Текст книги "Я всемогущий"

– Нет, – Катя пожала плечами. – Зачем он мне?

– Интернет? Радио, наконец?

Девушка помотала головой. Видимо, о судьбе моего рейса сегодня мне так и не удастся узнать. Подумаем об этом завтра.

Я махнул рукой и рассказал Кате о событиях сумасшедшего дня. Она издавала удивлённые возгласы, восхищённо восклицала или смеялась, когда я показывал, как кувыркался в воздухе с парашютом или демонстрировал в лицах милиционера на площади и тётку в кассе автовокзала.

Иногда мне кажется, что не бывает хороших или плохих рассказчиков – есть лишь хорошие или плохие слушатели.

Чай кончился, пузатая банка варенья была возвращена в холодильник. Катя умылась, переоделась в пижаму и расчёсывала волосы, расспрашивая о подробностях моих приключений. За окном горели ночные огни – уличные фонари, окна домов, фары редких машин.

– Люблю ночной город. Почему-то. – Я стоял и смотрел в окно. Зрелище успокаивало и настраивало на лирический лад.

Катя отложила расчёску и опёрлась о подоконник руками рядом со мной, уткнувшись носом в окно. Стекло перед её лицом запотело от дыхания.

Поддавшись внезапному порыву, я встал позади и осторожно охватил ладонями её плечи. Мы молча смотрели в окно. Где-то вдалеке простучал колёсами невидимый поезд.

Катя повернулась ко мне лицом и немного подалась вперёд, как бы сама собой оказавшись в кольце моих рук. В её глазах прыгали даже не искорки, а как будто маленькие чёртики.

– Ты знаешь, – она улыбалась, – а может быть, в том, что я тебя позвала, в самом деле есть что-то такое? – Она выделила последнее слово и кивнула. Чёлка упрямо упала на её глаза. Катя глядела на меня сквозь волосы.

Я посмотрел на себя со стороны. Взрослый человек, в чужом городе, на ночной кухне обнимает едва знакомую девушку.

И неожиданно для себя самого я её поцеловал.

2

На подоконник сел воробей. Нетерпеливо потоптался по жестяной поверхности, посмотрел на меня сначала одним глазом, потом вторым.

Я осторожно, чтобы его не спугнуть, приоткрыл створку окна. Домашнее тепло ручьями потекло наружу, в ночь. Воробей подпрыгнул ближе и примостился на оконной раме – посредине между комнатой и улицей.

– Ну что, серый? – негромко спросил я его. – Как там жизнь, за окном?

Воробей переступил с лапки на лапку и нахохлился.

– Прохладно, что ли? Ну так осень уже на носу, чего ты хотел?

Пичуга внимательно глядела на меня блестящим чёрным глазом, а я продолжал монолог:

– Скоро вот совсем холодно станет, снег выпадет, морозы ударят. Здесь как морозы у вас, серьёзные? Прятаться придётся, наверное? Пищу, опять же, искать, крошки всякие хлебные… Тяжёлая жизнь у вас, птиц. Но и понятная. Понятно, кто ты, откуда, куда и что делать нужно. – Я помедлил, задумался. – А мне вот давеча вопрос задали, кто я такой, а я и ответить-то на него толком не смог. Ну, родился, учился, работал – но это разве обо мне, про меня? Кто я такой, по сути? Зачем живу, для чего?

Воробей повернулся ко мне другим глазом, наклонил голову и вдруг произнёс:

– Хорошие вопросы. Но неужели ты хочешь, чтобы я тебе сейчас на них взял и ответил?

Я оторопело смотрел на него.

– Нет, наверняка не хочешь, – он отряхнулся, повернулся ко мне спиной и глянул из-за плеча: – Я полетел, закрывай окно.

Воробей легко спорхнул с подоконника и мгновенно исчез в темноте. Я ещё немного постоял у окна, потом закрыл его и проснулся.

– Во сколько у тебя автобус? – Катя хлопотала на кухне, укладывая для меня в пакет необъятные бутерброды. Моя одежда, ещё вчера безнадёжно грязная, выглядела как новенькая. На мои вялые протесты девушка внимания не обращала. Несмотря на короткий сон, в это раннее утро она выглядела выспавшейся и свежей, в то время как я сам себе напоминал сомнамбулу.

