Текст книги "Повестка в жизнь"

В Дагестан

Зимой поездка до Москвы не показалась такой примечательной, как та, июньская, когда только ехал в армию. Ночью, сойдя с поезда, быстро пересели в другой и отправились в путь.

Я мало что знал о Дагестане, и признаться, вообще мало что знал о стране, в которой жил. Поселковое образование больше старалось отвлечь детей от улицы, от воровства, чем научить понимать Пушкина. Я всегда ходил в школу, как на каторгу. Сидя за партой, смотрел в окно, мысленно вырываясь за пределы школы. Учителя были не способны увлечь нас учебой. Скорее всего, из-за собственной неквалифицированности. Они вкладывали свои знания в некоторых учеников, являвшихся их же родственниками, тянули за уши, ставя пятерки. А я всегда числился двоечником без шанса стать умнее.

Улица, напротив, давала все: друзей, занятость, знания, заставляла познавать жизнь на своих собственных ошибках. Учила находить медные кабели, копаться с магнитом на свалке, складывая в сумку от противогаза мелкие никелевые чашки, захороненные бульдозерами.

Во время уборочной мы бегали по полю за комбайнами, крича: «Дядь, прокати!» Те с удовольствием сажали нас в кабину, давали порулить и объясняли, как нужно убирать урожай. Работали в яблоневых садах, нежно складывали фрукты в ящики. Ранней весной собирали кленовый сок, делали ножом на стволе дерева язычки, подсовывали под них обломанную тонкую ветку и, обвязав за горлышко бутылки, веревкой привязывали их к дереву. А потом грелись у костра, иногда проверяя свои бутылки. Если сок переставал капать, искали новое дерево. А вечером, совершенно промокнув, возвращались домой с добычей.

И безошибочно определяли, коснувшись обратной стороной ладони оголенного провода, есть в нем напряжение или нет, сколько вольт – это зависело от силы жжения кожи. Зимой играли в хоккей на одном из замерзших озер. Сами из фанеры выпиливали клюшки, а на старые коньки пришивали войлок от валенок, делая их немного более устойчивыми, а у кого не было коньков, играли в хоккей в валенках, а в футбол в сапогах. Катались зимой с отвалов породы на алюминиевых листах, забыв о еде, проблемах и школе. На улице, не в школе, мы учились тому, что было необходимо для жизни в то время, и считали эти знания более значимыми, чем формулы. Тогда цветные металлы являлись самой твердой валютой, позволявшей купить еду, одежду, мотоцикл.

Лежа на верхней полке, смотрел на мелькавшие в окне деревни, города, озера, реки и леса. Мне не хотелось спать. Вагон, заполненный людьми, вскоре порядком опустел, мир за окном перестал быть узнаваемым, тянулась степь.

Подъезжая к Дагестану, мы заметили, что в вагоне, кроме нас, остались только местные жители мужского пола. Почувствовав, наверное, что они на своей территории, окружили нас и предложили отдать им всё ценное. Мы, естественно, не собирались им ничего отдавать, но оказались в невыгодном положении: чужая республика, люди утверждающие, что это уже не Россия, и направленные в нашу сторону ножи, – вынудили опустошить карманы. Офицер, сопровождавший нас, не вмешался, позволяя им совершить задуманное. Риск быть избитым или порезанным не стоил дешевых часов и яркой зажигалки (а что еще могло быть у солдата).

* * *

Из Махачкалы отправились в Буйнакск[9]9
  Город в Дагестане республиканского значения, расположен в 41 км от Махачкалы. Население в 2002 г. – 61 437 человек.


[Закрыть] в 396-ю бригаду. Проехав КПП, через 100 метров остановились у дома культуры, офицер приказал строиться около машины, а затем отвел в здание и указал на свободные места.

ДК был забит такими же солдатами в новой форме, приехавшими для прохождения дальнейшей службы, и теми, кто только призвался на службу в армию.

