Текст книги "Любовь куклы"

– Мне бы игумна повидать… – обратился он к Половецкому.

– А что? – невольно спросил тот.

– А так… поговорить… Значит, сын, большак, помер… Двое ребят осталось… жена…

Игумен принимал всех и во всякое время. Мужик прошел в игуменскую келью, и Половецкий видел, как он возвращался через полчаса, шагая по монастырскому двору тяжелой мужицкой походкой. Он шел, держа шапку в руках, и встряхивал головой, в которой, видимо, плохо укладывались слова пастырского утешения. Он неторопливо отвязал свою лошадь, тяжело подпрыгнул на нее и с трудом сел. Половецкий долго смотрел, как он ехал, болтая руками и ногами.

Между прочим, особенностью обители «Нечаянные Радости» было то, что в ней редко можно было встретить профессиональных странников и богомолок, за исключением праздников.

– Наша обительская пища скудная, вот и нечего здесь делать, – коротко объяснил брат Павлин. – Да и богатых богомольцев совсем мало бывает…

Месячный срок пребывания Половецкого прошел очень быстро.

– Вам уж пора домой, милостивый государь, – с обычной дерзостью заявил брат Ираклий. – У нас устав…

Половецкий отправился переговорить с о. игуменом и предложил уплатить деньги.

– Мне хотелось бы пожить у вас еще с месяц, если конечно, это вас не стеснит…

– По уставу не полагается, Михайло Петрович. А денег мы не принимаем, тоже по уставу… Для этого при странноприимнице есть кружка.

– Но ведь я могу заболеть, о. Мисаил?

– Конечно, можете…

– Я и сейчас серьезно болен…

– Дело ваше. Я не гоню, а только устав… Хотя апостол Павел и сказал, что по нужде и закону пременение бывает. Мое дело сказать вам…

Половецкий ушел от игумена ни с чем. Брат Ираклий уже поджидал его с торжествующим злорадством.

– Возжелали прельстить инока златом? Совершенно напрасно-с… У нас устав. Есть, конечно, один способ… да… Отправляйтесь в Бобыльск денька на три, а потом и начнете снова свой месяц в обители.

– Благодарю вас за хороший совет…

Брат Павлин взглянул на дело гораздо проще и посоветовал оставаться в обители без всяких объяснений.

– А там видно будет, что и как, – прибавил он с кроткой улыбкой. – Ведь вы даже работали на обитель, так что к другим нельзя приравнять.

Половецкому сделалось грустно. Куда он мог идти? Такого места не было… Он уже начинал свыкаться с обительской тишиной, с длинными монастырскими службами, с монастырской работой, которую вел под руководством брата Павлина. Всего больше ему нравились рыбные ловли на озере, хотя летом рыба и ловилась плохо.

В дальнем конце озера было несколько болотистых островков, обложенных озерными камышами. Сюда Половецкий и уезжал с братом Павлином иногда дня на три. Они ночевали под открытым небом около огонька, а в ненастную погоду укрывались в шалашике из еловых ветвей, прикрытых сверху берестой и еловой корой. Наступала уже осень, дни делались короче, и Половецкий с наслаждением проводил около огня целые часы в созерцательном настроении. Ах, как все прошлое было далеко-далеко… Кругом ни души. Ночная тишина нарушалась только ропотом озерной волны да гомоном разной птицы, гнездившейся по камышам. Брат Павлин в эти моменты делался как-то особенно разговорчив, вернее сказать – он любил думать вслух. Эта детски-чистая душа воспринимала впечатления природы с каким-то религиозным экстазом и видела везде Бога, везде чудо и везде несказанное словом поучение.

