Текст книги "Самая страшная книга. Холодные песни"

Он лег на спину и поплыл, не задумываясь, куда и зачем. Согнуть колени. Разогнуть колени…

Сзади раздался хриплый смех.

Таболин кувыркнулся, ожидая увидеть зверя, которым стал Кравуш. Или существо с длинными черными пальцами. Или уродливую маску, если, конечно, это были разные люди-звери. Однако увидел Уссаковского, командира экипажа, полгода назад принявшего смену на орбитальной станции.

Бортинженер не знал, почему понял, что перед ним именно Уссаковский. Голова командира подергивалась. Лицо слишком быстро менялось. Таболин мало что мог разобрать, кроме желтых глаз и длинных зубов.

Он глянул в иллюминатор. Станция скользила по лунному диску.

– Хорошо, ладно, – проговорил-прорычал Уссаковский. – А теперь – спать. Так быстрей привыкаешь.

Иллюминатор потерял Луну, и лицо командира перестало подергиваться и бугриться. Уменьшилась, сдулась, словно мяч, шея. Уссаковский протянул мускулистую руку, заросшую седой шерстью, и указал на люк над головой бортинженера.

Таболин молча повиновался. Его и правда клонило в сон.

– Займусь вторым, – сказал командир. – Третьего ведь уже нет?

– Уже нет, – подтвердил бортинженер.

– А ты, значит, не вкусил? Из сдержанных, выходит. Хорошо, ладно…

Тот, кто когда-то был Уссаковским, замолчал – голодные глаза укололи Таболина – и, хватаясь за скобы, поплыл в сторону стыковочного узла. К транспортному кораблю, где трапезничал другой зверь.

Таболин открыл люк и оказался в функционально-грузовом блоке. Светлый интерьер, скобы и резинки на стенах, два спальных места. Бортинженер забрался в спальный мешок и закрыл глаза.

– Проснись, – сказал врач человеку, сидящему за столом напротив Таболина.

У человека была смуглая кожа, нижнюю часть лица скрывала маска с крошечными отверстиями на уровне рта. Над черепом (его бы тюбетейкой прикрыть, подумал бортинженер) будто поработал опасной бритвой слепой цирюльник. Длинный войлочный халат – порван, запятнан грязью и кровью. Из-под стола торчала широкая ступня, вывернутая под неправдоподобным углом; рядом лежала сандалия из сыромятной кожи.

Врач ткнул казаха палкой. Тот дернулся, поднял голову и зашарил по комнате запавшими глазами. Его руки были связаны за спинкой стула.

Врач повернулся к Таболину:

– Руку на стол. Любую.

Дублер выполнил приказ, который лишь маскировался под просьбу.

– Ближе.

Таболин вытянул руку. Его кисть, обращенная ладонью к потолку, выглядела просительно и беззащитно. От связанного человека несло псиной.

Врач расстегнул ремешки и снял маску. Казах зарычал. От этого рыка, а еще от вони, заполнившей узкое помещение без окон, в памяти Таболина всплыл другой образ – покрытая коркой рана на его собственном предплечье. Только раны не было. Пока не было. Но Таболин уже вспомнил и кровь, и боль.

– Кусай, – велел врач и упер палку между лопаток казаха. – Один раз. И не вздумай грызть – усыплю!

На ладонь Таболина упала капля слюны, и тогда связанный человек…

– Проснись!

Кто-то толкал его в плечо… палкой? Нет, перед лицом маячила покрытая седой шерстью рука.

Сон принес облегчение. А еще – потребность увидеть ее. Луну. Отсутствие в блоке иллюминаторов ощущалось почти с физической болью. Поэтому Таболин выбрался из спальника раньше, чем разбудивший его Уссаковский махнул рукой: за мной.

– Он укусил меня, – сказал бортинженер, – тот человек…

– Человек? – Командир усмехнулся. – Хотя убивать умышленно – это очень по-человечески.

Они летели по станции, Таболин вспоминал (обнюхивал) свои сны. Теперь он помнил их все, они пахли его прошлым или будущим; но у двух или трех был чужой запах, принадлежащий другому племени из другого измерения, как сон о плесени, уничтожившей незнакомую орбитальную станцию, лишь отдаленно напоминавшую РКС.