Все мы ожидали распределения по частям и ротам. Ждали долго, нас не кормили. Офицер, сопровождавший нас, оказавшись в части, даже осмелел и на всякие наши неуместные вопросы или действия бил по лицу. Лучше бы он проявил решительность тогда, в поезде. Мой товарищ сказал: «Посмотрите, у него кулачок маленький, а бьет довольно больно». Под вечер мы стали замечать, что солдаты, выходившие в туалет в новой форме, возвращались в старых бушлатах, а некоторые – в серых шинелях.

Мы понимали, что если пойдем в туалет, то рискуем, что и с нас снимут новенькие бушлаты, выданные в учебке, а нам не очень хотелось с ними расставаться. Терпеть было уже невозможно, поэтому попросили офицера проводить в туалет, надеясь на то, что всё обойдется. Вышли на улицу, под ногами хрустел снег. Пошли в темноту, невдалеке еле виднелся уличный туалет. Я тогда подумал, что специально ведут в это место. Как только мы подошли к нему, нас тут же окружило очень много солдат, которые вполне прилично предлагали поменять свой бушлат на «шикарную» серую шинель. Они уверяли, что как только распределение закончится и мы приедем в свою часть или останемся служить здесь, в бригаде, нам обязательно выдадут новые бушлаты. Понимая, что они врут, мы отказались меняться, но ситуация накалялась и могла перерасти в драку, в которой шансов у нас практически не было, ведь специально в туалет выводили очень маленькие группы. Тем более что нестерпимо сильно хотелось…, в общем, и мы не стали исключением, пополнили ряды солдат в шинелях.

Мы провели еще какое-то время в ДК, а затем, уже поздно ночью, нас посадили в грузовик и повезли в другую часть, где нам и предстояло служить. Ехать было не очень далеко и, не успев особенно замерзнуть (шинели почти не согревали), мы прибыли на место. Завели нас в какую-то казарму, показали наши кровати, отбой. Так закончился мой первый день в новой, совершенно новой жизни.

Утром старшина – прапорщик Гасан – очень орал на нас за то, что мы про#бали свои новые бушлаты и, покопавшись в каптерке, выдал взамен шинелей старые, потертые бушлаты. Но через пару дней с каждого из нас, новичков, солдаты нашей роты сняли всю оставшуюся новую форму, дав взамен свою старую. Мы ничего не могли с этим поделать, нас было слишком мало в этом уже сформировавшемся коллективе. Необходимо было освоиться, обжиться, познакомиться, а не бросаться защищать свою форму. Это всего лишь одежда, куда важнее собственное здоровье. А то, что нас в роте все-таки раздели не являлось позором, этим нас не унизили, таковы были негласные правила: всё лучшее – старослужащим. Хотя – я узнал только потом – в этой части, а может, так было и во всей армии, новую форму выдавали очень редко, и «дедам» было бы не гоже ходить в старье, когда молодые солдаты в новой форме.

Несмотря на лишения – с меня сняли всё новое – эта часть и рота показались очень хорошими, нас вообще никто не трогал, никакой дедовщины или чего-то подобного. Прошел один день, за ним другой, ходили в столовую, на плац и еще куда-то, страх ушел: нормальная часть, нормальная служба, так я стал это воспринимать.

Эта часть была расположена в черте города Буйнакска, и она отличалась от той, учебной в Коврове. Рота, в которую я попал, была обыкновенной мотострелковой ротой, в состав ее входили и снайперы, и пулеметчики, и автоматчики, а нас всех зачислили в четвертый взвод, взвод гранатометчиков АГС-17.

