Текст книги "Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки"

Часть вторая. Старый Бык Ли

В романе Джека Керуака «На дороге» (англ. On the Road) фигурирует множество невымышленных персонажей, игравших большую или меньшую роль в становлении битничества. Выведен там и Уильям С. Берроуз – под именем Старого Быка Ли (англ. Old Bull Lee) – «с его критической растяжечкой в голосе, не приемлющей абсолютно ничего»{111}111
  не приемлющей абсолютно ничего: Керуак Дж. На дороге // На дороге. Мэгги Кэссиди. Эссе. М.: Просодия, 2002. С. 41.


[Закрыть] (англ. critical anti-every-thing drawl). Яркая, но не исчерпывающая характеристика.

Старый Бык участвует в повествовании по касательной, точно так же, как сам Билл Берроуз по касательной, а не напрямую имел отношение к бит-поколению, с ним неизменно ассоциируясь (и даже считаясь одним из трех его отцов-основателей, автором одного из трех главных битнических текстов), но исполняя в нем подчеркнуто маргинальную и даже еретическую роль. Керуак, в свое время очень близкий к Берроузу (первый роман в карьере писателей – написанный ими в соавторстве текст), это хорошо видит и выводит Ли как стороннего наблюдателя, который смотрит на все происходящее с дистанции возраста (это неплохо подчеркнуто в экранизации «На дороге» 2012-го, где Старого Быка на фоне очень молодых актеров играет Вигго Мортенсен, которому на тот момент было 53 года), опыта и в целом скептического, невовлеченного умонастроения.

Именно так, на дистанции, Старый Бык Ли возникает в повествовании не во плоти, а в виде голоса («с его критической растяжечкой») на другом конце телефонного провода. «Из аптеки внизу позвали к телефону. Я сбежал по лестнице: звонили из Нового Орлеана. Это был Старый Бык Ли, который туда переехал. Старый Бык Ли хныкал своим пронзительным голоском [англ. in his high, whining voice was making a complaint]. Похоже, к нему домой только что заявилась девушка по имени Галатея Данкель – в поисках парня по имени Эд Данкель; Бык не имел ни малейшего понятия, что это за люди. Галатея Данкель проигрывала цепко. Я сказал Быку, чтобы тот успокоил ее: Данкель – с Дином и со мной, и, вероятнее всего, мы подберем ее в Новом Орлеане на обратном пути к Побережью»{112}112
  на обратном пути к Побережью: Там же. С. 158.


[Закрыть]. Судя по тону и жалобам, Старый Бык не в восторге от того, что какие-то незнакомые хипстеры – три вершка от горшка – отвлекают его от каких-то куда более важных занятий.

Что это за занятия, выясняется, когда молодые бродяги добираются до Нового Орлеана. Бык жил с женой, детьми и семью котами в доме на болоте: «Не дом, а обветшалая куча с провалами террас, опоясывавших его вокруг, и с плакучими ивами во дворе, трава вымахала в три фута высотой, древние заборы завалились, сараи просели»{113}113
  заборы завалились, сараи просели: Там же. С. 185.


[Закрыть]. Под стать дому был образ жизни семейства Ли. Керуак пишет: «Сам Бык получал пятьдесят долларов в неделю от собственной семьи, что было само по себе неплохо, если не считать того, что почти столько же он тратил за то же самое время на наркотики – жена тоже влетала ему в копеечку, поскольку заглатывала трубочек с бенни[9]9
  Речь о бензедрине, торговом названии амфетамина, который можно было в США свободно приобретать до 1970 года. – Прим. ред.


[Закрыть] на десятку в неделю. Их расходы на питание были самыми мизерными в стране: они едва ли вообще ели, их дети – тоже; им, казалось, было все равно»{114}114
  им, казалось, было все равно: Там же. С. 186.


[Закрыть].

Сидящий на сугубо наркотической диете Старый Бык держится высокомерно и одновременно чудаковато, докапываясь со своей критикой до всего на свете – от местных баров до профсоюзов. Наутро Керуак обнаруживает его за работой: Бык с азартом выковыривает гвозди из гнилого бруса – «их там были миллионы; они кишели как черви». «Когда я вытащу отсюда все гвозди, то построю себе полку, которая продержится тысячу лет!»{115}115
  которая продержится тысячу лет: Там же. С. 193.


[Закрыть] – кричит он с возбуждением. «Стояло раннее утро, энергия его била ключом. Бедняга ввел столько дряни в свою систему, что большую часть дня мог выдержать, только сидя в кресле с зажженной в полдень лампой, но утром он бывал великолепен»{116}116
  но утром он бывал великолепен: Там же. С. 194.