– Твоя каюта. Вещи с транспортника уже перенесли.

Уссаковский пихнул его к зеркалу.

– Мы приближаемся к ней, – сообщил командир. – Посмотри на себя. Прими это до конца, и тогда боль уйдет.

Таболин подгреб к переборке, включил светильник, но не успел заглянуть в зеркало. Череп сдавило со страшной силой. Глаза полезли из орбит. Что-то распахнуло его рот изнутри. Тело охватил жар. Плечи подались вперед и вниз, утяжелились мускулами; руки и ноги распухли и удлинились, будто конечности больного проказой, их свело судорогой, которая заставила Таболина выгнуться и, как в бреду, завыть.

– Ишь как запел. Смотри, красавец, любуйся.

Бортинженер увидел крупную морду, и огрубевшую кожу, и шерсть, и широкие ноздри, и сверкающие золотистые глаза, и прямые желтоватые клыки. Отражение привело его в ужас и восторг. Он ждал, когда его новое лицо стечет с черепа и закончится очередной сон, но внутреннее чутье, победившее аргументы рассудка, подсказывало: ничего реальнее в его жизни еще не происходило.

Ничего прекраснее.

Уссаковский стоял рядом. Два зверя.

– Ну, с этим разобрались, – раздалось гортанное бормотание командира. – Меняться будешь постоянно, полтора часа на один оборот станции, сам понимаешь. О бритве можешь забыть. Ладно, поплыли. Поиграем в вопросы-ответы, и за работу. Распорядок дня никто не отменял.

Пылесборник рядом с каютой забился шерстью.

В служебном модуле было прохладнее, чем в каюте и функционально-грузовом блоке. Таболин просто отметил это – его перестроившееся тело не волновала температура на борту станции. Звуки жизнедеятельности комплекса – шум вентиляторов, гул кондиционеров, щелчки «Воздуха» – сделались громче, назойливее, но бортинженер понял, что может приглушить их в своей голове за ненадобностью.

Обновленный экипаж собрался в просторном служебном модуле. Командир Уссаковский, бортинженеры Рюшин и Таболин, космонавт-исследователь Кравуш. О судьбе Алиева, третьего члена экспедиции Уссаковского, догадаться было нетрудно.

Кравуш молча рылся в контейнере питания, избегая встречаться с Таболиным взглядом. Одутловатое щетинистое лицо; штаны и рубашка необъятного размера. Рюшин был в шортах, с обнаженным торсом – сплошные мышцы под жесткой черной порослью. Таболин испытал краткий прилив брезгливости к собственному костюму, который не снимал почти сутки.

– Налетай, – сказал командир.

Таболин выбрал кашу с кусочками мяса, фруктовые палочки из вишни, пудинг с тапиокой, кофе с сахаром.

Уссаковский обратился к Рюшину, который уплетал картофельное пюре:

– Системы?

– Отказов и сбоев нет.

– Атмосфера?

– В норме.

Командир кивнул, повернулся к Таболину:

– Валяй, спрашивай. Так пойдет быстрее.

Таболин спросил о том, что вертелось на языке:

– Мунх, наш командир… Почему его не изменили?

– Очередная традиция. Не такая пыльная, как сходить «на колесо», но – дай ей время. С первой экспедицией, заточенной под лунную программу, не все прошло гладко. Да и откуда гладко-то… Первые обращенные на орбите, ха! У одного из экипажа оказался иммунитет, но никто тогда не проверял – на Земле списали на хорошую подавляемость, замедленные процессы. Короче, как вышли на орбиту, двое других его схарчили…

– Двое других… – Таболин перевел взгляд с Уссаковского на Рюшина. – Из первой экспедиции?

– О нет! – Доброжелательно скалясь, командир поднял огромные руки. – То есть мы, конечно, тоже, но сейчас не о нас. Мы – первые лишь официально, был еще один лунный (или предлунный) экипаж. Первопроходцы. Отработали хорошо, рвались дальше, но их вернули для полного обследования, снятия, так сказать, мерки.

– И они согласились? – не поверил Таболин; мысль о том, чтобы добровольно потерять эти четыреста километров [12]12
  Высота орбиты станции.


[Закрыть], утратить частично обретенного себя, была похожа на дорогу из битого стекла.