– В семь тридцать, – ответил я, сверившись с билетом. – Скоро уже надо выходить.

– Дорогу-то найдёшь? – Девушка с прищуром глянула на меня, потом рассмеялась. – Нет, лучше я тебя провожу.

Дворники неторопливо мели скопившийся за сутки мусор. Будничные люди спешили на работу. Собаки выгуливали на поводках сонных хозяев.

Мы вышли с запасом, благо и идти-то было всего ничего. Я рассматривал прохожих.

– «Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера…» – рассеянно пробормотал я.

– Это ты о чём? – Катя улыбалась дворовым кошкам. Кошки, впрочем, улыбки игнорировали.

– Песню одну вспомнил. Про то, как человек идёт рано утром по городу и разглядывает прохожих, которые куда-то спешат, в метро, на работу, в дорогу…

– Мне тоже нравится рано утром гулять по городу и смотреть на всё. Утром всегда есть надежда, что день будет замечательным. Правда, метро у нас нет. – Она засмеялась. – Ну, ты, наверное, это знаешь.

– Догадываюсь, – улыбнулся я.

– А мне нравится наш город. Он какой-то родной, что ли. Уютный. Свой такой. Насквозь. И Илья Муромец из наших мест, ты знаешь?

– Знаю. – Мне почему-то было легко общаться с этой девушкой. Постоянно хотелось улыбаться ей в ответ.

– Я вообще не люблю слишком людные места. Большие города. Была год назад в Москве – она мне не понравилась. Такое ощущение, что люди там живут как бы с надрывом, что ли.

– То есть ты так и хочешь всю жизнь прожить здесь, в своём городке?

Катя задумалась. Её лёгкая юбка колыхалась над щербатым асфальтом в такт шагам.

– Не знаю. Мне особенно-то не с чем сравнивать. – Она улыбнулась. – И ещё есть у меня мечта.

– Какая же?

– Представь себе: тёплое-тёплое море, остров с пальмами и песком, домик на берегу – и никого вокруг. Я знаю, глупая такая мечта, но как будто сон мне про это приснился, а проснулась – и захотелось.

– Ну почему же сразу глупая…

– А может быть, просто в каком-нибудь фильме увидела такой остров. – Катя засмеялась. – А вообще, я завидую тебе. Немножко. Ведь уезжать – это всегда здорово.

– Не всегда, – лениво возразил я. – Особенно когда уезжаешь от чего-то хорошего.

Катя на минуту задумалась. Потом грустно улыбнулась:

– Ещё хуже, когда хорошее уезжает, а ты остаёшься.

Я согласно хмыкнул. Мы выходили на площадь к зданию автовокзала. Я заметил газетный киоск и подошёл к нему в тайной надежде, что в свежей прессе не найду никаких упоминаний об авиакатастрофах.

Увы. Новость о крушении самолёта была на первых страницах большинства газет. Ту-134 не смог совершить экстренную посадку и упал под Нижним Новгородом. Не выжил никто.

Это странно – из упругой, пульсирующей, наполненной событиями жизни попадать в размеренное ничегонеделанье однообразного путешествия. Автобус едет по бесконечным дорогам плоской среднерусской зелёно-коричневости – и тебе кажется, что ты выпал в какую-то другую, непохожую реальность. Время тянется со скоростью подсахарившегося мёда, капающего из опрокинутой ложки, – а ты напоминаешь сам себе муху, которая попала в эту каплю и не может ничего сделать. Только смотреть на километровые столбы. Только гадать, будет ли чем отличаться село Саконы, сулимое указателями, от посёлка Гремячево, недавно наблюдаемого в грязноватое окно.

Есть в ней, этой заоконной действительности, что-то щемящее для человека, привыкшего путешествовать самолётами. Становится вдруг видна жизнь обычно незаметная, неизвестная. И лицо твоё хранит вид беспристрастный, но что-то там, внутри тебя, удивляется оттого, что, оказывается, люди живут и здесь. Живут и так. В грязи и неустроенности, захламлённости, замусоренности, заброшенности – промеж величественных пейзажей, на плоскости земли, придавленной сверху плоскостью неба. И временами кажется даже, что это огромное небо давно бы уже прихлопнуло, раздавило эту двумерную землю, если бы не держалось на свечках церковных колоколен.