Плац, столовая – всё похоже, даже разведчики жили рядом в одной с нами казарме в отдельном кубрике. Но она отличалась кардинально от прежней части, тут всё было совершенно другим: правила жизни, законы быта. Казармы были одноэтажными, в столовой в основном работали по контракту местные жители, что меня сильно обрадовало, не хотел вновь чистить картошку. Полученное мною звание в учебке не давало тут никаких полномочий. Я был всё тем же непонятно кем, точнее, дослужился до «слона»[10]10
  Слон – солдат со сроком службы от полугода до года. Аббревиатура – Солдат, Любящий Офигенные Нагрузки.


[Закрыть]. Этот вид солдата не моет полы, скорее, это не главная его задача, «слон» достает все, что захочет «дед» в любое время дня и ночи, хоть сигареты днем, хоть картошку ночью. Да, я «вырос». В учебке приходилось убираться, а тут нужно было доставать. Подошла бы песня из советского фильма; «от века я не отстаю, всё время что-то достаю, и президентом легче стать, чем в армии конфет достать».

А вот к чему я никак не мог привыкнуть, так это к доносившимся песнопениям муэдзина из какой-нибудь башни, которых было очень много по всему городу.

Закончился и третий день… и началось! Как оказалось, это были три золотых дня. В этот период никто не трогает молодых, они свободно живут, привыкают, осматриваются.

К нам с самого утра четвертого дня стали относиться очень плохо, придумывали разные задания. Вечерами приходилось отжиматься, приседать, обнявшись друг с другом, и не дай бог пойдет волна (кто-то начнет подниматься раньше), начинали заново, поэтому и тянули на себе слабых, тех, кто больше не мог. Дембеля готовились к приказу (об увольнении) и иногда заказывали нам приготовить дембельскую кашу. В первый раз я представить не мог, что это за каша и из чего она состоит, и главное – где и как ее приготовить. Старшие товарищи с нашим появлением переставшие быть «слонами», подсказали, из чего она делается. Оказалось, каша состояла из набора сладостей: в сгущенке перемешивались печенье, пряники, шоколадные конфеты, в общем, всё то вкусное, что можно найти в чипке.

А однажды меня и одного товарища подозвал к себе дед и сказал, что нам необходимо к вечеру достать «золотую бляху». Так они называли бронзовые бляхи, которые, если натереть пастой ГОИ, блестели, как золотые.

Золотая бляха.

Обычная бляха.

Эти бляхи являлись большой редкостью во всей бригаде, их в основном носили деды, дембеля или другие значимые солдаты. То есть нам предстояло снять ее с солдата, который, вероятнее всего, не испугается нас, а напротив, может даже навалять. Что нам оставалось?

Вышли из казармы и пошли по всей территории части, вглядываясь в ремни проходящих солдат, выбирая кто послабее. Мы провели около часа на улице, но все попадавшиеся солдаты не имели нужной вещи. Время заканчивалось, близилось вечернее построение, а за ним сон. А без бляхи время после команды «отбой!» могло оказаться для нас очень сложным, мы боялись вернуться в роту без добычи. Почти смирившись с неизбежностью, вдруг заметили одного уверенно шагавшего солдата. Он шел по освещенной дорожке, а затем, сменив курс, направился в сторону плаца, там мы и решили его встретить – в плохо освещенном углу.

Быстро всё рассчитали, бегом перебежали на противоположную сторону, а затем, как ни в чем не бывало, пошли навстречу этому солдату. Подходя ближе, мы распознали на его ремне «золотую бляху». Мы решили не упустить его, не испугаться в последний момент и, несмотря ни на что, снять ремень и исчезнуть в ночи.

Уверенно шагавший солдат не ожидал, что идущие навстречу так стремительно на него накинутся, он не успел даже крикнуть. Я зажал его руками, не давая возможности шевелиться, а товарищ резким рывком снял ремень и побежал. Я понял: бляха наша, и тоже пустился наутек. Этот пострадавший даже не попытался нас догнать, может, сам испугался. Довольные, в момент ставшие уверенными в себе, вернулись в казарму и передали деду заветную вещь. Но тут прозвучало неожиданное: дед приказал моему товарищу надеть ее на себя и носить.