– Они думали обо всем племени, о будущем. Нам не выжить без овец, особенно овец высокопоставленных. Пока – нет. Без них нам до нее не добраться. – Кивать на иллюминатор не требовалось – все было понятно и так.

«Они, первопроходцы, были умнее и сильнее меня, – подумал Таболин. – Или глупее и слабее, потому что отказались от нее».

– Невосприимчивых, тех, у кого иммунитет, – продолжил Уссаковский, – научились отсекать анализом ДНК, но «традицию» сохранили. Экипаж из одного человека и двух зверей, слепых щенков, познающих мир, но стоящих четырех, а то и восьми обычных космонавтов. ЦУП просто рыдал от счастья, вчитываясь в доклады.

– Например?

– Ты удивишься тому, сколько сможешь продержаться в открытом космосе с дырой в скафандре. – Уссаковский мечтательно глянул вверх (единственно верный верх для существ, которыми они стали). – Когда мы окажемся там, думаю, доспехи вообще не понадобятся. Во всяком случае, очень на это надеюсь. А уж на Земле как надеются. Сейчас они готовы поверить даже в то, что мы способны есть лунный реголит и гадить гелием-три [13]13
  Гелий-3, редкий изотоп, необходимый для запуска термоядерной реакции. Количество гелия-3 на Луне оценивается от полутысячи до тысячи тонн.


[Закрыть], а ведь всего год назад спорили лишь о том, обернется ли живущий на Луне волколак в полноземье обратно в человека.

– В разгерметизированном скафандре?.. – Таболин не успевал за Уссаковским. – В открытом космосе?..

– В нем, родимом. Вроде и помереть должен, а не спешишь. Этакий затяжной нырок, во время которого тебя не шибко беспокоит отсутствие воздуха. И космической радиации имеем что сказать! А быстрая регенерация, замедленный износ клеток, ночное зрение, неутомимость, ловкость и сила… Неплохой джентльменский набор, как считаешь?

Таболин не ответил. На иллюминаторы давила всеобъемлющая пустота, изгаженная межзвездным мусором, пронизанная космическим излучением. И где-то в этом огромном и пустом пространстве плыла она, та самая, что все эти годы не переставала звать и искать. Скоро она прильнет к «окнам» служебного модуля своим покрытым оспинами-кратерами лицом…

Станция продолжала падать на Землю, одновременно стремясь от нее прочь. Зыбкое равновесие. Парящая над горой песчинка.

Таболин подплыл к сверхпрочному кварцевому стеклу. Его внимание привлек интересный эффект. Звезды на теневой части орбиты, вблизи полюса, не двигались. При взгляде на неподвижные искорки казалось, что РКС – «песчинка» – тоже замерла. За секунду до того, как рухнуть на «гору». Потом бортинженер увидел Землю (яркое пятно Москвы, северное сияние), росчерк кометы – и полет продолжился.

Таболин повернулся спиной к большому иллюминатору.

Экипаж ежеминутно менялся.

– Вы знаете, что случилось с нашим основным экипажем? – спросил он.

– В подробностях, – ответил командир.

Бортинженер посмотрел на Кравуша. Уссаковский снова попытался улыбнуться неприспособленной для этого пастью:

– То, что случилось в «Звездном» по дороге к старту, – обратная сторона медали, противоположность врожденно привитым. У кого-то иммунитет, а кто-то страдает крайней чувствительностью к ее зову, лишен сдерживающих мотивов. Сомневаюсь, что нечто похожее повторится. На Земле сделают выводы, разработают тесты по отлову слишком восприимчивых.

Обдумывая, Таболин убрал отходы трапезы в резиновый мешочек, прикрепленный к краю стола, и загерметизировал его резинкой. Он хотел бы сказать самому себе, что насытился, но это было не так.

– Значит, дело не в форме Луны?

– В точку. Лунная фаза тут ни при чем. Дело не в солнечном свете, отраженном от ее поверхности, а в ее близости, которая провоцирует выработку фермента для трансформации.

В желтых глазах Уссаковского было предвкушение (говоря о ней, он тонко подвывал) и голод. Осознанный, контролируемый, но все-таки…

– Мы не просто другие. Мы другие, потому что она зовет нас, – сказал командир после паузы. – А теперь представь, как она обрадуется встрече с нами. Как вознаградит.