Автобус был старым, ещё советским, с неудобными бесформенными сиденьями, сломанными пластмассовыми ручками и неопределённого цвета занавесками на окнах. Проезжая неизбежные и нескончаемые ухабы, он устало скрипел, а набирая скорость, сначала жалобно скулил, а потом начинал надсадно выть с такой невыносимой тоской, что собаки в попутных деревнях сочувственно подвывали.

За Саранском я прикончил бутерброды и стало ещё скучнее. Почему-то ощущение того, что у тебя есть припасы, немного повышает настроение. От нечего делать я начал разглядывать попутчиков.

Я сидел на переднем сиденье, с которого можно смотреть и в боковое окно, и вперёд, в лобовое стекло. В автобусах я обычно выбираю именно это место – с него удобнее всего обозревать окрестности. Сразу позади меня располагалась тётушка околопенсионного возраста, которая вскакивала на каждой остановке, вытаскивала из соседнего ряда сидений утрамбованные туда безразмерные сумки и бросалась к выходу, по пути спрашивая всех, не Самара ли это уже. Ей терпеливо отвечали, что это не Самара, а какая-нибудь очередная Ужовка. И что до Самары ехать ещё черт-те сколько. И что будем мы в Самаре уже ночью. И что Самара – это конечная остановка и её пропустить не получится. И что не надо каждый раз вытаскивать сумки, так как запихивать их обратно приходится другим пассажирам или водителю. И тётушка кивала. Тётушке было неловко. Она благодарила всех за помощь. Она садилась в кресло позади меня, о чём-то там сопела в полудрёме – и сразу же вскакивала и тянулась к сумкам, стоило лишь автобусу остановиться.

В левом ряду, за тёткиными сумками, ехали немолодая женщина и девушка лет двадцати, которые вошли в одном из попутных посёлков. Они были бедновато, но аккуратно одеты, и сидели на своих местах прямо, не сутулясь и не заваливаясь на бок даже в дрёме. По их напряжённым лицам, по тому, как они осматривались, как с некоторым даже восхищением пробовали нажимать кнопки в рукоятках для откидывания спинок, я догадывался, что для них поездка в грязноватом скрипучем автобусе – это Событие, Путешествие, Приключение. Но прочитать на их лицах, хорошее ли это для них событие, либо же плохое, я так и не смог.

Через два сиденья от этой пары сидел мужчина лет сорока, лысоватый, с неопрятной бородкой и жиденькими усами. Он был одет в изрядно потёртый мешковатый пиджачок, из-под которого серой чайкой пытался вырваться ворот засаленной рубашки. Мужчина периодически открывал пухлый портфель, доставал очередную бутылку кефира и делал несколько глотков. Пустые бутылки он ставил себе в ноги. К полудню с его пыльными ботинками соседствовали уже три ёмкости. На кочках они падали и катались по полу, каждый раз вынуждая мужчину нагибаться, шарить растопыренными пальцами под сиденьями и возвращать беглянок на место. Их мелодичный звон будил во мне детские воспоминания о пустых молочных бутылках, которые я нёс в авоське в приёмный пункт.

В моём ряду где-то сзади сидел ещё один мужчина, молодой и одетый как работяга. Со своего места он почти не вставал, лишь выходил покурить на некоторых остановках.

На самых задних сиденьях располагалась группа цыган человек в пять. Они ехали тихо и совсем не были похожи на тех своих шумных, крикливых сородичей, которых я иногда видел на вокзалах или рынках. Глава группы, крупный мужчина с сединой в чёрных курчавых волосах, всю дорогу от Мурома бодрствовал, глядя в пространство автобуса тяжёлым немигающим взглядом. Остальные цыгане спали или дремали, укрывшись чёрно-цветастыми узорчатыми платками.

