Текст книги "Любовь куклы"

– «Ведь и я мог быть таким же», – с улыбкой подумал Половецкий, припоминая по ассоциации идей целый ряд пристроившихся по теплым местам товарищей.

Ему почему-то сделалось даже жаль этого важничавшего господина. Сколько тут лжи, а главное – человек из всех сил старается показать себя совсем не тем, что он есть на самом деле. Все это видят и знают и стараются пресмыкаться.

Быть самим собой – разве это не величайшее счастье? О, как он доволен был теперешним своим настроением, той согревающей душевной полнотой, о которой еще недавно он не имел даже приблизительного представления.

И все кругом было так тесно связано между собой, представляя собой одно целое. Вот и повар Егорушка с его красным носом близок ему, и мужички медвежатники, и брат Павлин. Здесь все так просто и ясно… Кстати, Егорушка несколько раз подходил к нему и как-то подобострастно и заискивающе спрашивал:

– Не прикажете-ли чего-нибудь, ваше благородие?

– Почему ты думаешь, что я благородие?

– Помилуйтес, сразу видно… В кирасирском полку изволили служить?

– В кавалерии…

– Так-с. Лучше военной службы ничего нет. Благородная службас… У всякого свой гонор-с.

Егорушка уже успел сообщить брату Павлину все, что выспросил у медвежатника про Половецкого, но брат Павлин даже не удивился.

– У нас в обители жил один барин в этом роде, – кротко объяснял он. – Настоящий барин. Даже хотел монашество принять, но игумен его отговорил. Не господское это дело… Послушание велико, не выдеряш. Тяжело ведь с гордостью-то расставаться… Ниже всех надо себя чувствовать.

– Да, трудновато… – согласился Егорушка. – Вот хоть до меня коснись – горд я и никому не уступлю. Игумен бы мне слово, а я ему десять.

Половецкий заказал чай и пригласил брата Павлина, который счел долгом отказаться несколько раз.

– Мне скучно одному, – объяснил Половецкий.

За чаем он подробно расспрашивал брата Павлина о всех порядках обительской жизни, о братии, игумене и о всем обительском укладе.

– У нас обитель бедная, и все на крестьянскую руку, – объяснял брат Павлин. – И сам игумен из крестьян… Один брат Ираклий из духовного звания. Ну, и паства вся тоже крестьянская и работа…

– А посторонние бывают?

– Конечно, наезжают. Купчиха одна живет по целым неделям. О муже покойном все убивается… Страсть тоскует. А, ведь, это грешно, т. е. отчаяние, когда человек возлюбит тварь паче Бога. Он хоть и муж ей был, а все таки тварь. Это ей игумен объяснял при всей братии. Он умеет у нас говорить. До слез доводит… Только с одним братом Ираклием ничего не может поделать. Строптивец и постоянно доносы пишет… И про купчиху архиерею жаловался, и меня тут же приплел… А я его все-таки люблю, когда у него бывает просветление души.

– А новых братьев принимают в обитель? – спросил Половецкий.

– А этого я уж не могу знать. Все зависит у нас от игумена… Так приезжают и живут. Только больше месяца оставаться игумен не позволяет.

Когда вечером пароход подходил уже к Бобыльску, Половецкий спросил брата Павлина:

– А если я приду к вам в обитель, меня примут?

– Даже очень хорошо примут… Игумен будет рад.

– Вы будете ночевать в городе?

– Придется… Одному-то ночью как-то неудобно идти.

– Пойдемте вместе.

Брат Павлин недоверчиво посмотрел на Половецкого и кротко согласился.

Когда Половецкий выходил с парохода, на сходнях его догнал повар Егорушка и, задыхаясь, проговорил:

– А, ведь, Павел-то Митрич, г. Половецкий, померши… Ах, что только и будет!..

– Какой Павел Митрич?

– А Присыпкин… Какой человек-то был!..

– Какой человек?

– А наш, значит, природный исправник… Семнадцать лет выслужил. Отец родной был…

– А как вы узнали мого фамилию?