[Закрыть]. В своем утреннем великолепии Бык старается зарядить энергией всех остальных. К примеру, он устраивает мини-чемпионат по метанию ножей или, будучи последователем сумасбродного психоаналитика Вильгельма Райха, навязывает всем свой оргонный аккумулятор. Керуак поясняет читателю, что к чему: «Оргонный аккумулятор – обычный ящик, достаточно большой, чтобы внутри поместился человек, сидящий на стуле: слой дерева, слой металла и еще один слой дерева собирают оргоны из атмосферы и удерживают достаточно долго для того, чтобы человеческое тело впитало их в себя больше чем обычно. По Райху, оргоны – это вибраторные атмосферные атомы жизненного принципа. Люди болеют раком потому, что у них заканчиваются оргоны. ‹…› Кабинка стояла на жалком плоском дворе – облупленная машина, убранная гроздьями маниакальных затей. Старый Бык разоблачался и заходил внутрь посидеть и потаращиться на собственный пупок»{117}117
  потаращиться на собственный пупок: Там же.


[Закрыть].

Керуак не скрывает иронии – впрочем, незлой – по поводу причуд Старого Быка Ли. «Бык зашел в дом, вынес свой дробовик и встал, скромненько так на него опершись; под широкими полями шляпы по лицу его бродила самодовольная ухмылка, все тело застенчиво и змеино изгибалось, а он ждал – неправдоподобный, тощий, одинокий клоун под облаками небесными»{118}118
  одинокий клоун под облаками небесными: Там же.


[Закрыть]. Он был над схваткой, но не в королевской мантии, а в шутовском колпаке. В романе Керуака альтер-эго Берроуза в основном ворчит по поводу и – чаще – без, сидит голышом в райховской оргонной коробке, мастерит какую-то дребедень и в перерывах делает себе уколы опиатов, от чего глаза его стекленеют, а поведение делается еще более странным; потом он засыпает в кресле с ружьем на коленях и с маленьким сыном в обнимку. То, что таков не конкретный персонаж из конкретного произведения, а сам его прототип, видно по роману «Ангелы Опустошения», где Берроуз предстает Быком Хаббардом (Керуак поиздевался над Берроузом, сделав Быка англичанином: их Билл не переносил на дух), размахивающим огромным мачете и распугивающим окружающих{119}119
  распугивающим окружающих: Керуак Дж. Ангелы одиночества // Подземные. Ангелы одиночества. Романы. М.: Просодия, 2002. С. 522.


[Закрыть]. «Берегись его, Хаббард тебя погубит», – говорят между делом рассказчику. Безумие и опасность – вот те черты, что стоят за кажущимся комизмом Быка Хаббарда и Старого Быка Ли, то есть Уильяма С. Берроуза.

Когда молодые бродяги из романа Керуака «На дороге» выдвигаются из новоорлеанского пристанища в сторону Калифорнии, читатель остается в некоторой растерянности. Это неслучайное чувство: в растерянности Берроуз оставлял почти всех, с кем встречался, тем более в тот период. Этому протобитнику с его бесконечными странными девиациями удавалось неслыханное: быть изгоем даже среди изгоев, быть weird даже в самом сердце контркультурной weirdness[10]10
  Быть диким даже в самом сердце контркультурной дикости. – Прим. ред.


[Закрыть].

Таких «персонажей», как Старый Бык Ли или Бык Хаббард, не надо было придумывать. Достаточно было записывать за Берроузом – и чувствовать легкое сумасшествие, захватывающее тебя изнутри. И, разумеется, возрастающую тревогу. Вероятно, в те дикие времена этот человек был самым диким из всех, а это – на фоне безумцев вроде Нила Кэссиди – само по себе большое достижение.

Beat Generation

Литературное бит-поколение, beat generation, появилось 7 октября 1955 года в Галерее Шесть в Сан-Франциско. Именно там и тогда состоялись легендарные поэтические чтения, определившие форму и содержание американской контркультуры как минимум на ближайшее десятилетие. Перед восторженной богемой выступали без пяти минут звездные авторы. Джек Керуак, вскоре издавший роман «На дороге», играл почетную роль виночерпия. Аллен Гинзберг читал свою великую поэму «Вопль»{120}120
  читал свою великую поэму «Вопль»: См.: Антология поэзии битников. М.: Ультра. Культура, 2004. С. 11 и далее.


[Закрыть].