Автобус въехал в Ульяновск, покружился по одинаковым окраинным улочкам и затих около местного автовокзала. Тётушка позади меня проснулась и бросилась вытаскивать сумки. Водитель поднялся со своего места, рыкнул, что это ещё не Самара и что стоим здесь тридцать минут. Пассажиры покорно восприняли информацию и потянулись к выходу. Парень-работяга закурил около автобуса, сплёвывая в урну. Молодая цыганка подошла к продавщице мороженого и, отсчитав смятые десятки, купила четыре порции в вафельных стаканчиках. Из окна автобуса на неё смотрели маленькие цыганята, укрытые платками, и мужчина с сединой.

Я вышел исследовать привокзальные продуктовые киоски и в итоге удовлетворился бутылкой местной минералки и пакетом сушек. Вернулся на своё место и попробовал ещё раз набрать номер самарского филиала нашей фирмы, в который я вторые сутки не мог приехать. На этот раз телефон легко поймал сеть, однако, продравшись сквозь телефонные коды, я услышал лишь прерывистые гудки. В филиале давно пора было поставить ещё несколько телефонных линий.

Очередные полчаса уползли в небытие. Водитель запрыгнул на своё место, гулко хлопнул дверью. Оборотился в салон, спросил: «Все на месте?» Никто не ответил. Заурчал мотор, автобус всхлипнул и поехал дальше.

Минералка оказалась противно солёной, сушки – прогорклыми. Пейзажи за окном упрямо не менялись. Где-то под Димитровградом мой мобильник ожил, поймав сеть, грянул трелью звонка, однако аккумулятор окончательно разрядился, не дав мне ответить на вызов. Я хотел было лениво посетовать самому себе на то, что не догадался подзарядить телефон у Кати, однако утомительное путешествие настроило меня на то, чтобы относиться к мелким неудачам философски. За окнами постепенно темнело, как в огромном зрительном зале, готовящемся к сеансу. Дорога стала ровнее, и под мерные завывания мотора я заснул.

В конечный пункт назначения мы приехали уже глубоко за полночь. Я проснулся от суматохи в автобусе. Тётушка, дождавшаяся своей Самары, вытаскивала сумки через переднюю дверь, водитель и парень-работяга ей помогали. Задержанные этим процессом, в узком проходе между креслами толпились мои остальные немногочисленные попутчики – «кефирный» мужчина с плохо скрываемым раздражением, аккуратные женщины – с сосредоточенным спокойствием, цыгане – с нетерпеливым любопытством. «Мужчина, просыпайтесь, мы уже приехали!» – сказала молодая цыганка с такой интонацией, как будто это я задерживал всех.

В гостиницу, оплаченную ещё неделю назад из Питера, меня поселили без эксцессов. Я ворочался в мягкой постели и думал о том, что с утра пойду на работу и жизнь, наконец, вернётся в намеченную колею, из которой я так внезапно выпал. Попытался было сосредоточиться на том, как успеть за оставшиеся три дня сделать то, на что была отведена вся рабочая неделя. Голова болела, шея ныла. По тёмным стенам номера по-прежнему проносились плоские пейзажи. Когда я закрывал глаза, они становились ярче.

Автобус подвывал на волчий манер, тоскливо и безысходно, как одинокий вожак стаи в снежной пустыне. Больше звуков не было. От воя машины воздух застревал у меня в горле – сначала на вдохе, потом на выдохе. Я перегнулся со своего сиденья вперёд, чтобы попросить водителя вести не так быстро, однако водительское место было пусто – автобус ехал самостоятельно, завывая всё громче и протяжнее.

Я оглянулся назад – и вздрогнул. Пассажиры встали со своих мест и пристально смотрели на меня. Их глаза одинаково мерцали какой-то безысходной надеждой, казалось, что они вот-вот завоют в унисон с автобусом. Это было похоже на сцену из фильма ужасов.

Страх мгновенно вбил мне в позвоночник десятки ледяных иголочек. Я застыл, не в силах пошевелиться, однако уже через мгновение с облегчением догадался, что я сплю и вижу всего лишь дурной сон.

– Это просто сон! Всего лишь сон, понимаете? – пытаясь улыбнуться, крикнул я в обращённые ко мне лица. Спина понемногу размораживалась. – Я сплю, только лишь сплю!

Седой цыган мощно сглотнул, как глотают жаждущие при виде воды.