– А человеку все мало… – думал вслух брат Павлин. – А человек все неистовствует в своей неистовой слепоте… да. Приезжал к нам в обитель года два назад один старичок и навел сомнение. Очень даже вредно говорил. «Вы, говорит, спасаете душу, значит хотите непременно быть лучше других, и ваше монашеское смирение паче гордыни». Потом много говорил вредного на счет нашей монагаеской одежи и пищи… Зачем вот мы рыбу едим. «Человеку, говорит, этого нигде не указано». С ним сцепился Ираклий и начал говорить от писания, а старик ему наоборот: «Все это, говорит, надо понимать иносказательно». И даже весьма ядовитым оказал себя, т. е. старичок. По писанию совсем загонял нашего Ираклия… А как вы полагаете, Михайло Петрович, на счет этой самой рыбки? Ведь она тоже чувствует, хотя сказать этого и не умеет…

– Право, не знаю, брат Павлин. По-моему, дело совсем не в том, во что человек оденется и что он ест. Важно то, как он вообще живет, а еда и платье пустяки.

– Вот, вот… У нас есть и деревенская поговорка такая: рыбку-то ешь, да рыбака не ешь.

– Если кто может обойтись даже без рыбки – отлично. Я уверен, что в будущем не будут есть ни мяса, ни рыбы, потому что это несправедливо, но дело все-таки не в этом. По-моему, это мести лесенку с нижней ступеньки…

– А я опять так думаю, Михайло Петрович: ну, хорошо, никто не будет есть говядину, а куда же тогда скот денется? Зачем же я буду даром кормить бычка или свинушку?.. Куда, например, денутся лишние петушки, которые ежели сверх числа? Ну, на быке еще можно и ездить, и землю пахать, а на петухе или на свинье далеко не уедешь.

– Тогда превратятся в дикое состояние, как сейчас есть дикие олени или дикия утки и разная дичь.

– А что-же, ведь в самом деле все возможно, Михайло Петрович!.. И даже очень просто…

Эта мирная рыбная ловитва была нарушена неожиданным появлением брата Ираклия. Возвращаясь на свой остров вечером, когда все сети были выметаны, Половецкий заметил горевший у их балагана огонь. Не нужно было говорить, какой гость пожаловал. Брат Павлин только угнетенно вздохнул, предчувствуя неприятность. Действительно, это был брат Ираклий, сидевший около костра.

– Вы это зачем пожаловали к нам? – довольно сурово спросил Половецкий.

– Я-то? А пл серьезному делу… Казус.

– Донос написали?

– Именно-с…

– Очень интересно…

– Не знаю, как понравится, а только старался. Кстати я захватил и документик с собой… Завтра пойдет к владыке. Нарочно приехал, чтобы показать вам.

– Пожалуйста, избавьте меня, – заметил Половецкий, снимая промокший кожаный рыбацкий фартук. – Я не страдаю любопытством…

– Однако-же… Зачем я в таком случае ехал сюда и даже чуть не утонул?

Брат Ираклий как-то весь сжался, ехидно улыбался и грел свои красные руки над огнем. Брат Павлин поставил над костром котелок с водой для ухи. Где-то со свистом пролетело стадо диких уток, отправлявшихся на ночную кормежку.

– Так я вам прочитаю… – продолжал брат Ираклий, вынимая из-за пазухи свернутый в четверо лист бумаги.

Он присел на корточки к огню и принялся за чтение, время от времени поглядывая на Половецкого. Донос представлял собой самое нелепое произведение, какое только можно было себе представить, начиная с того, что Половецкий обвинялся в идололатрии, а его кукла называлась идолом. По пути обвинялся игумен, мирволивший занесенному в обитель идолопоклонству и не в пример другим позволившему проживать идололатру в обители свыше месяца, положенного уставом. Заканчивался донос тем, что в новое идолопоклонство вовлечен скудный умом брат Павлин.

– Что-же, не дурно, – похвалил спокойно Половецкий, когда чтение доноса кончилось. – Скажу даже больше: мне нравится стиль… Кстати, могу только пожалеть почтеннейшего владыку, который будет читать ваше произведение.

IX

На озере поднимался шум разгулявшейся волны. Это делал первые пробы осенний ветер. Глухо шелестели прибережные камыши, точно они роптали на близившугося осеннюю невзгоду. Прибережный ивняк гнулся и трепетал каждым своим листочком. Пламя от костра то поднималось, то падало, рассыпая снопы искр. Дым густой пеленой расстилался к невидимому берегу. Брат Ираклий по-прежнему сидел около огня и грел руки, морщась от дыма. Он показался Половецкому таким худеньким и жалким, как зажаренный цыпленок.