– Помилуйте, кто-же вас не знает… Мужички медвежатники все обсказали. Да… Ах, Павел Митрич, Павел Митрич…

Половецкому было очень неприятно, что его фамилия была открыта. Егорушка страдал старческой болтливостью и, наверно, расскажет всему пароходу.

– Егорушка, вы молчите, что видели меня, – просил он.

– Помилуйте, барин, да из меня слова-то топором не вырубишь… Так, с языка сорвалось. Ах, Павел Митрич…

В подтверждение своих слов Егорушка бросился на пароход, розыскал «председателя» Ивана Павлыча и рассказал ему все о Половецком, с необходимыми прибавлениями:

– В обитель они пошли с братом Павлином… Надо полагать, пострижение хотят принять.

– Половецкий… да, Половецкий… гм… – тянул из себя слова Иван Павлыч. – Фамилия известная… А как его зовут?

– А вот имя-то я и забыл… Михайлой…

– Михаил Петрович?

– Вот, вот… В кирасирах служили, а сейчас с котомочкой изволят идти на манер странника… А Павел то Митрич?

– Да, приказал долго жить…

– Какой человек был, какой человек…

– Да, порядочный негодяй, – отрезал Иван Павлыч, ковыряя в зубах.

Егорушка даже отступил в ужасе, точно «председатель» в него выстрелил, а потом проговорил:

– Действительно, оно того… да… Можно сказать, даже совсем вредный был человек, не тем будь помянут.

Половецкий и брат Павлин остановились переночевать в Бобыльске на постоялом дворе. И здесь все было наполнено тенью Павла Митрича Присыпкина. Со всех сторон сыпались всевозможные воспоминания, пересуды и соображения.

– И что только будет… – повторял рыжебородый дворник, как повар Егорушка.

Проезжого нарола набралось много, и негде было яблоку упасть. Брат Павлин устроил место Половецкому на лавке, а сам улегся на полу.

– Вам это непривычно по полу валяться, а мы – люди привычные, – объяснял он, подмащивая в головы свою дорожную котомку. – Что-то у нас теперь в обители делается… Ужо завтра мы утречком пораньше двинемся, чтобы по холодку пройти. Как раз к ранней обедне поспеем…

Половецкий почти не спал опять целую ночь. В избе было душно. А тут еще дверь постоянно отворялась. Входили и выходили приезжие. На дворе кто-то ругался. Ржали лошади, просившие пить. Все это для Половецкого было новым, неизвестным, и он чувствовал себя таким лишним и чужим, как выдернутый зуб. Тут кипели свои интересы, которых он в качестве барина не понимал. На него никто не обращал внимания. Лежа с открытыми глазами, Половецкий старался представить себе будущую обитель, сурового игумена, строптивца Ираклия, весь уклад строгой обительской жизни. Он точно прислушивался к самому себе и проверял менявшееся настроение. Это был своего рода пульс, с своими повышениями и понижениями. И опять выплывала застарелая тоска, точно с ним рядом сидел его двойник, от которого он не мог избавиться, как нельзя избавиться от собственной тени.

Половецкий не знал, спал он или нет, когда брат Павлин поднялся утром и начал торопливо собираться в дорогу.

– Ох, не опоздать-бы к обедне… – думал он вслух. – Брат Ираклий вот какое послушание задаст…

– Ведь он не игумен, – заметил Половецкий.

– Он и игумну спуску не дает… Особенный человек. Так смотреть, так злее его нет и человека на свете. А он добрый. Чуть что и заплачет. Когда меня провожал – прослезился… А что я ему? Простец, прямо человек от пня…

Не смотря на раннее утро, город уже начинал просыпаться. Юркое мещанство уже шныряло по улицам, выискивая свой дневной труд. Брат Павлин показал царский дуб и мост, с которого Иван Грозный бросал бобыльцев в реку.

– Несчетное множество народу погубил, – объяснял он со вздохом. – Года с три город совсем пустой стоял, а потом опять заселился.

Миновав грязное даже в жаркую пору предместье, они пошли по пыльному, избитому тракту. Кругом не было видно ни одного деревца. Сказывался русский человек, который истребляет лес до последнего кустика. Тощий выгон, на котором паслись тощие городские коровенки, кое-где тощие пашни. Брат Павлин шагал какой-то шмыгающей походкой, сгорбившись и размахивая длинными руками. Он теперь казался Половецкому совсем другим человеком, чем на пароходе, как кажутся в поле или в лесу совсем другими лошади и собаки, которых глаз привык видеть в их домашней обстановке.