– Значит, просыпайся, – негромко сказал он густым голосом. – Просыпайся, мы хотим жить дальше.

Мои уши наполнились шёпотом и завязли в нём. Как по команде, остальные пассажиры стали шептать вразнобой:

– Просыпайся! Просыпайся! Мы хотим жить дальше…

Наверное, каждый мальчишка, наказываемый в детстве, мечтал о том, чтобы увидеть, как будут плакать над его могилой окружающие. Как они поймут, наконец, что не ценили, что несправедливо к нему относились. Помню, как я смаковал подобный эпизод из «Приключений Тома Сойера».

Пожалуй, никто из нас не предполагал, что такое произойдёт наяву.

Я стоял у дверей офиса и думал об этом, разглядывая собственную фотографию в чёрной рамке. Фотография была плохой, сделанной два года назад для пропуска. На ней я усиленно пытался улыбаться, и от этого лицо приобретало чрезвычайно глупый вид, контрастирующий с серьёзными и печальными глазами. Фотограф тогда говорил мне: «Улыбайтесь же, ради бога! Нам запрещают делать снимки, на которых сотрудники не улыбаются!» И я честно изображал улыбку.

Текст под фотографией, отпечатанной на струйном принтере, гласил: «22 августа в авиакатастрофе погиб сотрудник нашей компании КОЛПИН Платон Сергеевич». И всё. Мне казалось, что этого очень мало. Крайне мало. Неужели одна скупая строка – это всё, что можно сказать обо мне посмертно? И неохотно приходил к выводу, что да, наверное, сказать больше нечего.

Моё появление в офисе, конечно, вызвало небольшой переполох. Нет, никто в обморок не упал, как это происходит в подобных случаях в фильмах. Мне даже стало немного обидно – не каждый же день люди встречают коллегу, вернувшегося к ним с того света. Офис-менеджер Люда сняла плакатик с моей фотографией и выкинула его в мусорную корзину с каким-то едва промелькнувшим сожалением о зря сделанной работе.

Директор филиала утянул меня в свой кабинет и, расчувствовавшись, налил водки в два стеклянных напёрстка.

– Платон, – сказал он мне, держа стаканчик перед лицом, – я уж думал, что ты всё. Как тебе удалось-то? Я по телевизору видел, там от самолёта одни осколки остались. Трупы опознать не могут, по кусочкам людей собирают!

Я неопределённо махнул рукой.

– Ты молоток, Платон! Настоящий мужик! Что нам, русским мужикам, какие-то катастрофы? Давай-давай, выпьем. Ах да, ты же не пьёшь, я забыл…

Он сглотнул свой стаканчик, потом залпом осушил и мой. Крякнул, помолчал немного и стал рассказывать мне о текущих делах.

Расчёты по новой акции для филиала были поручены Леночке из отдела рекламы (я горестно вздохнул – за ней обязательно нужно всё перепроверять). Работу со счетами отдела взял на себя сам директор филиала. Встречи же с подрядчиками, ради которых, собственно, я и летел в Самару, проводил без меня Олег Солодовников, мой коллега из петербургского офиса, прибывший сюда ещё на прошлой неделе. Он вот-вот должен был вернуться с последней из этих встреч.

Олег был одним из тех немногих, на кого я всегда мог положиться. В этом невысоком, полноватом, неэффектном с виду тридцатилетнем мужчине с белёсо-голубыми глазами и вечно неаккуратной причёской дремали великолепные организаторские способности. Я далеко не сразу раскрыл его, да и сам он был не из тех, кто легко открывается. Пару лет назад я взял его себе в отдел менеджером по наружной рекламе – и он привёл в порядок изрядно запущенное хозяйство, оставленное предшественниками. После этого я осторожно стал поручать ему организацию то одной, то другой рекламной кампании – и Олег настолько хорошо справлялся с моими заданиями, что я с радостью переложил всю тактическую работу на его плечи, оставив себе ведение стратегической линии, разработку новых идей и контроль выполнения задач. Постепенно мы сблизились с Олегом, стали вести беседы на нерабочие темы и даже изредка совместно коротать вечера в питерских кофейнях. Мне было сложно назвать другом кого-то из своих знакомых, однако ближе всего под это определение подходил именно Солодовников.