Керуак подробно описывает тот вечер в «Бродягах Дхармы»: «Я последовал за галдящей толпой поэтов на вечер в Галерее Шесть – вечер, который, кроме всего прочего, стал вечером рождения Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там были все. Это был совершенно безумный вечер. А я все это раскручивал: раскрутил довольно, в общем-то, стылую галерейную публику на мелкую монету, сбегал за вином, притащил три галлоновых бутыли калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к одиннадцати часам, когда Альва Голдбук [то есть Аллен Гинзберг. – Здесь и далее по тексту прим. авт.], пьяный, раскинув руки, читал, вернее, вопил свою поэму „Вопль“, все уже орали: „Давай! Давай!“, как на джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес [то есть Кеннет Рексрот], отец поэтической тусовки Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи [то есть Гари Снайдер] читал славные стихи о Койоте, боге североамериканских равнинных индейцев (по-моему), во всяком случае, боге северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее»{121}121
  боге северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее: Керуак Дж. Бродяги Дхармы // Видения Жерара. Бродяги Дхармы. Биг Сур. М.: Просодия, 2002. С. 113.


[Закрыть].

Керуак ничего не читал, но ему достаточно было просто там присутствовать – и запоминать.

Изначально чтения в Галерее Шесть организовывал поэт Майкл Макклур. Незадолго до этого к нему зашел Гинзберг, и Макклур поделился опасениями, что не успеет с подготовкой вечера. Неизменно энергичный Гинзберг вызвался помочь, а на самом деле быстро взял все заботы на себя. Он принялся приглашать на чтения всех хороших поэтов, которых знал. Вести мероприятие он позвал маститого автора Кеннета Рексрота. К тому времени уже знаменитый поэт, он родился в 1905 году в Индиане и годился в отцы большинству новых звезд поэтической сцены Сан-Франциско. Помимо Рексрота, самих Гинзберга и Макклура{122}122
  самих Гинзберга и Макклура: Антология поэзии битников. С. 379 и далее.


[Закрыть], в чтениях должны были участвовать Гари Снайдер{123}123
  Гари Снайдер: Там же. С. 265 и далее.


[Закрыть], Филипп Уэйлен{124}124
  Филипп Уэйлен: Там же. С. 461 и далее.


[Закрыть] и Филипп Ламантия{125}125
  Филипп Ламантия: Там же. С. 503 и далее.


[Закрыть].

Галерея Шесть была, в общем-то, не галереей, а бывшей автомастерской, приспособленной под богемные нужды. Гинзберг назначил чтения на 7 октября и сделал афиши, текст на которых гласил: «Шесть поэтов в Галерее Шесть. Отменное собрание ангелов, наконец-то явленное в одном месте. Вино, музыка, пляшущие девчонки, серьезная поэзия, сатори на халяву. Волшебное событие». Все слова кодовые, стилистика пророческая; ожидались лишь те, кто в теме.

Когда все собрались, конферансье Рексрот пригласил на сцену Ламантию – тот читал первым. За ним шел Макклур, потом – Уэйлен. Затем вышел Гинзберг и начал читать «Вопль». Очевидцы сразу почувствовали историчность момента. Аллен перебрал с выпивкой и очень нервничал, поэтому начал читать слишком тихо, но взял себя в руки и быстро раскачался, набрал должной громкости и попал в правильный ритм, незамедлительно подхваченный публикой. Чтобы подбодрить Аллена, Керуак стал выкрикивать из зала «Давай!» и, задействовав всю свою музыкальность, отбивал этим «давай» качающий бит, в который попала вся публика вместе с не на шутку разошедшимся Гинзбергом.

Говорят, это была незабываемая феерия. После чтений разгоряченные ангелы всей толпой пошли праздновать и веселиться и только прагматичный бит-менеджер Лоуренс Ферлингетти думал о делах. Придя домой, он написал Гинзбергу: «Поздравляю с началом великой карьеры. Когда я смогу получить рукопись?»

Вскоре созрел целый миф этой новой богемы – бит-поколения, – включавший в себя внешний вид (почему-то типическим стало изображене битника томным молодым человеком в черном берете и черной водолазке, в черных очках и с козлиной бородкой, курящего и бубнящего что-то неясное, – показательно, что ни один из известных битников не был похож на такой фоторобот), образцы поведения (пьянство и промискуитет, путешествие по Америке автостопом и на товарных вагонах), музыку (джаз, главным образом бибоп[11]11
  Лучшие годы которого фактически совпадают с коротким веком бит-поколения: с 1945 по 1965 год. См.: Росс А. Дальше – шум. Слушая ХХ век. М.: Астрель: CORPUS, 2013. С. 450. Там же Росс перечисляет самых видных бибоп-исполнителей, среди которых Диззи Гиллеспи, Чарли Паркер, Телониус Монк и другие. Керуак писал в романе «На дороге»: «В то время, в 1947 году, боп, как сумасшедший, захватил всю Америку». Керуак Дж. На дороге. С. 45.