– А вот и наша монастырская повертка, – радостно проговорил брат Павлин, когда от тракта отделилась узенькая проселочная дорожка. – Половину дороги прошли…

Впереди виднелся тощий болотный лесок с чахлыми березками, елочками и вербами. Почва заметно понижалась. Чувствовалась близость болота. Луговая трава сменилась жесткой осокой. Пейзаж был незавидный, но он нравился Половецкому, отвечая его настроению. Деревья казались ему живыми. Ведь никакое искусство не может создать вот такую чахлую березку, бесконечно красивую даже в своем убожестве. В ней чувствовалось что-то страдающее, неудовлетворенное… Тощая почва, как грудь голодной матери, не давала питания. Ведь у такой голодной березки есть своя физиономия, и она смотрит на вас каждым своим бледным листочком, тянется к вам своими исхудалыми, заморенными веточками и тихо жалуется, когда ее всколыхнет шальной ветерок. И сколько в этом родного, сколько родной русской тоски… А бледные, безымянные цветики, которые пробивались из жесткой болотной травы, как заморенные дети… Ведь и в душе человека растет такая жесткая трава, с той разницей, что в природе все справедливо, до последней, самой ничтожной былинки, а человек несет в своей душе неправду.

Чахлый лесок скоро сменился болотными зарослями. Дорожка виляла по сухим местам, перебегала по деревянным мостикам и вела вглубь разроставшегося болота.

– Слава Богу! – проговорил брат Павлин, откладывая широкий кресть.

– Что такое?

– А звонят к заутрени…

Половецкому нужно было остановиться, чтобы расслышать тонкий певучий звук монастырского колокола, протянувшийся над этим болотом. Это был медный голос, который звал к себе… Половецкий тоже перекрестился, не отдавая себе отчета в этом движении.

– Радость-то, радость-то какая… – шептал брат Павлин, ускоряя шаг. – Это брат Герасим звонит. Он у нас один это понимает. Кажется, чего проще ударить в колокол, а выходит то, да не то… Брат Герасим не совсем в уме, а звонить никто лучше его не умеет.

Они прошли болотом версты четыре, пока из-за лесного островка блеснул крест монастырской колокольни. Брат Павлин начал торопливо креститься, а Половецкий почувствовал, как у него сердце точно сжалось. Возвращающийся из далекого, многолетнего странствования путешественник, вероятно, испытывает то же самое, когда увидит кровлю родного дома.

– Скоро будем и дома… – ответил на его тайную мысль брат Павлин.

В дороге люди настолько сближаются, что начинают понимать друг друга без слов.

Брат Павлин прибавил шагу и несколько раз оборачивался, глядя на Половецкого улыбавшимися глазами, как будто желал его ободрить.

Обитель точно утонула в болоте. Дорога колесила, пробираясь сухими местами. Перекинутые временные мостики показывали черту весеннего половодья. Неудобнее места трудно было себе представить, но какая-то таинственная сила чувствовалась именно здесь. Есть обители нарядные, показные, которые красуются на видных местах, а тут сплошное болото освещалось тихим голосом монастырского колокола, призывавшим к жизни.

– Хорошо… – ответил брат Павлин на тайную мысль Половецкого. – Лучше места нет… Отишие у нас. Очень уж я возлюбил нашу тишину… Душа радуется к молитве.

Самая обитель показалась как-то сразу. Старинная белая церковь занимала центр, а вокруг неё жались в живописном беспорядке нисенькие каменные и бревенчатые пристройки. Была и монастырская стена с узенькими оконцами, обрешетченными железными прутьями. Виднелась немного в стороне другая церковка, нисенькая, с плоской крышей, тонкими главами и стоявшей отдельно колокольней. Хозяйственные постройки помещались за монастырской оградой, образуя отдельный двор. Из-за монастыря, через редкую сетку сосен и елей, блестело озеро. Чем-то тихим и забытым веяло от этой обители, и Половецкий облегченно вздохнул. У открытых монастырских ворот стояла крестьянская телега, в которой лежала какая-то исхудалая баба с лихорадочно горевшими глазами.