– Несоизмеримо! – вырвалось у Таболина.

– Хорошо сказано! Несоизмеримо уже дарованному. Когда между нами не будет преград – телесные метаморфозы прекратятся.

Таболин перевернулся на спину и закрыл глаза. Ему приснилось, что он лежит внутри покрытого плесенью скафандра и видит сон о том, как мчится по лунному полю и силы его лап хватает, чтобы перепрыгивать глубокие кратеры.

Проснувшись, он обнаружил, что они летят над дневной частью орбиты. Под ними, насколько хватало взгляда, стелился голубой океан – сплошная вода и облака причудливых форм и размеров: трезубец, перекошенное криком лицо, стая волчат… Сонная неспешность и величественность картины настраивали на философский лад. Таболин путался в нахлынувшей гамме чувств. Что это? Прилив наслаждения?

– Все еще волнует, так? – На плечо опустилась рука командира, космонавта нечеловеческой породы. – Это ничего. Пойми, прочувствуй, попрощайся с мачехой.

– Куба, – сказал Уссаковский чуть позже, – вон там – Варадеро… Городишко неземной, ха, красоты!

В голосе командира не слышалось ностальгии, скорее, остаточная потребность в словах.

– Командир… – Таболин поскреб по стеклу когтем. – Вы сказали: «Попрощайся».

– Двое останутся на станции, двое полетят к ней. Я и ты.

– Когда вы это решили?! – прорычал из угла Рюшин.

– Когда увидел в твоей пасти руку Алиева, – спокойно ответил Уссаковский.

– Но он…

– Это не обсуждается.

Таболин задыхался от эйфории. Двое полетят к ней…

Он видел многоразовый корабль, пришвартованный к модулю подготовки. Видел, как судно отходит от станции и берет курс на серебристый шарик, всегда повернутый к Земле одной стороной. Слышал, как нетерпеливо жужжит автоматика ЛОМ-1 и ЛОМ-2, утраивая силы по добыче минералов, металлов и водяного льда: скоро гости, другая жизнь. Прозрачные для солнечного света защитные купола, похожие на крылья бабочки, готовы развернуться над кратером Шеклтон, принять на себя удар солнечной и космической радиации, залетных метеоритов…

– На Земле считают, что могут контролировать нас, – донесся из черной бесконечности голос Уссаковского. – Что мы будем работать на них, пока не отладим дистанционное управление роботами-аватарами… Весьма удобное для нас заблуждение. Земля отказалась прислать нам самок. Они боятся, что мы сможем размножаться на Луне, ха!.. Хотел бы я увидеть их лица, когда они узнают о нашем последовательном гермафродитизме, который проявится в лунных условиях. Она многое для нас подготовила… она соскучилась…

Таболин вынырнул из видения и стал рассматривать свои руки. Свои лапы. Кто знал, что превращение в чудовище подарит такую свободу. Его тело, еще вчера восставшее против хозяина, обрело изменчивую целостность. Он больше не раздваивался, связки и сухожилия привыкли к перегрузкам и спринту крови.

Он вышел из тени, и теперь у него был шанс проявить себя среди существ, подобных ему. Таболин почувствовал, как сбрасывает шкуру вечного дублера, и в этот момент Рюшин, исторгнув низкий рык, поплыл на него. Рот космонавта превратился в огромную рану, обрамленную острыми зубами; глаза сузились и сочились желтым ядом; негнущаяся шея слилась с плечами.

– Ты не полетишь! – прорычал зверь. Слова давались чудовищу с большим трудом.

– Придет и твоя очередь, – сказал Таболин.

– Нет!

Рюшин, казалось, не летел, а полз, припадая на брюхо и поводя плоским широким носом. Позади него парил Уссаковский, не вмешивался – наблюдал с интересом. Рюшин щелкнул клыками и рванул к конкуренту.

Таболин проворно крутанулся и влепил зверю по зубам. Рюшин взвизгнул. Его подбросило вверх, но он изловчился и атаковал снова. Над Таболиным мелькнула всклоченная мохнатая грудь… Он перехватил противника за ноги, раскрутил и впечатал в иллюминатор.