[Закрыть]), кино (Марлон Брандо в фильме «Трамвай „Желание“», 1951 год; позже Джеймс Дин в «Бунтаре без причины», 1955 год{126}126
  «Бунтаре без причины», 1955 год: Об этом: Gair C. The Beat Generation. A Beginner’s Guide. Oxford: Oneworld Publications, 2008. С. 14.


[Закрыть]), но прежде всего – литературу.

Ферлингетти издал «Вопль» (англ. «Howl») с другими стихотворениями Гинзберга в своей серии «Карманные поэты» в 1956 году. Статья Ричарда Эберхарта в The New York Times от 2 октября того же года сделала эту книгу национальным феноменом. В 1957 году издательство «Викинг» опубликовало «На дороге» Джека Керуака, а в 1959-м в Париже в издательстве «Олимпия Пресс» вышел «Голый завтрак» (англ. «Naked Lunch») Уильяма Берроуза. Сам Берроуз при рождении бит-поколения по своему обыкновению не присутствовал. «Говорите, Аллен выступил с чтением „ВОЯ“? Чтения – это круто, без балды, но что такое, собственно, „ВОЙ“? Жаль, меня с вами не было»{127}127
  Жаль, меня с вами не было: Берроуз У. Письма Уильяма Берроуза. С. 391.


[Закрыть], – сообщал он в письме.

Несмотря на то что фактически первым бит-текстом был роман Джона Клеллона Холмса «Go», изданный еще в 1952-м, именно эти три текста Гинзберга, Керуака и Берроуза составили литературный канон бит-поколения, вокруг которого стремительными концентрическими кругами закружились многочисленные произведения других, возможно не менее талантливых, но все-таки менее знаковых авторов – тех же Макклура и Снайдера, Уэйлена и Ламантии, а кроме того Ферлингетти, Грегори Корсо, Дианы Ди Примы, Лероя Джонса и многих других.

При всех очевидных различиях тексты, входящие в бит-канон, имеют ряд общих характеристик. Прежде всего это американская, послевоенная, городская, богемная и контркультурная, трансгрессивная и революционная литература – все термины здесь неслучайны и значимы, мы пройдемся по ним по отдельности и во взаимосвязях, чтобы понять тот художественно-социальный контекст, к которому чаще всего – более или менее справедливо – относят и Уильяма С. Берроуза. Для удобства схематизируем это по четырем осям: ландшафт (где и когда?), образ жизни (как?), традиция (под чьим влиянием?) и теория (о чем?), переходящая в непосредственную художественную практику.

Ландшафт. Битники – это национальное явление, которое не понять вне контекста американской литературной традиции. Корни их текстов – в поэзии Уитмена и прозе Мелвилла, в дешевой приключенческой литературе о старателях и героях фронтира, в культуре вестернов и гангстерских историй, которые были знакомы всем представителям этого поколения с детства.

Динамичная и бурлящая (известное дело: плавильный котел) Америка предстает в этой традиции как поле опыта нового человека на новой земле, Нового Адама с обновленным телом и чистой безгрешной душой, избранного среди всех прочих детей этого мира и стоящего один на один с сокровенным Богом; освоение Америки – это опыт завоевания Царства Небесного на земле, обретения Царства Целей в невиданных доселе условиях равенства, защищенности, всеобщего и освобожденного труда, справедливого воздаяния по закону и торжества индивида с его правами и обязанностями, но вместе с тем это опыт опасности и риска, неопределенных ориентиров и неуверенных шагов за скрытый, таинственный горизонт{128}128
  за скрытый, таинственный горизонт: Подробнее: Хаустов Д. Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки. М.: РИПОЛ классик, 2017. С. 13 и далее.


[Закрыть].

Как какая-то неизведанная планета, Америка вбирает в себя все варианты возможного опыта, который остается только открыть и описать. Америка как утопия: проживаемая в пространстве, обретаемая во времени, сочиняемая на письме.

