особенно заметно во время белых ночей.

– Мииииш!.. Доставай фотик быстрее! Уплывууууут! – кричит дама в панаме на мосту через Кронверкскую протоку. Мост ведет на Заячий остров с Петропавловской крепостью и могилами царей. Под мостом, на деревянной свае – бронзовый заяц, в которого принято кидать монетку. Удержалась на свае – значит, будет щастье. Ну, а из Невы в протоку, на фоне Летнего сада и Мраморного дворца, мимо зайца, мимо панамы, на скорости, прыгая на волнах, вылетают болиды – один, другой, третий, четвертый… И дама кричит, и муж – в шортах, сандалиях и черных носках – быстро щелкает фотиком: красота!

Ну, приезжие не знают (да и питерцы, признаться, не знают), что спешить незачем: после полуденного выстрела катера будут гонять вокруг крепости целых 24 часа, – это у них, между прочим, чемпионат мира.

Но все, кто любуется катерами, хорошо чувствуют это питерское летнее, белоночное, в роскошных архитектурных декорациях, разлюли-разгуляевское настроение.

Питер – пожалуй, единственный в России город круглосуточной и почти что круглогодичной фиесты, публичного спектакля. Вся Нева, все каналы и реки забиты яхтами, катерами, лодками, лодчонками, в половине второго ночи, когда начинают разводить мосты, река обретает вид бульона с клецками, а порой и буйабеса. По всем дорогам, дорожкам, тропинкам носятся велосипедисты: кто на низкорослых трюкаческих, напоминающих пони, BMX, кто на длиннющих ситибайках, похожих на «Харлей-Дэвидсоны». Колонна настоящих «Харлеев», вся во флагах и мигающих огоньках, пролетает по главным улицам чуть ли не с оркестром. В Александровском парке играет рок-группа, рядом жонглируют огнем, – граждане, постелив на газон коврики, достают снедь: ужин на траве, и все (кроме снеди) бесплатно. Заплатив же 500 рублей и пройдя на пляж с классическим видом на Биржу и цепочку дворцов, попадаешь на джазовый фестиваль, присоседившийся к выставке песчаной скульптуры. На всех мало-мальски пригодных площадях и площадках – танцоры на роликах, каталы на мокиках, экскурсанты на этих, как их, забыл, – ну, на двухколесных таких пепелацах с электромоторчиком, с которых невозможно свалиться, но Буш-младший умудрился… А, вспомнил, – сегвеи! Сегвейщики стаями – вообще фишка сезона. Как и велорикши.

И вода, и твердь, и небо, – все забито гуляками (в небе барражирует вертолет).

Там, где твердь смыкается с водой, – свои приколы. Компашки на гидроциклах поджидают, когда к гранитным шарам на стрелке Васильевского острова спустится свадьба, – и гонят к брачующимся на всех парах, лихо разворачиваясь в метре от жениха с невестой. Пара секунд – и все мокры насквозь, и в бокалах вместо шампанского невская вода. Фулюганы, конечно. Или аниматоры – это как посмотреть.

И это лишь малая часть картины.

На открытых террасах на Невском забиты все столики.

Залив (до которого из центра на машине полчаса) покрыт яхтами, кайтами, виндсерфами.

Мариинский театр на двух сценах дает до четырех представлений в день (последнее начинается в десять вечера), и толпа, заплатившая по 1000 рублей за «Адскую комедию» с Джоном Малковичем и пятью сопрано, вываливается из концертного зала в тихий рай ночной Коломны (той самой, где жила возлюбленная пушкинского Евгения Параша, и где доживали век однодумы-генералы, не обзаведшиеся особняками в Царском Селе). В этой Коломне, сразу за абрисом Новой Голландии с гигантской аркой, – другая мовида: дядечки в трениках, тетечки в бигудях, собачки потрепанных пород, сады, огороды, и ощущение такое, что заблеет за забором овца и взлетит на забор кочет… И тоже красота.