Сбоку набросился второй зверь. Кравуш впился в ухо Таболина, и космонавты завертелись в воздухе бытового отсека. Таболин оторвал от себя смрадную слюнявую пасть и ударил лбом меж пылающих злобой глазищ. Кравуш дико завыл. Поджимая и распрямляя ноги, Таболин спикировал на спину хищника и, рыча, принялся колотить по затылку, полосовать когтями. На нем повис Рюшин. Таболин почувствовал рвущую боль в правой ноге, лягнул свободной, раз, второй, третий… продолжая заниматься мордой Кравуша, который вхолостую щелкал огромными челюстями, а потом – утих.

Таболин отпустил поверженного зверя и занялся Рюшиным. Хлестал широко расставленными пальцами (указательные стали длиннее средних), оставляя длинные кровоточащие царапины. Он вцепился зубами в холку, прижал соперника к стене и зарычал:

– Хватит? Или перегрызть тебе горло?!

В воздухе плавали шарики крови, большие делились на маленькие, отпочковывались.

– Хватит… – проскулил Рюшин.

Таболин разжал зубы, развернул Рюшина и всмотрелся в исполосованное лицо; кожа двигалась, череп уменьшался, раны затягивались.

– Тогда запомни эту попытку.

Рюшин кивнул. От него смердело страхом.

– А я запомню твой запах. – Прежде чем отпустить соперника, Таболин еще раз взглянул в лицо Рюшина, проверяя, какое произвел впечатление. Кажется, тот все понял.

– Хорошо, – кивнул Таболин и подплыл к командиру; оставалось еще несколько вопросов. – Подсеребренная вода?

– К твоим услугам. Немного неприятно, но полезно.

– Еда?

– Стандартный рацион плюс специальные белковые поставки – «грузовик» ходит раз в неделю.

– Расскажите еще. О нас… о ней…

Глаза командира подернулись лунной пылью.

– Когда-то наши предки попали на Землю на ее осколке. Они были крошечными и неприспособленными, но хотели жить и поэтому крепко вцепились в загривок эволюции. И они выжили, хотя едва не растворились в крови земных созданий. Они почти потеряли себя, забыли ее лицо. Многие – навсегда. Они стали рабами новых тел и лишь иногда, когда сильная кровь смешивалась с сильной кровью, становились хозяевами. Они прятались в пещерах, в лесу, в степи… Их убивали, и они убивали в ответ. А потом, когда вместо ружья на них направили микроскоп, у них… у нас… появился шанс вернуться домой, к ней. И тогда…

Таболин украдкой наблюдал за говорящим Уссаковским и думал об эволюции. Он верил в эволюцию. И овца может сравняться с волком. Вопрос только, путем обессиливания волков или отращивания клыков у овец.

Через какое-то время в иллюминатор снова заглянула растущая Луна, потерянный дом, где не бывает сумерек и рассветов.

В иллюминаторе

12 февраля

Второй день на станции. Мой второй визит на «Мир». И раз уж начал дневник «второй жизни» в космосе с числа «два», пускай оно принесет удачу. Удачу в квадрате!

Послезавтра закончится «Кошкин дом» – уйдут Безяев и Луцкий. Уплывут в транспортный корабль, расстыкуются и начнут снижение, любуясь цепочкой огненных шаров, скользящих по обшивке спускаемого аппарата.

А мы останемся на «Мире» до конца лета.

Второй раз «принимать» комплекс намного проще. Не надо учиться перемещаться по станции, пытаться понять все и сразу, глушить в себе страх не справиться. Правда, есть и минусы. Теряются новизна ощущений, радость открытий, эйфория невесомости. Красо́ты за иллюминатором по-прежнему завораживают (и серебро облаков на теневой части орбиты, и гроза над океаном), но ты видишь их не в первый раз.

Из-за трудностей с пилотируемой машиной (не было головного обтекателя) мы причалили к «Миру» на десять дней позже. Возможно, именно поэтому ребята, Безяев и Луцкий, ведут себя странно: точно не рады встрече, точно не домой завтра летят, а в открытый космос выходят. Не так встречают преемников. Нас два года назад принимали иначе – были и улыбки, и теплые слова, и хлеб-соль с вином в шприцах на подносе из крышки рационного контейнера. А сейчас… выгорели как будто ребята лицом к лицу с космосом, словно уже приземлились, а станция осталась сном. Помалкивают, на вопросы отвечают безразлично, почти машинально, про Землю ничего не спрашивают… вот это самое странное! Наш командир, Алексеевич, первый подметил. Сказал: «Словно по новым лицам и не истосковались. Новости им не нужны, а ведь внизу без них полгода прошло».