Местом открытий и описаний все чаще становится большой американский город – с его инфраструктурой и индустрией, социальным расслоением, всепобеждающей холодной рациональностью и непреодолимым отчуждением. Это Нью-Йорк, Денвер или Сан-Франциско, топос, наметанный по живому, расчерченный грифелем цивилизованного разума по карте репрессированной природы, мира поруганного естества. Природа отныне обречена служить для города-гегемона чем-то вроде бессознательного, двойника или тени – хранилищем сказок, желаний, страхов и бреда позднего, как сказал бы чтимый битниками Освальд Шпенглер, городского жителя. Город 1950-х, эпохи послевоенного процветания и бэби-бума, – пространство возможностей и одновременно невозможного: великих надежд, величайших мучений от несправедливости, розни и всепожирающей стандартизации жизни в эпоху «позднего капитализма».

Пригородные дома и новенькие автомобили. Разветвленные сети уносящихся вдаль автомагистралей. Обеды из полуфабрикатов и несмолкающий телевизор. За ним – обыкновенная американская семья: отец и мать, сын и дочь, лица, прически, одежда и интерьеры – все неотличимо от дома к дому, от пригорода к пригороду и города к городу. Как говорится в одном современном романе, «вы должны помнить, что в пятидесятые годы люди, особенно мужчины, не спрашивали друг друга, хотят ли они детей. Предполагалось, что дети будут, и привлекательность этой перспективы к делу не имела практически никакого отношения. Так делалось, и все: ты женился, ты где-то работал, ты заводил детей. У тебя мог быть один ребенок или несколько, твоя жена могла быть красивой или некрасивой, твоя работа – скучной или увлекательной, но других вариантов не было»{129}129
  но других вариантов не было: Янагихара Х. Люди среди деревьев. М.: АСТ; CORPUS, 2018. С. 343–344.


[Закрыть].

Однако стандартизированная семейная жизнь оказалась дальше от исконно американских идеалов свободы и независимости, чем можно было представить. Это не ускользнуло от внимания социальных критиков, один из которых – особо любимый, к слову, Берроузом – писал: «Принудительная мораль супружеских обязанностей и семейного авторитета является моралью трусов, боящихся жизни, и импотентов, не способных пережить благодаря естественной силе любви то, что они хотят обрести с помощью полиции и брачного права»{130}130
  с помощью полиции и брачного права: Райх В. Сексуальная революция. М.: Профит Стайл; Серебряные нити, 2016. С. 58.


[Закрыть]. В другом месте книги он отмечает: «Кардинальная задача семьи – та, из-за которой ее чаще всего и защищают консервативная наука и консервативное право, – заключается в ее свойстве быть фабрикой авторитарных идеологий и консервативных структур. Она образует воспитательный аппарат, через который должен пройти едва ли не каждый член общества со своего первого вздоха»{131}131
  со своего первого вздоха: Там же. С. 105.


[Закрыть]. Но американское молчаливое большинство неплохо держало удар: автора этих строк, немецкого эмигранта, фрейдо-марксиста Вильгельма Райха арестовали, поместили в психиатрическую лечебницу, а его еретические работы предали забвению.

Семейные ценности побеждали. Послевоенный мир большого американского города – это мир сытого среднего человека из среднего класса с его средним телевизором, средним автомобилем и очень средним пригородным домом, это мир обывателя, мир цивила (англ. square), цивилизация бэббитов – по имени собирательного персонажа Синклера Льюиса, – словом, мир преданной американской мечты. Вотчина президентствующего генерала Эйзенхауэра, старины Айка, рай для так называемого молчаливого поколения, вооруженного микроволновками и телевизорами.

Как говорит режиссер Джон Уотерс в фильме о Берроузе «Человек внутри», «1950-е – это худшее время, потому что ты должен был быть как все». Худшее время, ведь все те открытия и описания Нового Адама на новой земле, о которых упоминалось выше, последовательно растворялись в плавильном котле стерильного, усредненного существования. Цивильной семье соответствовала цивильная идеология: по-хозяйски чувствовали себя пронырливая цензура и железные моральные ориентиры; их эмиссары – сенатор Джозеф Маккарти и шеф ЦРУ Эдгар Гувер, назвавший битников одной из главных угроз США, – превращали внутреннюю политику в полигон холодной войны и насаждали старую добрую тактику охоты на ведьм по всем стратам американского общества.

1950-е. Пока две большие державы вглядывались друг в друга через моря и океаны, будто зеркала, стоящие напротив, все ненормальные, странные, девиантные и перверсивные персонажи становились жертвами холодной войны на зеркальных идеологических фронтах двух блоков.

Образ жизни. В этих условиях бит-поколение стало богемой, контркультурой, то есть противовесом – противоходом – официальной культуры, в полной мере выражавшейся в диктате социальной нормы и политической охоте на ведьм.