Малковича же везут до третьих петухов ужинать куда-нибудь в «Мансарду» с невероятным видом на Исаакиевский собор, а по Исаакиевской площади гуляют Кароль Буке и Павел Лунгин (а месяцем ранее гуляли Депардье и Фанни Ардан, – в Питере то кинофорум, то киносъемки… На последних съемках Депардье, кстати, играл Распутина, Ардан – императрицу Александру Федоровну. Расстрел царской семьи снимали на площади Искусств на императорской гауптвахте; гауптвахта оказалась военным объектом; в итоге Ардан, как иностранку, в день съемок на не пустили на собственный расстрел – и Питер со смехом повторял ее царственное: «Ну, значит, поживу дольше, чем планировала…») И всюду в ночи – фейерверки, фейерверки, фейерверки… А на Островах – музыка, дамы, танцы…

Я даю эту картину не только потому, что люблю Петербург. Хотя я очень его люблю: настолько, что если бы его не было, для меня бы исчез повод в России оставаться.

Я так описываю питерское роскошное-ленивое гуляние (на фоне которого так смешны бегущие по Москве люди, потратившие деньги в магазинах и торопящиеся тратить оставшееся в ресторанах) потому, что у довольно многих людей возникает вопрос: а что ж это в Питере все гуляют? Все поют? Они что, не знают, как коротко северное лето, карикатура южных зим, – а зима в России всегда катит в глаза? Или это такой пир во время чумы – ничего не видеть, не слышать, не знать? А может, Питер – это такой северный Сочи, где, мы знаем, дурные галечные пляжи, грязноватое море, диковатый сервис, плоховатые гостиницы, чудовищные цены, но полно отдыхающих? Такой русский ответ на несчастья жизни?

Отвечаю: это не ответ, не прожигание и не реакция на чуму (которую многие из питерских праздных гуляк хотели бы послать на все дома российской власти). Это – рост грибов после теплых дней и обильных дождей. Это явление человеческой природы.

Объясняю: Питер – город имитационный, псевдоевропейский, то есть не выросший естественно вокруг площадей возле храмов, рынков и ратуш, а устроенный по приказу, чтобы было, говоря современным языком, круче, чем на Западе. Чтобы европейцы ахнули и задрожали от русской жизни, как некогда варяжская княгиня Хельга, больше известная под русским именем Ольга, ахнула от вида Константинополя и, задрожав, приняла православие. Эту умышленность, нарочитость Петербурга замечали и Гоголь, и Достоевский, да хоть Мережковский («Надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня. Невытанцевавшаяся Европа», – писал он в 1900-х в очерке «Зимние радуги», вошедшем в сборник «Больная Россия»). Но обезьянничанье и утирание носа привело к обильному появлению общественных пространств «как в Европе», – бульваров, парков, набережных, проспектов. Европейский город, начиная еще с Афин и Рима – это ведь прежде всего общественные пространства, где все жители равны. А поскольку Питер не столица, и силенок у местной власти маловато, то проконтролировать все пространства она не может. Ну, побить десяток-другой демонстрантов у Гостиного двора, – это да. Разогнать велопробег на Дворцовой, этих холопов, решивших покататься в те дни, когда баре в Константиновском дворце трындели про великую Россию, – тоже. Ну так это ж они чижика съели, а настоящих кровопролитиев учинить, – слава богу, слабо.

А поле, когда его не вытаптывают менты, омоновцы, гэбэшники и фэсэошники, – оно мгновенно начинает прорастать и цветами, и злаками, и деревьями, и кустами.

Вот почему так мертва Красная площадь в Москве – умерщвленное охран(к)ой пространство (где даже приличный фотоаппарат достать нельзя, только «мыльницу», там вообще все запрещено).

Вот откуда эта фиеста, с движняком, уличными концертами, оркестрами, певцами, спортсменами, капитанами, – петербургская мовида.

Кстати, movida, если запамятовали, – это испанский неологизм, родившийся после смерти диктатора Франко и означавший, с одной стороны, культурный подъем (это мовида подняла на гребень волны Альмодовара!), а с другой – невозможную при Франко уличную фиесту, в которую и сейчас легко окунуться, стоит приехать в Мадрид или в Барселону.

Вот и в Питере мовида идет, потому что место есть, а диктатора нет – потому что жизнь в России вообще возможна только по слабости или недосмотру власти.

Эх, забраться на крышу, что ли, с друзьями и с шампанским – и, любуясь фейерверками, ангелом над крепостью да корабликами на Неве, выпить если не за смерть Франко, то за Альмодовара?…

2011