– Вам не совестно, брат Ираклий? – неожиданно спросил его Половецкий.

– Мне? Нет, я только исполняю волю пославшего мя и обличаю… Вам все это смешно, милостивый государь, потому-что… потому-что… Да, в вас нет настоящей веры.

– Позвольте…

– Нет, уж вы мне позвольте… Верующих в Бога много, и таковые встречаются даже между корреспондентами. А вот господа интеллигентные люди не желают верить в беса… Не правится им. Да… А это невозможно. Ежели есть Бог, должен быть и бес… Очень просто.

– Вы не правы. Есть целый ряд сект…

– Знаю-с и даже очень. Например, люциферианизм, сатанизм, культы Изиды, Пана, Диониса – и еще много других. Но это все другое… Тут важен только символ, а не сущность. Диавол, демон, сатана, люцифер, Мефистофель – это только отвлеченные понятия… да. А бес живой, он постоянно около нас, и мы постоянно в его бесовской власти. Вот вам даже смешно меня слушать, а, между тем, в Кормчей что сказано: к простому человеку приставлен один бес, к белому попу – семь бесов, а к мниху – четырнадцать. А вот вы верите в куклу…

– Да, верю. Я уже говорил вам… Для меня она нечто живое, даже несколько больше, потому-что она живет и не умирает.

– Вот-вот, как бес… В ней сидит бес, принявший образ и подобие.

Вопрос о кукле не выходил из головы брата Ираклия все это время и мучил его своей таинственностью. Тут было что-то непонятное и таинственное, привлекавшее к себе именно этими свойствами. Брат Ираклий, конечно, докладывал о кукле игумену, но тот ответил всего одной фразой:

– Не наше дело.

Уезжая на рыбную ловлю, Половецкий куда-то прятал свою котомку, и брат Ираклий напрасно ее искал по всем углам странноприимницы. Он жалел, что тогда не истребил ее, как следовало сделать по настоящему.

– Веры не хватило… – укорял самого себя брат Ираклий.

Между прочим, и на острова он отправился с тайной целью отыскать на рыбачьей стоянке проклятую куклу. Но её и здесь не оказалось.

Брат Павлин умел варить великолепную уху, а сегодня она была как-то особенно хороша. Ели все прямо из котелка деревянными ложками, закусывая монастырским ржаным хлебом, тоже замечательным произведением в своем роде. Брат Ираклий и ел, не как другие: торопился, обжигался, жмурил глаза и крошил хлеб.

– Зачем сорить напрасно дар Божий? – сурово заметил ему брат Павлин.

Это было еще в первый раз, что брат Павлин сделался строгим, а брат Ираклий не нашелся, что ему возразить.

– Чайку бы хорошо теперь выпить… – как-то по-детски проговорил брат Ираклий, когда уха была кончена.

– Ничего, хорошо и так, – прежним тоном ответил брат Павлин. – Чревоугодие.

Вечер был теплый. Ложиться спать рано никому не хотелось. Брат Павлин нарубил дров для костра на целую ночь и даже приготовил из травы постель для брата Ираклия.

– Настоящая перина… – похвалил он.

– Отлично, – согласился брат Ираклий, вытягиваясь на своей перине.

Половецкий сидел на обрубке дерева и долго смотрел на огонь, в котором для него всегда было что-то мистическое, как символ жизни. Ведь и человек так же сгорает, как горели сейчас дрова. И жизнь, и обновление, и перемена только формы существования.

– Вы видали, господа, фонограф? – спросил Половецкий после долгой паузы.

Брат Павлин не имел никакого понятия о граммофоне, а брат Ираклий видал его у покойного Присыпкина. Половецкому пришлось объяснить его устройство.

– Господи, до чего только люди дойдут! – удивлялся брат Павлин. – Даже страшно подумать…

– Страшного, положим, ничего нет, а интересно, – продолжал Половецкий. – Благодаря телефону сделано удивительное открытие, на которое почему-то до сих пор не обращено никакого внимания. Именно, голоса своих знакомых узнаешь, а свой голос не можешь узнать… Я сам проделывал этот опыт.