Язык социологического описания богемы настолько подходит к битникам, что кажется, будто его кроили по их лекалам. Как пишет британская исследовательница Элизабет Уилсон, «богема возникла из духа противоречия давлению буржуазного авторитета»; «богема позиционировала себя и как полную противоположность буржуазному обществу, пространство политического протеста против авторитарной власти государства, и как средоточие эстетических ценностей, противостоящих филистерству. Она была „Другим“ по отношению к буржуазному обществу, точнее, она прямо говорила обо всем, что скрывал и подавлял буржуазный порядок. В этом смысле она являла образ утопии»; «как „Другой“ по отношению к буржуазному обществу, богема включала в себя элементы карнавала, восстанавливая в правах низкое, сексуальную неумеренность, беспорядок и презрение власти и авторитета»; «в карнавальном мире богемы традиционные разделения, характерные для буржуазного общества, были перевернуты»{132}132
  разделения, характерные для буржуазного общества, были перевернуты: Уилсон Э. Богема: великолепные изгои. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 243.


[Закрыть].

Описывая осевой карнавальный элемент богемной жизни, Уилсон показывает, как в этой жизни «работа становилась игрой»{133}133
  работа становилась игрой: Там же.


[Закрыть], как она «переплетала высокое с низким и соединяла два аспекта жизни, исключенных или оттесненных на периферию буржуазной идеологией: с одной стороны, телесный низ, с другой – духовную сферу искусства, наделявшую жизнь в секуляризованном мире смыслом»{134}134
  в секуляризованном мире смыслом: Там же. С. 244.


[Закрыть] и как «в политическом плане богема, как правило, склонялась к утопическим системам и радикальной оппозиционности. Ее целью было полное преобразование общества, а не постепенный политический прогресс. Поэтому революционный вызов, который она бросила социальным привилегиям, догме и консерватизму, выполнял символическую функцию; шокирующие поступки и образ жизни, идущий вразрез с общепринятыми правилами, служили ей оружием»{135}135
  служили ей оружием: Там же. С. 244–245.


[Закрыть]. Сравним это со сказанным Алленом Гинзбергом в одном из интервью: «Элементами бит-движения были духовное освобождение, потом – сексуальная революция, психоделические исследования, медитация, экологическое движение. Важным элементом было освобождение геев, которое, на мой взгляд, послужило примером для освобождения женщин и чернокожих»{136}136
  для освобождения женщин и чернокожих: Могутин Я. 30 интервью. СПб.: Лимбус Пресс, 2001. С. 31.


[Закрыть]. Освобождение, освобождение, освобождение.

Нетрудно заметить, что «оружие богемы» и «элементы бит-движения» описываются тут в преимущественно леворадикальной политической терминологии (революция, утопия, буржуазия и прочее), что объясняет устойчивую традицию понимания богемы ХХ века, включая битников, через призму левых политических теорий (в частности, фрейдо-марксизма).

Значительно огрубляя вышесказанное, можно понять битническую контркультуру как все, что отторгалось и репрессировалось господствующей социальной нормой 1950-х: можно взять нормального американского обывателя той поры, этакого квадратного Бэббита, ко всем его стандартным характеристикам прибавить частицу «не» и получить почти идеального битника.

Там, где нужно было чтить Христа, битник обращался к буддизму. Там, где коммунизм объявлялся главным пороком рода человеческого, битник считал себя последователем Маркса или Троцкого. Там, где нужно было заниматься спортом, битник пил и употреблял наркотики. Там, где социальным идеалом выступала крепкая семья, битник уходил в оголтелый промискуитет или предавался «содомскому греху», который среди деятелей бит-поколения миновал только избранных (Грегори Корсо вспоминает, как он обрадовался, узнав, что Джек Керуак не гей). Там, где дядюшка Сэм обещал тебе надежную карьерную лестницу, ты, будучи битником, угонял машину и мчал побираться в какие-то богом забытые южные штаты, пропахшие потом, пустыней и местной сивухой, без царя в голове и без синицы в небе. Словом, битники были настоящими детьми своей эпохи – с той оговоркой, что у них повелось все делать наоборот, вопреки.

Однако жить наоборот, вопреки – это очень по-американски, ведь США появились на свет в ходе великого бунта, решительного мятежа. Не зря англичане именовали отца новой нации Джорджа Вашингтона не иначе как сверхбунтарем. Выходит, американец – бунтарь по природе, а значит, тем более верно считать бит-поколение последовательно национальным феноменом.