Олег вошёл в офис с устало-деловитым видом, который я легко прочитал бы как «встреча состоялась, не все наши условия приняты, но к компромиссу мы пришли». Люда с ресепшн крикнула ему:

– Олег! Платон приехал!

– Приехал? – Солодовников ошалело посмотрел на секретаря. – Где он?

Рванулся в коридор – и сразу же перехватил меня на выходе из кабинета директора.

Вот Олег действительно смотрел на меня, как на восставшего покойника. Несколько секунд. Испытующе. Потом как-то внутренне обмяк и хлопнул, наконец, по моему плечу:

– Ну ты даёшь, старик! Как так получилось? На рейс опоздал?

– Да нет, не опоздал. Я вылетел в том самолёте.

– И как же так вышло, что ты здесь, с нами, а не размазан по полям Нижегородской области? – Олег слегка сморщился, как будто представив что-то очень болезненное.

Я шутливо поднял руки, мол, сдаюсь.

– Давай не сейчас. Вечером сядем в какой-нибудь кафешке, я тебе всё расскажу.

День, впрочем, в нормальную колею так и не вошёл. После обеда в офис заявился вдруг человек в штатском, напугав Люду красной корочкой. Он спросил меня. Мы уединились в переговорной.

– Кропотов. Валерий Петрович, – представился он, показывая удостоверение. – Государственная комиссия по расследованию крушения самолёта Ту-134 под Нижним Новгородом 22 августа.

Вместо того чтобы называть себя, я достал паспорт и передал его следователю. Тот аккуратно раскрыл документ, внимательно пролистал, не забыв испытующе поглядеть на меня, сверяя с фотографией.

Разглядывал визитёра и я. Он неуловимо напоминал мне какого-то зверька – и я, перебирая в памяти целые зоопарки, силился вспомнить, кого именно. Кропотов был высок и несуразно худощав; туловище его венчала миниатюрная голова, похожая на шар для игры в боулинг, снабжённый оттопыренными ушами, реющими посреди аккуратно стриженных волос. Широкие глаза придавали лицу следователя удивлённое выражение, которое мгновенно сменялось подозрительностью, стоило лишь обладателю таких глаз прищуриться. Подобная смена выражений была довольно комичной – казалось, что человек постоянно что-то подозревает, потом удивляется своему подозрению, потом снова подозревает, опять удивляется – и так до бесконечности.

Впрочем, следователь пришёл ко мне явно не для того, чтобы разыгрывать комические сценки. Изучив и вернув мой паспорт, он раскрыл блокнот и принялся дотошно и издалека расспрашивать о том, действительно ли на моё имя был куплен билет на тот злополучный рейс, действительно ли я прибыл в аэропорт Пулково города Санкт-Петербурга утром того самого дня, прошёл ли я регистрацию на данный рейс, осуществил ли посадку в рассматриваемый самолёт и оставался ли среди пассажиров этого самолёта во время его взлёта в 8 часов 50 минут московского времени.

На все эти вопросы я ответил утвердительно.

Глаза Кропотова вернулись в положение «удивление». Я молча ждал дальнейших расспросов.

– Кхм, – следователь прочистил горло. – По нашим данным, в 9 часов 42 минуты командир экипажа сообщил на землю о неполадках в одном из двигателей, изменил курс и запросил аварийную посадку в аэропорту Нижнего Новгорода. В 10 часов 11 минут самолёт исчез с экранов радаров. Столкновение с землёй произошло в двадцати километрах от города Кстово Нижегородской области.

Он замолчал, внимательно смотря на меня, затем, прищурившись, добавил:

– Из находившихся на борту пассажиров и членов экипажа в живых не осталось никого, – он сглотнул, – кроме вас.

– К тому времени я находился уже не в самолёте, – спокойно сказал я, пытаясь не дать вырваться наружу ноткам раздражения, копившегося во мне по ходу разговора. Раздражения, впрочем, не на следователя, а на самого себя. Я ни разу не задумался о людях, оставшихся в том самолёте, который мне удалось покинуть столь чудесным образом. Разве что вспоминал бортпроводника со шрамом над левой бровью. Да и того лишь во сне.