Мы понимали, что не носить ему ее долго, старались передвигаться вместе, боялись попасться тому, с кого сняли. Да, товарищ и дня с ней не проходил, кто-то заметил и его лишили «золотой бляхи».

Вскоре вся рота пошла на стрельбы на полигон, расположенный за городом. Тут я впервые по-настоящему узнал, что такое на самом деле автомат, мне удалось пострелять из него вволю. В этой части патроны не жалели, т. к. не было никаких нормативов и теорий. Практика и только практика: зарядил, выстрелил и научился стрелять и поражать цель. И когда впервые пытался подстроиться под АГС, как учили в учебке, ротный посмеялся и показал, как нужно правильно стрелять из этого оружия. Я был поражен, как легко и просто попасть в цель и при этом уложить каждый ВОГ в намеченное место. Мое отношение к этому гранатомету сильно изменилось, вот был бы он еще полегче.

Нам, тем, кто приехал из учебки, было очень весело после таких стрельб, это действительно приятно, испытываешь невероятное ощущение, выпуская патрон за патроном. Пока шли в часть, сержант подошел к нам и сказал: «Вы слабые и не сможете постоять друг за друга!»

Мы ответили чуть не хором, что, конечно же, сможем.

На этом и закончили, но, когда пришли в казарму и почистили оружие после стрельб, этот сержант позвал нас в сушилку. Сушилка – это место, в котором очень жарко, оно без окон, с большим количеством батарей, создана для того, чтобы солдаты могли очень быстро высушить свою одежду.

Пришли, построились (это в армии какое-то обычное дело) зашел в сушилку этот сержант и сказал: «Готовьтесь!»

Нас было человек семь, все мы одного призыва, но еще очень плохо знали друг друга. Через пару минут зашел, наверное, самый сильный разведчик, проживающий с нами в одной казарме. Не говоря ни слова, он стал бить первого, потом второго, третьего, мы все стояли и боялись пошевелиться. Когда он дошел до четвертого и стал его избивать, я вступился, оттолкнул разведчика, не дал ему избивать четвертого. Разведчик накинулся на меня, тот малый вступился за меня и получил стулом по голове. Он нас бил, мы его толкали и оборонялись, вскоре всё это прекратилось, разведчик ушел к себе, а мы с товарищем пошли смывать кровь в туалет, к нам туда зашел сержант и сказал: «Вы, двое, будете нормально служить».

Этот случай, как многие другие, заставлял меня задуматься о себе: кто я? Как поступать, как вести себя? Всегда была какая-то грань, переступив которую, можно ошибиться, иногда лучше стерпеть, чем начинать драку, не имея за спиной надежных друзей. Это сложное принятие самого себя, даже часто было стыдно осознавать, почему не ответил, не дал сдачи. Такие ситуации в армии очень часто выявляли из массы солдат тех, которые разумно отвечали на провокации.

А если не толкать разведчика, а тоже бить? Мы бы имели все шансы с ним справиться. А что дальше? Естественно, за него заступились бы те, с кем он давно служит, избили бы нас. Ну и чего бы мы достигли, показали, что сильные и смелые, нет, скорее всего, все ожесточились бы против нас и не упускали случая унизить. На решительные действия нужно идти, когда есть надежда на победу, когда силы сколько-нибудь равны или когда ты готов пожертвовать собой ради собственных взглядов.

Полигон

Через некоторое время командование отправило мой взвод на полигон подготовить место для переезда всего батальона. Нашей задачей было поставить палатки на пустынном месте. Я, как и многие, ничего в этом не понимал – куда, что и в какой последовательности собирать. Разложив все части палатки на земле, нам всё же удалось поставить их. Одну за другой, много палаток, с дорожками, с пожарными щитами, – мы строили палаточный городок. Ночевали там же. Вначале мне даже нравилось: мало людей, никакой зарядки, плаца и остального солдатского быта. Мы просыпались, ели сухпай[11]11
  Сухой паек.