Американцы и настоящие бунтари, битники, восставали не против Америки как таковой, они восставали за подлинную Америку против того извращения американского духа – духа свободы, фантазии и отрицания, – которое, к несчастью, накрыло Соединенные Штаты после войны. Этим подчеркивается амбивалентность и реверсивность богемного бит-поколения: конечно, они были против правил, но они были против неправильных правил.

В культуре движения и революции, каковой исконно является американская культура, нет ничего более естественного, чем восставать против «естественного» через искусство и против «искусственного» через искомое естество, чем покидать континент и скитаться за тридевять земель – по Европе, Азии, древнему Средиземноморью – с тем лишь, чтобы вновь обрести свой покинутый континент, только теперь в его славе и истине; нет ничего естественнее, чем убегать из пространства во время, лелея утопии прошлого/будущего, или из времени – в пространство, прорывая унылую современность по сверхскоростным автострадам или на одиноких товарных вагонах.

Движение, отрицание и различие – это киты американской свободы, всю мощную подлинность которой так жаждали извлечь битники из основания своих бешеных жизней. Жан Бодрийяр, поэт ускользающего постмодерна среди сдержанных европейских интеллектуалов, увидел в Америке ее по-настоящему битническую истину, оголил ее нерв, когда писал: «Если оставить изучение нравов, то в расчет принимается только лишь безнравственность преодолеваемого пространства [курсив мой. – Прим. авт.]. Эта безнравственность, да чистое расстояние, да освобождение от социального – вот что имеет значение»{137}137
  вот что имеет значение: Бодрийяр Ж. Америка. СПб.: Владимир Даль, 2000. С. 77.


[Закрыть]. Или когда чеканил свои мантры-формулы: «Звездная Америка. Лирика чистого движения. Против меланхолии европейского анализа. Мгновенный шок векторности, сигналитичности, вертикальности, пространственности. Против лихорадящей отстраненности культурного взгляда»{138}138
  отстраненности культурного взгляда: Там же. С. 93.


[Закрыть]. Или когда создавал портрет американской улицы: «Нет ничего более напряженного, более наэлектризованного, более витального и более подвижного, чем улицы Нью-Йорка. Толпа, уличное движение, реклама оккупируют улицу то агрессивно, то развязно. Улица заполнена миллионами слоняющихся, равнодушных, агрессивных людей, которым словно больше нечем заняться. ‹…› Повсюду музыка, интенсивное движение, сравнительно быстрое и бесшумное. ‹…› В Нью-Йорке сумасшедшие свободны. Выпущенные на улицы, они не так уж отличаются от панков, джанков, торчков, алкоголиков, нищих, которые его заполняют. Непонятно, с чего бы вдруг город, столь же безумный, стал бы держать своих сумасшедших взаперти, зачем ему лишать перемещения этих образчиков безумия, если оно, в той или иной форме, уже захватило весь город»{139}139
  уже захватило весь город: Там же. С. 85–86.


[Закрыть].

Среди этих свободных «слоняющихся, агрессивных» «панков, джанков, торчков, алкоголиков, нищих», насельников американского города, прежде всего Нью-Йорка, гигантского melting pot, плавильного котла, описываемого как «сила контрастов, неразличимость положительных и отрицательных эффектов, столкновение рас, технологий, моделей, бесконечное кружение симулякров и образов»{140}140
  бесконечное кружение симулякров и образов: Там же. С. 140.


[Закрыть], и обрели себя битники, хипстеры, а позже их богемные наследники хиппи, то есть самые яркие представители американской контркультуры 1950–1970-х, люди, не просто бывшие «панками, джанками, сумасшедшими», но также – и прежде всего – описавшие и сохранившие образы всамделишных сумасшедших, образы их неповторимых сумасшествий.

Собственно, хипстер и был для битников привилегированным объектом описания, идеальным типом городского сумасшедшего, который вдруг сделался неотличимым от образца подлинной американской свободы и в конечном счете стал тем самым Другим, который в трансгрессивно-карнавальной форме восстанавливал «в правах низкое, сексуальную неумеренность, беспорядок и презрение власти и авторитета»[12]12
  Андрей Аствацатуров в одной из лекций о бит-поколении описывает хипстера как асоциальный элемент, как бродягу без работы и без семьи, которого следует отличать от битника: последний часто описывает хипстера, но сам им не является. Типичным хипстером был Нил Кэссиди, друг Керуака, бродяга, угонщик и уголовник, выведенный в романе «На дороге» под именем Дина Мориарти. Там же Аствацатуров называет битников «стилизованными хипстерами».