В первый день я не мог долго уснуть, все думал об этом. Вспоминал свою первую экспедицию, как всем экипажем готовились к возвращению после шести месяцев на орбите, как с нетерпением ждали смену, как радовались тогда прилетевшим Нурлану и Юрке.

Ну да ладно…

Что-то, безусловно, изменилось.

Изменилась станция. Она другая. Чужая, что ли. И дело вовсе не в добавочном модуле, оборудовании… Возможно, все дело в том, что теперь у меня иная роль. Я уже не новичок, а опытный «волк», должен сам помогать: минимизировать адаптацию Володи, подсобить как «старший товарищ». Возможно, дело в этом.

Надеюсь, все получится.

Как иначе! Земля ведь по-прежнему смотрит на нас, красуется в иллюминаторе. Большая и родная, как и два года назад.

14 февраля

Луцкий и Безяев даже не попрощались: не с нами, не со сменой Центра управления полетами. Закрыли за собой люк, проверили герметичность, надели скафандры – и привет.

Вооружившись фотоаппаратами и видеокамерами, мы ждем появления транспортного корабля в «окне», чтобы снять его маневр около комплекса, а после вход в атмосферу. Крюки, удерживающие транспортник, давно открыты, корабль отошел от станции, но мы его не видим.

Вдруг слышим голос Безяева: «Сейчас врежемся». Спокойный такой голос, не вяжется со смыслом сказанного. А транспортника все нет.

Алексеевич командует: «На корабль! Всем!»

Мы гребем в бытовой отсек, закрываем люк и чего-то ждем. По мановакуумметру контролируем давление, затем возвращаемся в станцию. В иллюминаторах – транспортный корабль, в шестидесяти-восьмидесяти метрах. Руководитель полета и операторы связи из ЦУП спрашивают, что мы видим. На Земле нервничают. Транспортник отдаляется от комплекса и теряется из виду, мы в тени.

Разлетаемся по отсекам. Когда выходим из тени, снова находим ребят – транспортник похож на яркую звезду, прикрепленную к черной простыне. Между «Миром» и кораблем метров пятьсот.

Мы с Володей в базовом блоке, Володя снимает фотоаппаратом. ЦУП приказывает снова укрыться в спускаемом аппарате, но мы не можем оторваться от «окон». Транспортник снова приближается к станции, которая полностью вышла из тени, расстояние стремительно уменьшается.

Ребята включают тормозной двигатель, чтобы сойти с орбиты. Корабль раскручивается. Мы можем только с ужасом наблюдать за этим приближающимся вращением. Если произойдет столкновение, спускаемый аппарат не спасет.

Но они проскакивают! Всего в каких-то двадцати-тридцати метрах. Мы с Володей плывем в каюту командира и видим в иллюминаторе, как удаляется транспортный корабль. Мы были очень близки к… Жутко это понимать.

Безяев и Луцкий не ведут репортаж о спуске. Об их приземлении нам сообщает ЦУП. Оператор дотошно расспрашивает о том, что мы слышали и видели. Случилось столкновение – так утверждает телеметрия. ЦУП говорит, что неисправно работала ручка управления и корабль на облете задел станцию. Мы этого не почувствовали.

Давление, к счастью, не падает. Мы поглядываем на приборы каждые десять минут. Словно заново родились. Но Земля встревожена, могли потерять комплекс.

15 февраля

Пятый день на «Мире». Входим в работу, осматриваемся, подстраиваем под себя. Не хочется жаловаться, но прошлая смена оставила много вопросов, подошла к сдаче станции безответственно. Нота недовольства Безяеву и Луцкому.

Выполняем медицинскую программу по адаптации к невесомости. У Володи острый период (отекает лицо, болит голова), я вхожу без проблем.