[Закрыть], сооружали палатки, строили дорожки, обедали, иногда отдыхали несколько дней, как на даче. Построили палаточный городок, и к нам на полигон переехали все, в том числе и остаток нашей роты.

Так мы прожили недели две, и только потом на перевале (об этом ниже) я понял, что строительство нами палаточного городка на полигоне было проверкой.

И мало что изменилось бы, но офицеры не очень хотели жить в таких условиях, они оставляли лишь дежурного, а все остальные уезжали по своим арендованным квартирам в городе или в общежитие в части. Это в части наряд по роте, дежурный по батальону и спящие по соседству офицеры обеспечивали «разумную дедовщину», а оставленные почти без командования, в поле, мы не имели никакой защиты, даже косвенной.

Именно в этот период службы я испытал на себе настоящую дедовщину или жестокость. Нет, не клиническую, а скорее, глупую, слепую. Хотя еще в учебке я отчетливо понимал: уставщина гораздо хуже дедовщины, но то, что с нами происходило сейчас, не имело разумного объяснения. Этих солдат, издевающихся над нами, я ненавидел. Однако то, что с нами делали, не озлобило меня, а, напротив, стало примером слабости и разрушения мужского достоинства тех, кто применял к нам насилие. Через несколько месяцев мы, сплотившись, с легкостью поставили этих любителей жестокости на место.

Устав в армии – это как закон в государстве, но мне часто он казался скучным, безынициативным, что ли, для солдат. На мой взгляд, устав тесно связан с приказом командира, а дедовщина подразумевает собой несогласие с законом. Устав уравнивает всех солдат, делает их похожими, заставляя беспрекословно выполнять любую задачу. Я бы разделил порядок в армии: в военное время определенно необходим устав, а в мирное позволил бы дедовщине немного легализоваться.

Возьмем для примера роту с офицерами, сержантами и солдатами. Все подчиняются приказам, которые не обсуждаются и должны быть выполнены сразу, а в случае невыполнения подразумевается наказание, наряды вне очереди. А учитывая природу человека и мирное время, когда эти приказы, зачастую рутинные, незначимые, они расслабляют солдат, которые, не имея ответственности, разрушают силу роты. Однако дедовщина легко обеспечивает надежное выполнение поставленной задачи, влияя на исполнение ее другими методами, что в конечном счете формирует сильного, дисциплинированного солдата. Вся сложность дедовщины в том – кто и как ее порождает. Зачастую ни один офицер роты не имеет такого влияния на личный состав, как какой-нибудь сержант.

Я застал в нашей роте молодого офицера, назначенного командовать взводом, а я, уже пройдя путь, являлся дедом, и рота слушала мой приказ и стояла, несмотря на крики офицера, приказавшего идти. Солдаты должны уважать командира. А если этот офицер не то, что не вызывает уважение, а просто слишком молод, неопытен и даже не подходит на звание лидера, отличаясь от любого духа только звездами на погонах?

Сильный командир, сильные солдаты – непобедимая армия!

Но вернемся к палаточному городку и отмороженным солдатам с огромной властью над нами на тот момент. Как и прежде, нас, молодых, было мало, человек семь, не больше, мы всё еще не были сплочены. Помню, как завели меня в одну из палаток несколько старослужащих, я еще всех не знал, стоим, они мне приказывают упасть и отжаться. Так как я их не знал (они были не из моего взвода) и командовать мной не могли, я отказался. Они приказали еще раз – и снова отказ. Я понимал, что они пытаются меня сломать, узнать кто я, из сильных или слабых. Потом один из них взял металлическую трубу (какая-то деталь от палатки) и ею стал бить меня по плечу, я стоял, терпел, он бил. Это был уже принцип или сила духа, но выполнять их приказ я был категорически не намерен. Меня били этой трубой долго и больно, до тех пор, пока я просто не упал, и в этот момент избиение окончилось. И до меня и после в этой палатке был каждый из нас.