– Одержимая… – объяснил брат Павлин. – У нас много таких бывает, которые ищут благодати.

– «Ведь и я тоже одержимый»… – невольно подумал Половецкий. – «И тоже пришел искать благодати»…

VI

Они вошли в ворота на поросший травой монастырский двор. Из открытых дверей маленькой церковки доносилось пение. Кончалась заутреня. Брат Павлин как-то весь съежился и показался Половецкому ниже ростом.

– А вон и брат Ираклий… – как-то пугливо проговорил он, указывая глазами на стоявшего у келарни худенького монаха в черной островерхой скуфейке.

Он, видимо, все свое внимание сосредоточил на Половецком, и смотрел на него злыми черными глазками, глубоко засевшими в своих орбитах. Узенькое, худое, нервное лицо чуть было тронуто жиденькой рыжеватой бобородкой и такими же усами. Контрастом на этом лице являлись толстые чувственные губы. Брат Павлин подошел к нему, но встретил довольно сухой прием.

– Нашатался? – коротко спросил брат Ираклий.

– Да, Господь сподобил…

– А это еще какого сахара привел?

– Так, на пароходе познакомился… Они хотят у нас в обители пожить.

Брат Ираклий издал неопределенный звук и сам подошел к Половецкому.

– Паспорт имеете? – спросил он каким-то неприятным голосом, глядя в упор.

– Имею, – ответил спокойно Половецкий, рассматривая брата Ираклия с ног до головы.

Брату Ираклию не понравился тон ответа и бесцеремонное оглядывание. Он круто повернулся, сделал несколько шагов и вернулся.

– Вы, может быть, из корреспондентов?

– Нет…

– Бывают и такие…

– Да, бывают…

– А что у вас в котомке?

– Это уж мое дело…

Брат Павлин с какой-то печальной улыбкой наблюдал эту сцену и, когда брат Ираклий ушел, проговорил:

– Вот он всегда у нас так… Ни за что обидить человека.

– Нет, меня он не обидел пока ничем.

– Еще успеет обидеть… Вы меня подождите здесь, а я пойду поищу о. келаря, чтобы насчет странноприимницы. Вон она…

Он указал на нисенький деревяяный флигелечек, выходивший окнами в небольшой садик, пестревший цветами. Видимо, что его устраивала любящая и опытная рука. Брат Павлин скоро вернулся в сопровождении нисенького, коренастого монаха, который молча поклонился и молча повел в странноприимницу. Это был очень уютный домик, где пахло еще деревом и свежей краской. О. келарь молча отворил одну дверь и молча пригласил Половецкого войти.

– Нет, эта комната не годится, – раздался за спиной Половецкого голос брата Ираклия. – Да, не годится…

Он повел в дальний конец узенького корридора и отворил дверь маленькой полутемной комнаты, выходившей одним окном куда-то в стену. Первая комната была светлая, а в окно можно было любоваться садиком. Половецкий посмотрел на о. келаря, но тот молчал.

– Здесь отлично будет, – объяснял брат Иракдий. – И солнце не будет вас беспокоить, и мух меньше…

Половецкий ничего не ответил. Когда о. келарь и брат Ираклий ушли, брат Павлин проговорил:

– И вот всегда так… Суется не в свое дело и везде лезет, как осенняя муха. Никакого ему касательства до странноприимницы нет, а он распоряжается. А o. келарь всегда молчит… Великий он молчальник у нас… Ну вы тут пока устраивайтесь, а я пойду к себе. Ох, достанется мне от о. игумена… Сейчас-то он еще в церкви, а вот когда служба кончится.

Половецкий был рад, что, наконец, остался один Какое это счастье быть одному, только самим собой… Он снял котомку и проговорил вслух:

– Вот мы и дома…

Он в последнее время часто говорил про себя, а не думал, и почти видел те слова, которыми мысленно говорил. По привычке к чистоплотности он хотел умыться с дороги и привести себя вообще в порядок, но в комнате не оказалось умывальника. Половецкий вышел в корридор и встретил опять брата Ираклия.