[Закрыть].

Один из летописцев бит-поколения, американский писатель Норман Мейлер, в своем знаменитом эссе «Белый негр: поверхностные рассуждения о хипстере», опубликованном в журнале Dissent в том же, что и «На дороге», году (1957-м), отмечает ключевые черты нового героического типа, ставшего для писателей-битников архетипическим: он отказывается от современной нормирующей цивилизации во имя сиюминутного опыта, фактичности жизни в движении, в голой непосредственности чувства, противопоставленного репрессивному разуму, в неодикарской спонтанности, без оглядок на выверенные жизненные планы. Хипстерский опыт – это существование без высоких смыслов и жизнь в свое удовольствие, «ради оттяга субботними вечерами, отказываясь от интеллектуальных удовольствий в пользу более насущных телесных развлечений»{141}141
  в пользу более насущных телесных развлечений: Мейлер Н. Белый негр. Поверхностные размышления о хипстере. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 27.


[Закрыть]. Показательно, что образцом для подобного опыта выступает именно негр, этот изгой, исключенный по преимуществу: «У истоков движения хипстеров стоит негр, ведь он уже двести лет выживает на границе тоталитаризма и демократии. Однако своим присутствием в качестве рабочей философской системы в различных плоскостях американской жизни хипстеризм, вероятно, обязан джазу, подобно лезвию ножа тонко и глубоко проникшему в культуру и оказавшему сильное влияние на поколение авангарда – то самое послевоенное поколение авантюристов, представители которого (кто сознательно, а кто под давлением среды) впитали в себя суммарный опыт разочарования и отвращения двадцатых годов, Великой депрессии и войны»{142}142
  Великой депрессии и войны: Там же. С. 25.


[Закрыть].

Хипстер – это эмпирическое альтер-эго для битника-литератора – учится у негра выживать в бессмысленном мире, так как негр – в представлении тех лет – знает в этом толк, как он знает толк в джазе, наркотиках, беспорядочном сексе и уличной преступности. «Характер и качество своего существования, своей ярости и бесчисленных оттенков веселья, страсти, апатии, ропота, конвульсий, спазмов, воплей и отчаяния своих оргазмов он выражал в музыке. Ибо джаз, по сути, и есть оргазм. Это музыка оргазмов – качественных и не очень, – которая говорила с целыми поколениями людей, говорила языком искусства даже там, где ее разжижали, извращали, портили и чуть ли не искореняли»{143}143
  портили и чуть ли не искореняли: Там же. С. 27.


[Закрыть]. Это дух времени и дух места: прожить целую жизнь по джазовой партитуре, обратиться в музыку без остатка, говорить скорее криками, нежели словами, реагировать скорее синкопами, нежели жестами.

Мейлер показывает, как под влиянием Д. Г. Лоуренса, Генри Миллера и Вильгельма Райха{144}144
  Генри Миллера и Вильгельма Райха: Там же. С. 25.


[Закрыть] возникала новая порода «белых негров», «городских авантюристов, которые отправлялись в ночь в поисках приключений, вооруженные смыслами черного человека и готовые применить их к собственной реальности»{145}145
  применить их к собственной реальности: Там же. С. 27–28.


[Закрыть]. Белое становится черным, человек превращается в свою тень. Хипстер – этакий современный дикарь, перенесший первобытные принципы, то есть отсутствие всяких принципов и полный примат телесного опыта, в современную городскую среду. Само собой, этот перенос был чреват трансгрессией и насилием, ибо таков закон тела. Мейлер говорит об этом открыто – как о факте, от которого не увернуться, если и дальше идти по дороге великого возвращения к своей подлинной сути: «Хипстеризм же, который стремится вернуть нас к самим себе ценой допущения любого насилия на индивидуальном уровне, есть утверждение варварского начала[13]13
  Разграничение «белого» как цивилизованного и «черного» как варварского характерно для европейской и американской литературных традиций – эта тенденция усилилась в XVIII веке и сравнительно недавно начала подвергаться критическому переосмыслению. – Прим. ред.


[Закрыть], поскольку апеллирует к примитивным страстям человеческой природы, дабы внушить нам веру в то, что индивидуальное насилие всегда предпочтительнее насилия коллективного, совершаемого под эгидой государства; хипстеризм держится слепой веры в то, что созидательные способности человека позволяют тому воспринимать акты насилия как катарсическую ступень на пути дальнейшего внутреннего совершенствования»{146}146
  дальнейшего внутреннего совершенствования: Там же. С. 57.


[Закрыть].