– Где же вы были? – Лицо Кропотова вновь выражало удивление.

– Полагаю, барахтался в глине на вспаханном поле.

Я вкратце изложил члену комиссии историю с неожиданно найденным парашютом, моим прыжком и тем, как я добирался до Самары. О встрече с Катей я, впрочем, умолчал, решив не впутывать девушку в историю.

Кропотов некоторое время молчал, словно пытаясь осознать, как отнестись к моему рассказу. Затем он задумчиво сделал несколько пометок в блокноте и вновь обратился ко мне. Глаза его превратились в узкие щели.

– Платон Сергеевич, вы где-то учились прыгать с парашютом?

– Нет, – ответил я, с внезапной тоской рассматривая солнечные полосы на столе. – Это был мой первый прыжок.

Следователь сделал ещё одну пометку в блокноте.

– А известно ли вам, господин Колпин, что в комплектации пассажирских самолётов Ту-134 отсутствуют парашюты? В принципе отсутствуют.

– Кажется, бортпроводник говорил мне что-то в этом роде, – я задумался, пытаясь вспомнить, что мне сказал человек со шрамом.

– Тогда где же вы взяли парашют? – Следователь стал похож на собаку, сделавшую стойку на зверя. Даже не на собаку, а…

Я непроизвольно улыбнулся, поняв, кого мне напоминал Кропотов. В детстве я смотрел мультфильм «Маугли». В нём одного из главных героев, тигра Шер-Хана, постоянно сопровождал комический персонаж, то ли собачка, то ли шакал, который любил повторять слова своего могучего спутника. «А мы пойдём на север!» – услужливо всплыла в памяти фраза.

Следователь истолковал мою улыбку по-своему. Ему показалось, что он поймал меня на лжи.

– Господин Колпин, расскажите мне правду. Как вы покинули самолёт?

– Я вам и говорю правду. – Я унял неуместную улыбку. – Из самолёта я выпрыгнул с парашютом. Мне его передал один из членов команды. Откуда он его взял – я не знаю.

Кропотов стиснул губы в узкую полоску. Подождал, словно надеясь, что я скажу что-то ещё. Наконец сдался:

– Хорошо. Будем проверять. Вы сможете опознать по фотографии члена экипажа, который передал вам парашют? И хотя бы примерно указать место своего приземления? Мы дадим вам подробную карту района.

– Думаю, да. – На меня постепенно наваливалась усталость. Хотелось скорее вернуться в номер и постоять под прохладным душем.

Кропотов сухо поблагодарил меня и показал, что собирается уходить. Уже у двери он произнёс:

– Да, ещё. Пока что никуда не уезжайте из города. Вы нам ещё понадобитесь.

– У вас есть официальные полномочия на то, чтобы задержать меня в Самаре? – Я удивлённо вскинул брови.

Следователь поджал губы и ничего не ответил. Убедившись, что сказать ему нечего, я решил поставить точку в разговоре:

– В пятницу я улетаю в Питер. До этого дня готов ответить на ваши вопросы. После – можете располагать мной уже в Петербурге.

– Не беспокойтесь, найдём вас и там, – сказал Кропотов. В его интонации были замаскированы угрожающие нотки. – Но исчезать из нашего поля зрения я бы вам не советовал.

В окне весело мигали огоньки, подчиняясь простому алгоритму. Поморгают зелёные лампочки, потом красные, за ними – синие. Затем зажигались все огни сразу, горели пару секунд, и снова – зелёные, красные, синие. Иногда эта нехитрая цветомузыка попадала в такт человеку, поющему что-то хриплое. Певец находился на возвышении в углу зала и надрывался под музыкальную фонограмму.

Кафе выбирал я. Каждый раз, приезжая в Самару, я удивлялся тому, что в историческом центре города невозможно найти приличного едально-питейного заведения. В итоге, перебрав другие варианты, я остановился на данном полукафе-полуресторане, в котором, по крайней мере, прилично кормили. Иногда, однако, в нём бывало слишком накурено. Да и вечерние концерты под фонограммы радио «Шансон» находились, увы, вне орбиты моих предпочтений.