– Вам, может быть, не нравится ваша комната?

– Нет, ничего…

– А то у нас есть помещение на скотном дворе, где живет брат Павлин…

Половецкий покраснел и, сдерживая волнение, проговорил, отчеканивая слова:

– Послушайте, вам-то какое дело? Оставьте меня, пожалуйста, в покое… Ведь странноприимницей заведует о. келарь, а не вы.

Брат Ираклий нервно дернул тонкой шеей и улыбнулся.

– А дверь вы, все-таки, не имеете права затворять… да. У нас такое правило для мужского пола…

– Почему же такое правило?

– А вот по этому самому… Был такой случай… Тоже, вот как вы, пришел в обитель некоторый странник, и поселился в странноприимнице. Богомольный такой, все службы выстаивал и молился со слезами, а потом оказалось, что он по дочам мастерил фальшивую монету…

Готовый вспылить, Половецкий невольно рассмеялся.

– Нет, не беспокойтесь, я не фальшивый монетчик…

Для него было ясно, что брат Ираклий истеричный субъект и, вероятно, алкоголик.

– А где у вас можно умыться? – спросил он.

– Умыться? А в кухне висит рукомойка, там и умоетесь, – объяснил брат Ираклий простым тоном. – Сейчас по корридору направо…

– Очень вам благодарен.

– Не стоит благодарности…

Пока Половецкий приводил свой костюм в порядок и мылся, заблаговестили к обедне. Он отправился в церковь. Маленькая снаружи она оказалась внутри довольно просторной. Богомольцев было совсем мало. Какие-то убогия старушки, два мужика – и только. Служил сам пгумене, представительный старик с окладистой бородой. На клиросе пел всего один монах. Брат Ираклий был в церкви и торопливо перебегал с места на место. Половецкий по детским воспоминаниям особенно любил именно такие маленькие церкви, где так хорошо и чисто молилась детская чистая душа. Он выстоял всю службу, и ему опять было хорошо.

После службы к Половецкому подошел брат Павлин и пригласил в трапезную.

– Можете там и чайку попить… У нас это разрешается. И благословение от о. игумена примете.

Трапезная помещалась в одном из каменных флигелей старинной постройки. Вся обстановка состояла из одного длинного стола и приставленных к нему скамеек.

– Можно вам подать самоварчик и в номер, – предлагал брат Павлин.

– Нет, зачем же… И здесь хорошо.

– У нас сейчас будет обед, а чай пьют не все.

Собравшиеся монахи ничего особенного не представляли.

У всех простые русские лица, какие можно встретить на каждом шагу. И держали себя все просто. Не чувствовалось деланного монашеского смирения. Один брат Ираклии представлял некоторое исключение своей неестественной суетливостью. Он, очевидно, уже успел предупредить игумена о новом монастырском госте.

– Вы хотите у нас пожить? – спросил о. игумен просто и спокойно, точно они только вчера расстались.

– Да, если вы позволите…

– С удовольствием… Можете иметь даже особую пищу, конечно, постную, как следует по уставу.

Трапеза продолжалась очень недолго, потому что состояла из картофельной похлебки и жареной рыбы. Игумен пил чай и предложил Половецкому.

– У нас не все пьют чай, – объяснил он. – Братия вся из простецов.

Монастырская простота очень понравилась Половецкому. Чувствовалось что-то такое трудовое, серьезное. Ничего лишнего. Это была настоящая крестьянская монашеская община.

После короткого отдыха половина братии отправилась на покос грести сено. Брат Павлин чувствовал себя виноватым зя пропущенные рабочие дни и только вздохнул.

– Ах, как все это нехорошо вышло! – сообщил он Половецкому. – Каялся я игумену, а он хоть бы слово… «Твое дело, тебе и знать». Вот и вес разговор… Презирает он меня за мое малодушие. А все Ираклий подбивал… Сам-то не пошел, а меня подвел. Кого угодно на грех наведет, строптивец… И надо мной же издевается.

– Вы сейчас идете в поле?

– Да.

– Можно мне с вами?