Мой талисман – игрушка, которую дал в полет сын, – пес Гуфи, друг Микки Мауса, поглядывает в «ночной» иллюминатор. Запоминает, чтобы потом рассказать Данику. И ведь будет что! Как прекрасна ночная Москва, как ошеломительна Арктика – лед, горы и сыплющий из облаков снег! Настоящая фантастика!

16, 17 февраля

Стул и аппетит в норме. К невесомости полностью привык.

Неприятное открытие: Володя обнаружил в интерьере белый налет. Плесень. Ее нашли также на тягах тренажеров и в углах обитаемых отсеков.

Связь с ЦУПом плохая, едва дозвонились. На Земле заинтересовались плесенью, но как-то вяло. Дали пару советов, просили прислать образцы.

Сделали гигиеническую уборку. Алексеевич орудовал пылесосом, мы с Володей – салфетками. Там, где бактерии успели сильно разгуляться, обработали фунгистатом.

Вроде вывели эту гадость, но с плесенью надо быть начеку. Космические микробы хоть и похожи на земные (зеленовато-белая пленка), но дай свободу – колония живо разрастется.

18 февраля

Сегодня состоялся ТВ-сеанс связи «ЦУП – БОРТ – ЦУП», поговорили с семьями. Качество картинки и звука было плохим. Настя вела себя как-то неестественно. Словно и не женаты восемь лет. Крутила головой, отвечала односложно, не спросила о касании транспортника со станцией (а ведь журналисты настоящую орбитальную драму раздули). Даник сидел и смотрел на свои колени. А потом картинка накрылась. ЦУП извинился и чуть позже наладил телефонные переговоры. Разговор с Настей без телекамер немного успокоил, но она меня не слышала, говорила сама, будто переключилась, расслабилась, сказала, что в гости приехали мои родители и вообще все хорошо. Вот и славно.

По поводу столкновения… тут ясности нет. Когда будем перестыковываться, снимем на видео элементы конструкции там, где случилось предположительное касание. Возможно, придется «выйти», чтобы детально проинспектировать корпус. Я готов к «прогулке снаружи станции».

20 февраля

Прошлой ночью снился спуск на Землю двухлетней давности. В деталях. Построение для ориентации. Включение и отработка двигателя. Репортаж Димы. Сход с орбиты и вертикальная дорога к Земле. Я снова слышал, как с треском пиротехники разделяются отсеки. Видел в иллюминатор, как кусками отлетает экранно-вакуумная теплоизоляция. А потом увидел лицо Володи, оно было снаружи, за окном, и его покрывало что-то серое…

Неприятная концовка, проснулся встревоженным.

Такое ощущение, что на «Мире» (кроме меня, бортинженера Володи Мозякина и нашего командира Константина Алексеевича Дулая) есть кто-то еще. Поганое ощущение. Хочется сбросить его, облететь комплекс, все его отсеки и модули, чтобы удостовериться в том, что и так очевидно: кроме экипажа из трех человек, на станции больше никого нет.

Связь с Землей нулевая. Многочисленные операторы ЦУП и Наземных измерительных пунктов – куда все делись? Почему молчат?

Прошло десять дней. Полностью адаптировались, распорядок дня налажен, работаем по австрийской экспериментальной программе. Особенно эффектно выглядит забор крови из вены.

Скучаю по дому. По Насте и Данику.

21 февраля

С плесенью справиться не удалось.

Нашли плесневый грибок на кабелях и разъемах рабочего отсека. Но особо старательно вредитель потрудился над иллюминатором модуля «Квант». Оптические характеристики упали, на «окне», а также на эмалевом покрытии оправы видны растущие колонии. Кварцевое стекло будто протравили там, где обосновались мицелии.

Снова навели чистоту. Потом облетели весь комплекс – искали других «гостей». Я добрался до модуля «Спектр». Когда влетаешь в модуль или блок по стенке, а не потолку, получается забавный эффект: словно попадаешь в разные помещения. Это как войти в квартиру вверх ногами – и не узнаешь сразу, где очутился.

В темноте я стал искать панель освещения, которая находится за люком. Неожиданно рука наткнулась на что-то странное, теплое, живое под тканью. Меня прямо пробрало, я одернул руку и с опаской заглянул за люк.

Хорошо, что не вскрикнул. Там прятался Володя, в темноте я нащупал его ногу. Через пару секунд мы оба хохотали.