– И что-же из этого? – спрашивал брат Ираклий. – По-моему, решительно ничего особенного…

– Нет, есть особенное. Этот опыт доказывает, с поразительной очевидностью, что человек знает всего меньше именно самого себя. Скажу больше – он имеет целую жизнь дело с собой, как с таинственным незнакомцем.

– Познай самого себя, как сказал греческий мудрец.

– Вот именно этого-то познания человеку и не достает. В этом корень всех тех ошибок, из каких состоит вся наша жизнь. Найдите мне человека, который в конце своей жизни сказал бы, что он доволен вот этой прожитой жизнью и что если бы имел возможность прожить вторую жизнь, то не прожил бы ее иначе. Счастливейший из завоевателей Гарун-аль-Рашид перед смертью сказал, что в течение своей долгой жизни был счастлив только четырнадцать дней, а величайший из поэтов Гете признавался, что был счастлив всего четверть часа.

– Все зависит от того, какие требования от жизни, – спорил брат Ираклий. – Богатому жаль корабля, а нищему кошеля… Вот богатому-то и умному и трудно быть счастливым. Вот вы, например – я уверен, что вы были очень богатым человеком, все вам надоело и вот вы пришли к нам в обитель.

– Вы почти угадали, хотя и не совсем. Относительно я и сейчас очень богатый человек, но в обитель пришел не потому, что пресытился богатой жизнью.

– Извините, это я так, к слову сказал… Не имею права допытываться. Павел Митрич Присыпкин в последнее время так вот как тосковал и даже плакал.

Половецкому хотелось что-то высказать, что лежало камнем на душе, но он почему-то удержался, хотя и подходил уже совсем близко к занимавшей его всецело теме. Брату Ираклию надоело лежать, и он присел к огню. Половецкий долго рассматривал его лицо, и оно начинало ему нравиться. Есть такие особенные лица, внутренее содержание которых открывается постепенно.

– А вы знаете, отчего погибнет Европа со всей своей цивилизацией? – неожиданно спросил брат Ираклий, обращаясь к Половецкому.

– Мудреный вопрос…

– И нисколько не мудреный… Я много думал об этом и пришел к своему собственному згключению.

– Из газет вычитал, – заметил брат Павлин.

– Кое-какие факты, конечно, брал из газет. Люблю почитать, что делается на белом свете… Так не можете ничего сообразить? Так и быть скажу: Европа погибнет от чумы… да-с.

– Почему-же именно от чумы, а не от какой-нибудь другой болезни? – полюбопытствовал Половецкий. – Кажется, нынче принимаются все средства для борьбы с чумой…

– У докторов свои средства, а у чумы свои. Прежде-то она пешечком приходила, а нынче по железной дорожке прикатит или на пароходе приедет, как важная генеральша. Очень просто… Тут уж ничего не поделаешь.

– Вот и послушайте его, – добродушно заметил брат Павлин, качая головой. – Тоже и скажет человек…

– Я правду говорю… да. И всегда скажу. А, знаете, почему именно нашу Европу съест эта самая чума? А за наши грехи… Ох, сколько этих грехов накопилось… Страшно подумать… Везде паровые машины, телеграфы, пароходы, револьверы, швейные машины, велосипеды, а черному простому народу все хуже да хуже. Богатые богатеют, а бедные беднеют. Все, кажется, придумали, а вот машину, чтобы хлеб приготовляла – не могут… И никогда не придумают. А почему? Ну-ка, брат Павлин, раскинь умом? Нет, лучше и не беспокойся. А дело-то самое простое: хлеб есть дар Божий. Без ситца, без машины, без самовара можно прожить, а без хлеба не проживешь.

Брат Ираклий молчал, дожидаясь возражений.

– А еще какие грехи у Европы? – спросил Половецкий.

– Есть и еще грехи: осквернение женщины. Тут и дворцы, и железная дорога, и броненосцы, и Эйфелева башня, и подводный телеграфь, а девица осквернена. И таких девиц в Европе не один миллион да еще их же рассылают по всему свету на позор… да.