– Конечно… Только вам-то неинтересно будет смотреть на нашу мужицкую работу. Я-то уж себе придумал эпитимию… У нас луга заливные, а есть одно вредное местечко, называется мысок. Трава на нем жесткая, осока да белоус… Прошел ряд и точи косу. Работа тяжелая, ну, я этот мысок и выкошу. Братии-то и будет полегче.

– И для меня коса найдется?

– Конечно…

– Я когда-то умел косить, когда жил у себя в именьи.

– Вот, вот…

Брат Павлин провел Половецкого сначала к себе на скотный двор. Монашеское хозяйство было не велико: три лошади и десятка два кур. За скотным двором шел большой огород со всяким овощем. Брат Павлин, видимо, гордился им особенно.

– У нас в обители все свое, кроме молока и хлеба. Пробовали разбивать пашенку, да земля оказалась неродимая… За то всякий овощ превосходно идет, особенно капуста. Она любит потные места…

Заливнные луга облегли озеро зеленой каймой. Издали можно было видеть четырех монахов, собиравших готовое сено в копны. Они работали в одних рубашках, и об их монашеском звании можно было догадываться только по их черным скуфейкам. Мысок оставался нетронутым. Брат Павлин смотрел недоверчиво, когда Половецкий брался за косу, но сейчас же убедился, что он умеет работать.

– Потрудитесь на обитель, – заметил он, привычным жестом делая первый розмах.

Было жарко, и после часовой работы Половецкий с непривычки почувствовал сильную усталость. Правое плечо точно было вывихнуто. Брат Павлин работал ровно и легко, как работает хорошо сложенная машина. Половецкий едва тянулся за ним и был рад, когда подошел брат Ираклий.

– Изволите баловаться, барин?

– Да, немножко…

– Для аппетита?

– Да, для аппетита… А вот вы зачем не работаете?

– У меня совсем другая работа. Я по письменной части…

– Одно другому не мешает.

Когда Половецкий начал вытирать пот с лица, брат Ираклий с улыбкой проговорил:

– Что, видно, белыми-то руками трудненько добывать черный хлеб?

VII

В течение нескольких дней Половецкий совершенно освоился с обительской жизнью, и она ему начинала нравиться. Между прочим, у него вышел интересный разговор с игуменом, когда он предъявил ему свой паспорт. О. Мисаил внимательно прочел паспортную книжку, до полицейских отметок включительно, и, возвращая ее, проговорил:

– Что-же собственно вам угодно, Михайло Петрович?

– Отдохнуть, т. е. собраться с силами, проверить себя, подвести итог, успокоиться… Ведь я жестоко измучился…

– Так, так… Но ведь по своему общественому положению вы могли устроиться по желанию, как хотели?

– Вот я и устроился… Мне нужно собраться с мыслями, а главное – на время уйти от той обстановки, в какой я жил до сих пор и от тех людей, с которыми я жил.

– Вижу, что у вас какое-то большое горе…

– Да, было… Я доходил до последней степени отчаяния и… и…

– Вижу: хотели лишить себя жизни? – договорил о. Мисаил засевшую у Половецкого в горле фразу. – Великий и страшный грех отчаяние, потому что оным отрицается безграничное милосердие божие. Страшно подумать, когда человек дерзает идти против закона божия… Но есть и спасение для кающегося, если покаяние с верой и любовью.

– А если этой-то веры и нет?

– Вера есть в каждом, но она затемнена… Без веры не человек, а зверь. По нашей слабости нам нужно великое горе, чтобы душа проснулась… Горе очищает душу, как огонь очищает злато.

Половецкому очень хотелось поговорить с о. Мисаилом вполне откровенно, раскрыть всю душу, но его что-то еще удерживало. Он точно боялся самого себя и откладывал решительный момент.

– О. Мисаил, ведь в человеке живут два человека, – заметил он. – Один – настоящий человек, которого мы знаем, а другой – призрак, за которым мы гоняемся целую жизнь и который всегда от нас уходит, как наша тень.

Игумен посмотрел на Половецкого, пожевал губами и ответил:

– Это уже умствование… Вы поговорите о сем с Ираклием. Он у нас склонен к прениям…

Но с Ираклием Половецкий совсем не желал говорить. «Строптивец» преследовал его по пятам. Даже по ночам Половецкий слышал его шаги в корридоре, и как он прислушивался у дверей его комнаты.