Так Володя пошутил надо мной.

Вечером ЦУП передавал что-то бредовое, безумное даже…

Завтра допишу, пора на боковую (ха, в невесомости это выражение точно не появилось бы, видели бы вы каюту космонавта и его отдых в спальном мешке), уже три часа нового дня.

22 февраля

Так вот, связь с ЦУП-ом восстановилась на несколько минут.

В эфире были только вой помех и голос, не похожий на голос ни одного из операторов. Что-то монотонное и невнятное. Иногда казалось, что нам читают какую-то инструкцию задом наперед.

Володя нервничает. Алексеевич хмурится. Мне тоже радоваться нечему. Поговорили на резких тонах, все втроем. Это нехорошо. Нарушили джентльменское соглашение (о запрете на ругань и претензии до обеда), которое приняли еще до стыковки. Микроклимат отношений экипажа очень важен, здесь недопустима бестактность. Потом остыли – извинились, Володя, правда, скорее, пробурчал.

День прошел смазанно.

Вечером «добавил» командир: Алексеевич поделился сном, в котором я теряю поручни во время «выхода» и меня уносит в открытый космос. Не самые приятные образы – если отлетел, то станция не спасет. Спасибо, Алексеевич.

23 февраля

Заменили блоки станции согласно регламенту.

Завтра перестыковка.

24 февраля

Володя трудится в спускаемом аппарате. Я работаю с видеокамерой – инспектирую.

Отстыковались от «Кванта», стали облетать станцию к переходному отсеку. Ищем следы столкновения транспортника с «Миром». Если не найдем, придется «выходить» с Алексеевичем.

Командир – настоящий ас, летит вокруг комплекса, я снимаю, правда, качество не ахти. Ничего не находим и стыкуемся. И тут я что-то замечаю в «окно» бытового отсека. Мы бросаемся к иллюминатору.

К наружному покрытию станции прилип… скафандр.

Пытаемся сообщить ЦУПу, но связи по-прежнему нет, доклады уходят в пустоту.

Скафандр за бортом!

Что происходит?

26–28 февраля

Несколько дней готовились к «выходу».

Температура внутренней обшивки в том месте, где к ней прилип (как?) скафандр, не вызывала опасений.

Вовремя заметили «сюрприз» с выходным люком. Кто-то из прошлой смены, Безяев или Луцкий, забыл зафиксировать ручку штурвала. Если бы мы случайно толкнули штурвал, что нетрудно при тесноте, то в щель приоткрывшегося люка рванул бы воздух из станции. А дальше – даже думать тошно. Может, успели бы в базовый блок, а потом в транспортный корабль и домой – а может, и нет.

Послужит нам уроком на будущее. Хорошо хоть обошлось. Космос – он ведь не прощает. ЦУП «ожил», но прислал лишь ролик с фотографиями родных и друзей, на телефонные звонки не отвечал. Мы решили пока не сообщать о просчете предшественников.

Подготовили инструмент, скафандры. Ответственное дело: герметичность, связь, прочее. Близкое «дыхание открытого космоса» едва не поссорило с Алексеевичем, опять нервозность. А потом командир замкнулся, работал молча.

Прикрепил фотографии Насти и Даника в каюте.

Из головы не выходит скафандр за бортом. Вот и антропоморфный пес Гуфи вглядывается в «ночь». Принюхивается.

29 февраля

К 3:30 мы с Алексеевичем надеваем белье, костюмы водяного охлаждения (комбинезон и шапочка с трубочками), медицинские пояса и влезаем в скафандры. Я помогаю командиру, потом вхожу сам. Надуваемся и глядим в «окно» шлюзового отсека. Там, под нами, Африка.

Страха нет. Я знаю, что буду осторожен – ради Насти и Даника.

Операции шлюзования проходят нормально. Мы проверяем герметичность люков и скафандров и сбрасываем давление в шлюзе до нуля.

В 5:05 открываем люк и оказываемся в вакууме. Станция находится в тени. Космос встречает нас бездной звезд в ночи, звезд много, и светят они ярче, чем когда смотришь через иллюминатор.

Алексеевич фиксирует люк крючком и устанавливает защитное кольцо. Я выбираюсь следом.