Было у наших дедов и черепов еще одно развлечение: звучит команда «держи глаза!», ты должен наклониться вперед, вытянув шею для удобства, и ладошками прикрыть глаза, а дед в это время ребром руки бьет тебя по шее. Ощущения действительно, что глаза сейчас выпадут, и довольно больно, а кто-то и вовсе падал, теряя сознание. А вот изощренный способ пробить глаза – это когда дед встает повыше, в нашем случае на нары, и пробивает глаза уже ногой, дикая боль! Я всё время думал, что они придумывают, как бы так ударить, чтоб у человека и вправду глаза выпали.

Еще становился солдат, а дед разбегался и бил в грудь ногами в прыжке. Они очень веселились, если битый далеко отскакивал. Били и бутылки об голову, хоть и не ВДВ, и доски об ту же голову ломали, и т. д.

Вот здесь уже всё гораздо сложнее, чем в учебке, там были «дети», а тут настоящие отморозки. Мне и всем из моего призыва было нереально справиться с ними. Мы общались друг с другом, но не были сильны, поскольку не было сплоченности – каждый сам за себя, выживали как могли. Пожаловаться, настучать, вариант, казалось бы, но мне не позволяло достоинство это сделать. А тому, кому позволило, мало чем помогло, спать-то всё равно вместе со всеми. Днем уставщина, ночью дедовщина! Оставалось только одно: выживать, что я и делал, терпел, выживал, боялся, но не сдавался. И надеялся, что когда-то это закончится. Эти избиения в конечном счете могли или сломать солдата, или, наоборот, укрепить его дух, меня они сделали человеком. Испытав всё на себе, став дедом, не допускал подобного отношения к «молодым».

А больше всего пугало, если тебе ставили задачу «родить сигарету», с фильтром. Родить – значит найти где угодно и принести. «Прима» есть у каждого, ее нам выдавали исправно, а вот найти сигарету с фильтром было практически нереально. Можно было бы стрельнуть у офицеров, но они, как правило, посылали далеко. Оставался только один способ – это покинуть палаточный городок и пойти к домам местного населения. В городе было проще, сигареты продавались в чипке. Купив пачку сигарет, можно было долго «выдавать» по одной. Риск велик, могли навалять местные, а в худшем случае можно угодить в карцер или даже дисбат, за самовольное оставление части.

Местное население, проживавшее в частных домах, недалеко от лагеря, относилось к солдатам настороженно, думаю, даже опасаясь, что нежданные соседи их обворуют ночью. Но при огромном желании и воображении удавалось, обойдя несколько домов, найти-таки сигарету, хоть и по сильно завышенной цене. Немного денег почти каждому присылали родственники с письмами.

В очередное утро, после построения, меня и еще несколько человек отправили на полевой склад ГСМ (горюче-смазочные материалы), который располагался недалеко от лагеря, грузить топливо в бочках в машины. После обеда нас отпустили, мы закончили работу и направились к своей палатке, но, подойдя ближе, увидели, что все куда-то бегут. Стояло много припаркованных в ряд машин. Подошли, нашли своих, стоящих в шеренгу около ГАЗ-66.

Ротный называл номера оружия, из строя отзывался солдат, подходил и забирал свой автомат, гранатомет, винтовку, то оружие, которое к нему прикреплено. Вышло так, что не оказалось моего АГС, я не мог знать, где он, так как он был в оружейке, а сам я грузил топливо на складе и не о каком переезде даже не догадывался. Я попытался всё это объяснить, но ротный не услышал меня, сомневаюсь, что хотел слушать, просто дал по морде. Как оказалось позже, мое оружие погрузили в другую машину в суматохе, офицер другой роты заметил лишнее оружие и вернул его нам, но ротный даже не извинился (ха!).