– Разврат существовал всегда, в самой глубокой древности.

– Разврат-то существовал, но он прятался, его стыдились, блудниц побивали каменьями, а нынешняя блудница ходит гордо и открыто. Где же любовь к ближнему? Где прославленная культура, гуманизм, великия идеи братства и свободы? Вот для неё, для девицы, не нашлось другого куска хлеба… Она хуже скота несмысленного. Это наш грех, общий грех… Мы ее видели и не помогли ей, мы ее не поддержали, мы ее оттолкнули от нашего сердца, мы насмеялись над ней.

В голосе брата Ираклия послышались слезы. По его тонкому лицу пробегала судорога, а длинные руки дрожали.

– Все-таки, наука сделала много, – заговорил Половецкий, глядя на огонь. – Например, нет прежних ужасных казней, как сажанье на кол, четвертование, сожжение на кострах. Нет, наконец, пыток… Человек-зверь еще, конечно, остался, но он уже стыдится проявлять свое зверство открыто, всенародно, на площади. А это много значит…

– Нет, человек-зверь только притаился и сделался хитрее, – спорил брат Ираклий. – Вы только подумайте, что в таких центрах цивилизации, как Париж или Лондон, люди могут умирать с голоду. А всякая новая машина разве не зверь? Она у кого-нибудь да отнимает хлеб, т. е. работу. А польза от неё идет в карманы богатых людей. Египетские работы, про которые сказано в писании, пустяки, если сравнить их с работой где-нибудь в каменноугольной шахте, где человек превращается в червя. И еще много других цивилизованных жестокостей, как, например, наши просвещенные войны, где убивают людей десятками тысяч в один день. Ваша святая наука лучшие свои силы отдает только на то, чтобы изобретать что-нибудь новое для истребления человечества.

– А Наполеон? – с улыбкой спросил брат Павлин.

Брат Ираклий как-то весь встрепенулся и ответил убежденным тоном:

– Наполеон – гений, и его нельзя судить простыми словами. Да… Это был бич Божий, посланный для вразумления погрязшей в грехах Европы.

– Любит он Наполеона, – объяснил брат Павлин, обращаясь к Половецкому. – Нет ему приятнее, как прочитать про этого самого Наполеона.

Время пролетело незаметно. Брат Павлив посмотрел на небо и сказал:

– Пора спать… Часов десять есть.

У Половецкого давно смыкались глаза от усталости, и он быстро заснул. А брат Ираклий долго еще сидел около огня, раздумывая относительно Половецкого, что это за мудреный барин и что ему понадобилось жить в их обители. А тут еще эта кукла… Ну, к чему она ему?

X

Брат Ираклий занимал отдельную, довольно большую келью, служившую и монастырской канцелярией. У него была «мирская» обстановка, т. е. на стенах картины светского содержания, на окнах цветы и занавески, шкафик со светскими книгами и т. д. Впрочем, все это «светское» ограничивалось культом Наполеона: библиотечка состояла исключительно из книг о Наполеоне, картины изображали его славные военные подвиги. На стенах висело до десятка портретов Наполеона в разные периоды его бурной жизни. Но главной драгоценностью брата Ираклия был бронзовый бюст Наполеона со скрещенными на груди руками. Это была своего рода реликвия. Почему и как образовался этот культ, трудно сказать, и сам брат Ираклий вероятно, мог бы объяснить меньше всех.

– Ты бы выбросил эту дрянь, – советовал игумен, когда по делу приходил в келью Ираклия. – Не подобает для обители…

Брат Ираклий упорно отмалчивался, но оставался при своем. Игумен его, впрочем, особенно не преследовал, как человека, который был нужен для обители и которого считал немного тронутым. Пусть его чудит, блого, вреда от его причуд ни для кого не было.

Второй слабостью брата Ираклия были газеты, которые он добывал всеми правдами и неправдами. В этом случае он считал себя виноватым и хитрил. Он даже выписывал свою газету, которую получал на имя одного городского знакомого. Для брата Ираклия было истинным праздником, когда он из Бобыльска получал с какой-нибудь «оказией» кипу еще нечитанных газет. Этот заряд газетного яда он проглатывал с жадностью, как наркотик. Читать приходилось украдкой, по ночам, с необходимыми предосторожностями. Начитавшись, брат Ираклий испытывал жгучую потребность с кем-нибудь поделиться почерпнутым из газетного кладезя материалом, но братия состояла из еле грамотных простецов, и жертвой являлся безответный брат Павлин.