Солодовников разглядывал исполнителя блатного фольклора с видом философа, обнаружившего в собственном ботинке таракана. Было похоже на то, что песня с залихватским припевом «Эх, хвост-чешуя, не поймал я ни… чего» не способствовала пробуждению у моего коллеги аппетита – еда в его тарелке пока оставалась нетронутой, тогда как я вовсю поглощал «язычки в сметанке», кои в данном заведении готовили изумительно. Наконец он оторвался от созерцания, ковырнул вилкой и обратил всё внимание на меня.

– Ну что, выкладывай уже. Не томи!

Я не умею рассказывать, когда мой собеседник чем-то отвлечён и слушает меня вполуха. Олег же, поначалу уделив внимание внешним раздражителям, полностью переключился на меня. Он хорошо знал мою особенность – рассказывать полно и со вкусом только тогда, когда меня слушают.

И я рассказал ему всё, что случилось с той минуты, как я ступил на борт пулковского лайнера. Пройдясь по всем деталям, я в который раз отметил странности этой истории. Несуразности происходили не только в эпизоде с невесть откуда взявшимся парашютом, но и после – случайная «Нива» на просёлке, внезапно появившийся автобус до Самары, ошибка номером и встреча с Катей.

Да, про Катю я ему тоже рассказал. Олег умел слушать.

Соус медленно стекал с кусочка курятины, подцепленного вилкой Солодовникова. Стекал и капал на край тарелки. Олег смотрел на меня, не отрываясь, забыв про ужин. Наконец он отложил в сторону вилку и с неясным туманом во взгляде произнёс:

– Платон, если бы я не знал, что ты патологически не умеешь врать… Если бы в новостях не показали этот размазанный по земле самолёт…

Он задумался, как будто вспомнив что-то. Улыбнулся, сказал:

– Ты бы видел нашего водителя, который в понедельник ездил тебя встречать в аэропорт! Возвращается – глаза странные, как будто хлопнул водяры по дороге. Мы ему, мол, а где Платон – а он сделал паузу длиннющую, театральную, потом рубанул воздух ладонью и сказал: «Всё, нет больше Платона!»

Подошла официантка, принесла мне квас, моему коллеге – пиво. Олег взял кружку, сделал длинный глоток. Неторопливо отставил напиток в сторону. Медленно, задумчиво проговорил:

– Нет, не сходится. Какая-то ерунда получается. Ну хорошо, предположим, что на самолёте нашёлся парашют. Но с какой стати член экипажа отдаст его тебе? Ты ему угрожал, что ли?

– Нет, – я покачал головой. – Просто спросил, есть ли парашют. Да, я был немного на взводе, на эмоциях, но никак не угрожал. Да и чем было угрожать – голыми руками, что ли?

– Пытаюсь представить, как это происходило – и не получается. Логики нет, понимаешь? То есть в нормальной жизни люди так не действуют, как ты мне сейчас рассказал. Это как будто… – Он замялся, подыскивая правильное слово. – Ну как будто во сне. Понимаешь? Вот для сна эти события были бы вполне логичными.

Я сделал глоток из кружки. Мысленно прокрутил в памяти эпизод в самолёте. Мотнул головой:

– Нет. Всё было по-настоящему. Разве что тот мужик, который отдал парашют, мне показался каким-то странным. Как будто он понимал тогда гораздо больше, чем я. И смотрел на меня с таким видом, что ждал, что вот-вот я и сам что-то пойму, осознаю.

– Бред какой-то! – Олег отодвинул тарелку и основательно ухватился за кружку. – Хотя я знаю, что ты не врёшь, но не верится мне в такую историю.

– Вот и следователь не поверил, – тихо сказал я. – Приходил сегодня такой, из комиссии по расследованию гибели этого самолёта.

– Могу себе представить, как он воспринял то, что ты на него вывалил, – ухмыльнулся Солодовников. – Впрочем, всё можно проверить. И то, что ты в том самолёте летел, и то, что ты сейчас жив и здоров – ни царапины.

Он поднял кружку, мы шутливо чокнулись. Олег придвинул к себе уже остывшее куриное филе и принялся его с аппетитом уплетать. Я хранил молчание, потягивая квас и наблюдая за миганием огоньков в окне.