Обитель «Нечаянные Радости» представляла собой типичную картину медленного разрушения и напоминала собой улей, в котором жизнь иссякала. Мало было братии и мало богомольцев. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая дает человеку возможность прислушиваться к самому себе. Кроме Ираклия, все остальные не обращали на него никакого внимания. У каждого было какое-нибудь свое дело. Половецкий являлся чужим человеком, и он это чувствовал на каждом шагу.

Эта отчужденность с особенной яркостью почувствовалась им, когда в странноприимнице поселился какой-то купец, здоровый и молодой на вид, что называется – кровь с молоком. Вся обитель точно встрепенулась, потому что, видимо, приехал свой человек, родной. Он говорил громко, ходил решительными шагами и называл всех иноков по именам.

– Это Теплоухов, Никанор Ефимыч… – объяснил брат Павлин. – У них кирпичные заводы около Бобыльска. К нам раза два в год наезжают, потому как у них тоска. Вот сами увидите, что они будут выделывать вечером.

– Он, вероятно, пьет запоем?

– Нет, этого нельзя сказать… Не слышно. А так, повреждение. О. игумена они очень уж уважают…

Действительно, вечером в странноприимнице произошла суматоха. Послышался истерический плач и какие-то причитанья. Так плачут только женщины. Но это бесновался Никанор Ефимыч, пока не пришел к нему о. Мисаил.

– Тошно мне, игумен… ох, тошнехонько! – с каким-то детским всхлипываньем повторял Теплоухов, не вытирая слез. – Руки на себя наложу…

– Успокойся, говорю тебе! – решительным тоном говорил игумен. – Опять задурил…

– Тошно, тошно…

По мере того, как игумен повышал голос, Никанор Ефимыч стихал и кончил каким-то детским шепотом:

– Страшно мне, игумен… Страшно!..

Утром на другой день Никанор Ефимыч опять говорил громко, выстоял всю службу, пообедал с братией в трапезной и, вообще, держал себя, как здоровый человек. Но вечером припадок отчаяния повторился и еще в более сильной форме. Странно, что брат Ираклий боялся Никанора Ефимыча и все время где-то скрывался. Половецкий тоже чувствовал себя нехорошо и был рад, когда Никанор Ефимыч через три дня уехал к себе, в Бобыльск. После его отъезда брат Ираклий снова показался и с удвоенной энергией начал опять преследовать Половецкого.

Прошла неделя. Раз Половецкий возвратился в свою комнату после всенощной и пришел в ужас. Его котомка была распакована, а кукла валялась на полу. Он даже побелел от бешенства, точно кто его ударил по лицу. Не было никакого сомнения, что все это устроил брат Ираклий Половецкий вне себя бросился разыскивать брата Павлина и сообщил ему о случившемся.

– Он, Ираклий… – согласился брат Павлин. – Он и чужия письма читает.

– Я… я не знаю, что сделаю с ним!.. Это… это… я не знаю, как это называется…

– Михайло Петрович, не сердитесь, – успокаивал его с обычной кротостью брат Павлин. – Это он так… в исступлении ума…

Брат Ираклий прятался от Половецкого дня два, а потом сам явился с повинной.

– Это я развязал вашу котомку, – заявил он, выправляя тонкую жилистую шею. – Да, я…

– Я знаю, что сделали это вы, но не понимаю, для чего вы это сделали.

– Я тоже не понимаю…

Брат Ираклий с виноватым видом стоял у дверей, а Половецкий шагал по комнате, заложив по военной привычке руки за спину. Он старался подавить в себе накипавшее бешенство, а брат Ираклий, видимо, не желал уходить.

– Самое лучшее, что вы сейчас можете сделать – это уйти, – в упор проговорил Половецкий, останавливаясь.

– Позвольте, но предмет такой странный… – ответил брат Ираклий. – Наша обитель стоит триста лет, а такого предмета в ней не случалось…

– Это уж мое дело, какой предмет и для чего он у меня…

Брат Ираклий продолжал оставаться.