– Ничего я не понимаю… – кротко признавался брат Павлин. – Темный человек…

– А ты слушай, – настаивал брат Ираклий.

– Только не говори мудреных слов, Христа ради. Может быть, и слушать-то тебя грешно… Вот ежели бы почитал божественное…

– Нет, ты слушай!.. Какая теперь штука выходит с немцем… Ох, и хитер же этот самый немец!.. Не дай Бог… Непременно хочет завоевать весь мир, а там американец лапу протягивает, значит, не согласен…

Появление в обители Половецкого дало брату Ираклию новую пищу. Помилуйте, точно с неба свалился настоящий образованный человек, с которым можно было отвести душу вполне. Но тут замешалась проклятая кукла… Заведет брат Ираклий серьезный разговор, Половецкий делает вид, что слушает, а по лицу видно, что он думает о своей кукле. И что только она ему далась, подумаешь!.. Раз брат Ираклий пригласил к себе Половецкого напиться чаю. Это было после ночной беседы на острове. Половецкий сразу начал относиться к брату Ираклию иначе.

– Вот посмотрите, Михаил Петрович… – говорил брат Ираклий, с гордостью указывая на своих Наполеонов. – Целый музей-с. Одобряетес?

– Дело вкуса… Лично я в Наполеоне уважаю только гениального стратега, а что касается человека, то он мне даже очень не нравится.

– Очень даже напрасно-с… Великого человека нельзя судить, как обыкновенного смертного. Ему дан дар свыше… И угодники прегрешали, а потом искупали свою вину великими подвигами.

Между прочим, одно пустое обстоятельство привлекло Половецкого к брату Ираклию, именно, будущий инок с какой-то болезненной страстностью любил цветы, и все обительские цветы были вырощены им. Половецкому почему-то казалось, что такой любитель цветов непременно должен быть хорошим человеком.

– Значит, по-вашему, Наполеон просто гениальный разбойник, Михайло Петрович?

– Около этого…

– Так-с… А как понимать по-вашему господ американцев?

Половецкий уже привык к неожиданным вопросам и скачкам мысли в голове брата Ираклия и только пожал плечами.

– Американцы – негодяи!.. – решительно заявил брат Ираклий, дергая шеей.

– Я не понимаю, какая-же тут связь: Наполеон и американцы?

– А есть и связь: Наполеон хотел завоевать мир мечем, а гг. американцы своим долларом. Да-с… Что лучше? А хорошие слова все на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они проделывают с китайцами, – нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаец начал жать янки своим дешевым трудом, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словах одно, а на деле совершенно наоборот… По мне уж лучше Наполеон, потому что в силе есть великая притягивающяя красота и бесконечная поэзия.

Они наговорились обо всем, т. е. говорил собственно брат Ираклий, перескакивая с темы на тему: о значении религиозного культа, о таинствах, о великой силе чистого иноческого жития, о покаянии, молитве и т. д. Половецкий ушел к себе только вечером. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.

Брат Ираклий, проводив редкого гостя, не утерпел и прокрался через кухню в странноприимницу, чтобы подсмотреть, что будет делать Половецкий. В замочную скважину брат Ираклий увидел удивительную вещь. Половецкий распаковал свою котомку, достал куклу и долго ходил с ней по комнате.

– Ты довольна? – говорил он таким тоном, как говорят с маленькими детьми, – Тебе хорошо здесь? Ах, милая, милая…

Потом он усадил ее на стол, а сам продолжал ходить.

– Ты у меня маленькая язычница… да?.. – думал Половецкий вслух. – Нет, нет, я пошутил… Не следует сердиться. Мы будем всех любить… Ведь в каждом живет хороший человек, только нужно уметь его найти. Так? бесконечная доброта – это религия будущего и доброта деятельная, а не отвлеченная. Ты согласна со мной? Так, так… сейчас человек хуже зверя, а будет время, когда он сделается лучше.

– Да он сумасшедший!.. – в ужасе решил брат Ираклий, стараясь уйти от лвери неслышными шагами. – Да, настоящий сумасшедший… Еще зарежет кого-нибудь.

Из странноприимницы брат Ираклий отправился прямо к игумену и подробно сообщил о сделанном открытии. Игумен терпеливо его выслушал и довольно сурово ответил:

– Не наше дело… Худого он ничего для нас не делает. Человек сурьезный! А что касается этой куклы, так опять не наше дело. Донос-то послал, что-ли?

– Как же, отправил-с…

– Вот это похуже куклы будет… В тебе бес сидит.

Брат Ираклий ушел ни с чем, обдумывая, как написать второй донос, чтобы он попал в самую точку.

XI

Самым неприятным временем в обители для Половецкого были большие годовые праздники, когда стекались сюда толпы богомольцев, а главное – странноприимница наполнялась самой разношерстной публикой. Даже в корридоре и на кухне негде было повернуться. В качестве своего человека в обители, Половецкий уходил на скотный двор к брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для приезжих богомольцев. Брат Павлин ютился в маленькой каморке около монастырской пекарни. Здесь всегда пахло кожей, дегтем, веревками и дрочими принадлежностями конюшенного хозяйства.

– Потеснимся как-нибудь, – извинялся каждый раз брат Павлин. – В тесноте да не в обиде…

Он уступал гостю свое место на лавке, а сам забирался на печку, не смотря ни на какой жар.

В обители большим праздником считался Успеньев день, когда праздновался «престол» в новой церкви. Вперед делались большие приготовления, чтобы накормить сотни богомольцев. Вся братия была погружена в хозяйственные заботы, и даже брат Ираклий должен был помогать на кухне, где месил тесто, чистил капусту и картофель. Половецкий забрался к брату Павлину за два дня и тоже принимал участие в общей братской работе в качестве пекаря.

Наплыв богомольцев нынче превзошел все ожидания. Между прочим, в этой пестрой толпе Половецкий заметил повара Егорушку, который почему то счел нужным спрятаться. Затем он встретил Егорушку уже в обществе брата Ираклия. Они о чем то шептались и таинственно замолчали, когда подошел Половецкий.

– Ты как сюда попал? – спросил Половецкий смущенного Егорушку.

– А так, ваше высокоблагородие, – по солдатски вытянувшись, ответил Егорушка. – Грехи отмаливать пришел. Значит, на нашем пароходе «Брате Якове» ехал наш губернатор… Подаю ему щи, а в щах, например, таракан. Уж как его, окаянного, занесло в кастрюлю со щами – ума не приложу!.. Ну, губернатор сейчас капитана, ногами топать, кричать, а капитан сейчас, значит, меня в три шеи… Выслужил, значит, пенсию в полном смысле: четыре недели в месяц жалованья сейчас получаю. Вот и пришел в обитель грех свой замаливать…

– Эк тебя угораздило! – жалел брат Ираклий.

– Куда же вы теперь? – спросил Половецкий.

– А вот уж этого, ваше высокоблагородие, я никак даже не могу знать. Из всей родни есть у меня один племянник, только не дай Бог никому такую родню. Глаз то ведь он мне выткнул кнутовищем, когда я выворотился со службы… Как же, он самый!.. Я значит, свое стал требовать, что осталось после упокойного родителя, расспорились, а он меня кнутовищем да прямо в глаз…

– Одним словом, веселый племянник, – подзадоривал брат Ираклий.

В течение дня Половецкий несколько раз встречал Егорушку в обществе брата Ираклия, и Половецкому казалось, что солдат к вечеру был уже с порядочной мухой. У них были какие то тайные дела.

Комнату Половецкого в странноприимнице занял бобыльский купец Теплоухов, приехавший на богомолье с женой, молодой и очень видной женщиной.