– Надеюсь, вы меня оставите одного? – резко заявил Половецкий, поворачиваясь к нему спиной.

– Что же, я и уйду… – кротко согласился брат Ираклий. – Только вы напрасно сердитесь на меня… и презираете… А я могу понимать и даже весьма…

– Вы?! Понимать?!..

– И очень даже просто… Я могу и по философии… В писании даже сказано: не сотвори себе кумира и всякого подобия… Очень просто.

Половецкий остановился и ответил:

– Представьте себе, что вы угадали… В этой смешной кукле, т. е. смешной для вас – для меня вся жизнь… да. Она меня спасла… В ней еще сохраняется теплота тех детских рук, которые ее держали… Она слышала первый лепет просыпавшегося детского сознания… На нее пал первый луч детского чувства… Она думает, она говорит… В ней сосредоточился весь мир. Понимаете вы меня?!

– Не скажу, чтобы понимал совсем, а догадываюсь…

– Нет, не догадаетесь и не старайтесь догадываться…

Половецкого начинало возмущать, что брат Ираклий стоит и дергает шеей. Он, наконец, не выдержал и проговорил:

– Да садитесь вы, наконец…

Брат Ираклий покорно присел на краешек стула, поджал под себя ноги и заметил:

– А ведь вы верно говорите… т. е. мне не случалось об этом думать. У вас, вероятно, были дети?

– Да, были… т. е. был один ребенок…

– И он… умер…

– Да… т. е. хуже… Ах, ради Бога, не пытайте меня?!.. Какое вам дело до меня?

– Извините, я это так-с…

– Вы понимаете?!.. – продолжал Половецкий, снова начиная шагать по комнате. – У меня была дочь… маленькая девочка… и… о, Боже мой, Боже мой!.. На моих глазах, у меня на руках начинал погасать свет сознания… Почему? Как? На основании каких причин? Я ее по целым дням носил на руках, согревал ее собственным дыханием, а она уходила от меня все дальше, дальше, в тот неведомый никому мир, где сознание уже не освещает живую душу… Нет, сознание являлось отдельными вспышками, как блуждающий болотный огонек… И когда? Когда она брала на руки свою куклу… Между ними была какая-то таинственная связь… это необъяснимо, но я это чувствовал… Понимаете вы меня? Да, вот эта кукла вызывала последние отблески сознания, как горные вершины отражают на себе последние лучи догорающей зари. И свет погас… о, Боже мой! Боже мой!.. Зачем я это говорю вам?!..

Брат Ираклий сидел, сгорбившись, и слушал. Он умел слушать.

– Вы любили когда-нибудь женщину? – в упор неожиданно спросил его Половецкий.

Брат Ираклий испуганно выпрямился и посмотрел на Половецкого непонимающими глазами.

– Я? Нет, не случалось…

– Самое лучшее… Это обман чувств, иллюзия… Зачем я вас спрашиваю об этом?

– Нет, отчего-же… Я еще не инок, а только на послушании, как и брат Павлин. По-моему, вы все, т. е. мирские люди – не уважаете женщину…

Половецкий остановился и с удивлением посмотрел на брата Ираклия. Это был совсем не тот человек, которого он себе представлял и которого видел эти дни.

VIII

В обители было тихо. Это была чутко-дремлющая, жуткая тишина…

Половецкий прожил в обители уже целый месяц и чем дольше жил, тем точно дальше уходил от неё. Это было странное, двоившееся чувство, в котором он не мог дать себе отчета. Ему казалось, что монахи сторонятся его, как чужого человека. А между тем, у них была своя жизнь, и они понимали друг друга с полуслова. Какая то стена отгораживала Половецкого от внутреннего мира этой монашеской крестьянской артели. Собственно даже не было и монахов в общепринятом смысле, а просто самые обыкновенные крестьяне в монашеском платье. У обители существовала своя живая связь с окружающим крестьянским миром. Каждый день у обительских врат появлялись крестьянские телеги. Большинство приходило пешком. У каждого было свое дело. Стояла страдная пора, и попусту никто не отрывался от работы. Половецкого особенно поразил один бородастый типичный мужик, приехавший верхом. У него было такое простое славное русское лицо.