– Ну теперь он будет тише воды – ниже травы, – объяснил брат Павлин, – потому боится своей Пелагеи Семеновны и в глаза ей смотрит. Очень сурьезная женщина, хотя и молодая…

Действительно, Теплоухов держал себя, как совсем здоровый человек. Он поздоровался с Половецким, как со старым знакомым.

– Ну, как вы тут живете? – довольно фамильярно спросил он Половецкого. – Настоящее воронье гнездо… х-ха!..

– Кому что нравится, – уклончиво ответил Половецкий. – Вот вы приехали-же?..

– Жена притащила, а потом особливый случай вышел…

Половецкому совсем не хотелось разговаривать с истеричным купчиком, но Теплоухов не отставал. Они прошли на скотный двор, а потом за монастырскую ограду. День выдался теплый и светлый, с той печальной ласковостью, когда солнце точно прощается с зеылей и дарит ее своими последними поцелуями. В самом воздухе чувствовалась близость холодного покоя.

– А все-таки хорошо… – думал вслух Теплоухов, когда они вышли на монастырский поемный луг, выступавший в озеро двумя лесистыми мысками. – Ведь вот чего проще: заливной луг. Мало ли у нас таких лугов по р. Камчужной, а вот, подите, монастырский луг кажется особенным… да… И хлеб обительский тоже особенный, мы его с женой домой увозим, и щи, и каша. Да все особенно…

Они прпсели на сваленное бревно, гннвшее без всякого основания. Теплоухов оглянулся и заговорил уже другим тоном:

– А ведь я тогда обманул игумна… Ей Богу! Ведь нарочно приезжал ему каяться, а слов то и не хватило. Нету настоящих слов – и шабаш. У меня такая бывает смертная тоска… Слава Богу, кажется, все есть, и можно сказать, что всего есть даже через число. Нет, тоска… А тут… Да, тут вышел совсем даже особенный случай…

Он сделал остановку, перевел дух, огляделся кругом и заговорил уже шепотом:

– Мне все исправник Пал Митрич представляется… Тогда еду в обитель, а он спрятался за сосну и этак меня пальчиком манит. В таком роде, что вот-вот скажет: «Голубчик, Никанор Ефимыч, выпьем по маленькой»… Ей Богу! Трясет меня, потом холодным прошибло, а он все по стороне дороги за мной бежит… И ведь как ловко: то за дерево спрячется, то за бугорок, то в канавку скачет. Откуда прыть, подумаешь… А мой кучер как есть ничего не видит. Еле жив я тогда до обители добрался. Ну, думаю, игумен отмолит навождение… Два дня прожил, а сказать ничего не мог.

– Может быть, вы много пили перед этим? – спросил Половецкий без церемонии.

– Напитки принимаем, это действительно, но только свою плепорцию весьма соблюдаем и никогда в запойных не состояли…

– А ваш отец пил?

– Ну, это другой фасон… Тятенька от запоя и померши. Так это рассердились на кучера, посинел, пена из уст и никакого дыхания. Это, действительно, было-с. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно, как пьют дьякона или вон повар Егорка. А я-то испорчен… Была одна женщина… Сам, конечно, виноват… да… Холостым был тогда, ну баловство… Она-то потом вот как убивалась и руки на себя непременно хотела наложить. Ну, а добрые люди и научили…

Наступал тихий осенний вечер с своей грустной красотой. Озеро чуть шумело мелкой осенней волной. Половецкий задумался, как это бывает в такие вечера, когда на душе и грустно, и хорошо без всякой побудительной причины. Его из задумчивости вывел Теплоухов.

– Смотрите, смотрите, как святой отец удирает… – шепнул он, показывая головой на кусты ивняка, обходившие зеленой каймой невидимое моховое болотце.

Действительно, на опушке стоял, покачиваясь, повар Егорушка, а между кустами мелькала сгорбленная фигура брата Ираклия.

– Эй, отец, куда ты торопршься? – окликнул его Теплоухов. – Иди к нам, поговорим… Соскучился я о тебе, братчик.

Брат Ираклий нерешительно остановился, но, увидев Половецкого, вышел из кустов. Очевидно, ему не хотелось показать себя трусом.

– Что же, я и подойду… – говорил он, дергая своей жилистой шеей. – Даже очень просто…